Страница:
Такой же слаженной цепью мы пересекли вестибюль, а потом под нервозный гул дожидающейся нас пишущей и снимающей братии прошествовали через весь зал и взошли на сцену, на которой стояли длинный стол и около десятка стульев. На столе, кстати сказать, предусмотрительно были установлены микрофоны местных теле— и радиостудий, а также имелись таблички с именами, среди них стоящие рядышком: «Пашков Игорь Сергеевич» и «Алтаева Капитолина Михайловна». Вот так, ни больше ни меньше. Не могу сказать, чтобы это открытие сильно меня вдохновило, но равнодушной уж точно не оставило. Ибо на мероприятиях, вроде сегодняшнего, я и раньше не однажды присутствовала, но в совсем ином качестве. Обычно я сидела в зале и нетерпеливо ловила момент, когда мне будет позволено вскочить со своего места и выпалить скороговоркой:
— Капитолина Алтаева, «Губернский вестник»…
Дальше обычно следовал вопрос, адресованный виновнику пресс-конференции. В том случае, конечно, если он меня интересовал. Если же нет, я предусмотрительно забиралась на галерку и мирно дремала, пока исполненный достоинства голос ведущего не провозглашал удовлетворенно:
— Пресс-конференция окончена. Благодарим за внимание.
Наконец все мы, за исключением Викинга и двух его нукеров, расселись за столом. Я в соответствии с табличкой устроилась слева от Пашкова, заодно вспомнив, что раньше это теплое местечко неизменно занимал покойный Венька — что-то мне не нравится такое совпадение! — и обвела взглядом собравшихся в зале.
Народу собралось рекордное количество. Я, по крайней мере, не припомню столь многолюдной пресс-конференции. В глаза сразу же бросились родные до боли и примелькавшиеся физиономии собратьев по перу. В первом ряду, напружинившись, со взором горящим и алчущим сенсаций, — Вислоухов, через два кресла от Вислоухова Кира Семенцова, барышня левых взглядов из газеты с многозначительным названием «Колокол», прикрывая рот ладошкой, шепталась с Сергеем Колосковым из «Губернского вестника», тем самым, что на прошлой неделе заклеймил меня позором за конформизм в нашумевшей статейке «Блеск и нищета функционеров». Заклеймил в теплой компании с Пашковым, покойным Венькой Литвинцом и прочими. Короче, помянул мое имя всуе. Ладно-ладно, я ему это припомню, когда буду давать слово жаждущим задать вопрос Пашкову. Гарантирую: кому-кому, а Колоскову такая возможность представится в последнюю очередь, если вообще представится.
Наверное, Колосков уловил исходящие от меня сердитые флюиды, потому что перестал внимать Кире Семенцовой и предпринял активную попытку перехватить мой взгляд. Фигушки, я демонстративно посмотрела сквозь Колоскова, во второй ряд, где уютно расположилась компания с кабельного телеканала «Импульс» и областного телевидения. К этим я заочно решила благоволить. Еще дальше особняком сидела общепризнанная красавица губернского телеэкрана Лидочка Белоусова, сколь хорошенькая, столь и глупенькая. А также сексапильная. Феромоны, которые она щедро расточает в окружающую среду, забивают самые стойкие духи. Ей, пожалуй, тоже стоит позволить открыть очаровательный ротик, чтобы разрядить атмосферу. Бьюсь об заклад, она спросит, какой Пашков предпочитает одеколон.
Еще я успела заметить, что среди собравшихся поглазеть на чудом уцелевшего кандидата имелись и малоизвестные мне личности, а также и совершенно неизвестные. Не иначе бойкие побеги молодой поросли, о коих мне говорил редактор «Губернского вестника», когда подписывал мое заявление об уходе. Ну, этих я точно буду игнорировать до последнего! Еще в сторонке, у стены, я разглядела Валентина с фотоаппаратом и подмигнула ему. А он — мне.
По рядам прошел ропот, а потом все затихло. Местные «акулы пера» приготовились внимать кандидату на должность губернатора. Пашков откашлялся и произнес свою заранее подготовленную краткую речь:
— Здравствуйте. Рад вас видеть и прошу извинить за небольшое опоздание. Жду ваших вопросов и надеюсь, что наша беседа будет интересной и конструктивной.
Пашков не успел еще рот закрыть, а Вислоухов уже затряс своей длинной дланью, прямо как отличник с первой парты.
Я милостиво указала на него карандашом и сказала:
— Пожалуйста.
Тот резво подскочил, словно под ним, в сиденье алого плюшевого кресла, внезапно обнаружился острый гвоздь.
— Вадим Вислоухов, студия областного телевидения… Скажите, пожалуйста, у вас есть какая-нибудь новая информация относительно недавнего покушения на вас, а также убийства Вениамина Литвинца? И… еще один вопрос: вы считаете это покушение политическим?
Пашков насупил брови:
— Думаю; что об этом вам лучше справиться у компетентных людей из соответствующих органов. Вы знаете, что погиб мой помощник Вениамин Литвинец, и, поверьте, для нас это очень трагический факт. Что касается того, считаю ли я покушение политическим…
Пашков выдержал паузу, как опытный актер-трагик. Дожидаясь его ответа, зал замер и затаил дыхание, а Колосков вытянул вперед руку с зажатым в ней мертвой хваткой диктофоном.
— …Считаю ли я это покушение политическим, — повторил Пашков и эффектно закончил фразу:
— Да! — И добавил с меньшим пафосом:
— Конечно, не мне делать окончательные выводы, это прерогатива следствия, но у меня нет никаких иных объяснений. Да и сама организация преступления говорит в пользу такой версии.
Вислоухов снова вскочил с алого кресла, точнее было бы сказать, что он в него и сесть не успел:
— Значит, вы тоже считаете, что убить хотели вас, но киллер промахнулся и попал в Литвинца?
Я недовольно зыркнула на Вислоухова, который не пожелал дожидаться, когда я позволю ему открыть рот.
— Может, и так, — молвил в ответ ему Пашков, — а может, и иначе. Я, например, не исключаю такого объяснения: те, кто подготовил это покушение, и не собирались никого убивать, они хотели только… ну, попугать, если хотите. Так что убийство для организаторов этой устрашающей акции могло оказаться полнейшей неожиданностью, поскольку не входило в их планы.
— А у вас имеются какие-нибудь предположения… Ну, вы можете назвать какие-нибудь имена тех, кто, по-вашему, могли организовать это покушение?
Я опять пронзила Вислоухова укоризненным взглядом: этот молодой нахал не давал мне ни малейшей возможности извлечь выгоду из моего «служебного положения». А-а, ладно, пусть все идет как идет. В конце концов, так или иначе те же самые вопросы наверняка вертелись на языке у большинства местных борзописцев, а посему какая разница, кто именно их задаст…
— Молодой человек, — между тем отреагировал на любознательность Вислоухова Пашков, — даже если у меня и есть какие-то мысли на этот счет, я не стану их озвучивать. Единственное, что я могу сказать… эти имена слишком уж на слуху…
Я покосилась на Пашкова: похоже, тот более чем прозрачно намекал на Крутоярова. Я задала работу фантазии, представив себе нынешнего губернатора и прикинув, насколько тот смахивает на крестного отца, способного отдать приказ устранить конкурента или, на худой конец, запугать. Ничего у меня не вышло, я только сумела нарисовать в воображении шишковатый крутояровский нос, маленькие, близко посаженные и, по чести сказать, мутные глазки и брюшко, оттопыривающее полы пиджака. А также припомнила его отвратительную манеру по-отечески «тыкать» журналистам. Потом, совершенно незаметно для себя, я перешла к другим кандидатам на заветное губернаторское кресло — Каблукову и Рябоконю, у каждого из которых тоже были свои «особенности»: один — городской сумасшедший, а другой — бандюга. Что и говорить, проблема перед губернским электоратом стояла не из простых, попробуй-ка выбрать, когда выбирать не из чего…
Увлеченная этими размышлениями, я окончательно выпустила из рук бразды управления пресс-конференцией, и та благополучно переросла в несанкционированный митинг. Неорганизованные выкрики из зала и каверзные вопросы посыпались на Пашкова со всех сторон. Некоторые собратья по перу так торопились огорошить кандидата в губернаторы своими мудрыми наблюдениями, что даже не удосуживались представиться.
Именно так и поступил Колосков, бодрым баском перекрывший нарастающий галдеж и мирное поскрипывание авторучек:
— Насколько я знаю, следствие не исключает и других версий. Например, связанной с деньгами. Ведь ваша предвыборная кампания финансируется на широкую ногу…
Мне не меньше, чем Колоскову, хотелось узнать, что по этому поводу думает Пашков. Но прежде, чем Пашков ответил, я почувствовала, как он весь подобрался.
— Странный вопрос, — холодно сказал он, — вы знаете хоть одну выборную кампанию, которая могла бы обойтись без крупных денежных вложений? Так что же теперь, всех убивать? У вас странная логика!
Колосков, получивший профессиональный отлуп, и не думал успокаиваться, напротив, приготовился задать новый вопрос. Пашков бросил в мою сторону красноречивый взгляд и заявил:
— Давайте все-таки задавать вопросы по порядку, а не хором.
Мне пришлось вспомнить о своих священных обязанностях пресс-секретаря и прийти на помощь Пашкову, хотя я предпочла бы подождать, чем все это кончится. Неплохо было бы, если бы Пашкова все-таки вывели из себя уколы и наскоки местной пишущей братии, чтобы он в конце концов продемонстрировал свое истинное лицо, а не резиновую маску записного московского демократа.
В общем, я очнулась ото сна, оглядела лес рук и, мысленно усмехнувшись, указала на красотку Лидочку. Та жеманно, не торопясь приподнялась со своего места и капризным голоском объявила:
— Лидия Белоусова, телекомпания «Импульс». Игорь Сергеевич, скажите, пожалуйста, какие качества вы цените в женщинах в первую очередь?
Пожалуй, на этот раз Лидочка умудрилась превзойти самое себя, в зале сразу же раздались откровенные смешки, а спровоцировавшая приступ всеобщего веселья лучшая мордашка губернского экрана с достоинством царственной особы опустилась в кресло и картинно заложила одну точеную ножку за другую. Но как бы там ни было, а обстановку, по напряженности неуклонно приближающуюся к ближневосточной, Лидочка своим незамысловатым вопросом разрядила, не зря я на нее надеялась.
Голос Пашкова заметно потеплел и стал сладким, как ванильное пирожное:
— В женщинах я в первую очередь ценю женственность. И во вторую тоже.
Я мысленно зааплодировала: браво, господин Пашков! А Лидочка склонилась над своим блокнотом и добросовестно занесла в него крылатую фразу потенциального губернатора.
Дальше пресс-конференция пошла ни шатко ни валко. Острых вопросов больше никто не задавал, зато получила популярность тема происхождения Пашкова и вытекающих из этого детства, отрочества и юности, непосредственно связанных с родной губернией. Кандидат весьма приветствовал подобную любознательность, тепло отозвался о школе, в которой учился, и, поднатужившись, вспомнил, как звали его первую учительницу, а звали ее Аделаидой Порфирьевной, ни больше ни меньше.
Уделив внимание школьным годам, друзья-борзописцы взялись за семью кандидата, и тот охотно удовлетворил их неуемное любопытство. Прежде всего он довольно пространно изложил историю, которую я уже слышала однажды: про мать, посвятившую жизнь любимому сыну. В общем-то, пашковский рассказ прозвучал довольно трогательно; как жаль, что мне мешало умиляться мое далеко не беспристрастное к нему отношение. Потом разговор переключился на мадам Пашкову (что-то я давно ее не видела!), старшую замужнюю дочь, оставшуюся в Москве, и наконец на сына-аутиста. О нем Пашков поведал так, словно заранее отрепетировал свое выступление перед зеркалом: брови чуть сведены к переносице, между ними — горестная складка, а в голосе едва уловимая дрожь. Черт, пожалуй, я все-таки взъелась на него сильнее, чем следовало, какие у меня основания подозревать Пашкова в спекуляции на болезни собственного сына?
Закончилась пресс-конференция на жизнеутверждающей ноте: Пашков популярно изложил свои планы по переустройству губернской жизни к лучшему, в том случае, конечно, если его мечты о должности областного начальника осуществятся. Кстати, свои шансы на выборах он оценил достаточно высоко — в восемьдесят процентов. Руки жаждущих разузнать еще что-нибудь интересненькое о потенциальном губернаторе еще тянулись под модерновый потолок Дома железнодорожника, когда Пашков объявил, что время вышло:
— Благодарю вас за внимание и надеюсь, что эта наша встреча не последняя.
И первым поднялся из-за стола. Остальные последовали примеру Пашкова и гуськом потянулись за ним, как стая за вожаком. А из-за кулис сразу же выдвинулся Викинг вместе с парочкой своих крепких парней. Эти трое окинули зал бдительными взглядами и в два прыжка настигли драгоценного кандидата, оттеснив ринувшихся к нему со всех сторон журналистов.
К машинам мы возвращались тем же порядком и опять мелкими перебежками. Тем не менее на нашу процессию умудрились напасть вездесущий Вислоухов и благоухающая феромонами Лидочка Белоусова. Вислоухов, по своему обыкновению, стал настойчиво совать в лицо Пашкову микрофон, а Викинговы жлобы его активно оттеснять, в чем в конце концов и преуспели. Пока пашковские телохранители управлялись с Вислоуховым, Лидочка, чуть-чуть забежав вперед, на ходу выясняла отношение потенциального губернатора к феминизму.
У входа в Дом железнодорожника сшивались еще какие-то люди — небольшая группа, от которой неожиданно отделилась женщина в черном и сомнамбулой двинулась по ступенькам навстречу нам. Она шла, сосредоточенно глядя под ноги, и потому, когда она подняла голову и я ее наконец узнала, было уже поздно. Поздно, потому что в тот момент она уже сунула за пазуху руку в черной кожаной перчатке и извлекла на свет бутылку. Кетчупа, если верить наклеенной на ней этикетке. Еще через мгновение она молниеносным движением свинтила с бутылки крышку, а я заорала:
— Майя!
В следующее мгновение Майя — а это действительно была она — резко выбросила вперед руку, сжимающую бутылку, и в нашу сторону полетели брызги какой-то жидкости с резким неприятным запахом.
— Майя, Майя! — продолжала я орать дурным голосом, с ужасом наблюдая, как пола моего безумно красного пальто начинает чернеть и дымиться буквально на глазах…
…Дальше события развивались очень быстро, но в моей памяти они почему-то остались как бы в замедленном воспроизведении. В общем, я все еще стою, ору и тупо пялюсь на странные метаморфозы, происходящие с моим комиссарским пальто. Все это, как вы понимаете, происходит одновременно. В двух шагах от меня, прикрыв лицо руками, так что сквозь пальцы видны только его совершенно бешеные и остановившиеся от ужаса глаза, замер Пашков. Откуда-то сбоку выворачивается Викинг и бросается к Майе, выбивает из ее рук бутылку из-под кетчупа, из которой продолжает вытекать пенистая жидкость, толкает Майю в плечо, и она падает навзничь прямо на широкую асфальтовую площадку у входа в Дом железнодорожника… Все расступаются, кто-то кричит: «Милиция, милиция!», а Викинг бьет Майю тупым носком своего громадного ботинка на толстой подошве. Он делает это с профессиональной точностью, целясь под ребра, а она лежит с запрокинутой головой, веки опущены, а на лице ни тени страдания…
Я подбегаю к Викингу, до боли вцепляюсь пальцами в рукав его кожаной куртки и воплю что есть мочи:
— Ты… сволочь, садист… не бей ее! Викинг продолжает пинать Майю, не обращая на меня внимания, а я бессильно болтаюсь на его рукаве. В какой-то момент он просто отмахивается от меня, как от назойливой мухи, и я отлетаю в сторону, ударяюсь затылком обо что-то твердое и немного шершавое и вырубаюсь…
Глава 22
— Капитолина Алтаева, «Губернский вестник»…
Дальше обычно следовал вопрос, адресованный виновнику пресс-конференции. В том случае, конечно, если он меня интересовал. Если же нет, я предусмотрительно забиралась на галерку и мирно дремала, пока исполненный достоинства голос ведущего не провозглашал удовлетворенно:
— Пресс-конференция окончена. Благодарим за внимание.
Наконец все мы, за исключением Викинга и двух его нукеров, расселись за столом. Я в соответствии с табличкой устроилась слева от Пашкова, заодно вспомнив, что раньше это теплое местечко неизменно занимал покойный Венька — что-то мне не нравится такое совпадение! — и обвела взглядом собравшихся в зале.
Народу собралось рекордное количество. Я, по крайней мере, не припомню столь многолюдной пресс-конференции. В глаза сразу же бросились родные до боли и примелькавшиеся физиономии собратьев по перу. В первом ряду, напружинившись, со взором горящим и алчущим сенсаций, — Вислоухов, через два кресла от Вислоухова Кира Семенцова, барышня левых взглядов из газеты с многозначительным названием «Колокол», прикрывая рот ладошкой, шепталась с Сергеем Колосковым из «Губернского вестника», тем самым, что на прошлой неделе заклеймил меня позором за конформизм в нашумевшей статейке «Блеск и нищета функционеров». Заклеймил в теплой компании с Пашковым, покойным Венькой Литвинцом и прочими. Короче, помянул мое имя всуе. Ладно-ладно, я ему это припомню, когда буду давать слово жаждущим задать вопрос Пашкову. Гарантирую: кому-кому, а Колоскову такая возможность представится в последнюю очередь, если вообще представится.
Наверное, Колосков уловил исходящие от меня сердитые флюиды, потому что перестал внимать Кире Семенцовой и предпринял активную попытку перехватить мой взгляд. Фигушки, я демонстративно посмотрела сквозь Колоскова, во второй ряд, где уютно расположилась компания с кабельного телеканала «Импульс» и областного телевидения. К этим я заочно решила благоволить. Еще дальше особняком сидела общепризнанная красавица губернского телеэкрана Лидочка Белоусова, сколь хорошенькая, столь и глупенькая. А также сексапильная. Феромоны, которые она щедро расточает в окружающую среду, забивают самые стойкие духи. Ей, пожалуй, тоже стоит позволить открыть очаровательный ротик, чтобы разрядить атмосферу. Бьюсь об заклад, она спросит, какой Пашков предпочитает одеколон.
Еще я успела заметить, что среди собравшихся поглазеть на чудом уцелевшего кандидата имелись и малоизвестные мне личности, а также и совершенно неизвестные. Не иначе бойкие побеги молодой поросли, о коих мне говорил редактор «Губернского вестника», когда подписывал мое заявление об уходе. Ну, этих я точно буду игнорировать до последнего! Еще в сторонке, у стены, я разглядела Валентина с фотоаппаратом и подмигнула ему. А он — мне.
По рядам прошел ропот, а потом все затихло. Местные «акулы пера» приготовились внимать кандидату на должность губернатора. Пашков откашлялся и произнес свою заранее подготовленную краткую речь:
— Здравствуйте. Рад вас видеть и прошу извинить за небольшое опоздание. Жду ваших вопросов и надеюсь, что наша беседа будет интересной и конструктивной.
Пашков не успел еще рот закрыть, а Вислоухов уже затряс своей длинной дланью, прямо как отличник с первой парты.
Я милостиво указала на него карандашом и сказала:
— Пожалуйста.
Тот резво подскочил, словно под ним, в сиденье алого плюшевого кресла, внезапно обнаружился острый гвоздь.
— Вадим Вислоухов, студия областного телевидения… Скажите, пожалуйста, у вас есть какая-нибудь новая информация относительно недавнего покушения на вас, а также убийства Вениамина Литвинца? И… еще один вопрос: вы считаете это покушение политическим?
Пашков насупил брови:
— Думаю; что об этом вам лучше справиться у компетентных людей из соответствующих органов. Вы знаете, что погиб мой помощник Вениамин Литвинец, и, поверьте, для нас это очень трагический факт. Что касается того, считаю ли я покушение политическим…
Пашков выдержал паузу, как опытный актер-трагик. Дожидаясь его ответа, зал замер и затаил дыхание, а Колосков вытянул вперед руку с зажатым в ней мертвой хваткой диктофоном.
— …Считаю ли я это покушение политическим, — повторил Пашков и эффектно закончил фразу:
— Да! — И добавил с меньшим пафосом:
— Конечно, не мне делать окончательные выводы, это прерогатива следствия, но у меня нет никаких иных объяснений. Да и сама организация преступления говорит в пользу такой версии.
Вислоухов снова вскочил с алого кресла, точнее было бы сказать, что он в него и сесть не успел:
— Значит, вы тоже считаете, что убить хотели вас, но киллер промахнулся и попал в Литвинца?
Я недовольно зыркнула на Вислоухова, который не пожелал дожидаться, когда я позволю ему открыть рот.
— Может, и так, — молвил в ответ ему Пашков, — а может, и иначе. Я, например, не исключаю такого объяснения: те, кто подготовил это покушение, и не собирались никого убивать, они хотели только… ну, попугать, если хотите. Так что убийство для организаторов этой устрашающей акции могло оказаться полнейшей неожиданностью, поскольку не входило в их планы.
— А у вас имеются какие-нибудь предположения… Ну, вы можете назвать какие-нибудь имена тех, кто, по-вашему, могли организовать это покушение?
Я опять пронзила Вислоухова укоризненным взглядом: этот молодой нахал не давал мне ни малейшей возможности извлечь выгоду из моего «служебного положения». А-а, ладно, пусть все идет как идет. В конце концов, так или иначе те же самые вопросы наверняка вертелись на языке у большинства местных борзописцев, а посему какая разница, кто именно их задаст…
— Молодой человек, — между тем отреагировал на любознательность Вислоухова Пашков, — даже если у меня и есть какие-то мысли на этот счет, я не стану их озвучивать. Единственное, что я могу сказать… эти имена слишком уж на слуху…
Я покосилась на Пашкова: похоже, тот более чем прозрачно намекал на Крутоярова. Я задала работу фантазии, представив себе нынешнего губернатора и прикинув, насколько тот смахивает на крестного отца, способного отдать приказ устранить конкурента или, на худой конец, запугать. Ничего у меня не вышло, я только сумела нарисовать в воображении шишковатый крутояровский нос, маленькие, близко посаженные и, по чести сказать, мутные глазки и брюшко, оттопыривающее полы пиджака. А также припомнила его отвратительную манеру по-отечески «тыкать» журналистам. Потом, совершенно незаметно для себя, я перешла к другим кандидатам на заветное губернаторское кресло — Каблукову и Рябоконю, у каждого из которых тоже были свои «особенности»: один — городской сумасшедший, а другой — бандюга. Что и говорить, проблема перед губернским электоратом стояла не из простых, попробуй-ка выбрать, когда выбирать не из чего…
Увлеченная этими размышлениями, я окончательно выпустила из рук бразды управления пресс-конференцией, и та благополучно переросла в несанкционированный митинг. Неорганизованные выкрики из зала и каверзные вопросы посыпались на Пашкова со всех сторон. Некоторые собратья по перу так торопились огорошить кандидата в губернаторы своими мудрыми наблюдениями, что даже не удосуживались представиться.
Именно так и поступил Колосков, бодрым баском перекрывший нарастающий галдеж и мирное поскрипывание авторучек:
— Насколько я знаю, следствие не исключает и других версий. Например, связанной с деньгами. Ведь ваша предвыборная кампания финансируется на широкую ногу…
Мне не меньше, чем Колоскову, хотелось узнать, что по этому поводу думает Пашков. Но прежде, чем Пашков ответил, я почувствовала, как он весь подобрался.
— Странный вопрос, — холодно сказал он, — вы знаете хоть одну выборную кампанию, которая могла бы обойтись без крупных денежных вложений? Так что же теперь, всех убивать? У вас странная логика!
Колосков, получивший профессиональный отлуп, и не думал успокаиваться, напротив, приготовился задать новый вопрос. Пашков бросил в мою сторону красноречивый взгляд и заявил:
— Давайте все-таки задавать вопросы по порядку, а не хором.
Мне пришлось вспомнить о своих священных обязанностях пресс-секретаря и прийти на помощь Пашкову, хотя я предпочла бы подождать, чем все это кончится. Неплохо было бы, если бы Пашкова все-таки вывели из себя уколы и наскоки местной пишущей братии, чтобы он в конце концов продемонстрировал свое истинное лицо, а не резиновую маску записного московского демократа.
В общем, я очнулась ото сна, оглядела лес рук и, мысленно усмехнувшись, указала на красотку Лидочку. Та жеманно, не торопясь приподнялась со своего места и капризным голоском объявила:
— Лидия Белоусова, телекомпания «Импульс». Игорь Сергеевич, скажите, пожалуйста, какие качества вы цените в женщинах в первую очередь?
Пожалуй, на этот раз Лидочка умудрилась превзойти самое себя, в зале сразу же раздались откровенные смешки, а спровоцировавшая приступ всеобщего веселья лучшая мордашка губернского экрана с достоинством царственной особы опустилась в кресло и картинно заложила одну точеную ножку за другую. Но как бы там ни было, а обстановку, по напряженности неуклонно приближающуюся к ближневосточной, Лидочка своим незамысловатым вопросом разрядила, не зря я на нее надеялась.
Голос Пашкова заметно потеплел и стал сладким, как ванильное пирожное:
— В женщинах я в первую очередь ценю женственность. И во вторую тоже.
Я мысленно зааплодировала: браво, господин Пашков! А Лидочка склонилась над своим блокнотом и добросовестно занесла в него крылатую фразу потенциального губернатора.
Дальше пресс-конференция пошла ни шатко ни валко. Острых вопросов больше никто не задавал, зато получила популярность тема происхождения Пашкова и вытекающих из этого детства, отрочества и юности, непосредственно связанных с родной губернией. Кандидат весьма приветствовал подобную любознательность, тепло отозвался о школе, в которой учился, и, поднатужившись, вспомнил, как звали его первую учительницу, а звали ее Аделаидой Порфирьевной, ни больше ни меньше.
Уделив внимание школьным годам, друзья-борзописцы взялись за семью кандидата, и тот охотно удовлетворил их неуемное любопытство. Прежде всего он довольно пространно изложил историю, которую я уже слышала однажды: про мать, посвятившую жизнь любимому сыну. В общем-то, пашковский рассказ прозвучал довольно трогательно; как жаль, что мне мешало умиляться мое далеко не беспристрастное к нему отношение. Потом разговор переключился на мадам Пашкову (что-то я давно ее не видела!), старшую замужнюю дочь, оставшуюся в Москве, и наконец на сына-аутиста. О нем Пашков поведал так, словно заранее отрепетировал свое выступление перед зеркалом: брови чуть сведены к переносице, между ними — горестная складка, а в голосе едва уловимая дрожь. Черт, пожалуй, я все-таки взъелась на него сильнее, чем следовало, какие у меня основания подозревать Пашкова в спекуляции на болезни собственного сына?
Закончилась пресс-конференция на жизнеутверждающей ноте: Пашков популярно изложил свои планы по переустройству губернской жизни к лучшему, в том случае, конечно, если его мечты о должности областного начальника осуществятся. Кстати, свои шансы на выборах он оценил достаточно высоко — в восемьдесят процентов. Руки жаждущих разузнать еще что-нибудь интересненькое о потенциальном губернаторе еще тянулись под модерновый потолок Дома железнодорожника, когда Пашков объявил, что время вышло:
— Благодарю вас за внимание и надеюсь, что эта наша встреча не последняя.
И первым поднялся из-за стола. Остальные последовали примеру Пашкова и гуськом потянулись за ним, как стая за вожаком. А из-за кулис сразу же выдвинулся Викинг вместе с парочкой своих крепких парней. Эти трое окинули зал бдительными взглядами и в два прыжка настигли драгоценного кандидата, оттеснив ринувшихся к нему со всех сторон журналистов.
К машинам мы возвращались тем же порядком и опять мелкими перебежками. Тем не менее на нашу процессию умудрились напасть вездесущий Вислоухов и благоухающая феромонами Лидочка Белоусова. Вислоухов, по своему обыкновению, стал настойчиво совать в лицо Пашкову микрофон, а Викинговы жлобы его активно оттеснять, в чем в конце концов и преуспели. Пока пашковские телохранители управлялись с Вислоуховым, Лидочка, чуть-чуть забежав вперед, на ходу выясняла отношение потенциального губернатора к феминизму.
У входа в Дом железнодорожника сшивались еще какие-то люди — небольшая группа, от которой неожиданно отделилась женщина в черном и сомнамбулой двинулась по ступенькам навстречу нам. Она шла, сосредоточенно глядя под ноги, и потому, когда она подняла голову и я ее наконец узнала, было уже поздно. Поздно, потому что в тот момент она уже сунула за пазуху руку в черной кожаной перчатке и извлекла на свет бутылку. Кетчупа, если верить наклеенной на ней этикетке. Еще через мгновение она молниеносным движением свинтила с бутылки крышку, а я заорала:
— Майя!
В следующее мгновение Майя — а это действительно была она — резко выбросила вперед руку, сжимающую бутылку, и в нашу сторону полетели брызги какой-то жидкости с резким неприятным запахом.
— Майя, Майя! — продолжала я орать дурным голосом, с ужасом наблюдая, как пола моего безумно красного пальто начинает чернеть и дымиться буквально на глазах…
…Дальше события развивались очень быстро, но в моей памяти они почему-то остались как бы в замедленном воспроизведении. В общем, я все еще стою, ору и тупо пялюсь на странные метаморфозы, происходящие с моим комиссарским пальто. Все это, как вы понимаете, происходит одновременно. В двух шагах от меня, прикрыв лицо руками, так что сквозь пальцы видны только его совершенно бешеные и остановившиеся от ужаса глаза, замер Пашков. Откуда-то сбоку выворачивается Викинг и бросается к Майе, выбивает из ее рук бутылку из-под кетчупа, из которой продолжает вытекать пенистая жидкость, толкает Майю в плечо, и она падает навзничь прямо на широкую асфальтовую площадку у входа в Дом железнодорожника… Все расступаются, кто-то кричит: «Милиция, милиция!», а Викинг бьет Майю тупым носком своего громадного ботинка на толстой подошве. Он делает это с профессиональной точностью, целясь под ребра, а она лежит с запрокинутой головой, веки опущены, а на лице ни тени страдания…
Я подбегаю к Викингу, до боли вцепляюсь пальцами в рукав его кожаной куртки и воплю что есть мочи:
— Ты… сволочь, садист… не бей ее! Викинг продолжает пинать Майю, не обращая на меня внимания, а я бессильно болтаюсь на его рукаве. В какой-то момент он просто отмахивается от меня, как от назойливой мухи, и я отлетаю в сторону, ударяюсь затылком обо что-то твердое и немного шершавое и вырубаюсь…
Глава 22
— Похоже, сейчас она откроет глаза. Я догадалась, что тот, кто это сказал, находится рядом со мной, однако его слова пробивались ко мне словно сквозь толстый слой ваты. Открыв глаза, я увидела озабоченное лицо молодого белобрысого парня в кургузом полушубке поверх халата, который можно было считать белым только номинально. Значит, они все-таки вызвали «Скорую». Еще в самой непосредственной близости я увидела насупившегося аналитика. А сама я сидела в вестибюле Дома железнодорожника на белом пластмассовом стуле, какие пользуются неизменной популярностью у владельцев летних кафе.
— Ну, как вы себя чувствуете? — участливо справился белобрысый медик.
Как я себя чувствую, как я себя чувствую… Приблизительно так же, как я чувствовала себя шесть лет назад, когда скоропостижно скончалась моя мать. Тогда тоже приехала медицинская бригада, констатировала факт смерти, а меня зачем-то накачала транквилизаторами, хотя я ни в чем таком не нуждалась. Так вот, после тех уколов у меня было ощущение, будто я дорогой сервиз, тщательно упакованный в коробку, для пущей надежности набитую опилками. В общем, кантуй не кантуй, даже не зазвенит. Нечто подобное я испытывала и сейчас.
— Голова не кружится, не тошнит? — продолжал допытываться белобрысый.
Я промолчала, только молча ощупала саднящий затылок, потом перевела взгляд на свое пальто. Это было зрелище не для слабонервных: левая пола представляла собой зияющую обугленную по краям прореху, сквозь которую каждый мог наблюдать мои ноги в черных колготках, испещренных дырами разных размеров, от микроскопических до громадных. И едва я пошевелилась, от дыр во все стороны пошли стрелки. Как лучи от солнца.
— Что это? — тупо спросила я.
— Это кислотой проело, — пояснил аналитик, — хорошо еще, что у вас пальто длинное, гм-гм, было длинное, а то могли бы быть очень серьезные ожоги.
Кислота, кислота… Соображала я не очень хорошо. Откуда взялась кислота? Значит, у Майи в бутылке из-под кетчупа была кислота?
— Где она? — Я уставилась на аналитика тяжелым взглядом.
— Кто она? — не сразу понял аналитик. Впрочем, очень даже может статься, он только притворялся, что не понял. — А, эта ненормальная… — Он повернулся к стеклянной стене вестибюля. — Да вон ее увозят.
Я предприняла попытку взглянуть в том же направлении, что было не так уж просто, и увидела, как санитары загружают носилки с чьим-то телом в машину «Скорой помощи».
— Она… она жива? — Неожиданно обнаружилось, что голова у меня и в самом деле кружится. Насчет тошноты пока ничего определенного сказать не могу.
— Кажется, жива, — не очень уверенно ответил аналитик.
Я вспомнила, как безжалостно Викинг колошматил Майю, и скрипнула зубами.
— Вам плохо? — кинулся ко мне белобрысый медик. — Что, голова кружится?
И тут появился Викинг, легкий на помине, чтоб ему… Наклонился надо мной и поинтересовался:
— Ну, как дела?
Я брезгливо отодвинулась:
— Спешу вас разочаровать, как вы ни старались, мозги у меня не выскочили.
Тонкие губы Викинга скривились:
— Я же не нарочно, это же случайно вышло…
— Ботинками? Случайно? — прошипела я, отворачиваясь.
— Ты про эту идиотку, что ли? — Викинг впервые «тыкал», обращаясь ко мне. — А что, было бы лучше, если бы она кислотой кому-нибудь в лицо плеснула? Тебе, например? Без глаз бы осталась, дура!
Ну и хамло! Я сузила глаза и поймала «в фокус» гладкую физиономию этого садиста, словно в прицел. Аналитик тем временем тихо увещевал распоясавшегося пашковского костолома.
— Спокойно, спокойно, — бубнил он, — не исключено, что у нее сотрясение.
— А чего она, — огрызался Викинг, совсем как какой-нибудь базарный качок со стриженым затылком. — Хорошо, что кислота была в бутылке, а не в банке. Так только на ноги попало, а могло и в лицо. Это же настоящее покушение!
В разговор вмешался медик, справедливо заметивший:
— Спорить потом будете, сейчас нужно пострадавшую отправить в больницу. И уже ко мне:
— Сильно голова кружится?
— Ничего я не знаю, — буркнула я, опустив подбородок. На самом деле самочувствие у меня было преотвратное.
— Тогда я сейчас распоряжусь насчет носилок, — сказал молодой доктор.
Носилок? Он сказал «носилок»? Только этого мне и не хватало!
— Дойду сама, — заявила я и попыталась подняться со стула. В ушах у меня сразу же зазвенело, а перед глазами поплыли оранжевые круги. Я снова упала на стул.
— Ну вот, что я говорил, — констатировал доктор и скрылся за стеклянными дверями. Через минуту он вернулся с двумя хиляками бомжеватого вида, которые тащили пустые носилки и, похоже, изнемогали от их тяжести. Что-то с ними будет, когда я возложу на носилки свои мощи? Да они меня просто уронят!
Как ни странно, на выручку мне пришел Викинг. Он смерил взглядом инвалидную команду, которую привел доктор, и сказал:
— Мы сами обойдемся.
А потом отошел в противоположный конец вестибюля, где, оказывается, все это время находился Пашков, под бдительным присмотром двух подручных Викинга. Викинг им что-то сказал, и они уверенно и целеустремленно двинулись в мою сторону. Сам Викинг на этот раз остался при драгоценном патроне.
Через несколько минут крепкие охранники уже тащили меня на носилках. Со мной такое было в первый раз в жизни (дай Бог, чтоб последний!), и я чувствовала себя смертельно раненным комиссаром. Для полного сходства оставалось приподнять голову и прошептать запекшимися губами:
— Товарищи, отомстите за нас…
Но мне было не до шуток. Во-первых, от качки меня, как и предсказывал белобрысый доктор, начало тошнить, во-вторых, я не переставала думать о Майе, судьба которой по-прежнему оставалась для меня неясной. Перед глазами все еще стояла страшная картинка ее избиения Викингом. Этот его громадный башмак… Стоп, но как и почему она оказалась на ступеньках Дома железнодорожника? Выходит, тогда я не ошиблась и бежала по проспекту вовсе не за призраком, а за самой настоящей Майей? Но где она скрывалась все эти дни и что ее заставило налить кислоты в бутылку из-под кетчупа и совершить этот бессмысленный поступок?
— Вроде того, — хмыкнул молодой доктор и добавил уже серьезнее:
— Очень похоже на сотрясение.
— Подумаешь, удивил, — фыркнула его пожилая коллега. — Эта уже четвертая сегодня. Двух бабенок привезли утром с ДТП, пятнадцать минут назад еще одну, тоже живого места не было. Документов, кстати, тоже. Милиционеры тут ждали, думали, может, у нее в одежде что-нибудь найдется…
Я поняла, что речь идет о Майе.
— И что, нашли документы? — поинтересовался белобрысый.
— Да где там, ничего при ней не было, а у самой не спросишь — без сознания. Что там вообще произошло, я так и не поняла? Эти, из милиции, такие темнилы…
Белобрысый эскулап искоса посмотрел на меня:
— Я точно не знаю, какая-то потасовка. Кто-то кого-то кислотой облил.
Я в это время уже сидела на кушетке, обитой кожзаменителем, и меня буквально мотало из стороны в сторону.
— Бледная какая, аж зеленая, — оценила мое состояние врачиха и покачала головой, но тем не менее подробно выпытала у меня паспортные данные: фамилию, имя и домашний адрес. Потом разглядела прореху на моем пальто и всплеснула руками:
— Господи, а это что такое?
— Особенности национальных выборов, — туманно ответствовала я, после чего в ушах у меня зазвенело особенно пронзительно.
Ледовский положил цветы и фрукты на тумбочку и, склонившись надо мной, попытался наградить дежурным поцелуем. Я отвернулась, и он тыкнулся губами в казенную подушку в наволочке, уставленной штампами, извещающими широкую общественность о том, что это неотъемлемая собственность третьей горбольницы. И все-таки я уловила исходящий от Дедовского запах — крахмальной рубашки, хорошего лосьона для бритья и крепкого утреннего кофе. Собственно, потому я и отвернулась, я-то даже зубы не чистила, впрочем, по весьма объяснимой причине: собираясь на вчерашнюю пресс-конференцию, не догадалась прихватить с собой зубную щетку.
— Выглядишь хорошо, — польстил мне Ледовский. — С врачом я уже разговаривал, обещает, что долго ты здесь не залежишься, не больше недельки. Да, кстати, завтра у них освободится одноместная палата, и тебя переведут.
Это называется деловая хватка. Все успел: и с врачом побеседовать, и насчет одноместной палаты договориться, и медсестру очаровать.
— Мне и здесь неплохо, — отмахнулась я, — а неделю я здесь все равно не вылежу, максимум три дня.
— Ну, как вы себя чувствуете? — участливо справился белобрысый медик.
Как я себя чувствую, как я себя чувствую… Приблизительно так же, как я чувствовала себя шесть лет назад, когда скоропостижно скончалась моя мать. Тогда тоже приехала медицинская бригада, констатировала факт смерти, а меня зачем-то накачала транквилизаторами, хотя я ни в чем таком не нуждалась. Так вот, после тех уколов у меня было ощущение, будто я дорогой сервиз, тщательно упакованный в коробку, для пущей надежности набитую опилками. В общем, кантуй не кантуй, даже не зазвенит. Нечто подобное я испытывала и сейчас.
— Голова не кружится, не тошнит? — продолжал допытываться белобрысый.
Я промолчала, только молча ощупала саднящий затылок, потом перевела взгляд на свое пальто. Это было зрелище не для слабонервных: левая пола представляла собой зияющую обугленную по краям прореху, сквозь которую каждый мог наблюдать мои ноги в черных колготках, испещренных дырами разных размеров, от микроскопических до громадных. И едва я пошевелилась, от дыр во все стороны пошли стрелки. Как лучи от солнца.
— Что это? — тупо спросила я.
— Это кислотой проело, — пояснил аналитик, — хорошо еще, что у вас пальто длинное, гм-гм, было длинное, а то могли бы быть очень серьезные ожоги.
Кислота, кислота… Соображала я не очень хорошо. Откуда взялась кислота? Значит, у Майи в бутылке из-под кетчупа была кислота?
— Где она? — Я уставилась на аналитика тяжелым взглядом.
— Кто она? — не сразу понял аналитик. Впрочем, очень даже может статься, он только притворялся, что не понял. — А, эта ненормальная… — Он повернулся к стеклянной стене вестибюля. — Да вон ее увозят.
Я предприняла попытку взглянуть в том же направлении, что было не так уж просто, и увидела, как санитары загружают носилки с чьим-то телом в машину «Скорой помощи».
— Она… она жива? — Неожиданно обнаружилось, что голова у меня и в самом деле кружится. Насчет тошноты пока ничего определенного сказать не могу.
— Кажется, жива, — не очень уверенно ответил аналитик.
Я вспомнила, как безжалостно Викинг колошматил Майю, и скрипнула зубами.
— Вам плохо? — кинулся ко мне белобрысый медик. — Что, голова кружится?
И тут появился Викинг, легкий на помине, чтоб ему… Наклонился надо мной и поинтересовался:
— Ну, как дела?
Я брезгливо отодвинулась:
— Спешу вас разочаровать, как вы ни старались, мозги у меня не выскочили.
Тонкие губы Викинга скривились:
— Я же не нарочно, это же случайно вышло…
— Ботинками? Случайно? — прошипела я, отворачиваясь.
— Ты про эту идиотку, что ли? — Викинг впервые «тыкал», обращаясь ко мне. — А что, было бы лучше, если бы она кислотой кому-нибудь в лицо плеснула? Тебе, например? Без глаз бы осталась, дура!
Ну и хамло! Я сузила глаза и поймала «в фокус» гладкую физиономию этого садиста, словно в прицел. Аналитик тем временем тихо увещевал распоясавшегося пашковского костолома.
— Спокойно, спокойно, — бубнил он, — не исключено, что у нее сотрясение.
— А чего она, — огрызался Викинг, совсем как какой-нибудь базарный качок со стриженым затылком. — Хорошо, что кислота была в бутылке, а не в банке. Так только на ноги попало, а могло и в лицо. Это же настоящее покушение!
В разговор вмешался медик, справедливо заметивший:
— Спорить потом будете, сейчас нужно пострадавшую отправить в больницу. И уже ко мне:
— Сильно голова кружится?
— Ничего я не знаю, — буркнула я, опустив подбородок. На самом деле самочувствие у меня было преотвратное.
— Тогда я сейчас распоряжусь насчет носилок, — сказал молодой доктор.
Носилок? Он сказал «носилок»? Только этого мне и не хватало!
— Дойду сама, — заявила я и попыталась подняться со стула. В ушах у меня сразу же зазвенело, а перед глазами поплыли оранжевые круги. Я снова упала на стул.
— Ну вот, что я говорил, — констатировал доктор и скрылся за стеклянными дверями. Через минуту он вернулся с двумя хиляками бомжеватого вида, которые тащили пустые носилки и, похоже, изнемогали от их тяжести. Что-то с ними будет, когда я возложу на носилки свои мощи? Да они меня просто уронят!
Как ни странно, на выручку мне пришел Викинг. Он смерил взглядом инвалидную команду, которую привел доктор, и сказал:
— Мы сами обойдемся.
А потом отошел в противоположный конец вестибюля, где, оказывается, все это время находился Пашков, под бдительным присмотром двух подручных Викинга. Викинг им что-то сказал, и они уверенно и целеустремленно двинулись в мою сторону. Сам Викинг на этот раз остался при драгоценном патроне.
Через несколько минут крепкие охранники уже тащили меня на носилках. Со мной такое было в первый раз в жизни (дай Бог, чтоб последний!), и я чувствовала себя смертельно раненным комиссаром. Для полного сходства оставалось приподнять голову и прошептать запекшимися губами:
— Товарищи, отомстите за нас…
Но мне было не до шуток. Во-первых, от качки меня, как и предсказывал белобрысый доктор, начало тошнить, во-вторых, я не переставала думать о Майе, судьба которой по-прежнему оставалась для меня неясной. Перед глазами все еще стояла страшная картинка ее избиения Викингом. Этот его громадный башмак… Стоп, но как и почему она оказалась на ступеньках Дома железнодорожника? Выходит, тогда я не ошиблась и бежала по проспекту вовсе не за призраком, а за самой настоящей Майей? Но где она скрывалась все эти дни и что ее заставило налить кислоты в бутылку из-под кетчупа и совершить этот бессмысленный поступок?
* * *
— Так, еще одну привезли, — вздохнула пожилая врачиха из приемного покоя и посмотрела на часы. — Быстрее бы уже смена кончилась. — А потом покосилась на молодого белобрысого доктора, который доставил меня в больницу. — Что там вообще происходит, ледовое побоище, что ли?— Вроде того, — хмыкнул молодой доктор и добавил уже серьезнее:
— Очень похоже на сотрясение.
— Подумаешь, удивил, — фыркнула его пожилая коллега. — Эта уже четвертая сегодня. Двух бабенок привезли утром с ДТП, пятнадцать минут назад еще одну, тоже живого места не было. Документов, кстати, тоже. Милиционеры тут ждали, думали, может, у нее в одежде что-нибудь найдется…
Я поняла, что речь идет о Майе.
— И что, нашли документы? — поинтересовался белобрысый.
— Да где там, ничего при ней не было, а у самой не спросишь — без сознания. Что там вообще произошло, я так и не поняла? Эти, из милиции, такие темнилы…
Белобрысый эскулап искоса посмотрел на меня:
— Я точно не знаю, какая-то потасовка. Кто-то кого-то кислотой облил.
Я в это время уже сидела на кушетке, обитой кожзаменителем, и меня буквально мотало из стороны в сторону.
— Бледная какая, аж зеленая, — оценила мое состояние врачиха и покачала головой, но тем не менее подробно выпытала у меня паспортные данные: фамилию, имя и домашний адрес. Потом разглядела прореху на моем пальто и всплеснула руками:
— Господи, а это что такое?
— Особенности национальных выборов, — туманно ответствовала я, после чего в ушах у меня зазвенело особенно пронзительно.
* * *
Назавтра первым у меня возник Ледовский. С охапкой чайных роз, коробкой конфет и пакетом фруктов — «джентльменский набор», все, что полагается смертельно больным и умирающим. А сам Ледовский в качестве бесплатного приложения к этому набору. Не сомневаюсь, что уже в коридоре он успел очаровать медперсонал женского пола, потому что юная медсестричка объявила мне о его визите с придыханием, при этом на ее свеженьких щечках горел кумачовый румянец. Я почувствовала, как в глубине моей души шевельнулся червячок ревности, но такой вялый и ленивый, что я легко его прихлопнула.Ледовский положил цветы и фрукты на тумбочку и, склонившись надо мной, попытался наградить дежурным поцелуем. Я отвернулась, и он тыкнулся губами в казенную подушку в наволочке, уставленной штампами, извещающими широкую общественность о том, что это неотъемлемая собственность третьей горбольницы. И все-таки я уловила исходящий от Дедовского запах — крахмальной рубашки, хорошего лосьона для бритья и крепкого утреннего кофе. Собственно, потому я и отвернулась, я-то даже зубы не чистила, впрочем, по весьма объяснимой причине: собираясь на вчерашнюю пресс-конференцию, не догадалась прихватить с собой зубную щетку.
— Выглядишь хорошо, — польстил мне Ледовский. — С врачом я уже разговаривал, обещает, что долго ты здесь не залежишься, не больше недельки. Да, кстати, завтра у них освободится одноместная палата, и тебя переведут.
Это называется деловая хватка. Все успел: и с врачом побеседовать, и насчет одноместной палаты договориться, и медсестру очаровать.
— Мне и здесь неплохо, — отмахнулась я, — а неделю я здесь все равно не вылежу, максимум три дня.