Страница:
Я решил ждать. Ждал, ждал, выпил бутылку, которую с собою принес. А потом и говорю ей – "Раз так, выходи за меня замуж!".
– Она согласилась?
– Сразу. Мы и поженились. Нам комнату затем на Моховой в коммуналке дали, как молодоженам, затем родилась Полинка. Это же еще при Советской власти было.
– Значит, первый раз ты женился без любви и по пьянке?
– Да, но теперь я хочу жениться трезвым и по любви…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
– Она согласилась?
– Сразу. Мы и поженились. Нам комнату затем на Моховой в коммуналке дали, как молодоженам, затем родилась Полинка. Это же еще при Советской власти было.
– Значит, первый раз ты женился без любви и по пьянке?
– Да, но теперь я хочу жениться трезвым и по любви…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Женская ревность. Наследник Мао Цзэдуна. Сибирский тигр.
Женская ревность – это страшная деструктивная сила широкого радиуса действия. Ревнивая женщина – это ужас. Ревнивая женщина всегда чрезвычайно опасна для всех окружающих, даже если это не твоя женщина и даже если ты не знаком с ней лично. Ревнивых женщин надо изолировать от общества и сажать в клетки.
К таким неутешительным выводам я пришел постепенно, перечитывая еще и еще е-майл доктора Рерихта. Ничего более абсурдного нельзя было даже себе вообразить. Я не верил своим глазам. Доктор Рерихт просил его понять и простить. В Вену он приехать не сможет.
Конечно, он очень хотел приехать и выступить в Бургтеатре, даже написал весьма интересный доклад. Однако его невеста ему не позволяет примкнуть к Голым Поэтам. Она устроила ему сцену ревности, длившуюся несколько недель, требуя отказаться от поездки и угрожая ему тем, что не выйдет за него замуж, если он это сделает. Он пробовал перевести все в шутку, но она была крайне серьезна. Она поставила ему ультиматум и он, в конце концов, позорно капитулировал.
Очевидно, она опасалась, что выступление ее любимого перед массами венских девушек в голом виде повлечет за собой определенные последствия. Короче, она боялась, что он ей изменит, потрахается с какими-нибудь юными нимфоманками. Она словно читала его мысли и взывала к его совести. И в итоге она его сломала. Бедный доктор, я ему искренне сочувствовал. Какой кошмар – жениться на такой фурии!
Она же его доконает, запилит, убьет в его душе самые прекрасные порывы. В какое положение она его ставила? Как он станет смотреть после этого в глаза коллегам? Он поделился своими проблемами с доктором Паркером и доктор Паркер согласился выступить голым в Вене вместо доктора Рерихта, дабы не обмануть ожидания публики и не сорвать важное международное мероприятие.
Теперь мне предстояло созваниваться с доктором Паркером. Интуиция же подсказывала мне, что на этом проблемы с голыми психиатрами у меня не закончатся, что это какой-то заколдованный круг, какое-то проклятье.
Но доктор Паркер рассеял все мои опасения. Он заверил меня, что сделает все, как нужно, что каждое лето он ездит на нудистские пляжи во Францию, что он любит демонстрировать свои гениталии и делает это при каждом удобном случае. Я не стал уж расспрашивать его, при каком…
Доктору Паркеру было уже лет под пятьдесят, судя по голосу.
Я позвонил Клавке и сообщил ей о произошедшей замене. Она отнеслась к моему сообщению настороженно, попросила дать ей номер доктора Паркера и сказала, что она сама ему перезвонит.
Но, если выступать в Бургтеатре доктору Рерихту запретила его невеста, то нам с Будиловым выступить у Хайдольфа на юбилее пробовал запретить Ив. При этом отнюдь не из ревности, а совершенно по иным причинам.
Все дело в том, что, не смотря на папу-америкоса и маму-француженку, Ив был евреем. Его предки происходили из еврейских общин Польши и Венгрии, его бабка и дед по матери бежали от Гитлера в США, где другие бабка и дедка по отцу уже жили, эмигрировав еще до первой мировой войны со своими родителями из Европы в поисках лучшей доли. Их дети нашли друг друга и сделали Ива.
В деталях родословной француза я никогда не разбирался. Однажды в
Лондоне он познакомил меня с каким-то старым евреем, своим дядей, утверждавшим, что он – наследник Мао Цзэдуна. Я не стал тогда ему возражать и его расспрашивать, на что он явным образом намекал, полагая, что старик просто выжил из ума, но Ив рассказал мне позже его историю, в которую я на самом деле поверил. Дядя Ива действительно мог стать официальным наследником Мао Цзэдуна.
Вот как это было. Когда умер Великий Кормчий, дядя Ива позвонил в британскую компанию Ллойд, принимающую ставки, с предложением поставить пять фунтов стерлингов на то, что он станет официальным преемником Мао Цзэдуна.
Его предложение записали и пообещали перезвонить. Здесь надо отметить, что компания Ллойд, кроме всего прочего, уже почти двести лет занимается тем, что принимает ставки. Сначала эксперты компании оценивают поступившее предложение, затем назначают ответную сумму и приходят к решению – принимать или не принимать предложенное пари.
Если обе стороны в итоге согласны, тогда заключается договор.
Дяде Ива перезвонили довольно скоро. Просчитав его шансы стать наследником Мао, эксперты Ллойда предложили ему сумму в пять миллиардов фунтов в случае, если он им действительно станет. Пять против пяти. Игра стоила свеч.
Дядя Ива сразу же позвонил в китайское посольство в Лондоне и предложил китайскому руководству заманчивую сделку – если его назначат преемником Мао, он отдаст половину суммы Китаю, а уже через три дня может подать в отставку.
Китайцы восприняли предложение дяди крайне серьезно. Китаю нужны были деньги. Его попросили подождать. Несколько дней в ЦК КПК шли дебаты, но назначить старого еврея преемником Великого Кормчего даже на три дня китайские коммунисты так и не рискнули, побоявшись, что он все-таки не захочет уйти в отставку.
– Хайдольф – фашист! – заявил Ив. – Я категорически против того, чтобы вы шли к нему на День Рождения!
– Хуйня, – сказал я. – Пойдем вместе, там будет хуева туча баб, угощений и бухла!
– Нет, я не пойду к фашисту! – упрямился упрямый француз.
– Хайдольф не фашист, он просто прикалывается.
– Он – настоящий фашист.
– Ерунда!
– Если вы пойдете к нему, я больше никогда не буду с вами дружить!
– Куда ты денешься? Уедешь в Прагу?
– Уеду в Мюнхен к родителям.
– Ты заебал! Пойдем с нами!
– Я не дружу с фашистами! Ты знаешь, что они делали с евреями?
– Когда закончилась война, Хайдольфу было всего шесть лет, он не состоял даже в Гитлерюгенде! Какой он фашист?
– Но он изобрел свой фашистский алфавит!
– Хуйня!
– Нет, не хуйня!
– Не еби нам мозги!
– Я не ебу!
– Мы все равно пойдем.
– Тогда не пойду я.
– Хорошо, не иди.
Мы ушли, а француз остался дома. В студии он переночевал всего одну ночь, снова переселившись ко мне, так как ему одному было там скучно.
Катакомбы на Ральгассе были набиты гостями. На сделанных из ящиков стойках наливали вино, на мангалах жарили молодых поросят.
Хайдольф произносил речь юбиляра в огромном зале, где на стену проецировался фильм моего выступления в Клягенфурте. Его выступление, сопровождаемое экспрессивной жестикуляцией, действительно было похоже на выступление фюрера. Он говорил об архитектуре. О будущем воплощении своих проектов. Зал отвечал ему взрывами аплодисментов и криков. На мобил вдруг позвонил Ив.
– Вот! – закричал он. – Я все слышу! Это же настоящие фашисты!
Если вы будете у них выступать, я больше никогда не…
Я отключил телефон и снял плащ. На мне была офицерская рубаха с погонами полковника и медалями "За взятие Будапешта", "За взятие
Вены", "За победу над Германией", купленными на барахолке в
Новосибирске летом.
– А сейчас, – объявил Хайдольф, – перформанс моего друга из
России Владимира Яременко-Толстого. Он покажет нам настоящего сибирского тигра!
Будилов уже разделся. Я посадил его на цепь и расписал желтыми полосками акриловой краской. Сибирский тигр выглядел жалко – худой, неуверенный в себе, трезвый. Я потащил его по кругу. Он робко рычал и хватал за колени девушек.
Это была прямая противоположность бабушке-собаке.
Перформанс явно не производил должного впечатления. Я поводил голого Будилова на цепи минут десять, пока он не завыл от холода.
Помещения не отапливались. На дворе стоял ноябрь. Я разрешил ему одеться. Не было желания даже выпить. Настроение испортил француз.
Он был неисправимым саботером.
В Лондоне во время фестиваля Голых Поэтов он попытался взбунтовать против нас с Гадаски нескольких поэтесс и саботировать само мероприятие. Тогда я ему простил, понимая, что такова его натура. Он любил все обгадить, раскритиковать, поссорить людей друг с другом. Он лез не в свои дела. Приехав полечить яйца, он гадил на голову. Я решил его наказать и, отправив Будилова восвояси, сам тоже поехал домой, чтобы выгнать его жить в студию.
Женская ревность – это страшная деструктивная сила широкого радиуса действия. Ревнивая женщина – это ужас. Ревнивая женщина всегда чрезвычайно опасна для всех окружающих, даже если это не твоя женщина и даже если ты не знаком с ней лично. Ревнивых женщин надо изолировать от общества и сажать в клетки.
К таким неутешительным выводам я пришел постепенно, перечитывая еще и еще е-майл доктора Рерихта. Ничего более абсурдного нельзя было даже себе вообразить. Я не верил своим глазам. Доктор Рерихт просил его понять и простить. В Вену он приехать не сможет.
Конечно, он очень хотел приехать и выступить в Бургтеатре, даже написал весьма интересный доклад. Однако его невеста ему не позволяет примкнуть к Голым Поэтам. Она устроила ему сцену ревности, длившуюся несколько недель, требуя отказаться от поездки и угрожая ему тем, что не выйдет за него замуж, если он это сделает. Он пробовал перевести все в шутку, но она была крайне серьезна. Она поставила ему ультиматум и он, в конце концов, позорно капитулировал.
Очевидно, она опасалась, что выступление ее любимого перед массами венских девушек в голом виде повлечет за собой определенные последствия. Короче, она боялась, что он ей изменит, потрахается с какими-нибудь юными нимфоманками. Она словно читала его мысли и взывала к его совести. И в итоге она его сломала. Бедный доктор, я ему искренне сочувствовал. Какой кошмар – жениться на такой фурии!
Она же его доконает, запилит, убьет в его душе самые прекрасные порывы. В какое положение она его ставила? Как он станет смотреть после этого в глаза коллегам? Он поделился своими проблемами с доктором Паркером и доктор Паркер согласился выступить голым в Вене вместо доктора Рерихта, дабы не обмануть ожидания публики и не сорвать важное международное мероприятие.
Теперь мне предстояло созваниваться с доктором Паркером. Интуиция же подсказывала мне, что на этом проблемы с голыми психиатрами у меня не закончатся, что это какой-то заколдованный круг, какое-то проклятье.
Но доктор Паркер рассеял все мои опасения. Он заверил меня, что сделает все, как нужно, что каждое лето он ездит на нудистские пляжи во Францию, что он любит демонстрировать свои гениталии и делает это при каждом удобном случае. Я не стал уж расспрашивать его, при каком…
Доктору Паркеру было уже лет под пятьдесят, судя по голосу.
Я позвонил Клавке и сообщил ей о произошедшей замене. Она отнеслась к моему сообщению настороженно, попросила дать ей номер доктора Паркера и сказала, что она сама ему перезвонит.
Но, если выступать в Бургтеатре доктору Рерихту запретила его невеста, то нам с Будиловым выступить у Хайдольфа на юбилее пробовал запретить Ив. При этом отнюдь не из ревности, а совершенно по иным причинам.
Все дело в том, что, не смотря на папу-америкоса и маму-француженку, Ив был евреем. Его предки происходили из еврейских общин Польши и Венгрии, его бабка и дед по матери бежали от Гитлера в США, где другие бабка и дедка по отцу уже жили, эмигрировав еще до первой мировой войны со своими родителями из Европы в поисках лучшей доли. Их дети нашли друг друга и сделали Ива.
В деталях родословной француза я никогда не разбирался. Однажды в
Лондоне он познакомил меня с каким-то старым евреем, своим дядей, утверждавшим, что он – наследник Мао Цзэдуна. Я не стал тогда ему возражать и его расспрашивать, на что он явным образом намекал, полагая, что старик просто выжил из ума, но Ив рассказал мне позже его историю, в которую я на самом деле поверил. Дядя Ива действительно мог стать официальным наследником Мао Цзэдуна.
Вот как это было. Когда умер Великий Кормчий, дядя Ива позвонил в британскую компанию Ллойд, принимающую ставки, с предложением поставить пять фунтов стерлингов на то, что он станет официальным преемником Мао Цзэдуна.
Его предложение записали и пообещали перезвонить. Здесь надо отметить, что компания Ллойд, кроме всего прочего, уже почти двести лет занимается тем, что принимает ставки. Сначала эксперты компании оценивают поступившее предложение, затем назначают ответную сумму и приходят к решению – принимать или не принимать предложенное пари.
Если обе стороны в итоге согласны, тогда заключается договор.
Дяде Ива перезвонили довольно скоро. Просчитав его шансы стать наследником Мао, эксперты Ллойда предложили ему сумму в пять миллиардов фунтов в случае, если он им действительно станет. Пять против пяти. Игра стоила свеч.
Дядя Ива сразу же позвонил в китайское посольство в Лондоне и предложил китайскому руководству заманчивую сделку – если его назначат преемником Мао, он отдаст половину суммы Китаю, а уже через три дня может подать в отставку.
Китайцы восприняли предложение дяди крайне серьезно. Китаю нужны были деньги. Его попросили подождать. Несколько дней в ЦК КПК шли дебаты, но назначить старого еврея преемником Великого Кормчего даже на три дня китайские коммунисты так и не рискнули, побоявшись, что он все-таки не захочет уйти в отставку.
– Хайдольф – фашист! – заявил Ив. – Я категорически против того, чтобы вы шли к нему на День Рождения!
– Хуйня, – сказал я. – Пойдем вместе, там будет хуева туча баб, угощений и бухла!
– Нет, я не пойду к фашисту! – упрямился упрямый француз.
– Хайдольф не фашист, он просто прикалывается.
– Он – настоящий фашист.
– Ерунда!
– Если вы пойдете к нему, я больше никогда не буду с вами дружить!
– Куда ты денешься? Уедешь в Прагу?
– Уеду в Мюнхен к родителям.
– Ты заебал! Пойдем с нами!
– Я не дружу с фашистами! Ты знаешь, что они делали с евреями?
– Когда закончилась война, Хайдольфу было всего шесть лет, он не состоял даже в Гитлерюгенде! Какой он фашист?
– Но он изобрел свой фашистский алфавит!
– Хуйня!
– Нет, не хуйня!
– Не еби нам мозги!
– Я не ебу!
– Мы все равно пойдем.
– Тогда не пойду я.
– Хорошо, не иди.
Мы ушли, а француз остался дома. В студии он переночевал всего одну ночь, снова переселившись ко мне, так как ему одному было там скучно.
Катакомбы на Ральгассе были набиты гостями. На сделанных из ящиков стойках наливали вино, на мангалах жарили молодых поросят.
Хайдольф произносил речь юбиляра в огромном зале, где на стену проецировался фильм моего выступления в Клягенфурте. Его выступление, сопровождаемое экспрессивной жестикуляцией, действительно было похоже на выступление фюрера. Он говорил об архитектуре. О будущем воплощении своих проектов. Зал отвечал ему взрывами аплодисментов и криков. На мобил вдруг позвонил Ив.
– Вот! – закричал он. – Я все слышу! Это же настоящие фашисты!
Если вы будете у них выступать, я больше никогда не…
Я отключил телефон и снял плащ. На мне была офицерская рубаха с погонами полковника и медалями "За взятие Будапешта", "За взятие
Вены", "За победу над Германией", купленными на барахолке в
Новосибирске летом.
– А сейчас, – объявил Хайдольф, – перформанс моего друга из
России Владимира Яременко-Толстого. Он покажет нам настоящего сибирского тигра!
Будилов уже разделся. Я посадил его на цепь и расписал желтыми полосками акриловой краской. Сибирский тигр выглядел жалко – худой, неуверенный в себе, трезвый. Я потащил его по кругу. Он робко рычал и хватал за колени девушек.
Это была прямая противоположность бабушке-собаке.
Перформанс явно не производил должного впечатления. Я поводил голого Будилова на цепи минут десять, пока он не завыл от холода.
Помещения не отапливались. На дворе стоял ноябрь. Я разрешил ему одеться. Не было желания даже выпить. Настроение испортил француз.
Он был неисправимым саботером.
В Лондоне во время фестиваля Голых Поэтов он попытался взбунтовать против нас с Гадаски нескольких поэтесс и саботировать само мероприятие. Тогда я ему простил, понимая, что такова его натура. Он любил все обгадить, раскритиковать, поссорить людей друг с другом. Он лез не в свои дела. Приехав полечить яйца, он гадил на голову. Я решил его наказать и, отправив Будилова восвояси, сам тоже поехал домой, чтобы выгнать его жить в студию.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Фото-сессия с Гудрон. Представительство Аэрофлота. Преподобный.
Мне очень хотелось наказать наследника наследника Мао Цзэдуна за его саботерские выходки, но француз был уже и без меня наказан.
Еженедельные уколы в яйца и в хуй, а затем болезненный отходняк, запрет ебаться – все это было вполне достаточно.
Осознавал ли Ив кармическую неслучайность своей половой болезни?
Не думал ли он над тем, что это повод задуматься? Знак, ниспосланный свыше? Вряд ли… Вместо того, чтобы покопаться в себе, он копался в других. Прежде всего, в своих близких друзьях – во мне и в Будилове.
Он клеймил нас за наши грехи – за дружбу с Хайдольфом и еще за множество различных провинностей, которые он в нас выискивал или нам приписывал.
Возможно его неадекватное поведение – повышенная раздражительность, мелкая зависть, легкое озлобление, было вызвано регулярными занятиями онанизмом. Ведь онанизм колоссальным образом депримирует, разрушает психику, нарушает энергетический баланс в организме мужчины. Чтобы удержаться от этого постыдного занятия надо иметь высокую силу духа и железную волю, которых у целиком одержимого низменными страстями Ива не было и в помине.
Я был зол на француза, поэтому я решил до поры до времени больше не брать его с собой на тусовки. А тусовок намечалось много. Осень была урожайным временем года в Вене – каждый день открывалось огромное количество выставок, происходила масса интересных событий.
После летнего затишья все словно старались наверстать упущенное.
Культурная жизнь кипела, как суп, в котором приятно было вариться.
Но я не отстранял его ни от фото-сессии с Гудрон, ни от Голой
Поэзии. Я привез в студию лампы освещения и аппаратуру для съемки.
Когда явилась Гудрон, мы пошли все вместе на рынок выбирать овощи для антуража. Накупили кучу всего, причем с дальним прицелом – что все это съесть после сессии.
Гудрон относилась к тому типу женщин, которые любят себя экспонировать. Работать с ней было приятно. Она с удовольствием принимала требуемые позы, охотно раздвигала ноги, позволяя засовывать себе в пизду морковки, огурцы, бананы и кусты зеленых салатов. Когда все возможные композиции были отсняты, я сделал нарезку для салата прямо на девушке. Кружочки цветного перца оказались одетыми ей на соски, остальные овощи были накрошены в промежность. На пупке я выложил ее аппетитный хуй из зеленого пупырчатого огурчика и разрезанного напополам помидора.
Затем мы сварганили большой салат, чтобы подкрепить силы.
– Пойдемте на улицу! – предложила Гудрон. – Я хочу сняться в церкви!
Накинув на голое тело плащ и натянув высокие сапоги, она требовательно встала в дверях, понуждая нас последовать ее неудержимым фантазиям. Мы вывалили на улицу. Гудрон сделала флэш – распахнув полы плаща, мы защелками затворами камер. Снимая короткие сцены, мы вышли к Виднер Хауптштрассе и увидели католический храм.
Внутри было пусто.
Юная развратница, откинув плащ, обняла статую Девы Марии. В полумраке апокалиптическими молниями зловеще блистали вспышки. А
Гудрон уже показывала свою голую жопу из узорчатой резной исповедальни, делала всевозможные непристойные жесты у алтаря и мастурбировала под итальянской фреской.
Нас спугнула какая-то бабушка, которая буквально остолбенела от увиденного, не веря своим собственным глазам. В мы уже бежали вниз по Виднер Хауптштрассе к площади Карла, где забились погреться в югендштильное кафе Отто Вагнера. Там, в роскошной бильярдной, украшенной растительными завитками арт-деко, на втором этаже никто не играл, и мы продолжили там свою сессию.
– Отлично, Гудрон! У тебя потрясающая артистичность! – похвалил ее я. – Но, если бы ты еще писала стихи! Ах, если бы ты писала стихи!
– А я пишу стихи, еще со школы, – сказала Гудрон. – У меня их целая тетрадка.
– Великолепно! Просто великолепно! Мы сделаем из тебя Голую
Поэтессу. Ты хочешь выступить в Бургтеатре?
– Голой?
– Конечно!
– Хочу…
Я, не задумываясь, взял Гудрон в Голые Поэтессы, но Ива на выставку в представительстве агентства Аэрофлота я не взял, хотя взял туда с собою Будилова.
В офисе Аэрофлота на Ринге открывалась русская выставка. И гости там были русские. Там была вся русская Вена, которую поили водкой и кормили жаренными пельменями. Там был прокуренный насквозь длинноволосый ассистент архитектора Милан Гудак, полу-русский полу-словак, которого все в глаза звали Гудок, а за глаза – Мудак.
Такова уж была его фамилия…
Он очень хотел жениться, но женщины из-за фамилии отказывались выходить за него замуж, кому же хочется стать женой мудака? Конечно, немкам это было бы невдомек, но он хотел найти русскую! Несчастный, прокуренный насквозь длинноволосый пиздострадалец, он вызывал искреннюю жалость всем своим видом.
Выставку организовала Лика – добродушная питерская бабушка, уже давно живущая в Вене, сын которой собирался жениться на русской художнице Кате, картины которой и были выставлены в Аэрофлоте.
Будилов жадно налег на пельмени. Я – на водку.
– Смотри, поп! – сказал мне Будилов, толкая меня в бок.
– Где? – спросил я.
– Вот! – указал он на бородатого чувака в джинсах.
– Не понял.
– В Мюнхене в монастыре он меня причащал.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
В чуваке действительно было что-то поповское. То, как жадно он пил водку и еще четко читаемое на лице с трудом сдерживаемое желание схватить за жопу толстую художницу Катю безошибочно выдавало в нем его духовную суть. Он мне сразу понравился. Это был настоящий русский поп – бабник и пьяница.
– Четыре года в монастыре… Жизнь прошла мимо… удастся ли теперь наверстать? – произнес он, когда я к нему приблизился.
– Вы из Мюнхена?
– Да, я провел там в монастыре целых четыре года, а теперь меня прислали сюда спасать православные русские души!
– Вы зарубежник?
– Да. Меня зовут отец Агапит!
Мы выпили за Русскую Зарубежную Церковь.
– А у вас уже есть прихожане?
– Да, и все они здесь.
– А где вы живете?
– У Толи Барыгина и Лены Витковской. У них большая квартира. Это они попросили владыку Марка прислать им меня.
– Хотите еще водки?
– Хочу!
Из Аэрофлота мы ушли вместе, окруженные плотной толпой его паствы. Я знал места еще нескольких вернисажей, куда мы и направились, затырив с собой несколько бутылок "Столичной", которые затем допили у памятника Шиллеру перед моей Академией. В одной из галерей к нам присоединилась безумная Карин. Будилову повезло, чувствуя опасность, он остался в Аэрофлоте. Мы пили водку на лавочке и говорили об искусстве. Я рассказал о грядущем выступлении Голых
Поэтов.
Был теплый осенний вечер. Шуршали опавшие листья. Преподобный отец Агапит дергал Карин за косу, предлагая пойти с ним в кусты, и называл ее "девкой". Ощущение всеобщего счастья и благодати витало в воздухе. Русская православная община, много лет надлежащим образом не окормлявшаяся, наконец-то приобрела своего духовного лидера.
Затем я завел всю толпу к себе в мастерскую, чтобы показать картины. Уже снятые со стены по приказу Шмаликса, они скромно стояли в углу. Мне надо было их куда-то забрать или устроить выставку.
Барыгин сказал, что он тоже художник. А отец Агапит выразил настойчивое желание попасть на ночь Голых Поэтов…
Мне очень хотелось наказать наследника наследника Мао Цзэдуна за его саботерские выходки, но француз был уже и без меня наказан.
Еженедельные уколы в яйца и в хуй, а затем болезненный отходняк, запрет ебаться – все это было вполне достаточно.
Осознавал ли Ив кармическую неслучайность своей половой болезни?
Не думал ли он над тем, что это повод задуматься? Знак, ниспосланный свыше? Вряд ли… Вместо того, чтобы покопаться в себе, он копался в других. Прежде всего, в своих близких друзьях – во мне и в Будилове.
Он клеймил нас за наши грехи – за дружбу с Хайдольфом и еще за множество различных провинностей, которые он в нас выискивал или нам приписывал.
Возможно его неадекватное поведение – повышенная раздражительность, мелкая зависть, легкое озлобление, было вызвано регулярными занятиями онанизмом. Ведь онанизм колоссальным образом депримирует, разрушает психику, нарушает энергетический баланс в организме мужчины. Чтобы удержаться от этого постыдного занятия надо иметь высокую силу духа и железную волю, которых у целиком одержимого низменными страстями Ива не было и в помине.
Я был зол на француза, поэтому я решил до поры до времени больше не брать его с собой на тусовки. А тусовок намечалось много. Осень была урожайным временем года в Вене – каждый день открывалось огромное количество выставок, происходила масса интересных событий.
После летнего затишья все словно старались наверстать упущенное.
Культурная жизнь кипела, как суп, в котором приятно было вариться.
Но я не отстранял его ни от фото-сессии с Гудрон, ни от Голой
Поэзии. Я привез в студию лампы освещения и аппаратуру для съемки.
Когда явилась Гудрон, мы пошли все вместе на рынок выбирать овощи для антуража. Накупили кучу всего, причем с дальним прицелом – что все это съесть после сессии.
Гудрон относилась к тому типу женщин, которые любят себя экспонировать. Работать с ней было приятно. Она с удовольствием принимала требуемые позы, охотно раздвигала ноги, позволяя засовывать себе в пизду морковки, огурцы, бананы и кусты зеленых салатов. Когда все возможные композиции были отсняты, я сделал нарезку для салата прямо на девушке. Кружочки цветного перца оказались одетыми ей на соски, остальные овощи были накрошены в промежность. На пупке я выложил ее аппетитный хуй из зеленого пупырчатого огурчика и разрезанного напополам помидора.
Затем мы сварганили большой салат, чтобы подкрепить силы.
– Пойдемте на улицу! – предложила Гудрон. – Я хочу сняться в церкви!
Накинув на голое тело плащ и натянув высокие сапоги, она требовательно встала в дверях, понуждая нас последовать ее неудержимым фантазиям. Мы вывалили на улицу. Гудрон сделала флэш – распахнув полы плаща, мы защелками затворами камер. Снимая короткие сцены, мы вышли к Виднер Хауптштрассе и увидели католический храм.
Внутри было пусто.
Юная развратница, откинув плащ, обняла статую Девы Марии. В полумраке апокалиптическими молниями зловеще блистали вспышки. А
Гудрон уже показывала свою голую жопу из узорчатой резной исповедальни, делала всевозможные непристойные жесты у алтаря и мастурбировала под итальянской фреской.
Нас спугнула какая-то бабушка, которая буквально остолбенела от увиденного, не веря своим собственным глазам. В мы уже бежали вниз по Виднер Хауптштрассе к площади Карла, где забились погреться в югендштильное кафе Отто Вагнера. Там, в роскошной бильярдной, украшенной растительными завитками арт-деко, на втором этаже никто не играл, и мы продолжили там свою сессию.
– Отлично, Гудрон! У тебя потрясающая артистичность! – похвалил ее я. – Но, если бы ты еще писала стихи! Ах, если бы ты писала стихи!
– А я пишу стихи, еще со школы, – сказала Гудрон. – У меня их целая тетрадка.
– Великолепно! Просто великолепно! Мы сделаем из тебя Голую
Поэтессу. Ты хочешь выступить в Бургтеатре?
– Голой?
– Конечно!
– Хочу…
Я, не задумываясь, взял Гудрон в Голые Поэтессы, но Ива на выставку в представительстве агентства Аэрофлота я не взял, хотя взял туда с собою Будилова.
В офисе Аэрофлота на Ринге открывалась русская выставка. И гости там были русские. Там была вся русская Вена, которую поили водкой и кормили жаренными пельменями. Там был прокуренный насквозь длинноволосый ассистент архитектора Милан Гудак, полу-русский полу-словак, которого все в глаза звали Гудок, а за глаза – Мудак.
Такова уж была его фамилия…
Он очень хотел жениться, но женщины из-за фамилии отказывались выходить за него замуж, кому же хочется стать женой мудака? Конечно, немкам это было бы невдомек, но он хотел найти русскую! Несчастный, прокуренный насквозь длинноволосый пиздострадалец, он вызывал искреннюю жалость всем своим видом.
Выставку организовала Лика – добродушная питерская бабушка, уже давно живущая в Вене, сын которой собирался жениться на русской художнице Кате, картины которой и были выставлены в Аэрофлоте.
Будилов жадно налег на пельмени. Я – на водку.
– Смотри, поп! – сказал мне Будилов, толкая меня в бок.
– Где? – спросил я.
– Вот! – указал он на бородатого чувака в джинсах.
– Не понял.
– В Мюнхене в монастыре он меня причащал.
– Ты уверен?
– Абсолютно.
В чуваке действительно было что-то поповское. То, как жадно он пил водку и еще четко читаемое на лице с трудом сдерживаемое желание схватить за жопу толстую художницу Катю безошибочно выдавало в нем его духовную суть. Он мне сразу понравился. Это был настоящий русский поп – бабник и пьяница.
– Четыре года в монастыре… Жизнь прошла мимо… удастся ли теперь наверстать? – произнес он, когда я к нему приблизился.
– Вы из Мюнхена?
– Да, я провел там в монастыре целых четыре года, а теперь меня прислали сюда спасать православные русские души!
– Вы зарубежник?
– Да. Меня зовут отец Агапит!
Мы выпили за Русскую Зарубежную Церковь.
– А у вас уже есть прихожане?
– Да, и все они здесь.
– А где вы живете?
– У Толи Барыгина и Лены Витковской. У них большая квартира. Это они попросили владыку Марка прислать им меня.
– Хотите еще водки?
– Хочу!
Из Аэрофлота мы ушли вместе, окруженные плотной толпой его паствы. Я знал места еще нескольких вернисажей, куда мы и направились, затырив с собой несколько бутылок "Столичной", которые затем допили у памятника Шиллеру перед моей Академией. В одной из галерей к нам присоединилась безумная Карин. Будилову повезло, чувствуя опасность, он остался в Аэрофлоте. Мы пили водку на лавочке и говорили об искусстве. Я рассказал о грядущем выступлении Голых
Поэтов.
Был теплый осенний вечер. Шуршали опавшие листья. Преподобный отец Агапит дергал Карин за косу, предлагая пойти с ним в кусты, и называл ее "девкой". Ощущение всеобщего счастья и благодати витало в воздухе. Русская православная община, много лет надлежащим образом не окормлявшаяся, наконец-то приобрела своего духовного лидера.
Затем я завел всю толпу к себе в мастерскую, чтобы показать картины. Уже снятые со стены по приказу Шмаликса, они скромно стояли в углу. Мне надо было их куда-то забрать или устроить выставку.
Барыгин сказал, что он тоже художник. А отец Агапит выразил настойчивое желание попасть на ночь Голых Поэтов…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ночь Голых Поэтов под угрозой срыва. Ив начинает чесаться.
– Владимир! – деловито говорит мне в трубку косоглазая Клавка. -
Австрийским авиалиниям нужно срочно дать списки всех летящих из
Лондона, ты можешь это сделать до завтра?
– Клавдия, – говорю, запинаясь, я. – Не знаю, как тебе это лучше сказать…
– Говори… – по тревожным интонациям ее голоса чувствуется, что она уже догадалась, о чем сейчас пойдет речь.
– Клавдия, у доктора Паркера умер отец…
Я слышу как она хватает ртом воздух, не находя слов, я пытаюсь ей что-то сказать, но в ответ слышу лишь короткие гудки.
Это было какое-то наваждение. Словно некий злой английский волшебник из книги Роулинг наложил проклятье на выступление голого психиатра. Доктор Паркер дал мне телефон доктора Марка Солтера, который по его словам, мог бы его заменить. Однако я боялся позвонить доктору Солтеру, интуитивно предчувствуя, что, если я это сделаю, то снова приключится беда. Например, разобьется самолет, на котором он будет лететь в Вену…
"Солтеру должен позвонить кто-то другой" – подсказала мне вдруг моя интуиция. Я взглянул на часы. Стрелка приближалась к половине шестого вечера. Значит, Ив сейчас еще у врача. Поспешно накинув куртку, я выскочил из дома и опрометью побежал к подворотне дома номер 115 по Марияхильферштрассе, остановившись только перед гравированной табличкой с надписью "Дермато-венеролог доктор
Ганс-Йорг Раух".
Ждать мне пришлось недолго. Минут через пять из подворотни, не замечая меня, пулей вылетел Ив. Еще мгновение, и его курчавая еврейская голова скрылась за поворотом Штумпергассе.
– Ив! – закричал я. – Подожди, ты мне нужен!
Но француза уже и след простыл. Я выругался матом и сплюнул.
Когда я завернул на Штумпергассе, то не увидел вдоль всей улицы ни единого человека. Я его потерял. Мобильного телефона у него не было. В отчаянии я стал бегать по улицам, надеясь его отыскать.
Неожиданно он сам вдруг вынырнул мне навстречу. Глаза его слезились от боли, верхняя губа была закушена до крови. В углах губ белела сбитая в пену слюна.
– Ив, – сказал я ему.
– Наркоз отходит, – пожаловался он.
– Ив, – сказал я серьезно. – Надо действовать, иначе будет пиздец!
– Пиздец чему? – окинул он меня мутным взглядом.
– Пиздец Голым Поэтам.
– А что произошло?
– Очередной психиатр не может приехать в Вену. У доктора Паркера умер отец. Представляешь? Это какой-то заколдованный круг. Надо, чтобы за дело взялся ты. Причем немедленно. Клавдия в шоке. Паркер дал мне телефон доктора Солтера, но я боюсь звонить, хочу, чтобы это сделал кто-то другой…
– Пускай ему позвонит Гадаски!
– На Гадаски я уже не могу полагаться. Ведь он патологически ленив. Особенно после женитьбы. Достаточно и того, что он согласился приехать сам, чтобы с нами выступить. Я хочу, чтобы Солтеру позвонил ты. Причем сегодня же вечером.
– А у тебя есть его домашний номер?
– Есть номер его мобайла.
– Ладно, я ему позвоню. Видишь, я занят твоей работой.
Организацией, звонками, а ты мне ничего не платишь.
– Мне еще самому не заплатили, но я тебе заплачу, когда заплатят мне.
– У меня почти совсем не осталось денег.
– Но тебе ведь хорошо платили, пока ты был президентом студенческого совета.
– Вот именно, что студенческого совета. Если бы я был президентом
США, тогда другое дело, тогда бы у меня не было проблем с деньгами, а так они у меня есть.
– Хорошо, давай зайдем в "Голубой Помидор", я угощу тебя пивом, а затем будем звонить в Лондон.
Пока я варил макароны, Ив пиздел по телефону с Лондоном. Я ловил обрывки его фраз, размешивая в кастрюльке томатное суго, и краем глаза наблюдая, как его правая рука чешет в штанах яйца. Трубку телефона он держал левой. Ив был левшой.
По распределению рук я сделал безошибочный вывод, что к своей миссии он отнесся с должным рвением, поскольку ведущая рука, левая, была занята телефоном, а второстепенная, правая, яйцами. Если бы я не знал, что Ив левша, я бы подумал, что все наоборот и что собственные яйца ему важнее этого разговора. Но все было так, как и должно было быть. Ив положил трубку и вынул из штанов правую руку.
– Я обо всем договорился! – торжествующе сказал он. – Все будет отлично, только у него есть одно условие.
– Какое такое условие? – насторожился я.
– Поскольку это будет на уик-энд, он хочет приехать в Вену с женой и двумя детьми. Никто из них еще никогда не бывал в Вене, и они хотели бы совместить полезное с приятным. Он сказал, что без жены и детей он не поедет.
– Какая хуйня. Надо же было до такого додуматься?
– Мне кажется, это нормально.
– Он что, еврей?
– Возможно.
– Мне надо решить этот вопрос с Клавдией.
– А ей удобно звонить в такое позднее время? Она уже, наверное, спит. Или подумает, что это звонит Юра.
– Ничего, пусть думает, что хочет.
– Але, Клавдия, это Владимир, извини, что так поздно, но это касается доктора. Мы только что договорились. Доктор Марк Солтер согласен приехать и выступать голым, но он хочет взять с собой жену и детей. Можно ли будет все это устроить? Что? Без проблем? Отлично!
Тогда я даю ему добро.
– Ну что? – говорит Ив, когда я кладу трубку.
– Она буквально кончила от радости. Солтеру и его семье дают зеленый свет. Звони в Лондон.
Ив снова набрал доктора Солтера. Я разложил макароны в тарелки и полил сверху томатным суго. По телефону Ив отпускал какие-то шутки.
В какой-то момент разговора, его правая рука перехватила трубку из левой, а левая полезла в штаны чесать яйца. Из этого можно было сделать вывод, что все снова стало на свои места. Проблема с психиатром была решена и на первое место снова вылезли яйца.
– А как мы будем встречать Миллениум? – спросил Ив, подхватывая правой рукой выпавшую из тарелки макаронину и отправляя ее в рот.
Вилку он держал в левой. – Все сейчас только и говорят, что об этом!
Надо уже что-то решать. Деньги у нас будут после выступления в
Бургтеатре. Только надо придумать, как их использовать.
– Давай поедем в Италию к Анне. Она живет недалеко от Венеции. Мы с ней познакомились в Питере на съемках фильма. Она звала в гости.
– В Венеции зимой холодно. Я бы не стал встречать там Новый Год.
Мы можем заехать в Венецию на пару дней, а затем поехать ко мне на юг Франции в Бандоль. Это под Каннами. В Провансе. Там, даже зимой тепло. Мы будем тусоваться на вилле, пить хорошее вино, есть устриц.
– А твои родители? Они туда не поедут?
– У них другие планы. Они останутся в Мюнхене.
– Отлично. Южную Францию я люблю. Особенно зимой. Там в это время мало туристов.
– Конечно. И все очень дешево.
– А Миллениум можно встречать в Ницце.
– Например. Или в Марселе.
– Мы могли бы взять с собой Гадаски.
– Конечно, там много места. В доме два этаже. Есть даже машина – старенький "Ситроен". Компанией всегда веселей.
– Тогда, может, еще и Юру?
– Без проблем. Возьмем всех, кто захочет.
– Владимир! – деловито говорит мне в трубку косоглазая Клавка. -
Австрийским авиалиниям нужно срочно дать списки всех летящих из
Лондона, ты можешь это сделать до завтра?
– Клавдия, – говорю, запинаясь, я. – Не знаю, как тебе это лучше сказать…
– Говори… – по тревожным интонациям ее голоса чувствуется, что она уже догадалась, о чем сейчас пойдет речь.
– Клавдия, у доктора Паркера умер отец…
Я слышу как она хватает ртом воздух, не находя слов, я пытаюсь ей что-то сказать, но в ответ слышу лишь короткие гудки.
Это было какое-то наваждение. Словно некий злой английский волшебник из книги Роулинг наложил проклятье на выступление голого психиатра. Доктор Паркер дал мне телефон доктора Марка Солтера, который по его словам, мог бы его заменить. Однако я боялся позвонить доктору Солтеру, интуитивно предчувствуя, что, если я это сделаю, то снова приключится беда. Например, разобьется самолет, на котором он будет лететь в Вену…
"Солтеру должен позвонить кто-то другой" – подсказала мне вдруг моя интуиция. Я взглянул на часы. Стрелка приближалась к половине шестого вечера. Значит, Ив сейчас еще у врача. Поспешно накинув куртку, я выскочил из дома и опрометью побежал к подворотне дома номер 115 по Марияхильферштрассе, остановившись только перед гравированной табличкой с надписью "Дермато-венеролог доктор
Ганс-Йорг Раух".
Ждать мне пришлось недолго. Минут через пять из подворотни, не замечая меня, пулей вылетел Ив. Еще мгновение, и его курчавая еврейская голова скрылась за поворотом Штумпергассе.
– Ив! – закричал я. – Подожди, ты мне нужен!
Но француза уже и след простыл. Я выругался матом и сплюнул.
Когда я завернул на Штумпергассе, то не увидел вдоль всей улицы ни единого человека. Я его потерял. Мобильного телефона у него не было. В отчаянии я стал бегать по улицам, надеясь его отыскать.
Неожиданно он сам вдруг вынырнул мне навстречу. Глаза его слезились от боли, верхняя губа была закушена до крови. В углах губ белела сбитая в пену слюна.
– Ив, – сказал я ему.
– Наркоз отходит, – пожаловался он.
– Ив, – сказал я серьезно. – Надо действовать, иначе будет пиздец!
– Пиздец чему? – окинул он меня мутным взглядом.
– Пиздец Голым Поэтам.
– А что произошло?
– Очередной психиатр не может приехать в Вену. У доктора Паркера умер отец. Представляешь? Это какой-то заколдованный круг. Надо, чтобы за дело взялся ты. Причем немедленно. Клавдия в шоке. Паркер дал мне телефон доктора Солтера, но я боюсь звонить, хочу, чтобы это сделал кто-то другой…
– Пускай ему позвонит Гадаски!
– На Гадаски я уже не могу полагаться. Ведь он патологически ленив. Особенно после женитьбы. Достаточно и того, что он согласился приехать сам, чтобы с нами выступить. Я хочу, чтобы Солтеру позвонил ты. Причем сегодня же вечером.
– А у тебя есть его домашний номер?
– Есть номер его мобайла.
– Ладно, я ему позвоню. Видишь, я занят твоей работой.
Организацией, звонками, а ты мне ничего не платишь.
– Мне еще самому не заплатили, но я тебе заплачу, когда заплатят мне.
– У меня почти совсем не осталось денег.
– Но тебе ведь хорошо платили, пока ты был президентом студенческого совета.
– Вот именно, что студенческого совета. Если бы я был президентом
США, тогда другое дело, тогда бы у меня не было проблем с деньгами, а так они у меня есть.
– Хорошо, давай зайдем в "Голубой Помидор", я угощу тебя пивом, а затем будем звонить в Лондон.
Пока я варил макароны, Ив пиздел по телефону с Лондоном. Я ловил обрывки его фраз, размешивая в кастрюльке томатное суго, и краем глаза наблюдая, как его правая рука чешет в штанах яйца. Трубку телефона он держал левой. Ив был левшой.
По распределению рук я сделал безошибочный вывод, что к своей миссии он отнесся с должным рвением, поскольку ведущая рука, левая, была занята телефоном, а второстепенная, правая, яйцами. Если бы я не знал, что Ив левша, я бы подумал, что все наоборот и что собственные яйца ему важнее этого разговора. Но все было так, как и должно было быть. Ив положил трубку и вынул из штанов правую руку.
– Я обо всем договорился! – торжествующе сказал он. – Все будет отлично, только у него есть одно условие.
– Какое такое условие? – насторожился я.
– Поскольку это будет на уик-энд, он хочет приехать в Вену с женой и двумя детьми. Никто из них еще никогда не бывал в Вене, и они хотели бы совместить полезное с приятным. Он сказал, что без жены и детей он не поедет.
– Какая хуйня. Надо же было до такого додуматься?
– Мне кажется, это нормально.
– Он что, еврей?
– Возможно.
– Мне надо решить этот вопрос с Клавдией.
– А ей удобно звонить в такое позднее время? Она уже, наверное, спит. Или подумает, что это звонит Юра.
– Ничего, пусть думает, что хочет.
– Але, Клавдия, это Владимир, извини, что так поздно, но это касается доктора. Мы только что договорились. Доктор Марк Солтер согласен приехать и выступать голым, но он хочет взять с собой жену и детей. Можно ли будет все это устроить? Что? Без проблем? Отлично!
Тогда я даю ему добро.
– Ну что? – говорит Ив, когда я кладу трубку.
– Она буквально кончила от радости. Солтеру и его семье дают зеленый свет. Звони в Лондон.
Ив снова набрал доктора Солтера. Я разложил макароны в тарелки и полил сверху томатным суго. По телефону Ив отпускал какие-то шутки.
В какой-то момент разговора, его правая рука перехватила трубку из левой, а левая полезла в штаны чесать яйца. Из этого можно было сделать вывод, что все снова стало на свои места. Проблема с психиатром была решена и на первое место снова вылезли яйца.
– А как мы будем встречать Миллениум? – спросил Ив, подхватывая правой рукой выпавшую из тарелки макаронину и отправляя ее в рот.
Вилку он держал в левой. – Все сейчас только и говорят, что об этом!
Надо уже что-то решать. Деньги у нас будут после выступления в
Бургтеатре. Только надо придумать, как их использовать.
– Давай поедем в Италию к Анне. Она живет недалеко от Венеции. Мы с ней познакомились в Питере на съемках фильма. Она звала в гости.
– В Венеции зимой холодно. Я бы не стал встречать там Новый Год.
Мы можем заехать в Венецию на пару дней, а затем поехать ко мне на юг Франции в Бандоль. Это под Каннами. В Провансе. Там, даже зимой тепло. Мы будем тусоваться на вилле, пить хорошее вино, есть устриц.
– А твои родители? Они туда не поедут?
– У них другие планы. Они останутся в Мюнхене.
– Отлично. Южную Францию я люблю. Особенно зимой. Там в это время мало туристов.
– Конечно. И все очень дешево.
– А Миллениум можно встречать в Ницце.
– Например. Или в Марселе.
– Мы могли бы взять с собой Гадаски.
– Конечно, там много места. В доме два этаже. Есть даже машина – старенький "Ситроен". Компанией всегда веселей.
– Тогда, может, еще и Юру?
– Без проблем. Возьмем всех, кто захочет.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Прилет Гадаски. Барыгин, Преподобный, Перверт. Web-Free
TV.
Гадаски прилетел утром 19 ноября в пятницу. Мы встречали его в аэропорту. Ив и я. Он привез литровую бутылку водки, купленную в
Лондоне в дьюти-фри шопе. Гадаски явился вовремя. Это был день расплаты и день выступления. Мы сразу же прямиком поехали на такси в
Бургтеатр, где у меня уже был назначен термин в бухгалтерии. Шел редкий снег – первый снег последнего года второго тысячелетия.
Окно главного бухгалтера выходило на ратушную площадь и Ринг, у входа в театр тормозили трамваи, но в это время суток из них здесь никто не выходил. Трамваи, постояв, ехали дальше. Гадаски и француз молча смотрели, как я получаю в бухгалтерии деньги – толстую пачку
1000 шиллинговых купюр. Затем мы пили кофе в кондитерской "Sluka" у ратуши. Было тихо и сонно. Снегопад становился гуще.
– Когда прилетит доктор Солтер? – спросил Тим. – Я рассчитывал встретить его в самолете.
– Вечерним рейсом. Он сегодня должен еще работать.
– А он успеет к началу?
– Успеет. Начало в 22 часа.
– А когда надо появиться нам?
– Часам к шести. У нас запланированы два телевизионных интервью – с каналом австрийского телевиденья ORF 2 и с Интернет-каналом
Web-Free TV.
Мы ели яблочный штрудель и пили венский меланж. У меня зазвонил телефон. Это был художник Барыгин.
– Владимир, – сказал он. – Нам нужна еще одна проходка.
– Анатолий, – сказал я. – Мой список уже составлен и утвержден.
Мне разрешили пригласить всего десять персон. Остальные должны покупать билет сами. Ты и отец Агапит в списке. Больше я никого пригласить не могу.
– Но это очень хороший человек – оперный певец, эстонец, он вырос у меня на глазах. Его мама была нянькой моего пасынка, Лениного сына. Они жили у нас в квартире шесть лет. Его зовут Эверт. Он – тенор, но сейчас переучивается на бас, потому что с тенором трудно устроиться в Венскую оперу, а он хочет там петь.
TV.
Гадаски прилетел утром 19 ноября в пятницу. Мы встречали его в аэропорту. Ив и я. Он привез литровую бутылку водки, купленную в
Лондоне в дьюти-фри шопе. Гадаски явился вовремя. Это был день расплаты и день выступления. Мы сразу же прямиком поехали на такси в
Бургтеатр, где у меня уже был назначен термин в бухгалтерии. Шел редкий снег – первый снег последнего года второго тысячелетия.
Окно главного бухгалтера выходило на ратушную площадь и Ринг, у входа в театр тормозили трамваи, но в это время суток из них здесь никто не выходил. Трамваи, постояв, ехали дальше. Гадаски и француз молча смотрели, как я получаю в бухгалтерии деньги – толстую пачку
1000 шиллинговых купюр. Затем мы пили кофе в кондитерской "Sluka" у ратуши. Было тихо и сонно. Снегопад становился гуще.
– Когда прилетит доктор Солтер? – спросил Тим. – Я рассчитывал встретить его в самолете.
– Вечерним рейсом. Он сегодня должен еще работать.
– А он успеет к началу?
– Успеет. Начало в 22 часа.
– А когда надо появиться нам?
– Часам к шести. У нас запланированы два телевизионных интервью – с каналом австрийского телевиденья ORF 2 и с Интернет-каналом
Web-Free TV.
Мы ели яблочный штрудель и пили венский меланж. У меня зазвонил телефон. Это был художник Барыгин.
– Владимир, – сказал он. – Нам нужна еще одна проходка.
– Анатолий, – сказал я. – Мой список уже составлен и утвержден.
Мне разрешили пригласить всего десять персон. Остальные должны покупать билет сами. Ты и отец Агапит в списке. Больше я никого пригласить не могу.
– Но это очень хороший человек – оперный певец, эстонец, он вырос у меня на глазах. Его мама была нянькой моего пасынка, Лениного сына. Они жили у нас в квартире шесть лет. Его зовут Эверт. Он – тенор, но сейчас переучивается на бас, потому что с тенором трудно устроиться в Венскую оперу, а он хочет там петь.