Аскольд ЯКУБОВСКИЙ
КУПОЛ ГАЛАКТИКИ (сборник)
В СКЛАДКЕ ВРЕМЕНИ
…Ракета возвращалась на Землю. Она была росчерк молнии, моргнувшая в ночи зарница.
Борис оглянулся — ближе всего к нему был тот утренний старик. Он бежал, выбрасывая вперед длинные голые ноги. Борода его, разделившись, легла на плечи и моталась, как два флажка.
Другие старики что-то кричали Борису. Но услышать их он не мог — в висках его гремело. Оглянулся: из толпы вырвался еще один, лысый и бритый. Бойкий! На бегу он даже подскакивал в уровень своего роста.
Догонят!
Борис припустил. Он пробежал луг, кинулся на холм. Эх, сбить бы со следа! Бежать в лес? Там можно и отлежаться в зарослях. А когда стемнеет, улизнуть на космодром.
— Догоним! — вопили старики.
— Черта лысого… — пробормотал Борис и скинул пиджак. — Черта лысого! Догони-ка попробуй. — Развязал и бросил галстук.
И к нему пришло ощущение сна. Не явь это, нет.
Снятся ему старики, снятся!.. Сам он в ракете вместе с Александром и Бенгом.
— Гм, световая скорость… Тогда… Тогда, мальчики…
Александр замолчал соображая. На лбу взбухли складки. Он бессознательно разравнивал их, гладил тыльной стороной ладони.
Расчет можно было сунуть машине, но Александр любил считать в уме. В приступе самокритики он говаривал, что у него это как невырезанный аппендикс, от предков.
— Так, так… Гм, да… Маршрут на пятьсот земных лет. А в ракете другой счет времени, мы даже не постареем.
— Пятьсот земных лет! — поразился Борис. — Ничего себе кусочек. Знаешь, куда они ушагают? Э-эх… хе… — Он нервно хохотнул и нацепил маску, приложил ее к лицу и завел резинку на затылок, под волосы. Отпустил и сморщился — резинка крутнулась и выщипнула волосок. — А что будет на Земле? — спросил он. Сквозь маску получилось так: «Бо… бу… зее…»
Александр не отвечал. Молчит? На здоровье. Ему работать, а он вот заляжет спать.
Борис нащупал шершавую резиновую грушу и нажал ее. Запахло майским садом — сонный газ! Теперь у него своя жизнь, мир только своих ощущений: Борис видел сад, густые сирени и на них густые цветы. И отец садовыми ножницами срезал гроздья. Он же стоит рядом и берет их одну за другой. И слышит: по ту сторону резиновой маски разгорался предавний спор, бесконечный, как гиперболическая траектория.
Александр наседал на Бенга торопливыми словами. Бенг резал его доводы коротко и сухо:
— Ну и что, машины… ну и что, продукты…
Его бесконечные «ну и что» стучали по ушам и голове.
— Не шпиляй меня, — говорил Александр. — Конечно, будут огромнейшие города с кипением интеллекта в них. Согласен, дикая природа отжила свое, кончилась, будут парки и зверинцы. Человеческий мозг…
Благоухал сонный газ… «Только не спорить, не спорить, — убеждал себя Борис. — Нет, не выдержу».
Он заорал, оттянув маску:
— К черту будущее, если для этого надо убивать зверей!
Отпустил ее, торопливо работал грушей. И сон наконец пришел.
— М-м-м, — потянулся Борис. — М-м-м… Пятьсот лет… будущее… световая скорость… Зверье… М-м-м. Спать, спать…
Он попытался открыть глаза, но веки были словно липкие вареники. Розовые к тому же — смешно…
А по розовому бежали серебристые запятые. Как птицы.
— Земля… птички-невелички, — бормотал он. Язык коснел.
Среди зеленых трав каталась, будто мяч, голова Александра. Борис поднял ее, взял за толстые щеки. Баюкал.
— Черт этакий… — бормотал он ласково.
Но зеленое исчезло, а Александр остался, целый, невредимый. Он сидел верхом на баллоне кислорода и говорил:
— Световая скорость. Пятьсот лет. Посмотри на счетчик… — И ткнул пальцем.
Борис повернул голову — смотреть. Стрелка сдвинулась легко, словно на шарнире, уходила за черту. Кто там врал, что световая недостижима?
Зеленая стрелка дрожит хвостиком. Острый, он подбирается, то и дело пугливо отскакивая, к последней цифре шкалы — 300 тысяч километров в секунду…
Вот это скорость!
Бенг у штурвала. Борис видел его тяжелый черный затылок. Александр, запустив руку до плеч в аквариум, вылавливает улиток. Ясно — решил стряпать рагу.
Борис снова покосился на циферблат и пробормотал недоуменно:
— Мы и Земля. И в другом времени… Как это совместить?
— Проще пареной репы, — сказал Александр, подходя сзади и тяжело наваливаясь на плечо. — Возьми лист бумаги. Скажем, этот. Согни его пополам. Здесь поставь точку. Прими ее за земное время. И на другой половине поставь точку. Это будет наше время. Теперь сложи лист так, чтобы обе точки совместились. Теперь ясно?
Александр швырнул сложенный лист бумаги и рассмеялся.
— Иди-ка ты на… астероид! — рассердился Борис. — Тебя спрашивают по-человечески. Пятьсот лет разницы? Жуть! Все умерли — родня, друзья. Знакомые девушки стали прапрапрабабушками.
— Наш друг ошеломлен, — похохатывал Александр.
— Одиночество, — говорил Борис. — Как его перенести?
Он не ждал ответа: они, навигаторы, математики, физики, засушенные сердца.
— Готовьтесь к посадке, болтуны, — велел Бенг.
И вот уже, заслонив половину неба, явилась Земля. Машина отключила пульт управления. Заработали тормоза, плазменные столбы устремились вниз. Магнитное поле космодрома подхватило ракету. Волновалась, кричала, неистовствовала толпа.
Их подхватили на руки, понесли.
Борис смотрел во все глаза — вокруг они, люди. Но какие незнакомые лица.
Борис скрючился на кровати. Сидел, уткнув в колени острый подбородок: совместились две точки на листе бумаги.
В открытое окно лезли туман и сирень, на подоконнике умывался старомодный серый котик. Где-то пели петухи, как и пятьсот лет назад, в деревне. Храпел, чмокал во сне Александр. Он натянул на голову одеяло. Желтые его ноги торчали наружу. Они мерзли и шевелили пальцами. Котик подошел и развлекался, трогал их лапкой. Каждый раз Александр дергался и рычал, но не просыпался. А пора бы им с Бенгом идти на космодром, сдавать ракету, отчитываться. Борис шагнул через подоконник в сад, в серую травку. О-о, пастушья сумка! Борис сорвал и пожевал ее горький стебелек! Интересно, как они ее зовут сейчас? Но вообще все было знакомо, вот даже комары! Да!
И запахи: земля пахла грибами, черемухой.
Благоухал тальник у ручья, тревожно, как на утиной охоте. Под бугром гнулся этот ручей алюминиевой проволокой, брошенной на траву.
Интересно, есть еще утки?.. Нет?..
Выше по бугру, среди черных сосен, вспучивались радужные пузыри домов, похожих издали на взбитую мыльную пену.
На поляне скакали какие-то люди в цветастых широких одеждах. И вдруг гром и огненная полоса в небе — это знакомо, это ракета.
Он брел тропинкой, пиная грибы-дождевики. В редком березнячке он увидел барсука. Ночной зверь, сопя и отдуваясь, возвращался домой. Видимо, с ручья. На Бориса и не взглянул, отчего тот почувствовал себя уязвленным.
Вдруг треск и хлоп крыльев — прилетела галка. Перепугав Бориса до смерти, она села ему на плечо.
Борис ежился, галка переступала мокрыми лапками. Потом дружески ущипнула его за мочку уха и улетела, Борис пригладил волосы. Он ухмылялся. Эх, сейчас бы сесть на пенек, курить и не спеша все уложить в голове — одно к одному — котика, дома-пузыри, тревожившие его лица, барсука, галку…
Но табака не было, не должно быть.
Он остановился и стоял, тоскуя по куреву. Долго, пока не услышал плески детских голосов и звяканье железа.
Он был готов дать голову на отсечение, что это звякают лопаты, ударяясь друг о друга. И если бы не прошедшие пятьсот лет, Борис решил бы, что дети идут копать землю. Но пятьсот лет прошли, и он не знал, что ему думать.
Из-за кустов шла процессия мальчишек лет десяти-двенадцати. Все мослатые, плоские, растущие — все выше Бориса.
Шли бодро. Двое несли лопаты и, оборачиваясь назад, звонко ударялись ими. Последним шагал бородатый старикан. Тоже налегке — майка, трусы, сандалии. Бодрый, ничего не скажешь.
Дети поздоровались, а Борис подошел к старику.
— Папаша! Закурить есть? — спросил он, глядя вверх на серую бороду. И со злорадством думал, что он старше этого верзилы примерно лет на четыреста пятьдесят, хотя и ниже ростом на половину метра. Им овладело странное высокомерие. Хотелось сказать: «Э-э-э, молодой человек».
— Закурить? — поразился старец. Он взялся за бороду. Дергая ее при каждом слове вниз, бормотал: — Закурить… курить… курение… воскурение… Вспомнил: «Табакокурение как вид самоотравления организма». Как же, лет четыреста назад умер последний курильщик. Не дотянул и до ста лет. Смешно? А? Память о табакокурении сохранилась в анналах истории. Значит, у вас есть противоестественная привычка вдыхать дым.
Мальчики слушали.
Старец уставился на Бориса. «Попробовал бы сам не курить пятьсот лет, метлобородый», — сердито думал тот.
— Вы человек из прошлого, — старик шлепнул себя по блестящей лысине. — Один из трех… То-то, я смотрю, и ростик у вас. Человек из прошлого, — бормотал он словно в забытьи. — Он, конечно, полон атавистических привычек. Этот человек вроде окаменелости, но живой. Почти мумия. Мумия?.. Где их находили?
— В пирамидах! — сказали дети.
— А он живой, его можно спрашивать, с ним нужно поговорить, объяснить, растолковать. Я займусь этим, и никто не скажет, что это старческая болтливость, и не пошлет меня на игровую площадку. Не посмеет! Спрашивайте, спрашивайте меня, человек из прошлого, спрашивайте обо всем. Вас, конечно, все удивляет, поражает и, сами понимаете, ошеломляет. Спрашивайте же.
Старец глядел умоляюще. «Еще расхворается, пожалуй, — думал Борис. — О чем бы его спросить?» Он так расстроился из-за табака, что спросил о сущей ерунде:
— Вы не боитесь подцепить ревматизм, папаша?
Старик почесал себе подмышки и попросил объяснить слово «подцепить».
— Так, ерунда, — пробормотал Борис. — Атавизм.
— Сочувствую! — Старец вцепился в его руку и тряс ее. — Сочувствую всем сердцем… А слово «подцепить» вы употребили, по-видимому, в смысле «заболеть». Нет, я не боюсь ревматизма.
Разговаривая, они подошли к пруду. Ребята полезли купаться. И — началось… Борис, глядя на серую воду, ежился.
— Бр-р-р-р!.. Пожалейте ребятишек, зачем через край хватать? Они лезут в воду по дурости, а вам надо быть умнее, — говорил он.
— Полезно для здоровья, — отозвался старец. — Я и сам. Вот как я!.. Бр-р-р, холоднющая… Но ничего, ничего, даже приятно, очень приятно. Бр-р-р!
Старец окунулся, фыркнул два раза и вылез на берег, неся на макушке веточку элодеи. Отжав воду ладошкой, скрипя по мокрой коже, присел раз пятьсот — грелся! Потом немного попрыгал на одной ноге.
Борис, сочувствуя, ходил вокруг.
Старец говорил, выкручивая бороду:
— Я веду — бррр! — он подпрыгнул, — …такой образ жизни с детства и за сто двадцать три года всего раз болел насморком, да и то сенным.
«Гм, а больше пятидесяти тебе, голубчик, не дашь», — соображал Борис.
— Нужно жить соответственно возрасту. Пора на отдых, папаша, — жестко сказал он.
Старик испугался.
— Не хочу на площадку! Я работаю! — визгливо кричал он. — Дети берут меня с собой! А еще я поэт… конечно, не из огромных, но… кха-гм… пописываю, — добавил он, успокаиваясь.
— А, знаю, — сказал устало Борис. — «Папаша хитер, землю попашет, попишет стихи».
— Вот-вот! — обрадовался старец. — Попашет — попишет… Только вчера, знаете ли, я закончил поэму в двести пятьдесят тысяч строк: «Паутина и космос». Зачин такой:
Каков?.. А!.. А еще я садовод, пересаживаю эти тальники.
Швырнув через вечность
Биенье волны,
Обнял я, опутал
Чужие миры…
Ребята вдумчиво стали выкапывать тальник и обсаживать им пруд. «Умело, — решил Борис. — Им только дай воду — приживутся. Но почему мы не делали таких пустяков?»
Дело спорилось. Широколобый мальчуган командовал:
— Не сюда. Здесь вымокнет, сажайте выше!
Старец бросился к ребятам и выхватил лопату.
— А я?.. Меня забыли? — Вернулся, слегка запыхавшись. Показывал на ребят, давал характеристики: — Вот этот, Ив, — большой пластический талант. Какие движенья! Не работа — танец. Этот, Алексей, — математик. Все остальные просто отличные маленькие люди. Ну а Гриша, что в синем, он мыслитель. Не правда ли, великолепный череп? О-о, если бы он согласился побеседовать с вами. Хорош череп?
— Великолепный! — согласился Борис. — И что же, он будет сидеть и мыслить. Значит, сиди и думай, думай, думай…
— Ископаемые у вас понятия, — усмехнулся старец. — Сейчас мальчик — каждый! — имеет пять-шесть занятий. Учтите, обязательных: умеет строить, сажать растения, выращивать животных, починять свою одежду и обувь.
— Крепко, крепко, — сказал Борис. — Одно мне не нравится: слишком уж они серьезны. Молчат, думают, работают, а детство когда?
— После ста двадцати! Когда человек наработается досыта! Живем так: в сутках двадцать четыре часа, — частил старец. — Восемь тратим на сон, четыре — на творения, четыре часа отдаем семье и друзьям, четыре — людям, четыре — природе. Вы отгораживались от природы, жили сконструированной жизнью, забыли о естественных связях. Человек — клетка вселенной. На нее влияют циклоны, приливы и отливы, солнечные пятна, рождение новых звезд. Человек бьется в сетях космических сил.
— Так! Так! Так! — Борис согласно кивал головой, с ожесточением: он знал — у отца был шейный радикулит, предсказывавший точнее метеоспутника все непогоды.
Старец кричал:
— Изучают каждого, с рождения предписывают ему точку земного шара, где он может жить бодро и смело! Люди слабые теперь селятся у теплых морей, люди с горячей кровью живут на Луне, Марсе, в холоде и борьбе. Те и другие счастливы, они отдаются главному в жизни — Творению и его младшему брату, Деянию, ибо они… Не так! Не так!
Старик бросился к ребятам, воткнувшим черенок вверх комлем и наблюдающим за впечатлением. Старик посадил черенок, выпрямился, замахал на Бориса руками, грозил пальцем.
— А природа!.. Вы вообразили, что создали особый мир. Победить! Взять! Поставить на колени! Вы дрались. Не изучив тонкие и самые крепкие взаимосвязи, вы нарушили равновесие. Да, да, не возражайте! Леса повырубили, реки выпили. А животные, птицы, насекомые?..
И не отворачивайтесь, я вам выложу до конца. Воспользуюсь случаем, со своим прапрапрадедом я не могу поругаться, а вы-то мне попались. Тоже, наверное, и деревья портил, и воробьев сшибал? Или охотился, гоняясь с ружьем за животными? А? Вы же догадались, что во вселенной нет ничего оторванного друг от друга.
— Понял! — воскликнул Борис, щелкнув пальцами. — Все просто потому, что сложно.
Борис хихикал: старик был умница, все здесь умницы.
Лицо старика исказилось.
— Они идут, — пробормотал он. — Они схватят вас.
«Они будут сводить со мной счеты за все грехи: за охоты и реки?»
…Толпа стариков бежала к ним, крича, махая руками.
— Догоняйте! — проказливо крикнул Борис.
За холмом Борису попалась тропинка, отличная, утрамбованная ногами. Борис сел и быстро разулся. Он сбросил свои ботинки в заросли трав — розовых и белых кашек. Красота! Стой и цвети, бежать не надо.
— Я-то мечтал здесь прогуляться, — простонал Борис. Посидел, отдыхая, старики все-таки отстали, растянулись длинной цепочкой.
Борис подпустил передового метров на сто. Вскочил. Ура отдыху! (Он был как свеженький.) Теперь сможет бежать долго и быстро. Борис пожалел, что побежал сгоряча в сторону от космодрома. Туда надо было рваться, там и Александр, Бенг. Они спасут.
Борис подпустил старика еще ближе, присел — и рванул броском, придав себе этим дополнительное ускорение. Желтые его пятки так и замелькали. Травы, склонившиеся на тропу, под ноги, рвались. И отлетали.
А вот и ветер.
Он дул от леса и пах хвоей. И зеленый лес не так уж далеко. Он не синий. Значит, лиственный, густой, с глухими, тайными местечками. Наверняка там есть овраги и глухие логи. Не здесь, так у тех дальних сосен.
Борис взбежал на очередной холм и перевел дыхание.
Местность широко раскрылась ему: мерцали шары домов, синели круглые водоемы. Туда-сюда пролетали суетливые, поспешливые утки. На горизонте рычали продуваемые двигатели ракет. Это походило на приближающуюся грозу.
Гм, гм, значит, гравитацией так и не овладели…
Собаки (выскочив из травы, они без лая гнались за Борисом) теперь легли рядом с ним. Высунув языки, они ласково вертели хвостами. Они добродушно посматривали на Бориса, моргая желтыми ресницами.
На усах собак были прилипшие обрывки паутины, и Борис догадался, что собаки охотились за ночным зверем, барсуком.
Они совали носы в его нору и лаяли, подцепив эту паутину. Затем пошли домой, он, бегущий, попался им на глаза, и собаки кинулись догонять его с предвкушением веселой игры.
Прогнать их, что ли, чтобы не помешали?..
Собаки, наверное, бежали из лесу. Это значит, в лесу есть барсучьи норы и глухие уголки. Как бы ни был утренний барсук нагл и бесстрашен, не будет он жить открыто, не та у него натура.
А до космодрома не добежать, это ясно. Ведь до него полсотни километров, не менее. Значит, в лес!..
Борис сбежал вниз с холма (по другой его стороне взбегали старики). Борис криво усмехнулся — чудаки бежали следом за ним. А могли бы забежать навстречу и окружить.
Затявкали собаки, нежно хватая Бориса за ноги. Он закричал:
— Я вас!..
Собаки с визгом кинулись в травы. Исчезли. Бегать бы, как они…
«Это хорошо, что гонятся за мной не долгоногие серьезные дети, — думалось Борису, — а старики с их коротким дыханием».
…Лес поднимался перед ним. Высоко. Ноги уже не несли Бориса, он не бежал, а шел. Зато и старики отстали. Их ярко-цветная толпа скатывалась с последнего перед лесом холма. До него метров двести или триста, и Борис уже не боялся стариков. Он сейчас хорошо спрячется от них и отсидится. А ночью уйдет на космодром или вернется обратно, там будет видно.
Борис еще раз оглянулся и вздрогнул — старики не бежали, летели. Их толпа редела. Один за другим они поднимались в воздух и неслись к нему.
Быть того не может!.. Но они летят, он чувствует их приближение и по надвигающемуся странному жару.
Ужас охватил его, и Борис вошел в лес, пошатываясь.
— Черт побери, — сказал он. — Черт все побери!..
Лес был ухоженный, чистый. То, что казалось издалека густодремучим лесом, было редкой, просторной, свободной от кустов лесопосадкой.
Попробуй спрячься… Борис искал и не находил укромного места, только пугал зверье — шарахнулась в сторону косуля, сердито хрюкнула кабаниха, прогуливавшая полосатых поросят.
Поздно прятаться — старик в красной одежде, тот, крючконосый, извилисто пронесся в промежутках деревьев. Увидев Бориса, он круто повернул к нему — и стал снижаться.
За ним планировали другие старики. На одних были легкие трико, на других — развевающиеся тоги.
Проклятые старики!.. Что он сделал им?.. Или они сумасшедшие?.. Или нарушен им какой-нибудь неписаный запрет? Ведь старики естественные хранители запретов.
А то, что они провели свою молодость, сажая леса… Не один же он их истреблял…
Что такое один!.. Он, правда, и не боролся, помалкивал, сам брал что мог, охотился, рвал дикие цветы… Бежать! Скорее от них!
Борис сидел, прислонясь к березе спиной. Муравей вполз за воротник, а достать нет сил.
Муравей щекотался, бурундук смотрел с нижней ветки, и солнце посеребрило зверька, горело в каждой его шерстинке…
Раскинув руки, подлетали старики, опускались на землю и садились рядом, ничего ему не говоря.
Нет сил… И старики устали — потные, дышат тяжело… Ах, если бы это был сон!.. (Борис твердил про себя: «…сон… сон…»)
Стариков становилось все больше. Они прилетали стаями, будто птицы, они теснились вокруг него. Борис зажмурился и услышал их общее движение. Посмотрел — теперь старики стояли, загородив свет, и глядели на него.
Где их злоба?.. Они улыбались ему ласково, эти чертовы непонятные старики. Подошли крючконосый и утренний старики. Сейчас они что-то сделают с ним. Он бы не дался. Силы… Их нет…
— Ну, — сказал он. — Давайте кончайте. Скорее…
— Встань, — велел ему утренний старик.
Борису помогли подняться.
Теперь он стоял, держась за дерево. Шершавое, теплое.
— Ну! — сказал он.
Старик в красном взял его правую руку. Борис не давался — тот потянул руку к себе. Поднял. И все старики, вся их толпа трижды прокричала:
— Победитель!.. Победитель!.. Победитель!..
Хриплые их крики унеслись и вернулись эхом.
— В чем же? — спросил Борис шепотом.
— В состязании. Ты сказал, что не догоним. И не догнали, пришлось левитировать.
— Ура!.. Ура!.. Ура!.. — кричали старики.
— Увенчать его!
И Борис понял, что сейчас и будет страшное.
— Мы устроим торжественное шествие, — сказал ему крючконосый старик.
— Разведем костер!
— Сыграем в индейцев!
— Будем говорить, говорить, говорить. Расскажем, почему после ста двадцати мы играем, а детьми были выдержанными и работящими.
— Споем наши песни…
И Борис познавал отчаянье… Что может быть страшнее? Он на четыреста лет старше каждого из них, этих долгоногих, борзых стариков. Надо же быть таким дураком, чтобы напугаться их и бежать. Не станет он жить со славой дурака!
Он закусил губу. Сердце его ныло от усталости и обиды. Он улетит, улетит. Немедленно! А ребята — философы и математики? Они умнее и старше его. Ах, как стыдно!..
— Спасибо, — сказал он и наклонил голову, чтобы спрятать выражение лица.
Старики обрадовались. Они ликовали и хлопали его ладонями по плечам.
— Вставай, соня, — будил его Александр. — Тебе чаю или кофе?
— Кофе, — сказал Борис, оттягивая маску. Снял ее и потребовал: — Побольше кофе, покрепче! Заспался…
— Итожу, — чеканил слова Бенг и при этом взмахивал рукой.
— Тысячелетия изнурительного мускульного труда, пот, мозоли… Так пусть же теперь машины всю работу делают, а человек думает. Но для работы головой нужны покой и тишина. А также города с их столкновениями и обменом мыслей.
Александр тряс головой:
— Нет, нет, нет, только нарядные толпы и веселые встречи. Пусть будет непрерывная радость, мы заслужили ее, все люди заслужили…
— Проповедуешь безделье?
— Спорите? Ну, ну, — сказал Борис. Он налил кофе в кружку и стал пить. Озирался, почти не веря себе, так был рельефен его сон. Здесь же прежнее, обычное: аквариум, баллоны сжатого кислорода. И друзья спорят без конца, гадают о будущем. Чудаки…
— Примитивно судите о будущем, други мои, — сказал Борис.
— Скоро Земля.
Бенг включил радио на полную мощность. Ракета наполнилась густым тяжелым голосом:
— Я — «Плутон», я — «Плутон», — ворочался он. — «Жаннета», отзовись. (Это работала станция поиска.)
— Подлетаем!
Александр побледнел от радости и застегнул ворот рубахи.
— Я — «Жаннета», я — «Жаннета», — говорил Бенг. — Идем в секторе Б-1927, скорость вторая.
— Я — «Плутон», я — «Плутон», вход разрешаю. Сейчас начинаю обратный отсчет, «Жаннета», я начинаю обратный отсчет. «Жаннета», ты готова?
— Я — «Жаннета», отсчет можете начинать.
— …Будущее, будущее…
— И что?
— Фантазии мало, а мозгу слишком много, — усмехнулся Борис.
Бенг оглянулся на него, поднял красиво изломленную бровь. Александр покачал головой и сказал:
— Это сигва.
— Кстати, как она там? — спросил Борис. — Покормить ее не догадались? Так ведь?
Борис долго влезал в костюм высокой защиты. Жестко цепляясь им за все, влез в циклотронную.
Сигва теперь сидела на ящике урановых брикетов и от скуки глодала железную палку.
Увидев Бориса, она обрадованно захлопала крыльями и из желтой стала густо-фиолетовой. Борис помотал головой, отгоняя остатки сна, и подошел к сигве. Присев, он гладил тройной ряд ее ушей. Гладил и приговаривал:
— Ты хорошая, славная…
Сигва свистала, хлопала себя крыльями по бокам. От удовольствия закатывала три глаза, а четвертый, рудиментарный, светил лампочкой на кончике хвоста. И в это время счетчик, черт его побери, указывал на возраставшую активность гамма-лучей.
Борис чертыхнулся и, вынув из кармана горсть кремней, бросил их сигве. Та с радостным писком сгребла камни и захрустела, разжевывая их. Борис вышел.
— Бурная, блестящая личная жизнь, спаянная с техникой, — бубнил Александр. Он выглядел усталым. Должно быть, выдохся.
— Сменяй, — сказал Бенг. Он вылез из-за штурвала, потянулся, одернул рубашку. Борис сел на угретое место, вжался в кресло. Покосился на цифры — нормально.
Под куполом галактики ракета возвращалась на Землю.
МЕФИСТО
Опять Великий Кальмар!..
Он свернул и бросил газету в воду. Она поплыла корабликом и вдруг исчезла: море скрутилось воронкой и взяло ее в себя.
Сейчас она опускается на дно и ляжет там, развернув белые крылья… Великое море и Кальмар — Великий.
Море… Его шум идет отовсюду. Он бежит над блеском мокрых камней, путается в скалистых гранях и рождает маленьких, шумовых детишек. Те скачут через бурые пучки голубиных гнезд и зеленые прожилки ящериц.
Если вслушиваться, то шум делится на два разных, оба неторопливых и размеренных: широки взмахи бронзового маятника времени.