Страница:
В тот же день татары поставили на бугре против Золотых ворот желтый шатер и по обе стороны его десяток круглых, как шапки, белых и черных войлочных юрт. Кругом задымили костры многочисленной стражи.
Жители Владимира жадно наблюдали с крепостных стен за поведением татар. Никто не говорил о сдаче, о покорности. Все знали, какая участь ждет пленников, все слышали об уловках татар, старавшихся хитростью проникнуть в город; «только пусти их, а потом жителям пощады не будет».
Князья Всеволод и Мстислав хотели вместе со своими дружинниками выйти из городских ворот для битвы с татарами:
– Умрем, но умрем с честью, в поле!
Старый воевода Петр Ослядукович не дал им на это разрешения:
– Умереть мы сумеем и даже много татар перед тем уложим. Но разумнее выждать. Наш государь, великий князь Георгий Всеволодович, даром не сидит. Он собирает великую рать, скоро явится сюда на выручку и спасет нашу землю и стольный город.
Пока татары готовились к приступу, большой их отряд отделился и направился к Суздалю. Город защищался два дня. На третий – татары ворвались в Суздаль, разграбили его, подожгли княжий двор и Дмитриевский монастырь, перебили жителей. Спаслись из суздальцев только те, кто ранее убежал в леса. Татары безжалостно рубили всех: стариков, беспомощных старух, калек, слепых и, вопреки своему обыкновению щадить церковников, перебили в Суздале и попов, и монахов, и монахинь. Остались в живых молодые монашки, уведенные татарами в плен.
От разгрома спасся стоявший в стороне, среди густого леса, Богородицкий девичий монастырь. Татары его не нашли, торопясь вернуться обратно в свой лагерь под Владимиром.
Шестого февраля[185] тысячи татар подтащили к стенам города странные, сложенные из бревен сооружения, каких владимирцы раньше не видывали. Татары подвозили на санях большие камни, глыбы замерзшей земли, хворост и бревна и сваливали все это грудами, возводили леса и складывали примёт, по которому собирались взобраться на крепостные стены.
Они спешно окружили город сплошным тыном, чтобы перехватить убегавших горожан.
Никаких надежд у владимирцев больше не оставалось. Татар было так много, что на одного горожанина приходилось по двадцати противников. Владимирцы в слезах прощались друг с другом:
– Завтра, в день памяти святого Феодора Стратилата, снежная вьюга споет всем нам вечную память!
Седьмого февраля на рассвете татары бросились со всех сторон на город.
Княгиня Агафья и две ее снохи, ближние боярыни и старейшие попы и монахи укрылись в каменной соборной церкви. Там их ждал епископ, владыка Митрофан, высокий, худой, с черной бородой и воспаленными черными глазами. Рядом с ним на амвоне перед иконостасом, в погребальных черных ризах, стояло все духовенство. Они пели хором молитвы. Епископ низким сильным голосом призывал всех спокойно, мужественно, с верой встретить неизбежную мученическую кончину.
– Вместо сопротивления врагу покоряйтесь воле Божьей и думайте о спасении душ наших. Я постригу вас великим постригом, и вы, облекшись в схиму, обретете лик ангельский, убиенные безбожными татарами, и возлетите прямо ко Господу нашему Вседержителю в обители райские… Воззри на нас, Господи, и простри невидимую руку твою! Прими в мире души рабов твоих!
Бывшие в храме поочередно подходили к владыке Митрофану. Он отрезал у каждого прядь волос, в знак пострига, и чертил священным маслом крест на лбу. Посвящаемые в схиму надевали себе на голову черные куколи[186] и брали друг друга крепко за руки. Все стояли тесными рядами и пели священные псалмы. А снаружи доносились грубые голоса разъяренных татар и дикие пронзительные вопли убиваемых женщин.
Уже слышались тяжелые удары бревен в церковные двери, треск ломаемых досок, как вдруг княгиня Агафья хватилась, что приемной дочери Прокуды нигде не видно. Прокуду стали звать, нянюшки подымались наверх, на хоры и колокольню, но нигде Прокуды не нашли.
– Погибнет девка без пострига, без покаяния! – стонала княгиня Агафья. – Не попадет она со мной в обители райские! Бедная я, бедная! Всех родных сразу потеряю!
Глава тринадцатая
Живой костер
С высокого берега Клязьмы Бату-хан внимательно следил за штурмом города Владимира. Багровые отблески пожара переливались на золотой сбруе его коня. Красными искрами вспыхивала золотая насечка стального шлема.
К главным воротам, волна за волной, подъезжали все новые и новые татарские всадники. Они оставляли коней внизу, лезли вверх по примёту и осадным лестницам.
Наверху, на каменной стене, шел отчаянный бой. Владимирцы упорно отбивались. Татары схватывались с ними, старались спрыгнуть со стены внутрь города. Русские ратники спешили на место погибших, но бойцов становилось все меньше, а новые толпы татар непрерывным потоком с буйными криками влезали на стены.
Слева от Бату-хана на низком саврасом коне, как неподвижный истукан, сидел широкоплечий, приземистый Субудай-багатур. Он молча смотрел в сторону города, откуда слышались грохот и протяжный вой. Справа от Бату-хана на толстоногом иноходце съежился худой и сутулый темник Бурундай.
– Смотри, джихангир! – Бурундай повернул к Бату-хану желтое безволосое лицо. – Воины хана Гуюка подожгли город с двух концов!
Лицо Субудая перекосилось.
– Воины Гуюк-хана всегда опаздывают! Это не они, а сами урусуты подожгли свой город…
– Что же медлят «непобедимые»? – крикнул Бурундай.
– Не слушай Бурундая! – огрызнулся Субудай-багатур. – Осажденные храбры и упрямы только по утрам. Надо выждать: в полдень сюда приплетутся дрожащие старики в парчовых шубах и поднесут тебе на золотом блюде ключи от города… Да!.. Так всегда бывало и в Китае, и в Тангуте, и в Бухаре, и в Самарканде! Так будет и сегодня здесь!
Но Бату-хан не хотел ждать. Он визжал и бесновался. Его вороной жеребец перебирал ногами, прыгал на месте и порывался броситься вперед.
– Темник Бурундай! Скачи к воротам, проверь, не улегся ли там спать китайский мастер Ли Тунпо?
Бурундай хлестнул плетью. Чалый иноходец стрелой унесся вперед.
У ворот длинный тяжелый таран с железным набалдашником с грохотом выскакивал из бревенчатого сруба на полозьях и ударял в ворота. Полуголые пленные раскачивали таран под равномерный счет:
– Вдарь сильней! Вдарь еще!
Монголы стегали плетьми пленных, понуждая их бить сильней. Некоторые пленные отказались помогать врагам. Монголы их тут же зарубили.
Сверху, из бойниц и из окон церковки на Золотых воротах, в монголов швыряли кирпичи, горящие головни и метали стрелы. Под ударами тарана дубовые створки ворот трещали и наконец развалились. Татары с ликующим воем бросились вперед, сбивая натиском коней встречных защитников.
Узкая улица была загорожена бревнами, телегами, санями, наваленными заборами. Владимирцы встречали татар ударами топоров и тяжелых дубин. Защитники сидели на крышах домов, стреляли из тугих луков, швыряли сверху тяжелые камни… Улицы все более загромождались трупами, но ничто не могло удержать ворвавшихся разъяренных насильников. Они прыгали с коней, сдирали одежды с мертвецов, грабили дома и лавки, снова вскакивали в седла и пробивались дальше. Их маленькие крепкие кони, спотыкаясь, карабкались на преграды, перебирались через бревна, падали вместе с всадниками. Нукеры упорно расчищали путь для следовавшего за ними Бату-хана и его свиты.
Джихангир ехал медленно. Вороной конь поводил ушами, храпел, прыгал через еще двигавшихся раненых. Стоны, дикие вопли и торжествующие крики неслись со всех сторон.
Бату-хан остановился перед каменным собором на главной площади, где толпились «непобедимые». При его приближении воины прекращали грабеж и падали лицом в снег. Бату-хан, не глядя на них, сохранял надменное величие. Изредка хищная улыбка кривила его неподвижное лицо. Он сказал Субудай-багатуру:
– После Булгара и Рязани я беру уже третью столицу!
Субудай прохрипел:
– Да! К концу великого похода монголов на твоем ожерелье будет девяносто девять столиц!..
– Где же обещанные тобой старики с ключами? – насмешливо спросил тонким голосом подъехавший Бурундай.
– Если они сейчас не придут, тем хуже для них! – отвернулся Субудай.
– Тем хуже для них! – повторил Бату-хан. – Я не стану слушать просьбы о милости… Весь город будет вырезан! Сегодня оскорбленная тень хана Кюлькана напьется вдоволь урусутской крови.
Высокий величественный собор, сложенный из белых камней, казался неодолимой твердыней. Около его входных дверей суетились татары, стараясь разбить топорами темные дубовые створцы, украшенные тонкой резьбой. Из собора доносилось плавное протяжное пение многих голосов.
– Что там поют? Где толмач? – спросил джихангир.
– Я здесь! – откликнулся князь Глеб. – Люди, укрывшиеся в соборе, сами поют себе панихиду, чтобы легче было умирать.
Нукеры притащили длинное бревно. Раскачивая его на руках, они стали равномерно ударять в соборные двери и вскоре выломали их.
Пение послышалось сильнее. В темном отверстии под входной аркой показались искаженные ужасом женские лица. В черных куколях с нашитыми на лбу белыми крестами и в черных одеждах, держа зажженные восковые свечи, женщины протяжно пели: «Со святыми упокой!..»
На возвышении посреди собора, в черной ризе, с золотой митрой на голове, стоял епископ Митрофан. Двумя руками он высоко подымал золотой крест, благословляя им на четыре стороны, и кричал звучным голосом:
– Кайтесь, братья и сестры! Настал день судный! Страха не имейте!.. Души убиенных в селениях праведных успокоятся!.. Кайтесь!..
Бледные трепещущие женщины, держась цепью ряд за рядом, в страшной тесноте, широко раскрывая рты, кричали:
– Спаси нас, Господи!.. Каемся!..
Другие продолжали заунывно петь: «Со святыми упокой!..»
Бату-хан влетел по ступеням на каменную паперть, заглянул внутрь собора и бросил толпившимся нукерам:
– Уррагх! Смелые соколы! Перед вами белоснежные цапли и жирные утки. Хватайте их, добыча ваша!
Монголы радостно закричали:
– Уррагх! Кху-кху, монголы!
Двери были слишком узки для толпы теснившихся монголов, желавших проникнуть в собор. Монахи в длинных черных подрясниках встречали их яростными ударами топоров, избивая напиравших воинов. Куча изрубленных тел росла в дверях, закрывая доступ к добыче.
– Огня! – шепнул джихангиру Субудай-багатур.
– Разведите костер! – крикнул Бату-хан.
Нукеры разломали соседние заборы и сложили на паперти огромный костер. Высокое пламя закрыло темный вход. Огненные языки врывались внутрь собора, лизали прочные каменные стены. Из верхних окон собора повалили клубы черного дыма. Сквозь дым и огонь из собора доносилось все то же протяжное заунывное пение, прерываемое отчаянными криками женщин.
Все выше взвивалось пламя, все тише становилось пение. Монголы ждали, пораженные упорством и непримиримостью владимирских женщин.
Последние крики затихли. Донесся одинокий жалобный плач и оборвался. Слышался только треск горевших досок.
Монголы разметали костер и бросились внутрь собора. Они вытаскивали полубесчувственных женщин, волокли их на площадь, вырывали из их рук детей и швыряли в пылающие кругом дома. Они срывали с женщин одежды, набрасывались на них; насытившись, отрезали им груди, вспарывали животы и спешили к своим коням. Нагрузив их узлами с добычей, монголы отъезжали в поисках новой поживы.
Бату-хан сохранял надменное спокойствие, ожидая на площади своей доли «священной добычи».[187]
На разостланных женских шубах росли груды разноцветных ожерелий, серебряных и золотых крестов, запястий, колец и других дорогих украшений. Сюда же бросали парчовые поповские ризы, боярские шубы, серебро с икон, золотые священные чаши. Поверх всего красовалась золотая митра епископа Митрофана.
Сюда же монголы приволокли потерявшую сознание великую княгиню Агафью и положили ее у копыт вороного коня…
Бату-хан равнодушно смотрел, как воины сорвали с нее шелковую одежду, головные жемчужные подвески, красные чеботы с серебряными подковами, складывая все в общую кучу.
– Дзе-дзе! Кто хочет урусутскую красавицу? – спросил Бату-хан. – Уступаю!
– Конечно, темник Бурундай! – закричали, смеясь, монголы. – Бурундай любит больших женщин!.. Смотри, Бурундай, какая грудь: это розовое вымя, как у самой добротной буйволицы!..
Бурундай подъехал к обнаженному беспомощному телу, долго рассматривал его. Чалый конь, опустив голову, фыркал и пятился. Бурундай, кряхтя, слез с коня. Несколько тысячников, сдерживая нетерпение, почтительно теснились полукругом, желая после Бурундая попробовать почетную добычу.
Княгиня Агафья очнулась… Она не плакала, не кричала. Стараясь прикрыть руками свое обнаженное тело, она вся съежилась от стыда и ужаса и остановившимися глазами смотрела на приближавшуюся к ней сухую костлявую фигуру…
Монголы притащили к Бату-хану могучего старика. Он был скручен арканами, но упрямо старался вырваться.
– Джихангир! Ты приказал показывать тебе смелых вражеских багатуров! – сказал подошедший сотник Арапша. – Этот старик оставался последним в доме урусутского бога. Он бился один против всех… Ни дым, ни огонь, ни три стрелы в боку не свалили его…
– Берикелля! – сказал Бату-хан. – Коназ Галиб, расспроси старика!
Князь Глеб спросил пленного, как его зовут, давно ли он служит в войске.
– Меня зовут Шибалка. Я тридцать лет простоял дозорным на городской стене у Золотых ворот.
– Я прощаю твою вину! – сказал величественно Бату-хан. – Я беру тебя к себе нукером.
– Шибалка! – перевел князь Глеб. – Великий царь татарский оказывает тебе большую милость. Он прощает тебе, что ты по неразумению своему осмелился биться против его царского величия. Он берет тебя к себе на службу. Стань на колени и земно благодари!
Шибалка свирепо поводил налитыми кровью глазами, широко раскрывал рот, задыхался, – три стрелы торчали в его боку.
– Ладно, послужу я ему верой и правдой! Дайте мне мою рогатину, я воткну ее в толстый живот великого царя татарского! И тебя, отступника, зарублю! – И, собрав последние силы, старик плюнул кровавой пеной князю Глебу в глаза…
– Желтоухая собака! – завизжал Бату-хан, стегнув плетью по лицу Шибалки. Тот, не дрогнув, продолжал стоять. Четыре монгола крепко повисли на его руках.
– Эй, нукер! – прохрипел Субудай-багатур.
Ближайший нукер соскочил с коня, вытащил из ножен кривую саблю и наискось вонзил ее по рукоять в живот Шибалки.
Кровь показалась на губах старика и ручейком потекла по седой бороде.
– Придет день! Будет свободной наша земля! – крикнул Шибалка, медленно осел и упал лицом в снег…
Так погиб славный город Владимир – краса северо-восточной Руси, быстро поднявшийся среди остальных городов русской земли, как бы на смену великому Киеву.
Замечательные белокаменные храмы украшали его. Далеко славился его великолепный княжеский дворец, вызывавший восхищение всех иностранцев. Его Золотые ворота – соединение триумфальной арки с крепостным сооружением – говорили о мощи города как военной твердыни. Подобно тому как в Киеве, на его торговой площади, шумели купцы, прибывшие с востока, юга и запада. В его ремесленных кварталах шла постоянная работа. Высоко ценились повсюду искусные изделия владимирских мастеров, еще шире разносилась слава владимирских каменных дел мастеров, создавших в городах Суздальщины прекрасные храмы, украшенные снаружи художественной скульптурой.
Богат и славен был Владимир не только своим изобильным благосостоянием, не только богатством своих бояр и купцов, но и своим просвещением, своей библиотекой, чудесной стенописью своих храмов, собранием художественных произведений великокняжеской казны.
И вот теперь, растоптанное дикими монгольскими ордами, все это лежало в прахе и пепле.
К главным воротам, волна за волной, подъезжали все новые и новые татарские всадники. Они оставляли коней внизу, лезли вверх по примёту и осадным лестницам.
Наверху, на каменной стене, шел отчаянный бой. Владимирцы упорно отбивались. Татары схватывались с ними, старались спрыгнуть со стены внутрь города. Русские ратники спешили на место погибших, но бойцов становилось все меньше, а новые толпы татар непрерывным потоком с буйными криками влезали на стены.
Слева от Бату-хана на низком саврасом коне, как неподвижный истукан, сидел широкоплечий, приземистый Субудай-багатур. Он молча смотрел в сторону города, откуда слышались грохот и протяжный вой. Справа от Бату-хана на толстоногом иноходце съежился худой и сутулый темник Бурундай.
– Смотри, джихангир! – Бурундай повернул к Бату-хану желтое безволосое лицо. – Воины хана Гуюка подожгли город с двух концов!
Лицо Субудая перекосилось.
– Воины Гуюк-хана всегда опаздывают! Это не они, а сами урусуты подожгли свой город…
– Что же медлят «непобедимые»? – крикнул Бурундай.
– Не слушай Бурундая! – огрызнулся Субудай-багатур. – Осажденные храбры и упрямы только по утрам. Надо выждать: в полдень сюда приплетутся дрожащие старики в парчовых шубах и поднесут тебе на золотом блюде ключи от города… Да!.. Так всегда бывало и в Китае, и в Тангуте, и в Бухаре, и в Самарканде! Так будет и сегодня здесь!
Но Бату-хан не хотел ждать. Он визжал и бесновался. Его вороной жеребец перебирал ногами, прыгал на месте и порывался броситься вперед.
– Темник Бурундай! Скачи к воротам, проверь, не улегся ли там спать китайский мастер Ли Тунпо?
Бурундай хлестнул плетью. Чалый иноходец стрелой унесся вперед.
У ворот длинный тяжелый таран с железным набалдашником с грохотом выскакивал из бревенчатого сруба на полозьях и ударял в ворота. Полуголые пленные раскачивали таран под равномерный счет:
– Вдарь сильней! Вдарь еще!
Монголы стегали плетьми пленных, понуждая их бить сильней. Некоторые пленные отказались помогать врагам. Монголы их тут же зарубили.
Сверху, из бойниц и из окон церковки на Золотых воротах, в монголов швыряли кирпичи, горящие головни и метали стрелы. Под ударами тарана дубовые створки ворот трещали и наконец развалились. Татары с ликующим воем бросились вперед, сбивая натиском коней встречных защитников.
Узкая улица была загорожена бревнами, телегами, санями, наваленными заборами. Владимирцы встречали татар ударами топоров и тяжелых дубин. Защитники сидели на крышах домов, стреляли из тугих луков, швыряли сверху тяжелые камни… Улицы все более загромождались трупами, но ничто не могло удержать ворвавшихся разъяренных насильников. Они прыгали с коней, сдирали одежды с мертвецов, грабили дома и лавки, снова вскакивали в седла и пробивались дальше. Их маленькие крепкие кони, спотыкаясь, карабкались на преграды, перебирались через бревна, падали вместе с всадниками. Нукеры упорно расчищали путь для следовавшего за ними Бату-хана и его свиты.
Джихангир ехал медленно. Вороной конь поводил ушами, храпел, прыгал через еще двигавшихся раненых. Стоны, дикие вопли и торжествующие крики неслись со всех сторон.
Бату-хан остановился перед каменным собором на главной площади, где толпились «непобедимые». При его приближении воины прекращали грабеж и падали лицом в снег. Бату-хан, не глядя на них, сохранял надменное величие. Изредка хищная улыбка кривила его неподвижное лицо. Он сказал Субудай-багатуру:
– После Булгара и Рязани я беру уже третью столицу!
Субудай прохрипел:
– Да! К концу великого похода монголов на твоем ожерелье будет девяносто девять столиц!..
– Где же обещанные тобой старики с ключами? – насмешливо спросил тонким голосом подъехавший Бурундай.
– Если они сейчас не придут, тем хуже для них! – отвернулся Субудай.
– Тем хуже для них! – повторил Бату-хан. – Я не стану слушать просьбы о милости… Весь город будет вырезан! Сегодня оскорбленная тень хана Кюлькана напьется вдоволь урусутской крови.
Высокий величественный собор, сложенный из белых камней, казался неодолимой твердыней. Около его входных дверей суетились татары, стараясь разбить топорами темные дубовые створцы, украшенные тонкой резьбой. Из собора доносилось плавное протяжное пение многих голосов.
– Что там поют? Где толмач? – спросил джихангир.
– Я здесь! – откликнулся князь Глеб. – Люди, укрывшиеся в соборе, сами поют себе панихиду, чтобы легче было умирать.
Нукеры притащили длинное бревно. Раскачивая его на руках, они стали равномерно ударять в соборные двери и вскоре выломали их.
Пение послышалось сильнее. В темном отверстии под входной аркой показались искаженные ужасом женские лица. В черных куколях с нашитыми на лбу белыми крестами и в черных одеждах, держа зажженные восковые свечи, женщины протяжно пели: «Со святыми упокой!..»
На возвышении посреди собора, в черной ризе, с золотой митрой на голове, стоял епископ Митрофан. Двумя руками он высоко подымал золотой крест, благословляя им на четыре стороны, и кричал звучным голосом:
– Кайтесь, братья и сестры! Настал день судный! Страха не имейте!.. Души убиенных в селениях праведных успокоятся!.. Кайтесь!..
Бледные трепещущие женщины, держась цепью ряд за рядом, в страшной тесноте, широко раскрывая рты, кричали:
– Спаси нас, Господи!.. Каемся!..
Другие продолжали заунывно петь: «Со святыми упокой!..»
Бату-хан влетел по ступеням на каменную паперть, заглянул внутрь собора и бросил толпившимся нукерам:
– Уррагх! Смелые соколы! Перед вами белоснежные цапли и жирные утки. Хватайте их, добыча ваша!
Монголы радостно закричали:
– Уррагх! Кху-кху, монголы!
Двери были слишком узки для толпы теснившихся монголов, желавших проникнуть в собор. Монахи в длинных черных подрясниках встречали их яростными ударами топоров, избивая напиравших воинов. Куча изрубленных тел росла в дверях, закрывая доступ к добыче.
– Огня! – шепнул джихангиру Субудай-багатур.
– Разведите костер! – крикнул Бату-хан.
Нукеры разломали соседние заборы и сложили на паперти огромный костер. Высокое пламя закрыло темный вход. Огненные языки врывались внутрь собора, лизали прочные каменные стены. Из верхних окон собора повалили клубы черного дыма. Сквозь дым и огонь из собора доносилось все то же протяжное заунывное пение, прерываемое отчаянными криками женщин.
Все выше взвивалось пламя, все тише становилось пение. Монголы ждали, пораженные упорством и непримиримостью владимирских женщин.
Последние крики затихли. Донесся одинокий жалобный плач и оборвался. Слышался только треск горевших досок.
Монголы разметали костер и бросились внутрь собора. Они вытаскивали полубесчувственных женщин, волокли их на площадь, вырывали из их рук детей и швыряли в пылающие кругом дома. Они срывали с женщин одежды, набрасывались на них; насытившись, отрезали им груди, вспарывали животы и спешили к своим коням. Нагрузив их узлами с добычей, монголы отъезжали в поисках новой поживы.
Бату-хан сохранял надменное спокойствие, ожидая на площади своей доли «священной добычи».[187]
На разостланных женских шубах росли груды разноцветных ожерелий, серебряных и золотых крестов, запястий, колец и других дорогих украшений. Сюда же бросали парчовые поповские ризы, боярские шубы, серебро с икон, золотые священные чаши. Поверх всего красовалась золотая митра епископа Митрофана.
Сюда же монголы приволокли потерявшую сознание великую княгиню Агафью и положили ее у копыт вороного коня…
Бату-хан равнодушно смотрел, как воины сорвали с нее шелковую одежду, головные жемчужные подвески, красные чеботы с серебряными подковами, складывая все в общую кучу.
– Дзе-дзе! Кто хочет урусутскую красавицу? – спросил Бату-хан. – Уступаю!
– Конечно, темник Бурундай! – закричали, смеясь, монголы. – Бурундай любит больших женщин!.. Смотри, Бурундай, какая грудь: это розовое вымя, как у самой добротной буйволицы!..
Бурундай подъехал к обнаженному беспомощному телу, долго рассматривал его. Чалый конь, опустив голову, фыркал и пятился. Бурундай, кряхтя, слез с коня. Несколько тысячников, сдерживая нетерпение, почтительно теснились полукругом, желая после Бурундая попробовать почетную добычу.
Княгиня Агафья очнулась… Она не плакала, не кричала. Стараясь прикрыть руками свое обнаженное тело, она вся съежилась от стыда и ужаса и остановившимися глазами смотрела на приближавшуюся к ней сухую костлявую фигуру…
Монголы притащили к Бату-хану могучего старика. Он был скручен арканами, но упрямо старался вырваться.
– Джихангир! Ты приказал показывать тебе смелых вражеских багатуров! – сказал подошедший сотник Арапша. – Этот старик оставался последним в доме урусутского бога. Он бился один против всех… Ни дым, ни огонь, ни три стрелы в боку не свалили его…
– Берикелля! – сказал Бату-хан. – Коназ Галиб, расспроси старика!
Князь Глеб спросил пленного, как его зовут, давно ли он служит в войске.
– Меня зовут Шибалка. Я тридцать лет простоял дозорным на городской стене у Золотых ворот.
– Я прощаю твою вину! – сказал величественно Бату-хан. – Я беру тебя к себе нукером.
– Шибалка! – перевел князь Глеб. – Великий царь татарский оказывает тебе большую милость. Он прощает тебе, что ты по неразумению своему осмелился биться против его царского величия. Он берет тебя к себе на службу. Стань на колени и земно благодари!
Шибалка свирепо поводил налитыми кровью глазами, широко раскрывал рот, задыхался, – три стрелы торчали в его боку.
– Ладно, послужу я ему верой и правдой! Дайте мне мою рогатину, я воткну ее в толстый живот великого царя татарского! И тебя, отступника, зарублю! – И, собрав последние силы, старик плюнул кровавой пеной князю Глебу в глаза…
– Желтоухая собака! – завизжал Бату-хан, стегнув плетью по лицу Шибалки. Тот, не дрогнув, продолжал стоять. Четыре монгола крепко повисли на его руках.
– Эй, нукер! – прохрипел Субудай-багатур.
Ближайший нукер соскочил с коня, вытащил из ножен кривую саблю и наискось вонзил ее по рукоять в живот Шибалки.
Кровь показалась на губах старика и ручейком потекла по седой бороде.
– Придет день! Будет свободной наша земля! – крикнул Шибалка, медленно осел и упал лицом в снег…
Так погиб славный город Владимир – краса северо-восточной Руси, быстро поднявшийся среди остальных городов русской земли, как бы на смену великому Киеву.
Замечательные белокаменные храмы украшали его. Далеко славился его великолепный княжеский дворец, вызывавший восхищение всех иностранцев. Его Золотые ворота – соединение триумфальной арки с крепостным сооружением – говорили о мощи города как военной твердыни. Подобно тому как в Киеве, на его торговой площади, шумели купцы, прибывшие с востока, юга и запада. В его ремесленных кварталах шла постоянная работа. Высоко ценились повсюду искусные изделия владимирских мастеров, еще шире разносилась слава владимирских каменных дел мастеров, создавших в городах Суздальщины прекрасные храмы, украшенные снаружи художественной скульптурой.
Богат и славен был Владимир не только своим изобильным благосостоянием, не только богатством своих бояр и купцов, но и своим просвещением, своей библиотекой, чудесной стенописью своих храмов, собранием художественных произведений великокняжеской казны.
И вот теперь, растоптанное дикими монгольскими ордами, все это лежало в прахе и пепле.
Часть седьмая
Евпатий Неистовый
Какая тишина повсюду гробовая!
Какая пустота унылая кругом!
Все те, что жили здесь, судьбу благословляя,
Лежали на камнях и спали мертвым сном.В. Гюго. «Восточные песни»
Глава первая
Корень Рязанский
Отряд всадников – все в железных кольчугах, кованых шлемах, стальных наколенниках – ехал Диким полем по дороге из Чернигова на Рязань. Отряд растянулся длинной молчаливой вереницей, сверкающей на солнце. Не слышно обычных шуток, веселых возгласов и споров. Чем ближе к Рязани, тем чаще попадались разоренные погосты, опустошенные гуменники без единого снопа… Видно, здесь успела похозяйничать татарская орда!
Впереди отряда, на беспокойном половецком коне, ехал молодой витязь. Он часто подымался на стременах, пытливо всматривался в туманную даль. Росла тревога: что ждет его там, в родной Рязани? Ужель отряд опоздает, ужели помощь больше не нужна?..
И он вспоминал недавние дни.
Неласково встретил князь Михаил Черниговский Евпатия Коловрата,[188] прибывшего послом из Рязани. Смирив гордыню, Евпатий воздал князю великий почет – поклонился земно:
– Челом бью тебе, княже, помоги! Великий князь и государь Юрий Ингваревич Рязанский прислал молить тебя – не оставь нас без помощи в злой беде!..
И Евпатий рассказал князю и боярам черниговским о грозных полчищах мунгальских, которые, как тучи саранчи, надвигаются через Дикое поле на северную Русь. Все рязанцы, и стар и млад, встали на защиту родной земли. Но одних рязанцев мало, не справиться им с бесчисленными татарами!..
– Красно говоришь ты, Евпатий! – ответил Михаил Черниговский. – Да над просьбой твоей поразмыслить надо… Не можем мы отдать своих ратников!
Бояре зашумели:
– Нельзя вести на мунгалов наш большой полк!
– С чем тогда останется Чернигов?
– Кто его оберегать будет?
Долго спорили бояре. Долго убеждал и упрашивал их Евпатий. Порешили наконец созвать охочих людей.
Бирючи[189] кликнули клич, собрали народ черниговский. Вышел на вечевой помост Евпатий, рассказал про угрозу Рязани и всей земле русской, поговорил с народом так, как привык говорить в родном городе на шумном рязанском вече.
Дружно откликнулись черниговцы. Много набралось охотников, да что толку от такого войска – без оружия, пешие, без теплой одежды…
Нахмурился Евпатий: в Рязани ждут не дождутся помощи, а тут…
– Слушай, Евпатий! Я так решил, – сказал князь Михаил Черниговский. – Выбери триста удальцов. Я им выдам отборных коней, воинские доспехи и запас на дорогу. А больше – не взыщи – помочь не могу!
Поблагодарил Евпатий народ черниговский, отобрал триста лихих молодцов. Снарядил их князь Михаил, и отряд поспешил в далекую, изнемогающую от врага Рязань.
После трудного пути по степным малоезжим дорогам отряд приблизился к Рязани. Всадники ускорили бег коней. На высоком берегу Оки, где недавно красовался нарядный город, они увидели пустынные, засыпанные снегом развалины.
Всадники провели коней по льду через реку. В полыньях и промоинах виднелись оледенелые тела. Всюду, на отвесных откосах берега, на городских валах и на дороге, лежали в беспорядке скованные морозом трупы.
Крепкие деревянные стены вокруг города были разрушены. Из широкого пролома на месте главных ворот выскочили одичалые, взъерошенные собаки. Они бросились врассыпную и скрылись.
Всадники осторожно пробирались через рухнувшие балки и груды кирпичей и мусора. Они въехали на главную площадь. С трудом узнавал Евпатий места, где еще недавно шумело народное вече, где пестрели разноцветные купола соборной церкви, где стояли великокняжеские хоромы с нарядными теремами и высоким резным крыльцом, откуда, бывало, князь говорил с народом. Все выжег, все сровнял бушевавший здесь огонь татарского разгрома!
Среди площади виднелись следы огромного костра. Валялись обгорелые людские кости, черепа, закоптелые татарские шлемы и щиты.
– Немало и татар здесь, видно, полегло! – говорили ратники.
Они сошли с усталых коней. Мрачно смотрели на опустошенный город, безмолвный и печальный, как заброшенное кладбище. С высоты вечевой площади вся разгромленная, сожженная Рязань была как на ладони. Куда ни взглянешь – везде смерть, все разрушено…
Около сохранившегося каменного вечевого помоста лежал на боку закоптелый медный колокол, чей могучий голос сзывал, бывало, рязанцев на многолюдные, шумные сходы.
Евпатий медленно пошел в сторону. Ратники расступились, давая ему дорогу.
Он с трудом разыскал родные места. Вот каменные ступени церкви на углу улицы, а вон там, на пригорке, стояла его старая просторная изба. Среди рухнувших обгорелых бревен одиноко высилась теперь лишь закоптелая большая глиняная печь.
Евпатий пробирался с трудом через валявшиеся бревна, камни, железные прутья. На обломках, опустив голову на руки, неподвижно сидел человек. Что-то знакомое показалось в его могучих плечах, в длинных седых кудрях…
Камень покатился под ногами Евпатия. Сидящий обернулся:
– Евпатий!..
– Ратибор!..
– Я ждал тебя, друже, – говорил Ратибор, обнимая молодого воина. – Я знал, что ты придешь. Твое слово крепко…
– Приехал, но поздно! – И Евпатий показал на обугленные развалины. – Где мои? Не знаешь?
– На все воля Божья! Мужайся, Евпатий!.. Старуха, мать твоя, еще дышала, когда я сюда добрался. Жену твою татары хотели в плен утащить. Она топором отбивалась. Тогда всех зарубили.
– А дети?
– Их в плен увели… вместе с другими…
Евпатий молчал.
– Евпатий! – продолжал Ратибор. – Догоним ворогов! Посчитаемся с ними!.. Привел ли ты черниговцев?
– Привел, да мало: триста человек. Но все удальцы: каждый десяти стоит.
– Найдем еще людей! Много народу в лесах схоронилось. Я был у сторонников. Их с каждым днем все больше. Соединимся с ними и нагоним татар… Идем, друже!
Евпатий взглянул в последний раз на развалины родного дома.
– Идем!
Друзья пошли к вечевой площади. По дороге Ратибор рассказал Евпатию о гибели рязанских полков в Диком поле, о том, как его подобрал молодой князь Роман, как они вместе пробирались обратно в Рязань, как раненая нога заставила его задержаться в пути, а князь Роман покинул его, торопясь в Рязань. Едва оправившись, Ратибор поспешил домой и прискакал как раз к разгрому родного города. Теперь татары ушли в сторону Владимира. Здесь их не видно.
Черниговские ратники отдыхали на обугленных бревнах. Они поднялись навстречу Евпатию и Ратибору.
Широкий кряжистый воин, черниговский старшой, выступил вперед:
– Что надумал, Евпатий? Что будем делать?
Евпатий снял стальной шлем и обвел всех спокойным взглядом:
– А вы чего хотели бы, братья черниговцы?
– Ты звал нас помочь рязанцам. А Рязани больше нет! Татары ее в кладбище обратили!
Евпатий молчал.
– Так неужто мы стерпим это? – продолжал старшой. – Вот тебе наш сказ: порешили мы, черниговцы, на татар идти, отомстить за русских людей!
Евпатий низко поклонился:
– Спасибо, братья! И я, и отец Ратибор так же мыслим. Не станем медлить, пойдем по татарским следам. Может, пленных кого выручим…
– Пойдем! Пойдем! – загудели ратники.
– Порешите сперва, кому воеводой быть.
– Евпатий! Пусть нас ведет Евпатий!..
Старшой снова заговорил:
– Кому же, как не тебе, Евпатий, вести нас на татар? Ты все дороги здесь знаешь, да и человек ты ратный. А мы ведь пахари! От сохи воевать пошли… Да не бойся! Сумеем и мы постоять за Русь! Голов не пожалеем. Будем рубить татар, как лесины рубили. Запомнятся им топоры мужицкие!
– Верно! Верно!
– Спасибо, братья черниговцы! – сказал Евпатий.
Протяжный, будто жалобный звук пронесся над площадью. Евпатий обернулся. Несколько человек поднимали тяжелый колокол. Притащили три бревна, подняли их и связали верхние концы. Одни подтягивали веревками колокол, другие помогали, подхватив его за края. Наконец колокол повис. Ратники обсасывали пальцы, на которых от натуги выступила кровь из-под ногтей.
– Не валяться же тут ему, – пояснил старшой. – Вечник, чай, наш, народный голос!..
Воины подошли к колоколу.
– А может, и жив еще кто? – сказал Евпатий. – Ну-ка, кто молодший? Бей в колокол! Не всех же рязанцев татары перебили.
Молодой дружинник раскачал язык и ударил с размаху. Раздался сильный, протяжный звук.
– Покойников не подымешь! – заметил один из ратников.
Дружинник продолжал бить в колокол, и медный гул пронесся над опустошенным городом, над спаленными ближними городскими посадами, долетел до разгромленных дальних погостов.
Евпатий стоял на вечевом помосте и зорко смотрел по сторонам. Неужто никто не откликнется?..
Впереди отряда, на беспокойном половецком коне, ехал молодой витязь. Он часто подымался на стременах, пытливо всматривался в туманную даль. Росла тревога: что ждет его там, в родной Рязани? Ужель отряд опоздает, ужели помощь больше не нужна?..
И он вспоминал недавние дни.
Неласково встретил князь Михаил Черниговский Евпатия Коловрата,[188] прибывшего послом из Рязани. Смирив гордыню, Евпатий воздал князю великий почет – поклонился земно:
– Челом бью тебе, княже, помоги! Великий князь и государь Юрий Ингваревич Рязанский прислал молить тебя – не оставь нас без помощи в злой беде!..
И Евпатий рассказал князю и боярам черниговским о грозных полчищах мунгальских, которые, как тучи саранчи, надвигаются через Дикое поле на северную Русь. Все рязанцы, и стар и млад, встали на защиту родной земли. Но одних рязанцев мало, не справиться им с бесчисленными татарами!..
– Красно говоришь ты, Евпатий! – ответил Михаил Черниговский. – Да над просьбой твоей поразмыслить надо… Не можем мы отдать своих ратников!
Бояре зашумели:
– Нельзя вести на мунгалов наш большой полк!
– С чем тогда останется Чернигов?
– Кто его оберегать будет?
Долго спорили бояре. Долго убеждал и упрашивал их Евпатий. Порешили наконец созвать охочих людей.
Бирючи[189] кликнули клич, собрали народ черниговский. Вышел на вечевой помост Евпатий, рассказал про угрозу Рязани и всей земле русской, поговорил с народом так, как привык говорить в родном городе на шумном рязанском вече.
Дружно откликнулись черниговцы. Много набралось охотников, да что толку от такого войска – без оружия, пешие, без теплой одежды…
Нахмурился Евпатий: в Рязани ждут не дождутся помощи, а тут…
– Слушай, Евпатий! Я так решил, – сказал князь Михаил Черниговский. – Выбери триста удальцов. Я им выдам отборных коней, воинские доспехи и запас на дорогу. А больше – не взыщи – помочь не могу!
Поблагодарил Евпатий народ черниговский, отобрал триста лихих молодцов. Снарядил их князь Михаил, и отряд поспешил в далекую, изнемогающую от врага Рязань.
После трудного пути по степным малоезжим дорогам отряд приблизился к Рязани. Всадники ускорили бег коней. На высоком берегу Оки, где недавно красовался нарядный город, они увидели пустынные, засыпанные снегом развалины.
Всадники провели коней по льду через реку. В полыньях и промоинах виднелись оледенелые тела. Всюду, на отвесных откосах берега, на городских валах и на дороге, лежали в беспорядке скованные морозом трупы.
Крепкие деревянные стены вокруг города были разрушены. Из широкого пролома на месте главных ворот выскочили одичалые, взъерошенные собаки. Они бросились врассыпную и скрылись.
Всадники осторожно пробирались через рухнувшие балки и груды кирпичей и мусора. Они въехали на главную площадь. С трудом узнавал Евпатий места, где еще недавно шумело народное вече, где пестрели разноцветные купола соборной церкви, где стояли великокняжеские хоромы с нарядными теремами и высоким резным крыльцом, откуда, бывало, князь говорил с народом. Все выжег, все сровнял бушевавший здесь огонь татарского разгрома!
Среди площади виднелись следы огромного костра. Валялись обгорелые людские кости, черепа, закоптелые татарские шлемы и щиты.
– Немало и татар здесь, видно, полегло! – говорили ратники.
Они сошли с усталых коней. Мрачно смотрели на опустошенный город, безмолвный и печальный, как заброшенное кладбище. С высоты вечевой площади вся разгромленная, сожженная Рязань была как на ладони. Куда ни взглянешь – везде смерть, все разрушено…
Около сохранившегося каменного вечевого помоста лежал на боку закоптелый медный колокол, чей могучий голос сзывал, бывало, рязанцев на многолюдные, шумные сходы.
Евпатий медленно пошел в сторону. Ратники расступились, давая ему дорогу.
Он с трудом разыскал родные места. Вот каменные ступени церкви на углу улицы, а вон там, на пригорке, стояла его старая просторная изба. Среди рухнувших обгорелых бревен одиноко высилась теперь лишь закоптелая большая глиняная печь.
Евпатий пробирался с трудом через валявшиеся бревна, камни, железные прутья. На обломках, опустив голову на руки, неподвижно сидел человек. Что-то знакомое показалось в его могучих плечах, в длинных седых кудрях…
Камень покатился под ногами Евпатия. Сидящий обернулся:
– Евпатий!..
– Ратибор!..
– Я ждал тебя, друже, – говорил Ратибор, обнимая молодого воина. – Я знал, что ты придешь. Твое слово крепко…
– Приехал, но поздно! – И Евпатий показал на обугленные развалины. – Где мои? Не знаешь?
– На все воля Божья! Мужайся, Евпатий!.. Старуха, мать твоя, еще дышала, когда я сюда добрался. Жену твою татары хотели в плен утащить. Она топором отбивалась. Тогда всех зарубили.
– А дети?
– Их в плен увели… вместе с другими…
Евпатий молчал.
– Евпатий! – продолжал Ратибор. – Догоним ворогов! Посчитаемся с ними!.. Привел ли ты черниговцев?
– Привел, да мало: триста человек. Но все удальцы: каждый десяти стоит.
– Найдем еще людей! Много народу в лесах схоронилось. Я был у сторонников. Их с каждым днем все больше. Соединимся с ними и нагоним татар… Идем, друже!
Евпатий взглянул в последний раз на развалины родного дома.
– Идем!
Друзья пошли к вечевой площади. По дороге Ратибор рассказал Евпатию о гибели рязанских полков в Диком поле, о том, как его подобрал молодой князь Роман, как они вместе пробирались обратно в Рязань, как раненая нога заставила его задержаться в пути, а князь Роман покинул его, торопясь в Рязань. Едва оправившись, Ратибор поспешил домой и прискакал как раз к разгрому родного города. Теперь татары ушли в сторону Владимира. Здесь их не видно.
Черниговские ратники отдыхали на обугленных бревнах. Они поднялись навстречу Евпатию и Ратибору.
Широкий кряжистый воин, черниговский старшой, выступил вперед:
– Что надумал, Евпатий? Что будем делать?
Евпатий снял стальной шлем и обвел всех спокойным взглядом:
– А вы чего хотели бы, братья черниговцы?
– Ты звал нас помочь рязанцам. А Рязани больше нет! Татары ее в кладбище обратили!
Евпатий молчал.
– Так неужто мы стерпим это? – продолжал старшой. – Вот тебе наш сказ: порешили мы, черниговцы, на татар идти, отомстить за русских людей!
Евпатий низко поклонился:
– Спасибо, братья! И я, и отец Ратибор так же мыслим. Не станем медлить, пойдем по татарским следам. Может, пленных кого выручим…
– Пойдем! Пойдем! – загудели ратники.
– Порешите сперва, кому воеводой быть.
– Евпатий! Пусть нас ведет Евпатий!..
Старшой снова заговорил:
– Кому же, как не тебе, Евпатий, вести нас на татар? Ты все дороги здесь знаешь, да и человек ты ратный. А мы ведь пахари! От сохи воевать пошли… Да не бойся! Сумеем и мы постоять за Русь! Голов не пожалеем. Будем рубить татар, как лесины рубили. Запомнятся им топоры мужицкие!
– Верно! Верно!
– Спасибо, братья черниговцы! – сказал Евпатий.
Протяжный, будто жалобный звук пронесся над площадью. Евпатий обернулся. Несколько человек поднимали тяжелый колокол. Притащили три бревна, подняли их и связали верхние концы. Одни подтягивали веревками колокол, другие помогали, подхватив его за края. Наконец колокол повис. Ратники обсасывали пальцы, на которых от натуги выступила кровь из-под ногтей.
– Не валяться же тут ему, – пояснил старшой. – Вечник, чай, наш, народный голос!..
Воины подошли к колоколу.
– А может, и жив еще кто? – сказал Евпатий. – Ну-ка, кто молодший? Бей в колокол! Не всех же рязанцев татары перебили.
Молодой дружинник раскачал язык и ударил с размаху. Раздался сильный, протяжный звук.
– Покойников не подымешь! – заметил один из ратников.
Дружинник продолжал бить в колокол, и медный гул пронесся над опустошенным городом, над спаленными ближними городскими посадами, долетел до разгромленных дальних погостов.
Евпатий стоял на вечевом помосте и зорко смотрел по сторонам. Неужто никто не откликнется?..