Страница:
— Кто там? — спросила я неожиданно хриплым голосом и приникла к дверному «глазку». Что, интересно, я надеялась в него разглядеть, когда на лестничной площадке было черно, как в преисподней? Время от времени мы по очереди с соседями вкручиваем лампочки в плафон, но те с завидной регулярностью исчезают, и наша площадка вновь погружается во мрак, впрочем, то же самое происходит и на всех остальных этажах. У меня есть серьезное подозрение, что ворует их веселое семейство алкоголиков с первого этажа, но застать их за этим занятием никому еще не удавалось.
Поскольку из-за двери мне никто не ответил, я откашлялась и повторила свой сакраментальный вопрос погромче.
— Да я это, я, — ответил мне голос Дедовского. С полминуты подумав, стоит ли его впускать вообще, я все же отжала собачку замка и отошла от двери, уступая Дедовскому небольшой «плацдарм».
— Какого черта ты ушла из больницы? — первое, что он сказал, протиснувшись в прихожую.
— Какого черта тебя это заботит? — огрызнулась я.
— Да потому, что твое пижонство тебя до добра не доведет! Я возмутилась:
— Слушай, а тебе не кажется, что я уже достаточно большая девочка, чтобы знать, чего я хочу, а?
Вроде бы я не сказала ничего принципиально нового, а Ледовский завелся, что называется, с пол-оборота. Без приглашения ворвался в комнату и стал нервно расхаживать в темноте от стены к стене:
— Знаю, наслушался я твоих теорий… Думал, что ты хоть за эти четыре года поумнела, черта с два! Навыдумывала себе, да ты и себя-то выдумала… Я — такая, я — сякая, я — независимая, я — свободная, и заблудилась в трех соснах! А ведь ты совершенно нормальная баба, и, если бы ты могла хоть на время отключать свою голову, замусоренную всякими ненужными теориями, тебе бы вообще цены не было!
Я невольно заслушалась: Ледовский, упрекавший меня в склонности к излишнему теоретизированию, кого-то мне живо напоминал, особенно в части целесообразности «временного отключения» моей головы. Ну да, конечно же, одного заслуженного ветерана любовного фронта.
— Ты же, ты же… — запальчиво продолжал чихвостить меня Ледовский. — Да ты просто экспериментируешь на себе и людях, которым ты не безразлична!..
— Ага, — устало подхватила я, — но это только в связи с острой нехваткой подопытных кроликов, вот если бы их хватало…
Ледовский разозлился не на шутку, в жизни не видела его таким. Собственно, я и сейчас его не видела — в кромешной темноте, — но по интонации улавливала, что он почти взбешен:
— Вот ответ, достойный Капитолины Алтаевой! Твоя манера: все серьезное низвести до идиотских шуточек, накрутить вокруг этого словечек и превратить в клоунаду, а какую-нибудь чепуху, пустяковину раздуть до вселенских масштабов! Знаешь, знаешь… да тебе даже жить некогда за твоими бессмысленными поисками смысла…
Черт возьми, в чем-то он, конечно, был прав, но, простите за тавтологию, прав на эту правоту у него нет. Даже если я и схожу с ума, это исключительно мое личное дело, по крайней мере до тех пор, пока я ни на кого не бросаюсь. Вот на Ледовского, между прочим, я не бросалась» он сам ко мне пришел и теперь обвиняет во всех смертных грехах! Главное, непонятно, с чего он так раскочегарился? Неужели только из-за того, что я ушла из больницы под расписку? Ладно, послушаем, что он еще наболтает.
А Ледовский наболтал следующее (в дополнение к уже сказанному):
— А самое ужасное в тебе знаешь что?
— Ну что, что? — Пусть уже выскажется до конца, если ему так хочется!
— А самое главное, что ты из кожи вон лезешь, чтобы казаться хуже, чем ты есть на самом деле! Ты словно заявляешь: мой принцип — не иметь никаких принципов. Что, например, ты собираешься делать дальше? Продолжать участвовать в предвыборной кампании Пашкова?
— А тебе какая разница? — немедленно огрызнулась я.
— Да такая, что тебе там больше нечего делать, потому что это не игрушки, если ты еще не поняла! Отойди в сторону и не суйся. Слишком большой риск, в твоем случае еще и совершенно неоправданный. Что тебе этот Пашков? Только не говори, что тебе близки его идеалы, я прекрасно знаю: с идеалами у тебя напряженка. А значит, ты просто ищешь приключений на свою голову и уже нашла, причем в самом прямом смысле.
Ну наконец-то выяснилось, с чего он вдруг на меня взъелся! Все дело в том, что я согласилась участвовать в предвыборной кампании Пашкова, не спросив его совета.
— Это мое дело, мое, — отрезала я, — даже если я действительно ищу приключений, это касается только меня и никого более. — Он попытался возразить, но я не позволила, хватит с него уже того, что он успел мне наговорить. — И еще… Откровенность за откровенность: если я действительно такая, какой ты меня тут изобразил, зачем тебе тратить на меня свое драгоценное время, особенно если учесть, что я тебя об этом не просила?
— Ax, так я тебе уже надоел? — вспыхнул Ледовский. Думаю, что вспыхнул, в точности утверждать не могу, в темноте ведь таких подробностей не рассмотреть.
Я ничего не ответила, только снова взобралась на диван с ногами и уставилась в окно, за которым зависла тусклая печальная луна.
Дедовский присел рядом и спросил:
— Что, неважно себя чувствуешь?
— Просто хочу спать, — произнесла я как можно нейтральнее, дабы он не счел мои слова слишком откровенным намеком на то, что ему пора отчаливать. — Устала, я всего лишь устала…
Он нашел в темноте мою руку, легонько сжал и примирительно сказал:
— Ну, извини за то, что я тебе тут наболтал, черт его знает… Я приехал в больницу, чтобы тебя проведать, привез фрукты, а мне говорят: она выписалась под расписку… Да, я же эти фрукты в машине забыл, сейчас принесу…
— Не стоит. — Я покачала головой. Дедовский поднялся с дивана:
— Ну ладно, тогда отдыхай, а я пошел. Завтра позвоню, узнаю, как у тебя дела. И все-таки зря ты ушла из больницы…
Я проводила его до двери, и, прежде чем уйти, он успел выдать еще одну сентенцию:
— Ив самом деле, чего я к тебе так привязался, понять не могу…
Дедовский кривил душой. Не думаю, чтобы в свои сорок лет он еще не открыл элементарный, в принципе, закон, гласящий: «Если хочешь кого-то удержать возле себя, отпусти его на все четыре стороны».
После четвертого звонка я все же приподняла голову и села, натянув одеяло до подбородка. После пятого — открыла глаза и обнаружила, что в комнате светло. Белый день! Значит, я проспала не меньше восьми часов, тогда почему же у меня такое чувство, будто я только и успела, что смежить ресницы? И еще меня опять знобит, а горло какое-то подозрительно деревянное. Я сглотнула комок и ощутила острую боль — ну вот, еще и это! А в дверь снова позвонили самым беспардонным образом, между прочим, уже в шестой раз.
— Иду! — проворчала я и сползла с дивана. Одеваться мне не пришлось, поскольку, укладываясь спать, я даже не разделась. — Кто там? — спросила я, подойдя к двери и дрожа от пробирающего меня буквально до костей холода.
— Капитонов, — коротко и сухо ответили за дверью.
Что тут скажешь, когда-то это должно было случиться. Я молча открыла дверь, с запозданием поправляя взлохмаченные во сне волосы.
В дверном проеме возник плотный и кряжистый Капитонов, который стоял, слегка набычившись и засунув руки в карманы своего кожаного пальто. Может, там у него пистолеты, из которых он стреляет одновременно, как это называется? А, по-македонски!
— Добрый день, — глухо произнес Капитонов и покосился на мои босые ноги.
— Проходите, — сказала я вместо приветствия. С моей стороны глупо было бы думать, что этого гостя удастся выставить за дверь под предлогом плохого самочувствия. Потом вспомнила и обернулась:
— Минуточку подождите, я постель уберу.
Капитонов послушно задержался в прихожей, а я кое-как собрала белье с дивана и с остервенением затолкала его в шкаф, помогая себе коленом. Итак, сейчас мне придется вести пространные беседы, хотя более всего на свете мне хочется напиться чего-нибудь горячего и закутаться в одеяло, спрятавшись в нем, как гусеница шелкопряда в коконе.
— Уже можно? — нетерпеливо спросил Капитонов из прихожей.
— Можно! — Я уселась на диван, неимоверным усилием воли поборов желание поджать под себя ноги.
Капитонов вошел, быстрым взглядом окинул комнату и подвинул к себе стул. Пальто он снимать не стал, только расстегнул.
— Вы ушли из больницы, — то ли спросил, то ли констатировал он.
— Ушла, — кивнула я и обхватила плечи руками. — Вы тоже станете говорить, что мне не стоило этого делать?
— Это ваше дело, — спокойно отозвался Капитонов, — вы взрослый человек и сами можете решить, как вам поступать. А я вас не журить пришел.
— Попробую догадаться, — хмыкнула я, и смешок прочно застрял в моем деревянном гор-, ле. — Вы пришли, чтобы задать мне несколько вопросов, правильно?
Капитонов никак не отреагировал на мою простенькую шутку, только задержал на мне свой взгляд чуть подольше:
— С чего вы взяли, что Пашков имеет какое-то отношение к исчезновению вашей подружки?
— Что? — У меня возникло странное ощущение, будто мое деревянное горло обхватили стальными обручами. Да и голос у меня был, как из дубовой бочки для засолки огурцов.
Капитонов оставался спокойным и невозмутимым, он скосил взгляд на журнальный столик, заметил там простенькую стеклянную пепельницу, которой я сама никогда не пользовалась, потому что предпочитала дымить в форточку на кухне, и спросил:
— Так понимаю, курить у вас можно? Утвердительно кивнув, я призналась, что тоже не отказалась бы от сигареты.
— У меня без фильтра, — сказал Капитонов. Я махнула рукой:
— Такие я тоже курю. Особенно в подобные моменты.
Он молча протянул мне свою пачку, а потом молча щелкнул зажигалкой.
Я глубоко затянулась, но мое деревянное горло ничего не почувствовало. Курить с утра, к тому же натощак — кажется, это уже запредел.
Капитонов тоже сделал две жадные затяжки, стряхнул в дешевую стекляшку на журнальном столике пепел с кончика сигареты и осведомился:
— Так мне повторить свой вопрос?
— Не стоит. — Я поднялась с дивана, нашла на книжной полке вырезку из газеты, что завалилась за подкладку Наташиной ветровки, и, не говоря ни слова, положила ее перед Капитоновым.
Он взял пожелтевший газетный клочок в левую руку, поскольку в правой у него дымилась сигарета, и поднес к глазам, пожалуй, слишком близко: наверняка у него были проблемы со зрением. На ознакомление с заметкой под незамысловатым заголовком «Комсомольский вожак» у Капитонова ушло минуты две, после чего он поднял на меня свой ничего не выражающий взгляд:
— Пока не вижу прямой связи.
— Она завалилась за подкладку ее ветровки, — сообщила я совершенно осипшим голосом. — Потом я смотрела подшивки… Заметка была опубликована за четыре дня до Наташиного исчезновения…
Капитонов снова покрутил газетную вырезку в руках и, перевернув, посмотрел на оборот:
— Насколько я знаю, в деле эта статейка не фигурирует.
— Не фигурирует, — я раздавила окурок в пепельнице, — я нашла ее с год назад или около того. Точнее, даже не я, а Наташина бабка, она тогда еще была жива.
— И вы решили, что это ниточка, — вздохнул Капитонов.
Я развела руками:
— Во всяком случае, кроме этого, у меня ничего нет.
Капитонов пожал плечами:
— Ну что ж, я принимаю ваш ответ. По крайней мере, он хоть как-то объясняет те несуразности, которые вы вытворяли все это время.
— Несуразности?
— Именно. — Капитонов выдохнул струйку дыма через ноздри. — Несуразности — это пристойное название для ваших выкрутасов. А подразумеваю я под этим определением подсовывание вами Пашкову фотографии вашей пропавшей подружки, идиотский, простите, звонок в прямой эфир, а также сумбурное сообщение на автоответчик Богаевской. Да и само ваше участие в предвыборной кампании Пашкова, конечно, авантюризм высшей пробы.
Обвинение в авантюризме я пропустила мимо ушей, потому что более всего меня беспокоило другое:
— Откуда вы знаете про то, что я оставила сообщение на автоответчике Богаевской? Он хмыкнул:
— Милая барышня, странные у вас вопросы, честное слово, вы ведь так долго рассматривали мое удостоверение… Что ж вы думаете, наше ведомство уже совсем ни на что не годится?
— Выходит, годится, — буркнула я и опустила глаза. А потом снова их вскинула. — Значит, вы уже все-все знаете?
— Смотря, что вы имеете в виду под этим «все-все»…
— Ну… Кто и почему покушался на Пашкова, кто убил Литвинца и почему Майя встречала нас с кислотой возле Дома железнодорожника?
— Сразу три вопроса, — покачал головой Капитонов. — Начнем с того, что первые два мы с вами сегодня обсуждать не будем. Что до третьего, то Бессараб пока молчит, хотя и пришла в себя.
— Бессараб?
— Это фамилия Майи — Бессараб, — пояснил Капитонов.
— Ах, вот оно что… — растерянно протянула я и спохватилась:
— Вы говорите, она пришла в себя?
— Пришла. Ночью… Сегодня утром я уже пытался с нею поговорить, но она не отвечает на вопросы. Так что я пока еще не знаю, что ее толкнуло на подвиги с кислотой.
— Постойте-ка, — запоздало сообразила я, — а Богаевская? Что говорит Богаевская? Она ведь наверняка все знает!
— Вполне возможно, — согласился со мной Капитонов, — но поговорить с ней нет никакой возможности.
Я наморщила лоб:
— Но как же… Вы же говорили про автоответчик…
— Ну да, автоответчик, он себе работает, пишет все подряд, и ничего ему не делается… А Богаевская исчезла несколько дней тому назад, и никто не знает, в каком направлении. На этот час, во всяком случае. — Капитонов посмотрел на свои наручные часы.
Глава 25
Поскольку из-за двери мне никто не ответил, я откашлялась и повторила свой сакраментальный вопрос погромче.
— Да я это, я, — ответил мне голос Дедовского. С полминуты подумав, стоит ли его впускать вообще, я все же отжала собачку замка и отошла от двери, уступая Дедовскому небольшой «плацдарм».
— Какого черта ты ушла из больницы? — первое, что он сказал, протиснувшись в прихожую.
— Какого черта тебя это заботит? — огрызнулась я.
— Да потому, что твое пижонство тебя до добра не доведет! Я возмутилась:
— Слушай, а тебе не кажется, что я уже достаточно большая девочка, чтобы знать, чего я хочу, а?
Вроде бы я не сказала ничего принципиально нового, а Ледовский завелся, что называется, с пол-оборота. Без приглашения ворвался в комнату и стал нервно расхаживать в темноте от стены к стене:
— Знаю, наслушался я твоих теорий… Думал, что ты хоть за эти четыре года поумнела, черта с два! Навыдумывала себе, да ты и себя-то выдумала… Я — такая, я — сякая, я — независимая, я — свободная, и заблудилась в трех соснах! А ведь ты совершенно нормальная баба, и, если бы ты могла хоть на время отключать свою голову, замусоренную всякими ненужными теориями, тебе бы вообще цены не было!
Я невольно заслушалась: Ледовский, упрекавший меня в склонности к излишнему теоретизированию, кого-то мне живо напоминал, особенно в части целесообразности «временного отключения» моей головы. Ну да, конечно же, одного заслуженного ветерана любовного фронта.
— Ты же, ты же… — запальчиво продолжал чихвостить меня Ледовский. — Да ты просто экспериментируешь на себе и людях, которым ты не безразлична!..
— Ага, — устало подхватила я, — но это только в связи с острой нехваткой подопытных кроликов, вот если бы их хватало…
Ледовский разозлился не на шутку, в жизни не видела его таким. Собственно, я и сейчас его не видела — в кромешной темноте, — но по интонации улавливала, что он почти взбешен:
— Вот ответ, достойный Капитолины Алтаевой! Твоя манера: все серьезное низвести до идиотских шуточек, накрутить вокруг этого словечек и превратить в клоунаду, а какую-нибудь чепуху, пустяковину раздуть до вселенских масштабов! Знаешь, знаешь… да тебе даже жить некогда за твоими бессмысленными поисками смысла…
Черт возьми, в чем-то он, конечно, был прав, но, простите за тавтологию, прав на эту правоту у него нет. Даже если я и схожу с ума, это исключительно мое личное дело, по крайней мере до тех пор, пока я ни на кого не бросаюсь. Вот на Ледовского, между прочим, я не бросалась» он сам ко мне пришел и теперь обвиняет во всех смертных грехах! Главное, непонятно, с чего он так раскочегарился? Неужели только из-за того, что я ушла из больницы под расписку? Ладно, послушаем, что он еще наболтает.
А Ледовский наболтал следующее (в дополнение к уже сказанному):
— А самое ужасное в тебе знаешь что?
— Ну что, что? — Пусть уже выскажется до конца, если ему так хочется!
— А самое главное, что ты из кожи вон лезешь, чтобы казаться хуже, чем ты есть на самом деле! Ты словно заявляешь: мой принцип — не иметь никаких принципов. Что, например, ты собираешься делать дальше? Продолжать участвовать в предвыборной кампании Пашкова?
— А тебе какая разница? — немедленно огрызнулась я.
— Да такая, что тебе там больше нечего делать, потому что это не игрушки, если ты еще не поняла! Отойди в сторону и не суйся. Слишком большой риск, в твоем случае еще и совершенно неоправданный. Что тебе этот Пашков? Только не говори, что тебе близки его идеалы, я прекрасно знаю: с идеалами у тебя напряженка. А значит, ты просто ищешь приключений на свою голову и уже нашла, причем в самом прямом смысле.
Ну наконец-то выяснилось, с чего он вдруг на меня взъелся! Все дело в том, что я согласилась участвовать в предвыборной кампании Пашкова, не спросив его совета.
— Это мое дело, мое, — отрезала я, — даже если я действительно ищу приключений, это касается только меня и никого более. — Он попытался возразить, но я не позволила, хватит с него уже того, что он успел мне наговорить. — И еще… Откровенность за откровенность: если я действительно такая, какой ты меня тут изобразил, зачем тебе тратить на меня свое драгоценное время, особенно если учесть, что я тебя об этом не просила?
— Ax, так я тебе уже надоел? — вспыхнул Ледовский. Думаю, что вспыхнул, в точности утверждать не могу, в темноте ведь таких подробностей не рассмотреть.
Я ничего не ответила, только снова взобралась на диван с ногами и уставилась в окно, за которым зависла тусклая печальная луна.
Дедовский присел рядом и спросил:
— Что, неважно себя чувствуешь?
— Просто хочу спать, — произнесла я как можно нейтральнее, дабы он не счел мои слова слишком откровенным намеком на то, что ему пора отчаливать. — Устала, я всего лишь устала…
Он нашел в темноте мою руку, легонько сжал и примирительно сказал:
— Ну, извини за то, что я тебе тут наболтал, черт его знает… Я приехал в больницу, чтобы тебя проведать, привез фрукты, а мне говорят: она выписалась под расписку… Да, я же эти фрукты в машине забыл, сейчас принесу…
— Не стоит. — Я покачала головой. Дедовский поднялся с дивана:
— Ну ладно, тогда отдыхай, а я пошел. Завтра позвоню, узнаю, как у тебя дела. И все-таки зря ты ушла из больницы…
Я проводила его до двери, и, прежде чем уйти, он успел выдать еще одну сентенцию:
— Ив самом деле, чего я к тебе так привязался, понять не могу…
Дедовский кривил душой. Не думаю, чтобы в свои сорок лет он еще не открыл элементарный, в принципе, закон, гласящий: «Если хочешь кого-то удержать возле себя, отпусти его на все четыре стороны».
* * *
Не успела я коснуться щекой подушки, как по нервам ударил очередной звонок. Я твердо решила не вставать с дивана ни при каких условиях, только, не открывая глаз, перевернулась с живота на спину. Звонок повторился. Плевать! Пусть там хоть сексуальный маньяк или этот… политический. Пусть убивает, режет и расчленяет — все равно не встану. Третий звонок! Это уж слишком, теперь назло не открою! Кстати, кто бы это мог быть? Наверняка Дедовский со своими фруктами вернулся.После четвертого звонка я все же приподняла голову и села, натянув одеяло до подбородка. После пятого — открыла глаза и обнаружила, что в комнате светло. Белый день! Значит, я проспала не меньше восьми часов, тогда почему же у меня такое чувство, будто я только и успела, что смежить ресницы? И еще меня опять знобит, а горло какое-то подозрительно деревянное. Я сглотнула комок и ощутила острую боль — ну вот, еще и это! А в дверь снова позвонили самым беспардонным образом, между прочим, уже в шестой раз.
— Иду! — проворчала я и сползла с дивана. Одеваться мне не пришлось, поскольку, укладываясь спать, я даже не разделась. — Кто там? — спросила я, подойдя к двери и дрожа от пробирающего меня буквально до костей холода.
— Капитонов, — коротко и сухо ответили за дверью.
Что тут скажешь, когда-то это должно было случиться. Я молча открыла дверь, с запозданием поправляя взлохмаченные во сне волосы.
В дверном проеме возник плотный и кряжистый Капитонов, который стоял, слегка набычившись и засунув руки в карманы своего кожаного пальто. Может, там у него пистолеты, из которых он стреляет одновременно, как это называется? А, по-македонски!
— Добрый день, — глухо произнес Капитонов и покосился на мои босые ноги.
— Проходите, — сказала я вместо приветствия. С моей стороны глупо было бы думать, что этого гостя удастся выставить за дверь под предлогом плохого самочувствия. Потом вспомнила и обернулась:
— Минуточку подождите, я постель уберу.
Капитонов послушно задержался в прихожей, а я кое-как собрала белье с дивана и с остервенением затолкала его в шкаф, помогая себе коленом. Итак, сейчас мне придется вести пространные беседы, хотя более всего на свете мне хочется напиться чего-нибудь горячего и закутаться в одеяло, спрятавшись в нем, как гусеница шелкопряда в коконе.
— Уже можно? — нетерпеливо спросил Капитонов из прихожей.
— Можно! — Я уселась на диван, неимоверным усилием воли поборов желание поджать под себя ноги.
Капитонов вошел, быстрым взглядом окинул комнату и подвинул к себе стул. Пальто он снимать не стал, только расстегнул.
— Вы ушли из больницы, — то ли спросил, то ли констатировал он.
— Ушла, — кивнула я и обхватила плечи руками. — Вы тоже станете говорить, что мне не стоило этого делать?
— Это ваше дело, — спокойно отозвался Капитонов, — вы взрослый человек и сами можете решить, как вам поступать. А я вас не журить пришел.
— Попробую догадаться, — хмыкнула я, и смешок прочно застрял в моем деревянном гор-, ле. — Вы пришли, чтобы задать мне несколько вопросов, правильно?
Капитонов никак не отреагировал на мою простенькую шутку, только задержал на мне свой взгляд чуть подольше:
— С чего вы взяли, что Пашков имеет какое-то отношение к исчезновению вашей подружки?
— Что? — У меня возникло странное ощущение, будто мое деревянное горло обхватили стальными обручами. Да и голос у меня был, как из дубовой бочки для засолки огурцов.
Капитонов оставался спокойным и невозмутимым, он скосил взгляд на журнальный столик, заметил там простенькую стеклянную пепельницу, которой я сама никогда не пользовалась, потому что предпочитала дымить в форточку на кухне, и спросил:
— Так понимаю, курить у вас можно? Утвердительно кивнув, я призналась, что тоже не отказалась бы от сигареты.
— У меня без фильтра, — сказал Капитонов. Я махнула рукой:
— Такие я тоже курю. Особенно в подобные моменты.
Он молча протянул мне свою пачку, а потом молча щелкнул зажигалкой.
Я глубоко затянулась, но мое деревянное горло ничего не почувствовало. Курить с утра, к тому же натощак — кажется, это уже запредел.
Капитонов тоже сделал две жадные затяжки, стряхнул в дешевую стекляшку на журнальном столике пепел с кончика сигареты и осведомился:
— Так мне повторить свой вопрос?
— Не стоит. — Я поднялась с дивана, нашла на книжной полке вырезку из газеты, что завалилась за подкладку Наташиной ветровки, и, не говоря ни слова, положила ее перед Капитоновым.
Он взял пожелтевший газетный клочок в левую руку, поскольку в правой у него дымилась сигарета, и поднес к глазам, пожалуй, слишком близко: наверняка у него были проблемы со зрением. На ознакомление с заметкой под незамысловатым заголовком «Комсомольский вожак» у Капитонова ушло минуты две, после чего он поднял на меня свой ничего не выражающий взгляд:
— Пока не вижу прямой связи.
— Она завалилась за подкладку ее ветровки, — сообщила я совершенно осипшим голосом. — Потом я смотрела подшивки… Заметка была опубликована за четыре дня до Наташиного исчезновения…
Капитонов снова покрутил газетную вырезку в руках и, перевернув, посмотрел на оборот:
— Насколько я знаю, в деле эта статейка не фигурирует.
— Не фигурирует, — я раздавила окурок в пепельнице, — я нашла ее с год назад или около того. Точнее, даже не я, а Наташина бабка, она тогда еще была жива.
— И вы решили, что это ниточка, — вздохнул Капитонов.
Я развела руками:
— Во всяком случае, кроме этого, у меня ничего нет.
Капитонов пожал плечами:
— Ну что ж, я принимаю ваш ответ. По крайней мере, он хоть как-то объясняет те несуразности, которые вы вытворяли все это время.
— Несуразности?
— Именно. — Капитонов выдохнул струйку дыма через ноздри. — Несуразности — это пристойное название для ваших выкрутасов. А подразумеваю я под этим определением подсовывание вами Пашкову фотографии вашей пропавшей подружки, идиотский, простите, звонок в прямой эфир, а также сумбурное сообщение на автоответчик Богаевской. Да и само ваше участие в предвыборной кампании Пашкова, конечно, авантюризм высшей пробы.
Обвинение в авантюризме я пропустила мимо ушей, потому что более всего меня беспокоило другое:
— Откуда вы знаете про то, что я оставила сообщение на автоответчике Богаевской? Он хмыкнул:
— Милая барышня, странные у вас вопросы, честное слово, вы ведь так долго рассматривали мое удостоверение… Что ж вы думаете, наше ведомство уже совсем ни на что не годится?
— Выходит, годится, — буркнула я и опустила глаза. А потом снова их вскинула. — Значит, вы уже все-все знаете?
— Смотря, что вы имеете в виду под этим «все-все»…
— Ну… Кто и почему покушался на Пашкова, кто убил Литвинца и почему Майя встречала нас с кислотой возле Дома железнодорожника?
— Сразу три вопроса, — покачал головой Капитонов. — Начнем с того, что первые два мы с вами сегодня обсуждать не будем. Что до третьего, то Бессараб пока молчит, хотя и пришла в себя.
— Бессараб?
— Это фамилия Майи — Бессараб, — пояснил Капитонов.
— Ах, вот оно что… — растерянно протянула я и спохватилась:
— Вы говорите, она пришла в себя?
— Пришла. Ночью… Сегодня утром я уже пытался с нею поговорить, но она не отвечает на вопросы. Так что я пока еще не знаю, что ее толкнуло на подвиги с кислотой.
— Постойте-ка, — запоздало сообразила я, — а Богаевская? Что говорит Богаевская? Она ведь наверняка все знает!
— Вполне возможно, — согласился со мной Капитонов, — но поговорить с ней нет никакой возможности.
Я наморщила лоб:
— Но как же… Вы же говорили про автоответчик…
— Ну да, автоответчик, он себе работает, пишет все подряд, и ничего ему не делается… А Богаевская исчезла несколько дней тому назад, и никто не знает, в каком направлении. На этот час, во всяком случае. — Капитонов посмотрел на свои наручные часы.
Глава 25
Не знаю, долго ли я просидела с открытым ртом, прежде чем догадалась вернуть нижнюю челюсть на прежнее место.
— Богаевская исчезла, — прошептала я сухими губами, глядя в никуда. И хлопнула себя ладонью по лбу:
— Господи! Господи…
— Да не убивайтесь вы так раньше времени, — посоветовал мне Капитонов, однако особенного энтузиазма в его тоне я не почувствовала.
— Да она ведь где-то здесь, в городе, — со стоном сказала я и наконец сконцентрировала свой взгляд на Капитонове.
— Вполне возможно, — согласился он, — эта версия тоже проверяется.
Версия, версия! Да гори она огнем, эта версия! Я опять увидела глаза Елены Богаевской, несчастные, затравленные глаза смертельно напуганного человека. Такими они у нее были в аэропорту, пока она не спряталась за букетом, который ей вручил Пашков. Где она сейчас и что с ней происходит?
Мой озноб сменился жаром, и я забегала по комнате в приступе внезапной лихорадки;
— Пока вы проверяете свои версии, с ней такое может произойти! Вы бы видели ее глаза!
— Кажется, вы меня в чем-то обвиняете? — уточнил Капитонов. — Вы, приложившая максимум усилий к тому, чтобы сильнее запутать эту и без того запутанную историю. Просто не верю своим ушам. Я прекрасно знаю, в каком состоянии Богаевская, и, думаю, чем скорее мы ее найдем, тем лучше: и для нее, и для нас. Человек с такими психическими проблемами способен на многое!
— С психическими проблемами?.. — повторила я.
— А что вы на меня так смотрите? — с досадой отозвался Капитонов, сунул в рот новую сигарету и пыхнул зажигалкой. — У Богаевской маниакально-депрессивный психоз. Вы удовлетворены? — Он нервно затянулся. — Не реже раза в год она отлеживается в одной швейцарской клинике, у нее и гастрольный график построен в строгом соответствии с этой… м-м-м… традицией. Благоприобретенной, насколько я понимаю.
Так вот в чем дело: Богаевская психически ненормальный человек! Черт, как же я сразу это не поняла! Ведь в ее глазах определенно было что-то такое, и в ее необыкновенном бархатном голосе…
А Капитонов выдал мне очередной сюрприз:
— У Бессараб, кстати, те же проблемы. Они, видно, и сошлись на этой почве. И это их сближение не пошло на пользу ни первой, ни второй, только, как говорится, все усугубило. Им бы больше общаться с нормальными людьми, а они устроили себе такой маленький филиал швейцарской клиники, мини-дурдом, если хотите. Надо полагать, в перерывах между репетициями они занимались самоанализом, с увлечением растравляя старые раны. А тут еще их достаточно нетрадиционные отношения, которые только все усложняли.
— Нетрадиционные отношения, — эхом повторила я, — это как?
— Скажем, они любили друг друга чуть больше, чем подразумевает под собой понятие женской дружбы.
«Они любили друг друга чуть больше…» В здание аэропорта они вошли обнявшись. Майя заботливо поддерживала Богаевскую и отгоняла от нее Вислоухова со своим микрофоном, а позади плелся импресарио с чемоданом на колесиках… Импресарио!
— А ее импресарио?..
— Он здорово нам помог, — кивнул Капитонов, — но где сейчас Богаевская, он не знает. Похоже, она исчезла ночью, как раз после вашего глупого звонка и того сообщения, что вы оставили на ее автоответчике.
— Ну вот, со всех сторон я виновата, — пробормотала я.
— А вы как считаете? — отпарировал Капитонов, впрочем, достаточно беззлобно. — Вам бы не помешало крепко подумать, прежде чем затевать такие игры.
— Еще бы, — задумчиво произнесла я. — В такие игры играют только тигры…
— Что-что? — не понял Капитонов. Но я так и не успела расшифровать свою глубокую мысль, потому что в наш разговор вмешалось какое-то резкое и отрывистое дребезжание. Капитонов пошарил рукой в кармане пиджака, и дребезжание прекратилось. А потом поднес к глазам небольшой плоский предмет. Пейджер, не сразу сообразила я.
Выражение лица Капитонова сразу стало озабоченным: дорого бы я дала, чтобы узнать, какое сообщение пришло к нему на пейджер. Затем он поднялся со стула и, застегивая пальто, объявил:
— Разговор наш не окончен. Подозреваю, что у вас за душой есть еще немало чего мне сказать. Да и у меня вам тоже. Сейчас у меня есть экстренное дело, но попозже я с вами свяжусь. Попрошу только до этого момента ничего не предпринимать. Надеюсь, это не очень обременительная просьба?
Я промолчала.
— Да, — он задумался, — если вдруг появится что-нибудь срочное, попробуйте найти меня по этому телефону. — И он сунул мне визитку, на которой были только его фамилия, имя, отчество и также номер телефона. И никаких намеков на ведомство, к которому он принадлежал.
Я проводила его до двери, а потом вернулась на диван. Теперь мне было так жарко, что я стащила свитер. Решив, что у меня температура, я сходила на кухню, нашла в аптечке градусник и сунула его под мышку. Когда минут через пять я на него посмотрела, ртуть замерла на отметке тридцать восемь и один. Хорошенькое дельце: ко всему прочему у меня еще и грипп, а может, и ангина. Надо бы наглотаться каких-нибудь антибиотиков и прилечь, а прежде поесть, если кусок в рот полезет. В общем, я только собралась пошарить в холодильнике на предмет обнаружения в нем чего-нибудь съедобного, распахнула дверцу и замерла: да ведь я знаю, где сейчас может быть Елена Богаевская!
Порывшись в стенном шкафу, я с тяжким вздохом остановила выбор на толстой куртке на синтепоне. Не совсем по погоде, учитывая нынешнюю оттепель, но если принять во внимание мою простуду, не так уж это и плохо. Подумав, я даже шапку надела, что случается со мной крайне редко. Кстати, натягивая ее перед зеркалом, я обратила внимание, что губы у меня пунцовые, а глаза лихорадочно блестят: тридцать восемь и один как-никак.
На улице было сыро и слякотно, и мои ноги разъезжались на раскисшем снегу. Еще и автобус пришлось ждать минут десять, и за это время я успела основательно продрогнуть, несмотря на толстую куртку и шапку. А когда он наконец подъехал, то был забит под завязку, так что мне пришлось довольствоваться уютным местечком на подножке. Просто чудо, что я добралась до своей цели в целости-сохранности, а не по частям. Правда, чувствовала я себя, мягко говоря, неважно и, пока поднялась на четвертый этаж, выдохлась, как при восхождении на Эверест. А потому, прежде чем нажать на звонок, я немного постояла, прижавшись лбом к двери, за которую так стремилась. К двери Ираиды Кирилловны Радомысловой.
— Иду, иду! — раздалось из глубины квартиры. И это вместо традиционного: «Кто там?»
Дверь распахнулась: я увидела, как возбуждение на лице Радомысловой уступает место разочарованию:
— Вы?
— Где Елена Богаевская?
— Что?!
Я молча ее отодвинула — она была невесомая, как облако, — и решительно шагнула вперед на звуки фортепьяно. В комнате кто-то энергично нажимал на клавиши, выжимая нервные арпеджио.
— Что это значит? — встревоженно окликнула меня Радомыслова, но я ее уже не слушала.
Откуда-то выскочил рыжий кот и бросился мне под ноги. Я не успела увернуться и наступила ему на лапу. Кот отчаянно взвыл и отпрыгнул в сторону.
Бросив короткий взгляд на кухню — там никого не было, — я вбежала в комнату и остолбенела: за фортепьяно сидела девчонка лет четырнадцати, по-моему, та, которую я уже видела при первом посещении Радомысловой.
Девчушка обернулась ко мне и растерянно сказала:
— Здрасьте.
Я только тупо на нее смотрела.
За моей спиной молчаливым изваянием застыла Радомыслова, с которой мне теперь предстояло объясняться. Но оправдываться мне не пришлось, выручила меня ученица Ираиды Кирилловны, обронившая невзначай:
— А я думала, это тетя Майя…
— Танечка… — только и сказала Радомыслова и бессильно опустилась на стул. На колени к ней сразу запрыгнул кот и обиженно заурчал, видимо жалуясь на меня.
У меня была жуткая слабость, а между лопаток бежал холодный пот. Я расстегнула куртку и для надежности привалилась к стене.
— У вас была Майя, — сказала я, впившись взглядом в лицо Радомысловой. — Значит, была и Богаевская. Вы знаете, где она сейчас?
— Честное слово, не знаю, — тихо ответила старая учительница, — не знаю.
— Не знаете?! — воскликнула я возмущенно. — Да ведь она была у вас в тот раз, когда я к вам приходила, и вы не пустили меня на порог, помните?
Седая голова Радомысловой по-старушечьи затряслась:
— Нет, тогда у меня была Майя. Она приехала из аэропорта буквально за пятнадцать минут до вашего прихода, а… а Леночка, она уже тогда исчезла… и Майя приехала ее искать…
— Искать? Это правда? Вы и в самом деле не знаете, где сейчас Богаевская?
— Клянусь вам…
— А про то, что у нее психическое расстройство?..
— Господи… — прошептала Радомыслова и побледнела. — В первый раз слышу… Майя тоже куда-то пропала, и я за нее волнуюсь… Возможно, она уже в Москве…
— Майя сейчас в больнице, — устало выдохнула я и посмотрела на ученицу Радомысловой, замершую у пианино.
— В больнице? Что с ней? — вскрикнула Радомыслова.
— Разрыв селезенки, сотрясение, переломы, — перечислила я Майин «букет». Уточнять, кому она им обязана, я не стала.
— Как это? — не поверила Радомыслова. — Какие переломы?
— По-моему, закрытые, — сказала я, плавясь в очередном приступе жара, из-за которого мой свитер спокойно можно было выжимать.
Радомыслова неожиданно резво, совсем по-молодому вскочила со стула:
— В какой она больнице?
— В третьей…
— Танечка, — Радомыслова обернулась к своей ученице, — на сегодня урок окончен, продолжим в субботу. Мне нужно срочно уйти.
Танечка безропотно поднялась с вертящегося круглого табурета и принялась сосредоточенно укладывать ноты в папку. Радомыслова отправилась в прихожую надевать пальто, а я крикнула ей вслед:
— Богаевская исчезла, — прошептала я сухими губами, глядя в никуда. И хлопнула себя ладонью по лбу:
— Господи! Господи…
— Да не убивайтесь вы так раньше времени, — посоветовал мне Капитонов, однако особенного энтузиазма в его тоне я не почувствовала.
— Да она ведь где-то здесь, в городе, — со стоном сказала я и наконец сконцентрировала свой взгляд на Капитонове.
— Вполне возможно, — согласился он, — эта версия тоже проверяется.
Версия, версия! Да гори она огнем, эта версия! Я опять увидела глаза Елены Богаевской, несчастные, затравленные глаза смертельно напуганного человека. Такими они у нее были в аэропорту, пока она не спряталась за букетом, который ей вручил Пашков. Где она сейчас и что с ней происходит?
Мой озноб сменился жаром, и я забегала по комнате в приступе внезапной лихорадки;
— Пока вы проверяете свои версии, с ней такое может произойти! Вы бы видели ее глаза!
— Кажется, вы меня в чем-то обвиняете? — уточнил Капитонов. — Вы, приложившая максимум усилий к тому, чтобы сильнее запутать эту и без того запутанную историю. Просто не верю своим ушам. Я прекрасно знаю, в каком состоянии Богаевская, и, думаю, чем скорее мы ее найдем, тем лучше: и для нее, и для нас. Человек с такими психическими проблемами способен на многое!
— С психическими проблемами?.. — повторила я.
— А что вы на меня так смотрите? — с досадой отозвался Капитонов, сунул в рот новую сигарету и пыхнул зажигалкой. — У Богаевской маниакально-депрессивный психоз. Вы удовлетворены? — Он нервно затянулся. — Не реже раза в год она отлеживается в одной швейцарской клинике, у нее и гастрольный график построен в строгом соответствии с этой… м-м-м… традицией. Благоприобретенной, насколько я понимаю.
Так вот в чем дело: Богаевская психически ненормальный человек! Черт, как же я сразу это не поняла! Ведь в ее глазах определенно было что-то такое, и в ее необыкновенном бархатном голосе…
А Капитонов выдал мне очередной сюрприз:
— У Бессараб, кстати, те же проблемы. Они, видно, и сошлись на этой почве. И это их сближение не пошло на пользу ни первой, ни второй, только, как говорится, все усугубило. Им бы больше общаться с нормальными людьми, а они устроили себе такой маленький филиал швейцарской клиники, мини-дурдом, если хотите. Надо полагать, в перерывах между репетициями они занимались самоанализом, с увлечением растравляя старые раны. А тут еще их достаточно нетрадиционные отношения, которые только все усложняли.
— Нетрадиционные отношения, — эхом повторила я, — это как?
— Скажем, они любили друг друга чуть больше, чем подразумевает под собой понятие женской дружбы.
«Они любили друг друга чуть больше…» В здание аэропорта они вошли обнявшись. Майя заботливо поддерживала Богаевскую и отгоняла от нее Вислоухова со своим микрофоном, а позади плелся импресарио с чемоданом на колесиках… Импресарио!
— А ее импресарио?..
— Он здорово нам помог, — кивнул Капитонов, — но где сейчас Богаевская, он не знает. Похоже, она исчезла ночью, как раз после вашего глупого звонка и того сообщения, что вы оставили на ее автоответчике.
— Ну вот, со всех сторон я виновата, — пробормотала я.
— А вы как считаете? — отпарировал Капитонов, впрочем, достаточно беззлобно. — Вам бы не помешало крепко подумать, прежде чем затевать такие игры.
— Еще бы, — задумчиво произнесла я. — В такие игры играют только тигры…
— Что-что? — не понял Капитонов. Но я так и не успела расшифровать свою глубокую мысль, потому что в наш разговор вмешалось какое-то резкое и отрывистое дребезжание. Капитонов пошарил рукой в кармане пиджака, и дребезжание прекратилось. А потом поднес к глазам небольшой плоский предмет. Пейджер, не сразу сообразила я.
Выражение лица Капитонова сразу стало озабоченным: дорого бы я дала, чтобы узнать, какое сообщение пришло к нему на пейджер. Затем он поднялся со стула и, застегивая пальто, объявил:
— Разговор наш не окончен. Подозреваю, что у вас за душой есть еще немало чего мне сказать. Да и у меня вам тоже. Сейчас у меня есть экстренное дело, но попозже я с вами свяжусь. Попрошу только до этого момента ничего не предпринимать. Надеюсь, это не очень обременительная просьба?
Я промолчала.
— Да, — он задумался, — если вдруг появится что-нибудь срочное, попробуйте найти меня по этому телефону. — И он сунул мне визитку, на которой были только его фамилия, имя, отчество и также номер телефона. И никаких намеков на ведомство, к которому он принадлежал.
Я проводила его до двери, а потом вернулась на диван. Теперь мне было так жарко, что я стащила свитер. Решив, что у меня температура, я сходила на кухню, нашла в аптечке градусник и сунула его под мышку. Когда минут через пять я на него посмотрела, ртуть замерла на отметке тридцать восемь и один. Хорошенькое дельце: ко всему прочему у меня еще и грипп, а может, и ангина. Надо бы наглотаться каких-нибудь антибиотиков и прилечь, а прежде поесть, если кусок в рот полезет. В общем, я только собралась пошарить в холодильнике на предмет обнаружения в нем чего-нибудь съедобного, распахнула дверцу и замерла: да ведь я знаю, где сейчас может быть Елена Богаевская!
* * *
Главная проблема была подобрать, что мне надеть, ведь красное пальто после соляной кислоты годилось разве что на то, чтобы исполнять роль половой тряпки. Еще его можно было бросить в прихожей и вытирать о него башмаки хоть до дырок в подошвах. Впрочем, я о нем ни минуты не жалела, напротив, была довольна, что одной проблемой в моей жизни стало меньше. А то бы и дальше тихо комплексовала по поводу его кумачового цвета, но упорно продолжала носить только для того, чтобы никто не заподозрил меня в неуверенности. Нет уж, что угодно, только не это.Порывшись в стенном шкафу, я с тяжким вздохом остановила выбор на толстой куртке на синтепоне. Не совсем по погоде, учитывая нынешнюю оттепель, но если принять во внимание мою простуду, не так уж это и плохо. Подумав, я даже шапку надела, что случается со мной крайне редко. Кстати, натягивая ее перед зеркалом, я обратила внимание, что губы у меня пунцовые, а глаза лихорадочно блестят: тридцать восемь и один как-никак.
На улице было сыро и слякотно, и мои ноги разъезжались на раскисшем снегу. Еще и автобус пришлось ждать минут десять, и за это время я успела основательно продрогнуть, несмотря на толстую куртку и шапку. А когда он наконец подъехал, то был забит под завязку, так что мне пришлось довольствоваться уютным местечком на подножке. Просто чудо, что я добралась до своей цели в целости-сохранности, а не по частям. Правда, чувствовала я себя, мягко говоря, неважно и, пока поднялась на четвертый этаж, выдохлась, как при восхождении на Эверест. А потому, прежде чем нажать на звонок, я немного постояла, прижавшись лбом к двери, за которую так стремилась. К двери Ираиды Кирилловны Радомысловой.
— Иду, иду! — раздалось из глубины квартиры. И это вместо традиционного: «Кто там?»
Дверь распахнулась: я увидела, как возбуждение на лице Радомысловой уступает место разочарованию:
— Вы?
— Где Елена Богаевская?
— Что?!
Я молча ее отодвинула — она была невесомая, как облако, — и решительно шагнула вперед на звуки фортепьяно. В комнате кто-то энергично нажимал на клавиши, выжимая нервные арпеджио.
— Что это значит? — встревоженно окликнула меня Радомыслова, но я ее уже не слушала.
Откуда-то выскочил рыжий кот и бросился мне под ноги. Я не успела увернуться и наступила ему на лапу. Кот отчаянно взвыл и отпрыгнул в сторону.
Бросив короткий взгляд на кухню — там никого не было, — я вбежала в комнату и остолбенела: за фортепьяно сидела девчонка лет четырнадцати, по-моему, та, которую я уже видела при первом посещении Радомысловой.
Девчушка обернулась ко мне и растерянно сказала:
— Здрасьте.
Я только тупо на нее смотрела.
За моей спиной молчаливым изваянием застыла Радомыслова, с которой мне теперь предстояло объясняться. Но оправдываться мне не пришлось, выручила меня ученица Ираиды Кирилловны, обронившая невзначай:
— А я думала, это тетя Майя…
— Танечка… — только и сказала Радомыслова и бессильно опустилась на стул. На колени к ней сразу запрыгнул кот и обиженно заурчал, видимо жалуясь на меня.
У меня была жуткая слабость, а между лопаток бежал холодный пот. Я расстегнула куртку и для надежности привалилась к стене.
— У вас была Майя, — сказала я, впившись взглядом в лицо Радомысловой. — Значит, была и Богаевская. Вы знаете, где она сейчас?
— Честное слово, не знаю, — тихо ответила старая учительница, — не знаю.
— Не знаете?! — воскликнула я возмущенно. — Да ведь она была у вас в тот раз, когда я к вам приходила, и вы не пустили меня на порог, помните?
Седая голова Радомысловой по-старушечьи затряслась:
— Нет, тогда у меня была Майя. Она приехала из аэропорта буквально за пятнадцать минут до вашего прихода, а… а Леночка, она уже тогда исчезла… и Майя приехала ее искать…
— Искать? Это правда? Вы и в самом деле не знаете, где сейчас Богаевская?
— Клянусь вам…
— А про то, что у нее психическое расстройство?..
— Господи… — прошептала Радомыслова и побледнела. — В первый раз слышу… Майя тоже куда-то пропала, и я за нее волнуюсь… Возможно, она уже в Москве…
— Майя сейчас в больнице, — устало выдохнула я и посмотрела на ученицу Радомысловой, замершую у пианино.
— В больнице? Что с ней? — вскрикнула Радомыслова.
— Разрыв селезенки, сотрясение, переломы, — перечислила я Майин «букет». Уточнять, кому она им обязана, я не стала.
— Как это? — не поверила Радомыслова. — Какие переломы?
— По-моему, закрытые, — сказала я, плавясь в очередном приступе жара, из-за которого мой свитер спокойно можно было выжимать.
Радомыслова неожиданно резво, совсем по-молодому вскочила со стула:
— В какой она больнице?
— В третьей…
— Танечка, — Радомыслова обернулась к своей ученице, — на сегодня урок окончен, продолжим в субботу. Мне нужно срочно уйти.
Танечка безропотно поднялась с вертящегося круглого табурета и принялась сосредоточенно укладывать ноты в папку. Радомыслова отправилась в прихожую надевать пальто, а я крикнула ей вслед: