Страница:
Крижанич рассматривал одновременно и как материальные, и как духовные сущности.
Анализ данного сочинения позволяет сделать вывод, что труд Крижанича следует рассматривать как предпосылочный относительно собственно теоретических разработок социальной статистики.
Первым образцом социологического исследования в России следует считать работу, завершенную в 1727 г. обер-секретарем Сената И.К. Кирилловым, которая получила известность под заглавием «Цветущее состояние Всероссийского государства». В этой работе, как отмечают авторы вступительной статьи к новейшей, современной публикации труда, И.К. Кириллов «впервые в литературе того времени дал наиболее полное историко-географическое и экономико-статистическое описание страны и попытался увековечить в памяти потомков результаты реформы»[45].
И.К. Кириллов принадлежал к тому поколению русских исследователей, при которых в русской общественной науке закладывались первые основания конкретных социальных исследований. Основываясь на заметках В.Н. Татищева[46], А.И. Андреев справедливо подчеркивает, что уже при Петре I было положено начало сбору материалов при помощи анкет, или «Вопросных пунктов», посылаемых во все провинции и губернии[47]. Из анализа М.Г. Новлянской, произведшей сличение текста «вопросных пунктов» сенатской анкеты 1725–1726 гг. с текстом сочинения И.К. Кириллова, следует, что труд И.К. Кириллова является итогом обобщения ответов на указанную анкету, а также итогом осмысления информации, содержащейся в так называемых городских описных книгах[48]. По неизвестным причинам труд И.К. Кириллова был опубликован лишь в 1831 г. историком М.П. Погодиным.
Значение труда И.К. Кириллова не следует недооценивать. Впервые в отечественной литературе И.К. Кириллов дал систематическое описание 12 губерний России с точки зрения общих статистических данных о народном хозяйстве, финансах, структуре органов центрального и местного управления.
Важнейшим информационным элементом статистического описания избирается город в его подробном делении на внутриструктурные элементы, такие, как состояние и протяженность городских укреплений, расстояние от других городов, численность и социально-профессиональный состав городского населения, количественный состав и качественные характеристики городской промышленности, характеристика армейских гарнизонов и их вооружений, состав судебных, церковных и учебных учреждений, организаций почтово-транспортной службы и т. д.
Все единицы выборки рассматривались по единому плану. Труд И.К. Кириллова можно считать одним из первых в мировой практике системного изучения проблем образа жизни.
Существенный вклад в организацию социального отражения внес действительный член Московского общества сельского хозяйства Василий Андросов. В его книге «Хозяйственная статистика России»[49] впервые в мировой практике научного социального отражения были поставлены и успешно решены многие вопросы взаимодействия политэкономического и повседневного уровней социальной действительности, причем для Андросова уже тогда была ясна необходимость совместного (хотя и в рамках различных дисциплин) изучения политических, хозяйственных и социокультурных процессов. «Хозяйственная статистика России» содержала целостный подход к общенародному экономическому и экологическому быту. Текущие ситуации (Present State) анализировались по всему разнообразию природно-климатических и ресурсных условий.
Важнейшей особенностью развиваемого Андросовым подхода было то, что в особую группу выделялись факторы, тормозящие общественное развитие. Рассматривая причины замедления российского земледелия, Андросов выделяет две группы причин: 1) естественные и 2) так называемые случайные причины. Имея в виду современную продовольственную ситуацию в СССР, целесообразно привести подробную характеристику, даваемую Андросовым положению в сельском хозяйстве того времени под углом зрения упомянутых факторов. Андросов с удовлетворением приводит выдержку из Отчета Министерства внутренних дел России за 1803 г.: «… Земледелие в собственном смысле, – говорится в этом документе, – не может быть предметом управления. Приемля начало свое в необходимой и частичной пользе, оно возникает, растет и усиливается теми же самыми частными и личными побуждениями. Правительство не может действовать в сей части непосредственно; оно должно ограничивать себя теми распоряжениями, кои вообще принадлежат к благоустройству, удобствам сообщения и торговле, ограждению собственности действиям правосудия» [50].
К тормозящим принципам естественного характера, согласно Андросову, относится климат – то, что не зависит от воли людей.
Тщательную разработку получает группа «случайных причин», связанных с собственно человеческой деятельностью. Андросов указывает, что подобные причины распадаются на ряд групп, среди которых важнейшие: «а) степень народной образованности, часто поглощающая препятствия всякому нововведению, б) бедность состояния скотоводства у крестьян, в) образ жизни многих племен, обитающих на землях плодоносных и не занимающихся земледелием, г) большие выгоды, приобретаемые крестьянами с меньшим трудом в городских промыслах, нежели в сельских работах, отвлекающие ежегодно многие тысячи рук от земледелия, вредящие и нравственности и деятельности народной, е) оставшийся у нашего дворянства восточный обычай иметь в доме большую, часто не нужную прислугу…»[51].
Выдвижение причин и факторов торможения общественного развития явилось методологической заслугой Василия Андросова, заложило хорошую базу для оценки исторических форм образа жизни, анализа и прогноза текущей реальности, поставило в повестку исследований разработку объективных критериев социально– экономической развитости. Накопление этих знаний представляло, как это видится теперь, важнейшую предпосылку информатики.
Изучение образа жизни имеет длительную традицию. Попытки исследования образа жизни осуществлялись разными философскими, художественными и научными школами. В каждую историческую эпоху, однако, это внимание навевалось конкретными интересами общественного сознания, выясняющего природу наилучшей организации жизненного распорядка применительно к данным историческим обстоятельствам и в соответствии с определенным культурно-идеологическим каноном.
Этот интерес к образу жизни как феномену, глубоко влияющему на нравственный, психологический и интеллектуальный горизонты общества, на протяжении тысячелетий привлекал мыслителей древневосточного, греко-римского и античного мира. Древнеегипетская и древнекитайская дидактическая литература, литературно-практическая деятельность Платона, Аристотеля, Эпикура и Цицерона демонстрируют напряженный интерес к взаимосвязанности личного поведения, образа мышления и общественной деятельности. Не случайно учение об образе жизни характеризовалось некоторыми исследователями в качестве составной части предмета философии. Говоря о триедином членении философии, Сенека писал: «Некоторые добавляли еще одну часть, называемую у греков acovomich, т. е. умение управлять домашним имуществом. Некоторые уделяли особое место учению о разных образах жизни. Но все это входит в нравственную часть философии»[52].
С исторической точки зрения образ жизни был тем синтетическим понятием, с помощью которого истолковывалось многообразие социальных отношений. Это понятие издавна выступало как своеобразный интегральный показатель общественного строя. Как отмечает С.С. Аверинцев[53], это понятие получает терминологическое оформление в выражении «Эйдос Зоэс» – образ жизни, еще в византийском сборнике XII в.
Представление о важной, конституирующей роли образа жизни широко входит в философские, экономические и художественные тексты. Платон, Аристотель, Вико, Кондорсе, Руссо, французские просветители, представители художественной литературы XIX в. – все они рассматривают образ жизни как общую систему взаимодействия личности и социальной среды. Классическая политэкономия, утопический социализм, домарксистская философия истории исследуют образ жизни через эволюцию нравов и богатств, общественное сознание в общественную структуру. В значительной мере именно это понятие скрепляет философию истории Гердера и Гегеля.
В этом смысле образ жизни правомерно рассматривать как самостоятельное, социологическое понятие, с помощью которого возможно объяснение других понятий.
Такой подход к категории образа жизни сложился в своеобразную методологию эмпирического исследования. В этом исследовании ставится цель зафиксировать конкретные области социальной жизнедеятельности в избранных показателях.
Экскурс в историю эмпирических исследований образа жизни вплоть до ранних разработок концепций анализа социальной информации не безынтересен, ибо он, во-первых, указывает на преемственность и закономерность развития современных информационных методов изучения социальной реальности и, во-вторых, более контрастно подчеркивает то новое, что принесено в современное исследование развитием техники, производства, социально-экономических, семиотических, психологических и культурных отношений.
В истории познания социальных процессов эмпирическое исследование как информатический инструмент утвердилось с зарождением цивилизации, т. е. со времени распространения письменности. История сохранила свидетельства разнообразных формализованных наблюдений над явлениями общественной жизни. Результаты этих наблюдений отразились в древнейших законодательных памятниках Древнего Китая, Индии, насыщенных данными поземельных кадастров и переписей, и в Библии. Хорошо известны свидетельства Геродота о распространении численных социальных измерений в Древнем Египте и Персии. Опираясь на труды Платона, Ксенофонта, Плутарха и Аристотеля, современный историк может составить вполне обоснованное численное представление о социальном и демографическом составе населения античной Греции и Рима. То, что только в XVI в., т. е. почти через полторы тысячи лет, в Европе вновь начинает активно пробуждаться интерес к конкретному познанию эмпирии, подчеркивает, сколь сложным и длительным был процесс культурно-информационного вызревания общества.
Наряду с регулярной публикацией демографических данных в английских церковных книгах, мы можем указать здесь на то, что информатические разработки велись на русской почве еще в достаточно ранний период русской государственности. Например, появление писцовых книг датируется 1266 годом[54].
Следует специально отметить синкретический характер социального знания, связанного с информационными (статистическими) исследованиями. Не кто иной, как Яков Бернулли занимается приложением теории вероятности к изучению социальных процессов (XVIII в). Не кто иной, как Лаплас широко использует теорию вероятности для определения вероятной смертности, средней продолжительности жизни, брака и т. д. Не кто иной, как Лагранж, Гаусс, Эйлер, Фурье занимаются развитием математического аппарата именно в связи с социальными процессами.
Дальнейшее совершенствование социального знания было в существенной степени связано с развитием инструментальных форм этого знания, с разработкой предмета социальной статистики, а в последующем с формированием социологической информатики.
В своем формировании социологическая информатика как вспомогательная дисциплина социологии имеет много общего со статистикой, включавшей в свой состав в первоначальный период основные фактографические сведения об образе жизни общества, его социальной, политической и хозяйственной структуре, а также сами методы отбора данных.
Рассмотрение исторических задач статистики, связанных с определением ее предмета и методов, имеет непосредственное отношение к определению социологической информатики как научной дисциплины, к развитию анализа социальных процессов на основе такой категории современной науки, как информация, ее субкатегории – социальной информации, а также понятий, относящихся к передаче сведений – информатике.
Как показывают материалы истории, конструктивная роль в обосновании статистики как научной теории отбора социальных данных принадлежит работам русских исследователей первой половины XIX века. Русские ученые внесли существенный вклад в утверждение статистики как политической науки. Работы В. Порошина, К. Германа, К. Арсеньева, А. Ободовского, Е. Зябловско-го, Д. Журавского, исследовавших помимо прикладных аспектов статистики вопросы общетеоретического, общенаучного характера, не потеряли значение для современных разработок в области социальной информации, социальных показателей, конкретных социологических исследований таких сложных социальных объектов, как образ жизни, цивилизация и культура.
Анализ этих работ под информационным углом зрения, включая особенности стиля исследователей, их аргументацию, мотивы, шире, – их убежденность в государственной полезности нового направления, отложившегося от политической экономии и политической арифметики в «информационную» отрасль, представляет насущный интерес.
Анализируя теории Конринга, Ахенваля, Шлоцера, русские статистики раздвинули рамки комментария до самостоятельного определения предмета и задач статистики. На отбор и систематизацию социальных фактов они смотрели с широкой историко-философской и науковедческой базы. «История, – писал В. Порошин, – дает времени высшее, нравственное значение, без которого оно было бы только бесконечною сменою дня и ночи в природе. Она есть память всего великого, чему покорилось внимание современников, будет ли то один человек или великое общество, или живое дело, событие. Сохранить в правде и целости навсегда и для всех, есть долг истории. Мы, позднейшие, ничего не хотим убрать из общего родового наследия подвигов и страданий, волновавших сердце человека; хотим знать все как было. И поэтому, не только общее, но малейшие, случайные подробности драгоценны, хотя бы они только дорисовали неделимость лица или события, в отличие их от других подобных.
Историк не должен стирать печать их самовольно, не должен вне их искать общих законов отвлеченно. Каждое порознь тем замечательно, что оно в то же время есть явление и закон, иначе: явленный закон»[55].
«Предмет статистики, – указывает В. Порошин, – человек, она – есть наука нравственная»[56]. Истоки науки статистики опираются на общую концепцию развития общественного процесса как на развертывание различий в степени силы и совершенства исходящих от человека воздействий на окружающий мир.
Политэкономия, подчеркивает В. Порошин, исследует пробуждение человека среди чуждых ему сил природы, его стремление создать себе приличную, достойную себя сферу бытия, развить и обосновать свою свободу, усвоением вещественного. Здесь не место доказывать, что сим путем развитие человека, от него исходящее, достигает полного, стройного выражения. В слове «развитие» необходимо заключается постепенность, т. е. различие в степени силы и совершенства, и это не отрицается в политической экономии. Подобные качества, по суждению Порошина, образуют понятие необходимости. «Однако настоящий такт движения определяется условиями извне, свидетельствующими о действительном положении человека в мире, ибо они, – продолжает Порошин, – образуют понятие высшей необходимости, основное в статистике, однако, и полнота развития исчезает в несходствах и направлениях частных. Наука приводит их к главным причинам, стремится истолковывать их. Она есть… познание человека. Принимая высшую степень развития за единицу, она измеряет его низшие. Ни одно явление ею не пренебрегается: каждая форма общежития, самая слабая, до нее назидательна; все времена без различия, все народы платят ей дань свою»[57].
Такова, согласно Порошину, мера самой статистики как науки. В этом определении содержится глубокая мысль о внутреннем единстве общественных наук, исследующих взаимодействие эндогенных и экзогенных факторов социального бытия человека. Роль статистики отнюдь не в простом собирании фактов, но в рассмотрении их в рамках политэкономических и социокультурных закономерностей. Оперируя сопоставительным анализом текущих социальных процессов, статистик представляет их также в соответствии с глобальными закономерностями развития культуры. Таким образом, он производит ведомые лишь статистике измерения их качества.
Подход В. Порошина не только свидетельствовал о глубоких познаниях автора в современной ему мировой статистической литературе, но выдвигал его в ряд ученых, непосредственно подошедших к рассмотрению статистики как социально-информационной дисциплины. Порошину принадлежит мысль о причастности измерения всем формам социального исследования, включая утопию, которая, по его словам, осуществляет «опыт философской статистики».
Понятие «философской статистики» как нельзя лучше указывало на направление его поисков. «…Материалы (не только новые), – пророчески писал он, – уже оставленные, бесплодные для прежней статистики, воскреснут при новом о ней понятии и озарят ее»[58].
Плодотворное развитие статистики в России в начале XIX века имело глубокое историческое основание – реформы Петра I. Современное прочтение контекста петровских реформ позволяет рассматривать эти реформы, особенно в области образования, как революционные по своему социальному существу.
Петербург оказался не просто «окном в Европу», но прежде всего в Европу – носительницу идей нидерландской и английской промышленной революции. В результате этих реформ Россия заняла по уровню инфраструктуры науки одно из первых мест в Европе, а по уровню учебной подготовки в высших заведениях, возможно, первое место.
Видную роль в этом культурном обновлении России стала играть статистика, вошедшая с 1804 года в состав учебных программ широкого круга просветительных учреждений – от академии наук до гимназии. Например, в императорской Академии наук, основанной Петром I еще в 1724 году, наряду с высшей математикой, механикой твердых и жидких тел, химией, ботаникой, астрономией – «традиционными» предметами фундаментальной науки, исследовались технология, история, политическая экономия и статистика; преподавалась статистика и в императорском Царскосельском лицее.
Преподавание и изучение статистики осуществлялось в сложившейся системе научного знания, охватывавшей соответствующие учреждения разных рангов. Сравним учебные программы образцового учебного заведения – Царскосельского лицея и гимназии[59].
В Царскосельском лицее преподавались священная история и закон божий, история, логика, психология, нравоучение, география, статистика, древности, минералогия, наука государственного хозяйства, римское, естественное, частное, уголовное право, математика, артиллерия, фортификация, гражданская архитектура, опытная физика, естественная история, русский, латинский, немецкий, французский, английский языки, рисование, ритмика, фехтование, строевая подготовка [60].
А вот что представлял собою гимназический курс: латинский, немецкий, французский языки, география, курс общей и частной статистики Российского государства, начальный курс философии и изящных наук, начальное основание политической экономии, курс чистой и прикладной математики, курс опытной физики и естественной истории, начальные основания торговли и технологии, рисование[61].
Широким кругозором были отмечены не только программы образцовых заведений, но также и программы уездных училищ. Подобный уровень образовательной подготовки имел несомненно серьезные последствия для всей сферы знаковой деятельности.
Культура в обращении с теоретическими и эмпирическими материалами соответствовала общему уровню «петровского просвещения». Образованность становилась чертой не только деятельности, но и образа жизни.
В свете сказанного уже не покажется удивительным, что трактовка теоретических концепций, сложившихся в немецких университетах, осуществлялась в русле петровских реформ глубже и разностороннее первоначальных разработок.
В понимании замысла статистической системы, источников статистики и показателей как информационных феноменов (сказали бы мы теперь) русские статистики вплотную подошли к общим социально-информационным положениям.
С точки зрения изучения социальной жизнедеятельности существенны определения предмета исследования. В качестве эталонного определения статистики русские исследователи избирают определение Ахенваля – Шлоцера, согласно которому статистика представляет собой фундаментальное познание действительных особенностей государства и деятельности общежительного человека, живущего в домашнем, гражданском и государственном обществе[62].
Относя статистику к политическим наукам, русские исследователи подчеркивали теоретико-прикладной характер этой науки, трактующей данные об образе жизни общества, его государственном, социокультурном и хозяйственном устройстве. «Статистика, – писал русский ученый Карл Герман, – должна материалы собирать и располагать, чтобы могла отвечать на всевозможные вопросы политической экономии и политики»[63]. Согласно К. Герману, статистик должен прежде всего знать, что требуется этим наукам: каков характер изменившихся потребностей разделов политических наук; как в соответствии с этими изменениями необходимо проводить сбор и расположение статистических сведений[64].
«Статистика, – определял профессор Главного педагогического училища в Петербурге Александр Ободовский, – есть изображение тех данных, из коих основательно познается, в какой мере государство достигло своей цели в какой-либо определенный момент времени, принимаемый за настоящее время»[65].
«Основательность в статистике заключается не в знании чисел и не в пояснениях заимствованных, а в надлежащем различении, расположении статистических данных»[66]. Статистика – наука политическая в строгом смысле, ибо имеет предметом государство. Но, поясняет А. Ободовский, государство служит предметом и для других наук. Наука о государстве (Staatslehere) показывает идеально, каково должно быть государство, а политика излагает правила, каким образом государство должно достигать своей цели. Статистика в отличие от прочих отраслей политической науки показывает, в какой мере государство уже достигло своей цели. Из этого следует, что статистика есть «не идеальное, но действительное государство; она изображает только то, что действительно есть, не заботясь о том, что можно или должно быть. При сем, однако же, не должно терять из вида, что статистика есть наука опытная, что опытная наука лишь тогда возможна, когда она располагает по общим идеям, а не слепо руководствуется опытом, ибо в сем последнем случае наблюдения случайные, без плана производимые, не связанные законом необходимости, через что статистика теряет свой характер науки»[67].
Анализ данного сочинения позволяет сделать вывод, что труд Крижанича следует рассматривать как предпосылочный относительно собственно теоретических разработок социальной статистики.
Первым образцом социологического исследования в России следует считать работу, завершенную в 1727 г. обер-секретарем Сената И.К. Кирилловым, которая получила известность под заглавием «Цветущее состояние Всероссийского государства». В этой работе, как отмечают авторы вступительной статьи к новейшей, современной публикации труда, И.К. Кириллов «впервые в литературе того времени дал наиболее полное историко-географическое и экономико-статистическое описание страны и попытался увековечить в памяти потомков результаты реформы»[45].
И.К. Кириллов принадлежал к тому поколению русских исследователей, при которых в русской общественной науке закладывались первые основания конкретных социальных исследований. Основываясь на заметках В.Н. Татищева[46], А.И. Андреев справедливо подчеркивает, что уже при Петре I было положено начало сбору материалов при помощи анкет, или «Вопросных пунктов», посылаемых во все провинции и губернии[47]. Из анализа М.Г. Новлянской, произведшей сличение текста «вопросных пунктов» сенатской анкеты 1725–1726 гг. с текстом сочинения И.К. Кириллова, следует, что труд И.К. Кириллова является итогом обобщения ответов на указанную анкету, а также итогом осмысления информации, содержащейся в так называемых городских описных книгах[48]. По неизвестным причинам труд И.К. Кириллова был опубликован лишь в 1831 г. историком М.П. Погодиным.
Значение труда И.К. Кириллова не следует недооценивать. Впервые в отечественной литературе И.К. Кириллов дал систематическое описание 12 губерний России с точки зрения общих статистических данных о народном хозяйстве, финансах, структуре органов центрального и местного управления.
Важнейшим информационным элементом статистического описания избирается город в его подробном делении на внутриструктурные элементы, такие, как состояние и протяженность городских укреплений, расстояние от других городов, численность и социально-профессиональный состав городского населения, количественный состав и качественные характеристики городской промышленности, характеристика армейских гарнизонов и их вооружений, состав судебных, церковных и учебных учреждений, организаций почтово-транспортной службы и т. д.
Все единицы выборки рассматривались по единому плану. Труд И.К. Кириллова можно считать одним из первых в мировой практике системного изучения проблем образа жизни.
Существенный вклад в организацию социального отражения внес действительный член Московского общества сельского хозяйства Василий Андросов. В его книге «Хозяйственная статистика России»[49] впервые в мировой практике научного социального отражения были поставлены и успешно решены многие вопросы взаимодействия политэкономического и повседневного уровней социальной действительности, причем для Андросова уже тогда была ясна необходимость совместного (хотя и в рамках различных дисциплин) изучения политических, хозяйственных и социокультурных процессов. «Хозяйственная статистика России» содержала целостный подход к общенародному экономическому и экологическому быту. Текущие ситуации (Present State) анализировались по всему разнообразию природно-климатических и ресурсных условий.
Важнейшей особенностью развиваемого Андросовым подхода было то, что в особую группу выделялись факторы, тормозящие общественное развитие. Рассматривая причины замедления российского земледелия, Андросов выделяет две группы причин: 1) естественные и 2) так называемые случайные причины. Имея в виду современную продовольственную ситуацию в СССР, целесообразно привести подробную характеристику, даваемую Андросовым положению в сельском хозяйстве того времени под углом зрения упомянутых факторов. Андросов с удовлетворением приводит выдержку из Отчета Министерства внутренних дел России за 1803 г.: «… Земледелие в собственном смысле, – говорится в этом документе, – не может быть предметом управления. Приемля начало свое в необходимой и частичной пользе, оно возникает, растет и усиливается теми же самыми частными и личными побуждениями. Правительство не может действовать в сей части непосредственно; оно должно ограничивать себя теми распоряжениями, кои вообще принадлежат к благоустройству, удобствам сообщения и торговле, ограждению собственности действиям правосудия» [50].
К тормозящим принципам естественного характера, согласно Андросову, относится климат – то, что не зависит от воли людей.
Тщательную разработку получает группа «случайных причин», связанных с собственно человеческой деятельностью. Андросов указывает, что подобные причины распадаются на ряд групп, среди которых важнейшие: «а) степень народной образованности, часто поглощающая препятствия всякому нововведению, б) бедность состояния скотоводства у крестьян, в) образ жизни многих племен, обитающих на землях плодоносных и не занимающихся земледелием, г) большие выгоды, приобретаемые крестьянами с меньшим трудом в городских промыслах, нежели в сельских работах, отвлекающие ежегодно многие тысячи рук от земледелия, вредящие и нравственности и деятельности народной, е) оставшийся у нашего дворянства восточный обычай иметь в доме большую, часто не нужную прислугу…»[51].
Выдвижение причин и факторов торможения общественного развития явилось методологической заслугой Василия Андросова, заложило хорошую базу для оценки исторических форм образа жизни, анализа и прогноза текущей реальности, поставило в повестку исследований разработку объективных критериев социально– экономической развитости. Накопление этих знаний представляло, как это видится теперь, важнейшую предпосылку информатики.
Изучение образа жизни имеет длительную традицию. Попытки исследования образа жизни осуществлялись разными философскими, художественными и научными школами. В каждую историческую эпоху, однако, это внимание навевалось конкретными интересами общественного сознания, выясняющего природу наилучшей организации жизненного распорядка применительно к данным историческим обстоятельствам и в соответствии с определенным культурно-идеологическим каноном.
Этот интерес к образу жизни как феномену, глубоко влияющему на нравственный, психологический и интеллектуальный горизонты общества, на протяжении тысячелетий привлекал мыслителей древневосточного, греко-римского и античного мира. Древнеегипетская и древнекитайская дидактическая литература, литературно-практическая деятельность Платона, Аристотеля, Эпикура и Цицерона демонстрируют напряженный интерес к взаимосвязанности личного поведения, образа мышления и общественной деятельности. Не случайно учение об образе жизни характеризовалось некоторыми исследователями в качестве составной части предмета философии. Говоря о триедином членении философии, Сенека писал: «Некоторые добавляли еще одну часть, называемую у греков acovomich, т. е. умение управлять домашним имуществом. Некоторые уделяли особое место учению о разных образах жизни. Но все это входит в нравственную часть философии»[52].
С исторической точки зрения образ жизни был тем синтетическим понятием, с помощью которого истолковывалось многообразие социальных отношений. Это понятие издавна выступало как своеобразный интегральный показатель общественного строя. Как отмечает С.С. Аверинцев[53], это понятие получает терминологическое оформление в выражении «Эйдос Зоэс» – образ жизни, еще в византийском сборнике XII в.
Представление о важной, конституирующей роли образа жизни широко входит в философские, экономические и художественные тексты. Платон, Аристотель, Вико, Кондорсе, Руссо, французские просветители, представители художественной литературы XIX в. – все они рассматривают образ жизни как общую систему взаимодействия личности и социальной среды. Классическая политэкономия, утопический социализм, домарксистская философия истории исследуют образ жизни через эволюцию нравов и богатств, общественное сознание в общественную структуру. В значительной мере именно это понятие скрепляет философию истории Гердера и Гегеля.
В этом смысле образ жизни правомерно рассматривать как самостоятельное, социологическое понятие, с помощью которого возможно объяснение других понятий.
Такой подход к категории образа жизни сложился в своеобразную методологию эмпирического исследования. В этом исследовании ставится цель зафиксировать конкретные области социальной жизнедеятельности в избранных показателях.
Экскурс в историю эмпирических исследований образа жизни вплоть до ранних разработок концепций анализа социальной информации не безынтересен, ибо он, во-первых, указывает на преемственность и закономерность развития современных информационных методов изучения социальной реальности и, во-вторых, более контрастно подчеркивает то новое, что принесено в современное исследование развитием техники, производства, социально-экономических, семиотических, психологических и культурных отношений.
В истории познания социальных процессов эмпирическое исследование как информатический инструмент утвердилось с зарождением цивилизации, т. е. со времени распространения письменности. История сохранила свидетельства разнообразных формализованных наблюдений над явлениями общественной жизни. Результаты этих наблюдений отразились в древнейших законодательных памятниках Древнего Китая, Индии, насыщенных данными поземельных кадастров и переписей, и в Библии. Хорошо известны свидетельства Геродота о распространении численных социальных измерений в Древнем Египте и Персии. Опираясь на труды Платона, Ксенофонта, Плутарха и Аристотеля, современный историк может составить вполне обоснованное численное представление о социальном и демографическом составе населения античной Греции и Рима. То, что только в XVI в., т. е. почти через полторы тысячи лет, в Европе вновь начинает активно пробуждаться интерес к конкретному познанию эмпирии, подчеркивает, сколь сложным и длительным был процесс культурно-информационного вызревания общества.
Наряду с регулярной публикацией демографических данных в английских церковных книгах, мы можем указать здесь на то, что информатические разработки велись на русской почве еще в достаточно ранний период русской государственности. Например, появление писцовых книг датируется 1266 годом[54].
Следует специально отметить синкретический характер социального знания, связанного с информационными (статистическими) исследованиями. Не кто иной, как Яков Бернулли занимается приложением теории вероятности к изучению социальных процессов (XVIII в). Не кто иной, как Лаплас широко использует теорию вероятности для определения вероятной смертности, средней продолжительности жизни, брака и т. д. Не кто иной, как Лагранж, Гаусс, Эйлер, Фурье занимаются развитием математического аппарата именно в связи с социальными процессами.
Дальнейшее совершенствование социального знания было в существенной степени связано с развитием инструментальных форм этого знания, с разработкой предмета социальной статистики, а в последующем с формированием социологической информатики.
В своем формировании социологическая информатика как вспомогательная дисциплина социологии имеет много общего со статистикой, включавшей в свой состав в первоначальный период основные фактографические сведения об образе жизни общества, его социальной, политической и хозяйственной структуре, а также сами методы отбора данных.
Рассмотрение исторических задач статистики, связанных с определением ее предмета и методов, имеет непосредственное отношение к определению социологической информатики как научной дисциплины, к развитию анализа социальных процессов на основе такой категории современной науки, как информация, ее субкатегории – социальной информации, а также понятий, относящихся к передаче сведений – информатике.
Как показывают материалы истории, конструктивная роль в обосновании статистики как научной теории отбора социальных данных принадлежит работам русских исследователей первой половины XIX века. Русские ученые внесли существенный вклад в утверждение статистики как политической науки. Работы В. Порошина, К. Германа, К. Арсеньева, А. Ободовского, Е. Зябловско-го, Д. Журавского, исследовавших помимо прикладных аспектов статистики вопросы общетеоретического, общенаучного характера, не потеряли значение для современных разработок в области социальной информации, социальных показателей, конкретных социологических исследований таких сложных социальных объектов, как образ жизни, цивилизация и культура.
Анализ этих работ под информационным углом зрения, включая особенности стиля исследователей, их аргументацию, мотивы, шире, – их убежденность в государственной полезности нового направления, отложившегося от политической экономии и политической арифметики в «информационную» отрасль, представляет насущный интерес.
Анализируя теории Конринга, Ахенваля, Шлоцера, русские статистики раздвинули рамки комментария до самостоятельного определения предмета и задач статистики. На отбор и систематизацию социальных фактов они смотрели с широкой историко-философской и науковедческой базы. «История, – писал В. Порошин, – дает времени высшее, нравственное значение, без которого оно было бы только бесконечною сменою дня и ночи в природе. Она есть память всего великого, чему покорилось внимание современников, будет ли то один человек или великое общество, или живое дело, событие. Сохранить в правде и целости навсегда и для всех, есть долг истории. Мы, позднейшие, ничего не хотим убрать из общего родового наследия подвигов и страданий, волновавших сердце человека; хотим знать все как было. И поэтому, не только общее, но малейшие, случайные подробности драгоценны, хотя бы они только дорисовали неделимость лица или события, в отличие их от других подобных.
Историк не должен стирать печать их самовольно, не должен вне их искать общих законов отвлеченно. Каждое порознь тем замечательно, что оно в то же время есть явление и закон, иначе: явленный закон»[55].
«Предмет статистики, – указывает В. Порошин, – человек, она – есть наука нравственная»[56]. Истоки науки статистики опираются на общую концепцию развития общественного процесса как на развертывание различий в степени силы и совершенства исходящих от человека воздействий на окружающий мир.
Политэкономия, подчеркивает В. Порошин, исследует пробуждение человека среди чуждых ему сил природы, его стремление создать себе приличную, достойную себя сферу бытия, развить и обосновать свою свободу, усвоением вещественного. Здесь не место доказывать, что сим путем развитие человека, от него исходящее, достигает полного, стройного выражения. В слове «развитие» необходимо заключается постепенность, т. е. различие в степени силы и совершенства, и это не отрицается в политической экономии. Подобные качества, по суждению Порошина, образуют понятие необходимости. «Однако настоящий такт движения определяется условиями извне, свидетельствующими о действительном положении человека в мире, ибо они, – продолжает Порошин, – образуют понятие высшей необходимости, основное в статистике, однако, и полнота развития исчезает в несходствах и направлениях частных. Наука приводит их к главным причинам, стремится истолковывать их. Она есть… познание человека. Принимая высшую степень развития за единицу, она измеряет его низшие. Ни одно явление ею не пренебрегается: каждая форма общежития, самая слабая, до нее назидательна; все времена без различия, все народы платят ей дань свою»[57].
Такова, согласно Порошину, мера самой статистики как науки. В этом определении содержится глубокая мысль о внутреннем единстве общественных наук, исследующих взаимодействие эндогенных и экзогенных факторов социального бытия человека. Роль статистики отнюдь не в простом собирании фактов, но в рассмотрении их в рамках политэкономических и социокультурных закономерностей. Оперируя сопоставительным анализом текущих социальных процессов, статистик представляет их также в соответствии с глобальными закономерностями развития культуры. Таким образом, он производит ведомые лишь статистике измерения их качества.
Подход В. Порошина не только свидетельствовал о глубоких познаниях автора в современной ему мировой статистической литературе, но выдвигал его в ряд ученых, непосредственно подошедших к рассмотрению статистики как социально-информационной дисциплины. Порошину принадлежит мысль о причастности измерения всем формам социального исследования, включая утопию, которая, по его словам, осуществляет «опыт философской статистики».
Понятие «философской статистики» как нельзя лучше указывало на направление его поисков. «…Материалы (не только новые), – пророчески писал он, – уже оставленные, бесплодные для прежней статистики, воскреснут при новом о ней понятии и озарят ее»[58].
Плодотворное развитие статистики в России в начале XIX века имело глубокое историческое основание – реформы Петра I. Современное прочтение контекста петровских реформ позволяет рассматривать эти реформы, особенно в области образования, как революционные по своему социальному существу.
Петербург оказался не просто «окном в Европу», но прежде всего в Европу – носительницу идей нидерландской и английской промышленной революции. В результате этих реформ Россия заняла по уровню инфраструктуры науки одно из первых мест в Европе, а по уровню учебной подготовки в высших заведениях, возможно, первое место.
Видную роль в этом культурном обновлении России стала играть статистика, вошедшая с 1804 года в состав учебных программ широкого круга просветительных учреждений – от академии наук до гимназии. Например, в императорской Академии наук, основанной Петром I еще в 1724 году, наряду с высшей математикой, механикой твердых и жидких тел, химией, ботаникой, астрономией – «традиционными» предметами фундаментальной науки, исследовались технология, история, политическая экономия и статистика; преподавалась статистика и в императорском Царскосельском лицее.
Преподавание и изучение статистики осуществлялось в сложившейся системе научного знания, охватывавшей соответствующие учреждения разных рангов. Сравним учебные программы образцового учебного заведения – Царскосельского лицея и гимназии[59].
В Царскосельском лицее преподавались священная история и закон божий, история, логика, психология, нравоучение, география, статистика, древности, минералогия, наука государственного хозяйства, римское, естественное, частное, уголовное право, математика, артиллерия, фортификация, гражданская архитектура, опытная физика, естественная история, русский, латинский, немецкий, французский, английский языки, рисование, ритмика, фехтование, строевая подготовка [60].
А вот что представлял собою гимназический курс: латинский, немецкий, французский языки, география, курс общей и частной статистики Российского государства, начальный курс философии и изящных наук, начальное основание политической экономии, курс чистой и прикладной математики, курс опытной физики и естественной истории, начальные основания торговли и технологии, рисование[61].
Широким кругозором были отмечены не только программы образцовых заведений, но также и программы уездных училищ. Подобный уровень образовательной подготовки имел несомненно серьезные последствия для всей сферы знаковой деятельности.
Культура в обращении с теоретическими и эмпирическими материалами соответствовала общему уровню «петровского просвещения». Образованность становилась чертой не только деятельности, но и образа жизни.
В свете сказанного уже не покажется удивительным, что трактовка теоретических концепций, сложившихся в немецких университетах, осуществлялась в русле петровских реформ глубже и разностороннее первоначальных разработок.
В понимании замысла статистической системы, источников статистики и показателей как информационных феноменов (сказали бы мы теперь) русские статистики вплотную подошли к общим социально-информационным положениям.
С точки зрения изучения социальной жизнедеятельности существенны определения предмета исследования. В качестве эталонного определения статистики русские исследователи избирают определение Ахенваля – Шлоцера, согласно которому статистика представляет собой фундаментальное познание действительных особенностей государства и деятельности общежительного человека, живущего в домашнем, гражданском и государственном обществе[62].
Относя статистику к политическим наукам, русские исследователи подчеркивали теоретико-прикладной характер этой науки, трактующей данные об образе жизни общества, его государственном, социокультурном и хозяйственном устройстве. «Статистика, – писал русский ученый Карл Герман, – должна материалы собирать и располагать, чтобы могла отвечать на всевозможные вопросы политической экономии и политики»[63]. Согласно К. Герману, статистик должен прежде всего знать, что требуется этим наукам: каков характер изменившихся потребностей разделов политических наук; как в соответствии с этими изменениями необходимо проводить сбор и расположение статистических сведений[64].
«Статистика, – определял профессор Главного педагогического училища в Петербурге Александр Ободовский, – есть изображение тех данных, из коих основательно познается, в какой мере государство достигло своей цели в какой-либо определенный момент времени, принимаемый за настоящее время»[65].
«Основательность в статистике заключается не в знании чисел и не в пояснениях заимствованных, а в надлежащем различении, расположении статистических данных»[66]. Статистика – наука политическая в строгом смысле, ибо имеет предметом государство. Но, поясняет А. Ободовский, государство служит предметом и для других наук. Наука о государстве (Staatslehere) показывает идеально, каково должно быть государство, а политика излагает правила, каким образом государство должно достигать своей цели. Статистика в отличие от прочих отраслей политической науки показывает, в какой мере государство уже достигло своей цели. Из этого следует, что статистика есть «не идеальное, но действительное государство; она изображает только то, что действительно есть, не заботясь о том, что можно или должно быть. При сем, однако же, не должно терять из вида, что статистика есть наука опытная, что опытная наука лишь тогда возможна, когда она располагает по общим идеям, а не слепо руководствуется опытом, ибо в сем последнем случае наблюдения случайные, без плана производимые, не связанные законом необходимости, через что статистика теряет свой характер науки»[67].