"буэно ано", "хэппи нью иар" и так на разных языках. Вокруг захлопали пробки бутылок с шампанским, все загремело, закричало, небо взорвалось оглушительным фейерверком. Все пили и обнимались, мы тоже обнялись.
Неожиданно рядом с нами вынырнули наши знакомые америкоски с бутылками шампанского в руках. "Вэар йор глассис?" – спросила меня одна из них, предлагая куда-нибудь налить. В ответ я сложил руки в пригоршню и протянул ей, при этом подобострастно бухнувшись на колени прямо на асфальт. Гадаски и Ив последовали моему примеру.
Девки с хохотом наливали нам в пригоршни, а мы жадно пили, словно дикие звери, золотистую жидкость – похожую на мочу молодых олених. А в их рюкзаках оказались еще бутылки, они основательно затоварились, словно предчувствовали что-то. В знак благодарности мы дали отсосать им из наших бутылок коньяк. Мы обнимались, целовались, кричали друг-другу в уши различные глупости, нам было весело и по-настоящему хорошо.
Мы сладострастно лизали их сладковатое шампанское с наших пиздообразно сложенных вместе ладоней, а они самозабвенно отсасывали наш коньяк из хуеподобных бутылок. Мы словно бы занимались сексом. И мы им действительно занимались. Это был секс в особо извращенном виде – новый вид секса нового тысячелетия…
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Неожиданно рядом с нами вынырнули наши знакомые америкоски с бутылками шампанского в руках. "Вэар йор глассис?" – спросила меня одна из них, предлагая куда-нибудь налить. В ответ я сложил руки в пригоршню и протянул ей, при этом подобострастно бухнувшись на колени прямо на асфальт. Гадаски и Ив последовали моему примеру.
Девки с хохотом наливали нам в пригоршни, а мы жадно пили, словно дикие звери, золотистую жидкость – похожую на мочу молодых олених. А в их рюкзаках оказались еще бутылки, они основательно затоварились, словно предчувствовали что-то. В знак благодарности мы дали отсосать им из наших бутылок коньяк. Мы обнимались, целовались, кричали друг-другу в уши различные глупости, нам было весело и по-настоящему хорошо.
Мы сладострастно лизали их сладковатое шампанское с наших пиздообразно сложенных вместе ладоней, а они самозабвенно отсасывали наш коньяк из хуеподобных бутылок. Мы словно бы занимались сексом. И мы им действительно занимались. Это был секс в особо извращенном виде – новый вид секса нового тысячелетия…
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Танцы на битом стекле. Buenus Anus! Car Walking.
Зимнее небо Ниццы пылало огнями фейерверков, где-то сбоку бешено вращался бутафорский глобус, из репродукторов неслась попсовая музыка. Плотная толпа пьяно качалась, вливая в себя кубометры спиртного. И не было ей ни конца, ни края. Но неожиданно прямо у меня перед глазами замаячил просвет. Впереди была пустота.
Неизвестно кем и как организованный круг пустоты зиял из-за людских голов. Круг был круглым. И в этот круглый круг пустой мостовой летели пустые бутылки. Некоторые из них с треском разбивались вдребезги, другие подпрыгивали, падая в быстро растущую кучу битого и небитого стекла. Я захуярил туда свою высосанную америкосками стеклотару, остальные последовали моему примеру. Но бутылка моя не разбилась.
– Бля! – заорал я и бросился добивать ее титановыми носками своих массивных британских шузов. – Бля! – орал я, дробя другие уцелевшие бутылки.
– Бля! – заорали Ив и Тим, выскакивая в середину круга.
Вокруг нас шлепались разнокалиберные пузыри, разлетаясь фонтанами осколков и брызг. Но пьяным нам это было до задницы. Полностью охуевшие мы танцевали на битом стекле, словно индийские йоги, высоко прыгая под музыку и одобрительные крики толпы. Мы хватали целые бутылки с земли и с ожесточением хуярили их об асфальт. А вот Ив развернулся лицом к свистящей и улюлюкающей публике, знаком показывая, чтоб бутылки кидали ему. Он хватал бутылки в воздухе, словно цирковой жонглер перекидывал их Гадаски, который перекидывал их мне, а я ебашил их со всей дури себе под ноги. Мы могли остаться без глаз, но каким-то парадоксальным образом не остались. Мы были словно заговоренные, беснуясь в центре стеклянного ада.
– Очки, мои очки! – завопил неожиданно Ив.
Неудачно словленная бутылка сбила с него очки. Новые, красивые, дорогие очки, купленные им в Праге, которые ему так шли! Ведь до этого он носил старые, покоцаные, залепленные изолентой студенческие окуляры. Бедняга… Подслеповато бросился он на четвереньки, чтобы найти их в груде битых бутылок. Так поступать было рискованно. Я схватил его за руку и силой вытащил из адского круга обратно в теплую плотную человеческую толпу.
– Ты охуел, ты их уже не найдешь! Хочешь остаться слепым? Это же опасно! Дурак!
– Я их найду, найду… – истерически верещал несчастный француз.
– Это же лучшие очки в моей жизни!
– Послушай, мы придем сюда утром и обязательно их найдем…
– Ладно, – вдруг протрезвевший от горя Ив грустно достал из кармана свои старые, склеенные изолентой окуляры.
К нам подошел Тим.
– А где же наши телки? – не на шутку встревожено спросил он.
– Похоже, мы их потеряли. Надо искать других. Идем!
Толпа на площади была уже не такой плотной. Она шевелилась, медленно растекаясь в разные стороны. Отдавшись ее течению, минут через десять мы вынырнули на авеню Жана Медицина.
– Бон анэ! Буэно анно! – кричали люди друг другу. По преимуществу все были французами или итальянцами. Лишь изредка, совершенно не в такт общей поэтике слышалось режущее ухо английское – "Хеппи нью еар"…
– С новым годом! – прокричал Гадаски каким-то девушкам, испугав и отпугнув их сим неуместным криком.
– Дикус! – обозвал его Ив.
Когда Ив не знал нужного русского слова, он его просто выдумывал на ходу. Часто получалось очень смешно. Так, он мог сказать, например – "твои носки гниляют" или назвать бегемота "гиппопотом".
Неологизмы Ива стоило бы записать и издать, они могли бы значительно обогатить русский язык.
– Не надо пугать девушек, – сказал он. – Это понятно, что мы иностранцы, но мы должны быть интересными для них иностранцами, а не страшными иностранцами. Девушки всех стран любят интересных иностранцев, а страшных иностранцев бояться.
– А как же нам быть интересными, а не страшными? – скептически спросил Гадаски. – Я хочу кричать по-русски, чтобы меня кто-то мог понять, польки какие-нибудь, например, или чешки…
– Если польки или чешки поймут, что ты русский, они тебя просто испугаются, разве ты забыл, что делала советская армия в Польше и в
Чехии?
– Так это ж не я делал…
– Ладно, предлагаю выработать наш клич. Конечно, мы могли бы кричать и по-французски, но тогда мы потеряем свою идентичность.
Надо, чтобы они думали, что мы какие-нибудь португальцы, что ли…
– А как может быть "новый год" по-португальски? – полюбопытствовал я. – Наверное, какой-нибудь "буэнус"…
– Буэнус… Буэнус… – Ив словно бы пробовал слово на язык, катая его во рту, будто конфету. – Анус… Буэнус анус!
– Буэнус анус! – радостно подхватили мы. – Буэнус анус!
Теперь наши добрые "анусы" витали в поэме Миллениума, органично вплетаясь в общую стихню массового веселья. Теперь нам было, что сказать человечеству, и мы говорили ему – "Буэнус анус!". Мы откровенно бросали ему в лицо т о, что оно заслуживало.
– Начинается эпоха водолея, – сказал Гадаски. – Время, благоприятное для творческих личностей. Я читал он этом в одной английской газете.
– Хуйня, – скривился француз. – Досужие вымыслы бульварной прессы! Для творческих личностей все времена неблагоприятны!
Продираться сквозь тусующее человечество становилось все трудней.
Чтобы перевести дух, я остановился и прислонился к платану.
– Устал? – обернулся Ив.
– Да, устал, очень-очень устал, я люблю ходить собственными путями, и путь в толпе мне противен, я чувствую, что я теряю себя.
Толпа безлика, даже хватая женщин за гениталии, ты не можешь их удержать, их тут же уносит прочь, и ты не успеваешь запомнить даже их лица. Я не хочу идти дальше, я буду стоять под деревом, пока улица вновь не станет пустынной. Смотри, даже дорога запружена.
– Свой путь? Ты можешь, например, залезть на дерево. Это и будет твой путь, – хихикнул Гадаски. – Другого пути я не вижу. Наряду с путями, которые мы выбираем, существуют пути, которые выбирают нас…
– Стоп! – воскликнул Ив. – Я знаю, что делать! Однажды в
Нью-Йорке один мой кузен показал мне, как делать car walking! Ха-ха, мы делаем car walking!
– Что такое – car walking?
– Смотрите, я вам сейчас покажу, что такое car walking!
В следующее мгновение Ив одним махом вскочил на капот одной из стоящих вдоль обочины машин. И вот он уже шагал по машинам, перепрыгивая с одной на другую вдоль авеню Гамбет.
– Теперь я понимаю, что такое car walking! – расплылся в довольной улыбке Гадаски, следуя дурному примеру нашего друга.
– Car walking! – закричал я, устремляясь за своими друзьями.
Мы шли вне толпы в другую сторону ее течения, высоко возвышаясь над ней, словно боги, читая неподдельное восхищение и благоговение на тысячах и тысячах запрокинутых под нами лиц, провозглашая наше жизненное кредо свободных художников и распиздяев понятным всем языком:
– Buenus anus! Car walking! Buenus anus!
И вот за нами уже потянулась муравьиная тропа последователей, гремя крышами попираемых ногами ницшеанских автомобилей. Дойдя до перекрестка, мы спрыгнули, свернув в одну из менее наводненных народом боковых улочек, ведущих в сторону дешевого отеля "Willson", в котором нам предстояло провести первую в новом тысячелетии ночь, так сказать – не солоно ебавши…
Зимнее небо Ниццы пылало огнями фейерверков, где-то сбоку бешено вращался бутафорский глобус, из репродукторов неслась попсовая музыка. Плотная толпа пьяно качалась, вливая в себя кубометры спиртного. И не было ей ни конца, ни края. Но неожиданно прямо у меня перед глазами замаячил просвет. Впереди была пустота.
Неизвестно кем и как организованный круг пустоты зиял из-за людских голов. Круг был круглым. И в этот круглый круг пустой мостовой летели пустые бутылки. Некоторые из них с треском разбивались вдребезги, другие подпрыгивали, падая в быстро растущую кучу битого и небитого стекла. Я захуярил туда свою высосанную америкосками стеклотару, остальные последовали моему примеру. Но бутылка моя не разбилась.
– Бля! – заорал я и бросился добивать ее титановыми носками своих массивных британских шузов. – Бля! – орал я, дробя другие уцелевшие бутылки.
– Бля! – заорали Ив и Тим, выскакивая в середину круга.
Вокруг нас шлепались разнокалиберные пузыри, разлетаясь фонтанами осколков и брызг. Но пьяным нам это было до задницы. Полностью охуевшие мы танцевали на битом стекле, словно индийские йоги, высоко прыгая под музыку и одобрительные крики толпы. Мы хватали целые бутылки с земли и с ожесточением хуярили их об асфальт. А вот Ив развернулся лицом к свистящей и улюлюкающей публике, знаком показывая, чтоб бутылки кидали ему. Он хватал бутылки в воздухе, словно цирковой жонглер перекидывал их Гадаски, который перекидывал их мне, а я ебашил их со всей дури себе под ноги. Мы могли остаться без глаз, но каким-то парадоксальным образом не остались. Мы были словно заговоренные, беснуясь в центре стеклянного ада.
– Очки, мои очки! – завопил неожиданно Ив.
Неудачно словленная бутылка сбила с него очки. Новые, красивые, дорогие очки, купленные им в Праге, которые ему так шли! Ведь до этого он носил старые, покоцаные, залепленные изолентой студенческие окуляры. Бедняга… Подслеповато бросился он на четвереньки, чтобы найти их в груде битых бутылок. Так поступать было рискованно. Я схватил его за руку и силой вытащил из адского круга обратно в теплую плотную человеческую толпу.
– Ты охуел, ты их уже не найдешь! Хочешь остаться слепым? Это же опасно! Дурак!
– Я их найду, найду… – истерически верещал несчастный француз.
– Это же лучшие очки в моей жизни!
– Послушай, мы придем сюда утром и обязательно их найдем…
– Ладно, – вдруг протрезвевший от горя Ив грустно достал из кармана свои старые, склеенные изолентой окуляры.
К нам подошел Тим.
– А где же наши телки? – не на шутку встревожено спросил он.
– Похоже, мы их потеряли. Надо искать других. Идем!
Толпа на площади была уже не такой плотной. Она шевелилась, медленно растекаясь в разные стороны. Отдавшись ее течению, минут через десять мы вынырнули на авеню Жана Медицина.
– Бон анэ! Буэно анно! – кричали люди друг другу. По преимуществу все были французами или итальянцами. Лишь изредка, совершенно не в такт общей поэтике слышалось режущее ухо английское – "Хеппи нью еар"…
– С новым годом! – прокричал Гадаски каким-то девушкам, испугав и отпугнув их сим неуместным криком.
– Дикус! – обозвал его Ив.
Когда Ив не знал нужного русского слова, он его просто выдумывал на ходу. Часто получалось очень смешно. Так, он мог сказать, например – "твои носки гниляют" или назвать бегемота "гиппопотом".
Неологизмы Ива стоило бы записать и издать, они могли бы значительно обогатить русский язык.
– Не надо пугать девушек, – сказал он. – Это понятно, что мы иностранцы, но мы должны быть интересными для них иностранцами, а не страшными иностранцами. Девушки всех стран любят интересных иностранцев, а страшных иностранцев бояться.
– А как же нам быть интересными, а не страшными? – скептически спросил Гадаски. – Я хочу кричать по-русски, чтобы меня кто-то мог понять, польки какие-нибудь, например, или чешки…
– Если польки или чешки поймут, что ты русский, они тебя просто испугаются, разве ты забыл, что делала советская армия в Польше и в
Чехии?
– Так это ж не я делал…
– Ладно, предлагаю выработать наш клич. Конечно, мы могли бы кричать и по-французски, но тогда мы потеряем свою идентичность.
Надо, чтобы они думали, что мы какие-нибудь португальцы, что ли…
– А как может быть "новый год" по-португальски? – полюбопытствовал я. – Наверное, какой-нибудь "буэнус"…
– Буэнус… Буэнус… – Ив словно бы пробовал слово на язык, катая его во рту, будто конфету. – Анус… Буэнус анус!
– Буэнус анус! – радостно подхватили мы. – Буэнус анус!
Теперь наши добрые "анусы" витали в поэме Миллениума, органично вплетаясь в общую стихню массового веселья. Теперь нам было, что сказать человечеству, и мы говорили ему – "Буэнус анус!". Мы откровенно бросали ему в лицо т о, что оно заслуживало.
– Начинается эпоха водолея, – сказал Гадаски. – Время, благоприятное для творческих личностей. Я читал он этом в одной английской газете.
– Хуйня, – скривился француз. – Досужие вымыслы бульварной прессы! Для творческих личностей все времена неблагоприятны!
Продираться сквозь тусующее человечество становилось все трудней.
Чтобы перевести дух, я остановился и прислонился к платану.
– Устал? – обернулся Ив.
– Да, устал, очень-очень устал, я люблю ходить собственными путями, и путь в толпе мне противен, я чувствую, что я теряю себя.
Толпа безлика, даже хватая женщин за гениталии, ты не можешь их удержать, их тут же уносит прочь, и ты не успеваешь запомнить даже их лица. Я не хочу идти дальше, я буду стоять под деревом, пока улица вновь не станет пустынной. Смотри, даже дорога запружена.
– Свой путь? Ты можешь, например, залезть на дерево. Это и будет твой путь, – хихикнул Гадаски. – Другого пути я не вижу. Наряду с путями, которые мы выбираем, существуют пути, которые выбирают нас…
– Стоп! – воскликнул Ив. – Я знаю, что делать! Однажды в
Нью-Йорке один мой кузен показал мне, как делать car walking! Ха-ха, мы делаем car walking!
– Что такое – car walking?
– Смотрите, я вам сейчас покажу, что такое car walking!
В следующее мгновение Ив одним махом вскочил на капот одной из стоящих вдоль обочины машин. И вот он уже шагал по машинам, перепрыгивая с одной на другую вдоль авеню Гамбет.
– Теперь я понимаю, что такое car walking! – расплылся в довольной улыбке Гадаски, следуя дурному примеру нашего друга.
– Car walking! – закричал я, устремляясь за своими друзьями.
Мы шли вне толпы в другую сторону ее течения, высоко возвышаясь над ней, словно боги, читая неподдельное восхищение и благоговение на тысячах и тысячах запрокинутых под нами лиц, провозглашая наше жизненное кредо свободных художников и распиздяев понятным всем языком:
– Buenus anus! Car walking! Buenus anus!
И вот за нами уже потянулась муравьиная тропа последователей, гремя крышами попираемых ногами ницшеанских автомобилей. Дойдя до перекрестка, мы спрыгнули, свернув в одну из менее наводненных народом боковых улочек, ведущих в сторону дешевого отеля "Willson", в котором нам предстояло провести первую в новом тысячелетии ночь, так сказать – не солоно ебавши…
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Прощай, Бандоль! На пути в Вену. Проституты.
По дороге в Бандоль Гадаски и француз не на шутку посрались. Очки мы так и не нашли. Придя часов в одиннадцать утра на площадь, мы увидели там уборочные машины, сгребавшие груды стекла и мусора.
Искать очки Ива в этой помойке было бессмысленно. Бедняга растерянно смотрел на происходящее чуть ли не со слезами в глазах.
– Поздняк метаться, – философски протянул Гадаски.
Я пнул ногой пустую бутылку из-под вина "божоле" и она запрыгала по брусчатке как мяч. Голубое высокое небо Ниццы кружило голову и стаю серых средиземноморских голубей. Солнце начинало несильно по-зимнему припекать. Мы потащились на пляж, усыпанный картонными гильзами петард и ракет, обгоревшими пиротехническими причендалами, пластиковыми стаканчиками, пустыми пивными банками, стеклотарой. В воздухе все еще пахло гарью, но уже никто нигде не стрелял и не поджигал. Неожиданно Ив поддел на носок ботинка использованный презерватив с небольшим количеством спермы внутри, частично вытекшей ему на башмак.
– Кому-то повезло, – подавленно выдавил он.
Замахнувшись ногой, он злобно отбросил доказательство чужой радости довольно далеко в сторону моря. Голова трещала от шампанского с коньяком. Слова утешения не приходили на ум. Мне самому хотелось ебаться. По задумчивости Гадаски я понял, что он тоже думает о ебле.
– Надо привозить с собой. Давайте на следующий год устроим в
Бандоле фотографический ворк-шоп, назовем с собой баб, которые хотят сняться у великого эротического мастера здешних мест Гельмута
Ньютона и его ассистента.
– Ты будешь его ассистентом?
– Конечно, а вы – моими ассистентами. А сам Гельмут будет в отъезде…
– Отдав нам задание подготовить ему композицию.
– Будем делать пробы…
Мы представляли собой отличный сюжет для картины Репина под названием – "Три пиздострадателя на зимнем пляже". Вскоре было принято решение сменить композицию и возвращаться в Бандоль.
По дороге в Бандоль Гадаски и француз не на шутку посрались.
Француз не давал Гадаски порулить, а Гадаски обвинял француза в скаредности и гипертрофированном жлобстве. Я в спор не вмешивался, предпочитая глазеть на оливковые рощи и силуэты гор. Наш отдых себя изжил, нужно было разбегаться в разные стороны, мы порядком устали друг от друга. В отеле "Уилсон" я хоть поспал несколько ночей, а в
Бандоле меня уже поджидало привидение еврейской бабушки. Хорошо бы было выучить какое-нибудь кабалистическое заклинание для таких случаев.
Когда Гадаски уебал на электричке в сторону Марселя, поскольку Ив отказался везти его туда на машине, чтобы пересесть там в парижский поезд, мы с французом облегченно пошли бродить по Бандолю. Прощай
Бандоль, ты не раскрыл нам своего сердца раскрытием женских ног, ты нас оттолкнул своей пустынностью, вселив невоплотившиеся в женскую плоть надежды и отняв часть наших душ. Ты сделал нас взрослее и лишеннее иллюзий. О, Бандоль, Бандоль! Наверное, уже никогда не захочется мне приехать сюда снова. Я не полюбил тебя, о, Бандоль!
Любовь к месту – это воспоминание о любви на этом месте, о романтичных прогулках, глубоких поцелуях, о бурении вагинальных глубин под елкой или на лавочке, а без всего этого ничего нет.
Бандоль останется для меня мелькнувшей за стеклом автомобиля красоткой, и я не захочу в него возвращаться, отправившись на поиски других мест, которые откроют мне ноги женщин и свои сердца. О,
Бандоль, Бандоль, прощай навсегда, чужая жемчужина чуждой страны!
Тебя полюбят другие, спарившиеся в твоих укромных уголках будущим летом и следующими летами. Мы вышли на западную оконечность поселения, где врезавшаяся в море скала образовала живописную бухту.
В скалистом отвесном обрыве были вырублены каменные ступени, и мы полезли по ним в нависшую над склоном пиниевую рощу, мохнатую подобно небритой пизде.
Пахло шишками и хвоей. На следующее утро мы выехали в Милан, рассчитывая пересесть вечером в венецианский поезд, чтобы в Венеции пересесть в венский. В Австрии трещали морозы. Несколько дней назад мне коротко позвонил Преподобный, спрашивая, когда я вернусь. Голос его звучал тревожно и я сразу понял, что у него не все в порядке. В подробности он не вдавался. Он сказал, что у них холодно, снег, много снега… Но было что-то еще, о чем он не договаривал.
Чем дальше мы продвигались на север, тем холодней становился пейзаж. В Милане уже было темно, но не холодно. До отправления венского поезда оставалось несколько часов, и мы решили прошвырнуться по улицам.
Милан произвел на меня угнетающее впечатление. Центр был безжизненным, все магазины были уже закрыты, мы прочесывали город в поисках кафе, ничего не находя. Ни кафе, ни ресторанов. В каком-то монументальном пассаже что-то работало. Перед этим чем-то стояла гигантская очередь людей, как в прежние времена перед мавзолеем, подобная огромной змее. Движимые любопытством, мы двинулись от ее хвоста к ее голове, жадно впившейся в кассы кинотеатра. Это было единственным развлечением этого города. Кино. Какой-то голливудский отстой. В Вене на этот фильм вообще никто не ходил, а здесь ломились, словно сумасшедшие. Билеты стоили немеряно. Очевидно, других развлечений здесь не было. Я искренне пожалел милых миланцев.
Наконец, в конце какое-то улицы мы обнаружили кафе с современным дизайном, наполненное молодежной тусовкой шики-мики. Оно было явно каким-нибудь центровым. Мы нашли пустые кресла у окна и заказали себе по капучино. Понаблюдали за молодыми девками, стильно одетыми и довольно сексапильными. Здесь все кучковались компаниями. Мы сидели одни, словно два волоска на лысине, словно не пришитые к пизде рукава, ебя то одну, то другую красотку глазами, полностью оголодавшие сексуально.
Мы взяли билеты в сидячий вагон. На платформе топталась толпа ожидающих пассажиров. Стали подавать поезд.
– Надо занимать места, – сказал Ив, – а то не достанется.
И вдруг зазвонил телефон. Мне уже давно никто не звонил. Все знали, что я в отъезде.
– Да, – сказал я, задерживаясь на платформе.
Ив ломанулся в вагон занимать места.
– Владимир, это Беттина. Мне нужно с тобой поговорить.
– Я сейчас в Италии, завтра буду в Вене. Позвони мне завтра.
– Отец Агапит… – она зарыдала.
– Что с ним? – встревожился я.
– Я его ищу, – жалобно всхлипнула трубка.
– Да что же случилось?
– Его выгнали Барыгин и Витковская, у которых он жил, и я взяла его к себе. Но потом мы поругались, и я его тоже выгнала. Теперь я не знаю, где он… Я его ищу.
– Успокойся, я его тебе завтра найду.
– Я его люблю… – завыл другой конец провода.
– Но он же монах!
– Мне все равно… Я его люблю…
– Все, Беттина, я не могу с тобой больше пиздеть, мне надо садиться в поезд…
Мне действительно надо было садиться.
Ив занял целое шестиместное купе.
– Кто это был?
– Беттина Вайс.
– Беттина?
В проходе нарисовалась толпа разряженных девок.
– Сюда! К нам! – заорал Ив.
Четверо из них со смехов ввалились к нам, прижав нас к окну.
– У нас есть вино! Хотите вина! – обрадовано предложил француз. -
Владимир, вино доставай!
Вина у нас было достаточно много. Мы разлили все, что оставалось в канистрах, по бутылкам. Я вынул одну из них и вытащил зубами плотно засаженную в нее пробку. Ив схватил бутылку и сделал большой глоток, передав ее затем бабам. Бутылка пошла по кругу, я тоже отхлебнул.
– Куда вы едете? – спросил Ив.
– На работу, – ответила одна из них хрипловатым голосом.
– На работу? Так поздно? Кем же вы работаете? – кокетливо поинтересовался француз.
– Siamo prostituti…
Мужская форма окончания первого лица множественного числа итальянского глагола резанула нам уши – "проституты"… Мы расслышали явное отчетливое "i", для женского рода было бы "е".
Глоток вина застрял в горле. В полутьме купе мы не сразу разглядели, что это были накрашенные и переодетые пидоры. Теперь это стало очевидным.
– А-а-а-а-а! – в ужасе вскрикнул Ив и замолчал.
Я молча передал бутылку своему несчастному другу. Старательно вытерев горлышко рукавом, он жадно присосался к ней, как девушка к хую. Теперь все молчали.
Они вышли на следующей остановке в пригороде Милана. Очевидно, там был какой-то гей-клуб.
Мы остались одни. Ив вскоре уснул. Мне не спалось, не находя себе места, я побрел в туалет. Вздрочнулось…
Глядя на вращающийся поток воды в очке унитаза, смывающий тяжелые ляпы моей застоявшейся спермы, я неожиданно вспомнил свою австралийскую подругу Кэрин, утверждавшую, будто бы в Южном полушарии стекающая в туалете или раковине вода закручивается не по часовой стрелке, как в Северном, а наоборот – против часовой…
Я ей не поверил, хотя в детстве искренне полагал, что люди на другой стороне земли ходят вниз головами.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. Конец 1-ого тома.
По дороге в Бандоль Гадаски и француз не на шутку посрались. Очки мы так и не нашли. Придя часов в одиннадцать утра на площадь, мы увидели там уборочные машины, сгребавшие груды стекла и мусора.
Искать очки Ива в этой помойке было бессмысленно. Бедняга растерянно смотрел на происходящее чуть ли не со слезами в глазах.
– Поздняк метаться, – философски протянул Гадаски.
Я пнул ногой пустую бутылку из-под вина "божоле" и она запрыгала по брусчатке как мяч. Голубое высокое небо Ниццы кружило голову и стаю серых средиземноморских голубей. Солнце начинало несильно по-зимнему припекать. Мы потащились на пляж, усыпанный картонными гильзами петард и ракет, обгоревшими пиротехническими причендалами, пластиковыми стаканчиками, пустыми пивными банками, стеклотарой. В воздухе все еще пахло гарью, но уже никто нигде не стрелял и не поджигал. Неожиданно Ив поддел на носок ботинка использованный презерватив с небольшим количеством спермы внутри, частично вытекшей ему на башмак.
– Кому-то повезло, – подавленно выдавил он.
Замахнувшись ногой, он злобно отбросил доказательство чужой радости довольно далеко в сторону моря. Голова трещала от шампанского с коньяком. Слова утешения не приходили на ум. Мне самому хотелось ебаться. По задумчивости Гадаски я понял, что он тоже думает о ебле.
– Надо привозить с собой. Давайте на следующий год устроим в
Бандоле фотографический ворк-шоп, назовем с собой баб, которые хотят сняться у великого эротического мастера здешних мест Гельмута
Ньютона и его ассистента.
– Ты будешь его ассистентом?
– Конечно, а вы – моими ассистентами. А сам Гельмут будет в отъезде…
– Отдав нам задание подготовить ему композицию.
– Будем делать пробы…
Мы представляли собой отличный сюжет для картины Репина под названием – "Три пиздострадателя на зимнем пляже". Вскоре было принято решение сменить композицию и возвращаться в Бандоль.
По дороге в Бандоль Гадаски и француз не на шутку посрались.
Француз не давал Гадаски порулить, а Гадаски обвинял француза в скаредности и гипертрофированном жлобстве. Я в спор не вмешивался, предпочитая глазеть на оливковые рощи и силуэты гор. Наш отдых себя изжил, нужно было разбегаться в разные стороны, мы порядком устали друг от друга. В отеле "Уилсон" я хоть поспал несколько ночей, а в
Бандоле меня уже поджидало привидение еврейской бабушки. Хорошо бы было выучить какое-нибудь кабалистическое заклинание для таких случаев.
Когда Гадаски уебал на электричке в сторону Марселя, поскольку Ив отказался везти его туда на машине, чтобы пересесть там в парижский поезд, мы с французом облегченно пошли бродить по Бандолю. Прощай
Бандоль, ты не раскрыл нам своего сердца раскрытием женских ног, ты нас оттолкнул своей пустынностью, вселив невоплотившиеся в женскую плоть надежды и отняв часть наших душ. Ты сделал нас взрослее и лишеннее иллюзий. О, Бандоль, Бандоль! Наверное, уже никогда не захочется мне приехать сюда снова. Я не полюбил тебя, о, Бандоль!
Любовь к месту – это воспоминание о любви на этом месте, о романтичных прогулках, глубоких поцелуях, о бурении вагинальных глубин под елкой или на лавочке, а без всего этого ничего нет.
Бандоль останется для меня мелькнувшей за стеклом автомобиля красоткой, и я не захочу в него возвращаться, отправившись на поиски других мест, которые откроют мне ноги женщин и свои сердца. О,
Бандоль, Бандоль, прощай навсегда, чужая жемчужина чуждой страны!
Тебя полюбят другие, спарившиеся в твоих укромных уголках будущим летом и следующими летами. Мы вышли на западную оконечность поселения, где врезавшаяся в море скала образовала живописную бухту.
В скалистом отвесном обрыве были вырублены каменные ступени, и мы полезли по ним в нависшую над склоном пиниевую рощу, мохнатую подобно небритой пизде.
Пахло шишками и хвоей. На следующее утро мы выехали в Милан, рассчитывая пересесть вечером в венецианский поезд, чтобы в Венеции пересесть в венский. В Австрии трещали морозы. Несколько дней назад мне коротко позвонил Преподобный, спрашивая, когда я вернусь. Голос его звучал тревожно и я сразу понял, что у него не все в порядке. В подробности он не вдавался. Он сказал, что у них холодно, снег, много снега… Но было что-то еще, о чем он не договаривал.
Чем дальше мы продвигались на север, тем холодней становился пейзаж. В Милане уже было темно, но не холодно. До отправления венского поезда оставалось несколько часов, и мы решили прошвырнуться по улицам.
Милан произвел на меня угнетающее впечатление. Центр был безжизненным, все магазины были уже закрыты, мы прочесывали город в поисках кафе, ничего не находя. Ни кафе, ни ресторанов. В каком-то монументальном пассаже что-то работало. Перед этим чем-то стояла гигантская очередь людей, как в прежние времена перед мавзолеем, подобная огромной змее. Движимые любопытством, мы двинулись от ее хвоста к ее голове, жадно впившейся в кассы кинотеатра. Это было единственным развлечением этого города. Кино. Какой-то голливудский отстой. В Вене на этот фильм вообще никто не ходил, а здесь ломились, словно сумасшедшие. Билеты стоили немеряно. Очевидно, других развлечений здесь не было. Я искренне пожалел милых миланцев.
Наконец, в конце какое-то улицы мы обнаружили кафе с современным дизайном, наполненное молодежной тусовкой шики-мики. Оно было явно каким-нибудь центровым. Мы нашли пустые кресла у окна и заказали себе по капучино. Понаблюдали за молодыми девками, стильно одетыми и довольно сексапильными. Здесь все кучковались компаниями. Мы сидели одни, словно два волоска на лысине, словно не пришитые к пизде рукава, ебя то одну, то другую красотку глазами, полностью оголодавшие сексуально.
Мы взяли билеты в сидячий вагон. На платформе топталась толпа ожидающих пассажиров. Стали подавать поезд.
– Надо занимать места, – сказал Ив, – а то не достанется.
И вдруг зазвонил телефон. Мне уже давно никто не звонил. Все знали, что я в отъезде.
– Да, – сказал я, задерживаясь на платформе.
Ив ломанулся в вагон занимать места.
– Владимир, это Беттина. Мне нужно с тобой поговорить.
– Я сейчас в Италии, завтра буду в Вене. Позвони мне завтра.
– Отец Агапит… – она зарыдала.
– Что с ним? – встревожился я.
– Я его ищу, – жалобно всхлипнула трубка.
– Да что же случилось?
– Его выгнали Барыгин и Витковская, у которых он жил, и я взяла его к себе. Но потом мы поругались, и я его тоже выгнала. Теперь я не знаю, где он… Я его ищу.
– Успокойся, я его тебе завтра найду.
– Я его люблю… – завыл другой конец провода.
– Но он же монах!
– Мне все равно… Я его люблю…
– Все, Беттина, я не могу с тобой больше пиздеть, мне надо садиться в поезд…
Мне действительно надо было садиться.
Ив занял целое шестиместное купе.
– Кто это был?
– Беттина Вайс.
– Беттина?
В проходе нарисовалась толпа разряженных девок.
– Сюда! К нам! – заорал Ив.
Четверо из них со смехов ввалились к нам, прижав нас к окну.
– У нас есть вино! Хотите вина! – обрадовано предложил француз. -
Владимир, вино доставай!
Вина у нас было достаточно много. Мы разлили все, что оставалось в канистрах, по бутылкам. Я вынул одну из них и вытащил зубами плотно засаженную в нее пробку. Ив схватил бутылку и сделал большой глоток, передав ее затем бабам. Бутылка пошла по кругу, я тоже отхлебнул.
– Куда вы едете? – спросил Ив.
– На работу, – ответила одна из них хрипловатым голосом.
– На работу? Так поздно? Кем же вы работаете? – кокетливо поинтересовался француз.
– Siamo prostituti…
Мужская форма окончания первого лица множественного числа итальянского глагола резанула нам уши – "проституты"… Мы расслышали явное отчетливое "i", для женского рода было бы "е".
Глоток вина застрял в горле. В полутьме купе мы не сразу разглядели, что это были накрашенные и переодетые пидоры. Теперь это стало очевидным.
– А-а-а-а-а! – в ужасе вскрикнул Ив и замолчал.
Я молча передал бутылку своему несчастному другу. Старательно вытерев горлышко рукавом, он жадно присосался к ней, как девушка к хую. Теперь все молчали.
Они вышли на следующей остановке в пригороде Милана. Очевидно, там был какой-то гей-клуб.
Мы остались одни. Ив вскоре уснул. Мне не спалось, не находя себе места, я побрел в туалет. Вздрочнулось…
Глядя на вращающийся поток воды в очке унитаза, смывающий тяжелые ляпы моей застоявшейся спермы, я неожиданно вспомнил свою австралийскую подругу Кэрин, утверждавшую, будто бы в Южном полушарии стекающая в туалете или раковине вода закручивается не по часовой стрелке, как в Северном, а наоборот – против часовой…
Я ей не поверил, хотя в детстве искренне полагал, что люди на другой стороне земли ходят вниз головами.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ. Конец 1-ого тома.