ГЛАВА 5
МУЖЧИНЫ РАЗГОВАРИВАЛИ СОРОК МИНУТ. Брейер, сидя на кожаном стуле с высокой спинкой, делал пометки. Ницше, иногда замолкающий, чтобы Брейер успевал записывать за ним, сидел на таком же кожаном стуле, таком же удобном, как первый, но несколько меньшем по размеру. Как и большинство терапевтов своего времени, Брейер предпочитал, чтобы пациенты смотрели на него снизу вверх.
Брейер подробно и методично оценивал клиническое состояние пациента. Внимательно прослушав свободное описание болезни пациентом, он принимался за систематическое исследование каждого отдельного симптома:
когда он появился впервые, как менялся с течением времени, как реагирует на терапевтические методы. Третьим этапом было обследование каждой системы тела. Начиная с макушки, Брейер спускался до самых пят. Сначала голова и нервная система. Он начинал с вопросов о функционировании всех двенадцати черепных нервов, ответственных за обоняние, зрение, движения глаз, слух, работу и чувствительность лицевых мышц, движения и чувствительность языка, глотание, равновесие, речь.
Переходя к телу, Брейер проверял по очереди каждую функциональную систему органов: дыхательную, сердечно-сосудистую, желудочно-кишечную и мочеполовую. Этот подробный обзор органов стимулировал память пациента и являлся гарантией того, что ни одна деталь не пропущена: Брейер никогда не позволял себе отказаться от какого-либо этапа опроса, даже если был полностью уверен в диагнозе.
Далее он переходил к составлению подробной медицинской истории пациента: его здоровье в детстве, здоровье его родителей и сиблингов[5], изучение других аспектов его жизни — выбор профессии, общественная жизнь, служба в армии, переезды, пристрастия в пище, предпочитаемые способы проведения досуга. И, наконец, Брейер предоставлял свободу своей интуиции и полагался на нее в выборе дальнейшего направления на основе уже полученных данных. Так, на днях, столкнувшись со сложным случаем респираторного нарушения, он смог поставить правильный диагноз — диафрагмальный трихинеллез, — докопавшись до того, насколько ответственно подходила его пациентка к приготовлению копченой свинины.
Все то время, что заняла эта процедура, Ницше оставался предельно внимателен, встречая одобряющим кивком каждый вопрос Брейера. Это ничуть не удивило Брейера. Он еще ни разу не встречал пациента, который бы не испытывал тайное удовольствие от столь подробного изучения своей жизни. И чем пристальнее было внимание, тем больше это нравилось пациенту. Удовольствие от пребывания под наблюдением так глубоко укоренилось в человеке, что Брейер был уверен, что самое страшное в старости: горечь утрат, смерть друзей — это отсутствие пристального внимания, это ужас перед жизнью без свидетелей.
Однако даже Брейера не могла не удивить многочисленность жалоб Ницше и точность его самостоятельных наблюдений. Заметки Брейера занимали уже несколько страниц. У него начала уставать рука, когда Ницше описывал все свои ужасающие симптомы: ужасные, высасывающие все силы головные боли; морская болезнь на твердой почве — головокружение, потеря равновесия, тошнота, рвота, анорексия, отвращение к еде; приступы лихорадки, ночная потливость, вынуждающая два-три раза за ночь менять пижаму и постельное белье; страшные приступы утомления, иногда близкие к полному мышечному параличу; боль в желудке; кровавая рвота; кишечные спазмы; сильнейшие запоры; геморрой; а также лишающие его дееспособности проблемы со зрением — утомляемость глаз, постоянное ухудшение зрения, слезливость и боль в глазах, нечеткое видение, сильная светочувствительность, особенно по утрам.
Вопросы Брейера смогли выявить еще некоторые симптомы. Ницше либо не захотел рассказывать, либо не обращал внимания на то, что приступам головной боли предшествовало мерцание перед глазами и частичная слепота; он не сказал о непроходящей бессоннице, жестоких ночных мышечных судорогах, общей напряженности и резких, непредсказуемых сменах настроения.
Смены настроения! Именно этих слов ждал Брейер! Как он и говорил Фрейду, он всегда выискивал благоприятный момент, чтобы вывести беседу на обсуждение психологического состояния пациента. Эти «смены настроения» могут быть тем самым ключом, который поможет добраться до отчаяния и суицидальных наклонностей Ницше!
Брейер сделал осторожный шажок вперед, попросив его поподробней остановиться на сменах настроения. «Не замечали ли вы изменения в своем настроении, которые могли бы относиться к болезни?»
Поведение Ницше не изменилось. Судя по всему, ему и не приходило в голову, что этот вопрос выводит беседу на значительно более личный уровень. «Иногда бывало, что за день до приступа я чувствовал себя особенно хорошо, — и я начинал думать, что чувствую себя подозрительно хорошо».
«А после приступа?»
«Обычно приступ продолжается от двенадцати часов до двух дней. После такого приступа я утомлен и инертен. День-два я даже думаю медленно. Но иногда, особенно после долгого приступа, продолжающегося несколько дней, все иначе. Я чувствую себя посвежевшим, очистившимся. Меня переполняет энергия. Я обожаю эти моменты: в моей голове просто кишат самые драгоценные идеи».
Брейер был настойчив. Если уж он напал на след, он не собирался так просто отказываться от преследования. «Ваша усталость и инертность — как долго сохраняется это состояние?»
«Недолго. Как только приступ утихает и мое тело вновь принадлежит мне, я снова начинаю контролировать себя. Так что я могу сам преодолеть слабость».
Возможно, подумал Брейер, этот человек не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Ему придется перейти к более конкретным вопросам. Как стало ясно, Ницше не собирался добровольно выдавать какую бы то ни было информацию о своем отчаянии.
«А меланхолия? Сопутствует ли она вашим приступам или, может, начинается после?»
«У меня бывают мрачные периоды. А у кого их не бывает? Но они не властны надо мной. Это не моя болезнь, это моя жизнь. Можно сказать, что я осмеливаюсь их иметь».
Брейер не мог не заметить легкую усмешку Ницше и его дерзкий тон. Только сейчас, впервые Брейер узнал голос человека, написавшего те две смелые, загадочные книги, спрятанные в ящике его стола. Брейеру даже пришла мимолетная мысль о том, что можно было бы прямо спросить его о столь безапелляционном разграничении болезни и жизни. А это заявление о смелости иметь мрачные периоды, что он хотел этим сказать? Но — терпение! Лучше стараться держать консультацию под контролем. Будут и другие удобные случаи.
Не забывая об осторожности, он продолжил: «Вы когда-нибудь вели подробный дневник ваших приступов — их частота, интенсивность, продолжительность?»
«В этом году нет. Я был слишком занят различными важными событиями и переменами, происходящими в моей жизни. Но могу сказать, что в прошлом году сто семнадцать дней я был полностью недееспособен, почти две сотни дней я был частично дееспособен — только не слишком сильные головные боль, боль в глазах, боль в животе или тошнота».
Здесь появились сразу два удобных момента; с какого начать? Следует ли ему расспросить о «важных событиях и переменах, происходящих в его жизни», — Ницше, разумеется, говорил о Лу Саломе — или же укреплять взаимопонимание между доктором и пациентом, проявляя сочувствие? Зная, что переборщить с взаимопониманием невозможно, Брейер выбрал последнее.
«Посмотрим… У нас остается только сорок восемь дней здоровья. Слишком мало времени, когда „все в порядке“, профессор Ницше».
«На самом деле за последние несколько лет я редко был здоров дольше двух недель. Мне кажется, я могу вспомнить любой такой момент!»
Уловив грусть, отчаяние в голосе Ницше, Брейер решил идти ва-банк. Ему представилась удобная лазейка, которая должна была привести его прямо к отчаянию пациента. Он отложил ручку и произнес как можно более серьезным и озабоченным с профессиональной точки зрения голосом: «Такая ситуация, когда человек большую часть своих дней проводит в мучениях, получает лишь горстку хорошего самочувствия в год, когда вся жизнь наполнена болью, — это же такая благодатная почва для отчаяния, для пессимистических взглядов на смысл жизни».
Ницше молчал. В первый раз он не смог найти ответ сразу же. Его голова качалась из стороны в сторону, словно он взвешивал, стоит ли позволять утешать себя. Но заговорил он о другом.
«Несомненно, вы правы, доктор Брейер, именно так происходит с некоторыми людьми, возможно, с большинством — здесь я полностью доверяю вашему опыту, — но не со мной. Отчаяние? Нет, может, когда-то и было, но не сейчас. Моя болезнь находится в ведении моего тела, но это не я. Я — это моя болезнь и мое тело, но они — это не я. Их нужно преодолеть, если не на физическом уровне, значит, на метафизическом.
А что касается еще одного вашего замечания, то мой «смысл жизни» не имеет к этой жалкой протоплазме, — он ударил себя в живот, — ни малейшего отношения. Я знаю, зачем жить, и для меня совсем не важно как. У меня есть причина прожить десять лет, у меня есть миссия. Я вынашиваю плод здесь. — Он постучал по голове. — Здесь множество книг, книг, практически полностью оформившихся, книг, написать которые могу лишь только я. Иногда мне кажется, что мои головные боли — это схватки мозга».
Ницше явно не имел ни малейшего желания обсуждать или даже признавать сам факт наличия отчаяния; Брейер понял, что пытаться разговорить его бесполезно. Он вдруг вспомнил, как понимал, что маневры его противника более искусны — всякий раз, когда садился играть в шахматы со своим отцом, лучшим шахматистом еврейской общины в Вене.
А может, признавать нечего! Может, фройлен Саломе ошиблась. Ницше говорил так, словно дух его справился с этой ужасной болезнью. Что касается самоубийства, Брейер знал один верный способ выяснить степень риска: проверить, представляет ли себя пациент в будущем. Ницше этот тест прошел. Он не собирался заканчивать жизнь самоубийством: он говорил о десятилетней миссии, о книгах, которые ему предстоит извлечь из своего мозга.
Однако Брейер своими глазами видел суицидальные послания Ницше. Может, он лицемерил? А может, теперь он не пребывал в отчаянии потому, что уже принял решение о самоубийстве ? Брейер уже сталкивался с такими пациентами. Они были опасны. Создавалось впечатление, что им становится лучше, — на самом деле им действительно становится лучше, меланхолия рассеивается, они снова начинают улыбаться, есть, спать. Но это улучшение говорит только об одном — что они нашли способ спастись от отчаяния, и способ этот — смерть. Что замышлял Ницше? Решил ли он убить себя? Нет, Брейер вспомнил, как говорил Фрейду: если Ницше собирается убить себя, то зачем он здесь? Зачем создавать себе сложности — зачем встречаться с очередным терапевтом, причем для этого сначала ехать из Рапалло в Базель, а оттуда — в Вену?
Брейер был расстроен тем, что ему не удалось получить нужную ему информацию, но винить пациента в недостаточном сотрудничестве он не мог. Ницше подробно ответил на каждый его вопрос относительно состояния своего здоровья — разве что слишком подробно. Многие люди, страдающие головной болью, отмечают чувствительность к пище и погоде, так что Брейер не удивился, обнаружив, что Ницше — не исключение. Но он был поражен дотошностью отчета, который представил ему пациент. Ницше двадцать минут без остановки рассказывал о том, как он реагирует на атмосферные условия. Его тело, по его словам, было подобно анероиду, это был барометр и термометр в одном, который бурно реагировал на малейшее колебание атмосферного давления, температуры воздуха и изменение высоты над уровнем моря. Затянутые тучами небеса вызывали у него депрессию, свинцовые дождевые тучи пагубно действовали на его нервы, засуха придавала ему силы, зима стала для него чем-то вроде психологического сжатия челюстей, которые расслабляло солнце. Уже несколько лет его жизнь представляла собой поиск идеального климата. Летом еще можно было жить. Его вполне устраивали безветренные, безоблачные, солнечные плато Энгадина; так что четыре месяца в году он уединялся в небольшой Gasthaus[6] в маленькой швейцарской деревеньке Сильс-Мариа. Но зимы были его проклятием. Ему так и не удалось найти хорошее место для зимовки, так что в холодное время года он жил в южной Италии, переезжая из города в город в поисках более здорового климата. Ветер и промозглый сумрак Вены губили его, сказал Ницше. Его нервная система требовала солнца и сухого неподвижного воздуха.
Когда Брейер спросил Ницше о его диете, тот развернул очередную довольно длительную лекцию о связи диеты, проблем с желудком и приступов головной боли. Удивительная обстоятельность! Никогда раньше Брейер не встречался с пациентом, который так основательно подходил бы к ответу на любой вопрос. Что бы это значило?
Не был ли Ницше обсессивным ипохондриком? Брейер встречал множество скучных, занятых лишь жалостью к самим себе ипохондриков, смакующих описание собственных внутренностей. Но эти пациенты отличались Weltanschauung stenosis, или узостью взглядов. А как скучно становилось в их присутствии! Они ни о чем другом, кроме своего тела, не думали, их интересы и ценности были центрированы вокруг их здоровья.
Нет, Ницше не был одним из них. Он обладал разноплановыми интересами и личным обаянием. Несомненно, фройлен Саломе находила его именно таким, она до сих пор считает его именно таким, несмотря на то что решила, что Поль Рэ больше подходит ей для романтических отношений. Тем более, Ницше описывал свои симптомы не для того, чтобы вызвать жалость, он даже не просил о поддержке — в этом Брейер убедился в самом начале их беседы.
Так чем же объясняется столь подробный рассказ о функциях его организма? Возможно, это объяснялось буквально тем, что Ницше обладал высоким интеллектом, хорошей памятью и рационально подходил к медицинскому освидетельствованию, предоставляя консультанту-эксперту всю возможную информацию. Или он был необычайно склонен к интроспекции. Заканчивая осмотр, Брейер нашел еще одно объяснение: Ницше так мало контактировал с другими людьми, что проводил небывало большое количество времени в общении со своей собственной нервной системой.
Закончив с составлением медицинской истории, Брейер перешел к телесному осмотру. Он проводил пациента в смотровой кабинет — небольшую, стерильно чистую комнату, в которой находились только ширма и стул, кушетка, покрытая накрахмаленным белым покрывалом, раковина, весы и стальной ящик с инструментами Брейера. Доктор оставил Ницше одного, чтобы тот переоделся для осмотра, и, войдя через несколько минут, увидел его в сорочке с открытой спиной, в длинных черных носках и подвязках, аккуратно складывающим костюм. Он извинился за задержку: «Моя кочевая жизнь предполагает, что я могу иметь только один костюм. Так что, когда я снимаю его, я стараюсь позаботиться о том, чтобы ему было удобно».
Осмотр Брейер проводил так же тщательно, как и составлял медицинскую историю. Начав с головы, он медленно проходил по всему телу, слушая, постукивая, прощупывая, нюхая, наблюдая, ощущая. Несмотря на разнообразие симптомов пациента, Брейеру не удалось найти никаких физиологических отклонений за исключением большого шрама на груди — результата несчастного случая, произошедшего во время службы в армии, короткого косого шрама на переносице, полученного в драке, и некоторых признаков анемии: бледные губы, слизистая глаз и сгибы ладоней.
Чем вызвана анемия? Вероятно, питанием. Ницше говорил, что иногда неделями не может смотреть на еду. Но потом Брейер вспомнил, как Ницше упоминал о том, что иногда его рвет кровью, так что это могло быть по причине желудочного кровотечения. Он взял анализ крови для проверки на гемоглобин и после ректального осмотра собрал с перчатки частички кала на выявление крови.
Что касается жалоб Ницше на глаза, Брейер обнаружил односторонний конъюнктивит, с которым легко могла бы справиться глазная мазь. Несмотря на все свои старания, Брейер так и не смог сфокусировать офтальмоскоп на сетчатке Ницше: что-то мешало, вероятно, непрозрачность роговой оболочки или ее отек.
Брейер уделил особое внимание нервной системе Ницше не только из-за головных болей, но и потому, что его отец умер, когда мальчику было четыре года, от «размягчения мозга» — общего термина для обозначения какой бы то ни было патологии, например удара, опухоли или некой формы наследственной церебральной дегенерации. Но, проверив все аспекты функционирования мозга и нервной системы — равновесие, координацию движений, чувствительность, силу, проприоцепцию, слух, обоняние, глотание, — Брейер не обнаружил ни следа какого бы то ни было структурного заболевания нервной системы.
Пока Ницше одевался, Брейер вернулся в свой кабинет зафиксировать результаты осмотра. Когда несколько минут спустя фрау Бекер привела туда Ницше, Брейер понял, что время подходит к концу, а ему не удалось вытащить из своего пациента ни малейшего намека на меланхолию или суицидальные наклонности. Он попробовал другой способ, один из приемов беседы, который редко его подводил.
«Профессор Ницше, я бы хотел попросить вас описать мне в подробностях один обычный день вашей жизни».
Брейер подробно и методично оценивал клиническое состояние пациента. Внимательно прослушав свободное описание болезни пациентом, он принимался за систематическое исследование каждого отдельного симптома:
когда он появился впервые, как менялся с течением времени, как реагирует на терапевтические методы. Третьим этапом было обследование каждой системы тела. Начиная с макушки, Брейер спускался до самых пят. Сначала голова и нервная система. Он начинал с вопросов о функционировании всех двенадцати черепных нервов, ответственных за обоняние, зрение, движения глаз, слух, работу и чувствительность лицевых мышц, движения и чувствительность языка, глотание, равновесие, речь.
Переходя к телу, Брейер проверял по очереди каждую функциональную систему органов: дыхательную, сердечно-сосудистую, желудочно-кишечную и мочеполовую. Этот подробный обзор органов стимулировал память пациента и являлся гарантией того, что ни одна деталь не пропущена: Брейер никогда не позволял себе отказаться от какого-либо этапа опроса, даже если был полностью уверен в диагнозе.
Далее он переходил к составлению подробной медицинской истории пациента: его здоровье в детстве, здоровье его родителей и сиблингов[5], изучение других аспектов его жизни — выбор профессии, общественная жизнь, служба в армии, переезды, пристрастия в пище, предпочитаемые способы проведения досуга. И, наконец, Брейер предоставлял свободу своей интуиции и полагался на нее в выборе дальнейшего направления на основе уже полученных данных. Так, на днях, столкнувшись со сложным случаем респираторного нарушения, он смог поставить правильный диагноз — диафрагмальный трихинеллез, — докопавшись до того, насколько ответственно подходила его пациентка к приготовлению копченой свинины.
Все то время, что заняла эта процедура, Ницше оставался предельно внимателен, встречая одобряющим кивком каждый вопрос Брейера. Это ничуть не удивило Брейера. Он еще ни разу не встречал пациента, который бы не испытывал тайное удовольствие от столь подробного изучения своей жизни. И чем пристальнее было внимание, тем больше это нравилось пациенту. Удовольствие от пребывания под наблюдением так глубоко укоренилось в человеке, что Брейер был уверен, что самое страшное в старости: горечь утрат, смерть друзей — это отсутствие пристального внимания, это ужас перед жизнью без свидетелей.
Однако даже Брейера не могла не удивить многочисленность жалоб Ницше и точность его самостоятельных наблюдений. Заметки Брейера занимали уже несколько страниц. У него начала уставать рука, когда Ницше описывал все свои ужасающие симптомы: ужасные, высасывающие все силы головные боли; морская болезнь на твердой почве — головокружение, потеря равновесия, тошнота, рвота, анорексия, отвращение к еде; приступы лихорадки, ночная потливость, вынуждающая два-три раза за ночь менять пижаму и постельное белье; страшные приступы утомления, иногда близкие к полному мышечному параличу; боль в желудке; кровавая рвота; кишечные спазмы; сильнейшие запоры; геморрой; а также лишающие его дееспособности проблемы со зрением — утомляемость глаз, постоянное ухудшение зрения, слезливость и боль в глазах, нечеткое видение, сильная светочувствительность, особенно по утрам.
Вопросы Брейера смогли выявить еще некоторые симптомы. Ницше либо не захотел рассказывать, либо не обращал внимания на то, что приступам головной боли предшествовало мерцание перед глазами и частичная слепота; он не сказал о непроходящей бессоннице, жестоких ночных мышечных судорогах, общей напряженности и резких, непредсказуемых сменах настроения.
Смены настроения! Именно этих слов ждал Брейер! Как он и говорил Фрейду, он всегда выискивал благоприятный момент, чтобы вывести беседу на обсуждение психологического состояния пациента. Эти «смены настроения» могут быть тем самым ключом, который поможет добраться до отчаяния и суицидальных наклонностей Ницше!
Брейер сделал осторожный шажок вперед, попросив его поподробней остановиться на сменах настроения. «Не замечали ли вы изменения в своем настроении, которые могли бы относиться к болезни?»
Поведение Ницше не изменилось. Судя по всему, ему и не приходило в голову, что этот вопрос выводит беседу на значительно более личный уровень. «Иногда бывало, что за день до приступа я чувствовал себя особенно хорошо, — и я начинал думать, что чувствую себя подозрительно хорошо».
«А после приступа?»
«Обычно приступ продолжается от двенадцати часов до двух дней. После такого приступа я утомлен и инертен. День-два я даже думаю медленно. Но иногда, особенно после долгого приступа, продолжающегося несколько дней, все иначе. Я чувствую себя посвежевшим, очистившимся. Меня переполняет энергия. Я обожаю эти моменты: в моей голове просто кишат самые драгоценные идеи».
Брейер был настойчив. Если уж он напал на след, он не собирался так просто отказываться от преследования. «Ваша усталость и инертность — как долго сохраняется это состояние?»
«Недолго. Как только приступ утихает и мое тело вновь принадлежит мне, я снова начинаю контролировать себя. Так что я могу сам преодолеть слабость».
Возможно, подумал Брейер, этот человек не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Ему придется перейти к более конкретным вопросам. Как стало ясно, Ницше не собирался добровольно выдавать какую бы то ни было информацию о своем отчаянии.
«А меланхолия? Сопутствует ли она вашим приступам или, может, начинается после?»
«У меня бывают мрачные периоды. А у кого их не бывает? Но они не властны надо мной. Это не моя болезнь, это моя жизнь. Можно сказать, что я осмеливаюсь их иметь».
Брейер не мог не заметить легкую усмешку Ницше и его дерзкий тон. Только сейчас, впервые Брейер узнал голос человека, написавшего те две смелые, загадочные книги, спрятанные в ящике его стола. Брейеру даже пришла мимолетная мысль о том, что можно было бы прямо спросить его о столь безапелляционном разграничении болезни и жизни. А это заявление о смелости иметь мрачные периоды, что он хотел этим сказать? Но — терпение! Лучше стараться держать консультацию под контролем. Будут и другие удобные случаи.
Не забывая об осторожности, он продолжил: «Вы когда-нибудь вели подробный дневник ваших приступов — их частота, интенсивность, продолжительность?»
«В этом году нет. Я был слишком занят различными важными событиями и переменами, происходящими в моей жизни. Но могу сказать, что в прошлом году сто семнадцать дней я был полностью недееспособен, почти две сотни дней я был частично дееспособен — только не слишком сильные головные боль, боль в глазах, боль в животе или тошнота».
Здесь появились сразу два удобных момента; с какого начать? Следует ли ему расспросить о «важных событиях и переменах, происходящих в его жизни», — Ницше, разумеется, говорил о Лу Саломе — или же укреплять взаимопонимание между доктором и пациентом, проявляя сочувствие? Зная, что переборщить с взаимопониманием невозможно, Брейер выбрал последнее.
«Посмотрим… У нас остается только сорок восемь дней здоровья. Слишком мало времени, когда „все в порядке“, профессор Ницше».
«На самом деле за последние несколько лет я редко был здоров дольше двух недель. Мне кажется, я могу вспомнить любой такой момент!»
Уловив грусть, отчаяние в голосе Ницше, Брейер решил идти ва-банк. Ему представилась удобная лазейка, которая должна была привести его прямо к отчаянию пациента. Он отложил ручку и произнес как можно более серьезным и озабоченным с профессиональной точки зрения голосом: «Такая ситуация, когда человек большую часть своих дней проводит в мучениях, получает лишь горстку хорошего самочувствия в год, когда вся жизнь наполнена болью, — это же такая благодатная почва для отчаяния, для пессимистических взглядов на смысл жизни».
Ницше молчал. В первый раз он не смог найти ответ сразу же. Его голова качалась из стороны в сторону, словно он взвешивал, стоит ли позволять утешать себя. Но заговорил он о другом.
«Несомненно, вы правы, доктор Брейер, именно так происходит с некоторыми людьми, возможно, с большинством — здесь я полностью доверяю вашему опыту, — но не со мной. Отчаяние? Нет, может, когда-то и было, но не сейчас. Моя болезнь находится в ведении моего тела, но это не я. Я — это моя болезнь и мое тело, но они — это не я. Их нужно преодолеть, если не на физическом уровне, значит, на метафизическом.
А что касается еще одного вашего замечания, то мой «смысл жизни» не имеет к этой жалкой протоплазме, — он ударил себя в живот, — ни малейшего отношения. Я знаю, зачем жить, и для меня совсем не важно как. У меня есть причина прожить десять лет, у меня есть миссия. Я вынашиваю плод здесь. — Он постучал по голове. — Здесь множество книг, книг, практически полностью оформившихся, книг, написать которые могу лишь только я. Иногда мне кажется, что мои головные боли — это схватки мозга».
Ницше явно не имел ни малейшего желания обсуждать или даже признавать сам факт наличия отчаяния; Брейер понял, что пытаться разговорить его бесполезно. Он вдруг вспомнил, как понимал, что маневры его противника более искусны — всякий раз, когда садился играть в шахматы со своим отцом, лучшим шахматистом еврейской общины в Вене.
А может, признавать нечего! Может, фройлен Саломе ошиблась. Ницше говорил так, словно дух его справился с этой ужасной болезнью. Что касается самоубийства, Брейер знал один верный способ выяснить степень риска: проверить, представляет ли себя пациент в будущем. Ницше этот тест прошел. Он не собирался заканчивать жизнь самоубийством: он говорил о десятилетней миссии, о книгах, которые ему предстоит извлечь из своего мозга.
Однако Брейер своими глазами видел суицидальные послания Ницше. Может, он лицемерил? А может, теперь он не пребывал в отчаянии потому, что уже принял решение о самоубийстве ? Брейер уже сталкивался с такими пациентами. Они были опасны. Создавалось впечатление, что им становится лучше, — на самом деле им действительно становится лучше, меланхолия рассеивается, они снова начинают улыбаться, есть, спать. Но это улучшение говорит только об одном — что они нашли способ спастись от отчаяния, и способ этот — смерть. Что замышлял Ницше? Решил ли он убить себя? Нет, Брейер вспомнил, как говорил Фрейду: если Ницше собирается убить себя, то зачем он здесь? Зачем создавать себе сложности — зачем встречаться с очередным терапевтом, причем для этого сначала ехать из Рапалло в Базель, а оттуда — в Вену?
Брейер был расстроен тем, что ему не удалось получить нужную ему информацию, но винить пациента в недостаточном сотрудничестве он не мог. Ницше подробно ответил на каждый его вопрос относительно состояния своего здоровья — разве что слишком подробно. Многие люди, страдающие головной болью, отмечают чувствительность к пище и погоде, так что Брейер не удивился, обнаружив, что Ницше — не исключение. Но он был поражен дотошностью отчета, который представил ему пациент. Ницше двадцать минут без остановки рассказывал о том, как он реагирует на атмосферные условия. Его тело, по его словам, было подобно анероиду, это был барометр и термометр в одном, который бурно реагировал на малейшее колебание атмосферного давления, температуры воздуха и изменение высоты над уровнем моря. Затянутые тучами небеса вызывали у него депрессию, свинцовые дождевые тучи пагубно действовали на его нервы, засуха придавала ему силы, зима стала для него чем-то вроде психологического сжатия челюстей, которые расслабляло солнце. Уже несколько лет его жизнь представляла собой поиск идеального климата. Летом еще можно было жить. Его вполне устраивали безветренные, безоблачные, солнечные плато Энгадина; так что четыре месяца в году он уединялся в небольшой Gasthaus[6] в маленькой швейцарской деревеньке Сильс-Мариа. Но зимы были его проклятием. Ему так и не удалось найти хорошее место для зимовки, так что в холодное время года он жил в южной Италии, переезжая из города в город в поисках более здорового климата. Ветер и промозглый сумрак Вены губили его, сказал Ницше. Его нервная система требовала солнца и сухого неподвижного воздуха.
Когда Брейер спросил Ницше о его диете, тот развернул очередную довольно длительную лекцию о связи диеты, проблем с желудком и приступов головной боли. Удивительная обстоятельность! Никогда раньше Брейер не встречался с пациентом, который так основательно подходил бы к ответу на любой вопрос. Что бы это значило?
Не был ли Ницше обсессивным ипохондриком? Брейер встречал множество скучных, занятых лишь жалостью к самим себе ипохондриков, смакующих описание собственных внутренностей. Но эти пациенты отличались Weltanschauung stenosis, или узостью взглядов. А как скучно становилось в их присутствии! Они ни о чем другом, кроме своего тела, не думали, их интересы и ценности были центрированы вокруг их здоровья.
Нет, Ницше не был одним из них. Он обладал разноплановыми интересами и личным обаянием. Несомненно, фройлен Саломе находила его именно таким, она до сих пор считает его именно таким, несмотря на то что решила, что Поль Рэ больше подходит ей для романтических отношений. Тем более, Ницше описывал свои симптомы не для того, чтобы вызвать жалость, он даже не просил о поддержке — в этом Брейер убедился в самом начале их беседы.
Так чем же объясняется столь подробный рассказ о функциях его организма? Возможно, это объяснялось буквально тем, что Ницше обладал высоким интеллектом, хорошей памятью и рационально подходил к медицинскому освидетельствованию, предоставляя консультанту-эксперту всю возможную информацию. Или он был необычайно склонен к интроспекции. Заканчивая осмотр, Брейер нашел еще одно объяснение: Ницше так мало контактировал с другими людьми, что проводил небывало большое количество времени в общении со своей собственной нервной системой.
Закончив с составлением медицинской истории, Брейер перешел к телесному осмотру. Он проводил пациента в смотровой кабинет — небольшую, стерильно чистую комнату, в которой находились только ширма и стул, кушетка, покрытая накрахмаленным белым покрывалом, раковина, весы и стальной ящик с инструментами Брейера. Доктор оставил Ницше одного, чтобы тот переоделся для осмотра, и, войдя через несколько минут, увидел его в сорочке с открытой спиной, в длинных черных носках и подвязках, аккуратно складывающим костюм. Он извинился за задержку: «Моя кочевая жизнь предполагает, что я могу иметь только один костюм. Так что, когда я снимаю его, я стараюсь позаботиться о том, чтобы ему было удобно».
Осмотр Брейер проводил так же тщательно, как и составлял медицинскую историю. Начав с головы, он медленно проходил по всему телу, слушая, постукивая, прощупывая, нюхая, наблюдая, ощущая. Несмотря на разнообразие симптомов пациента, Брейеру не удалось найти никаких физиологических отклонений за исключением большого шрама на груди — результата несчастного случая, произошедшего во время службы в армии, короткого косого шрама на переносице, полученного в драке, и некоторых признаков анемии: бледные губы, слизистая глаз и сгибы ладоней.
Чем вызвана анемия? Вероятно, питанием. Ницше говорил, что иногда неделями не может смотреть на еду. Но потом Брейер вспомнил, как Ницше упоминал о том, что иногда его рвет кровью, так что это могло быть по причине желудочного кровотечения. Он взял анализ крови для проверки на гемоглобин и после ректального осмотра собрал с перчатки частички кала на выявление крови.
Что касается жалоб Ницше на глаза, Брейер обнаружил односторонний конъюнктивит, с которым легко могла бы справиться глазная мазь. Несмотря на все свои старания, Брейер так и не смог сфокусировать офтальмоскоп на сетчатке Ницше: что-то мешало, вероятно, непрозрачность роговой оболочки или ее отек.
Брейер уделил особое внимание нервной системе Ницше не только из-за головных болей, но и потому, что его отец умер, когда мальчику было четыре года, от «размягчения мозга» — общего термина для обозначения какой бы то ни было патологии, например удара, опухоли или некой формы наследственной церебральной дегенерации. Но, проверив все аспекты функционирования мозга и нервной системы — равновесие, координацию движений, чувствительность, силу, проприоцепцию, слух, обоняние, глотание, — Брейер не обнаружил ни следа какого бы то ни было структурного заболевания нервной системы.
Пока Ницше одевался, Брейер вернулся в свой кабинет зафиксировать результаты осмотра. Когда несколько минут спустя фрау Бекер привела туда Ницше, Брейер понял, что время подходит к концу, а ему не удалось вытащить из своего пациента ни малейшего намека на меланхолию или суицидальные наклонности. Он попробовал другой способ, один из приемов беседы, который редко его подводил.
«Профессор Ницше, я бы хотел попросить вас описать мне в подробностях один обычный день вашей жизни».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента