Ярхо Валерий. Софокл и его трагедии

действие трагедии как раз к тому времени, когда произошло убийство Лая и
женитьба Эдипа на Иокасте.
Но в "Царе Эдипе" дело обстоит совсем иначе: действие в нем происходит
примерно через двадцать лет после описанных выше событий. Эдип уже давно
женат на Иокасте, имеет от нее двух сыновей и двух дочерей и пользуется
славой идеального царя, радеющего о своих подданных как отец о детях.
Именно в этой ситуации ему предстоит невольно разоблачить тайну всей
его жизни, и, чтобы это стало возможным, Софокл должен был построить
драматическую интригу, продумав в ней все до последнего шага. Это у Софокла
его Эдип услышал от пьяного коринфянина правду о том, что он подкидыш, и за
ответом на свои недоумения отправился в Дельфы, где он узнал, что ему
суждено. Поэтому, позабыв все сомнения о своем происхождении, он решил не
возвращаться в Коринф, а побрел куда глаза глядят и на этом пути встретил
Лая. Это у Софокла Фивы постигает моровая язва и Эдип посылает Креонта в
Дельфы за советом, как от нее избавиться. Это у Софокла Эдип в поисках
убийцы Лая обращается к Тиресию, слышит от него горькую правду о себе и,
чтобы развеять все недоумения, просит Иокасту рассказать об обстоятельствах
гибели старого царя. Здесь выясняется необходимость вызвать единственного
уцелевшего свидетеля, который, по замыслу Софокла, оказывается тем самым
пастухом, кому было поручено бросить младенца на растерзание диким зверям и
кто этот приказ нарушил. Наконец, опять же только у Софокла, гонец,
присланный звать Эдипа на царский престол в Коринф, оказывается в свою
очередь тем пастухом, который лет сорок назад принял из рук фиванского раба
обреченного на гибель младенца и поэтому один только знает, кем ему в
действительности приходились коринфские царь с царицей. Стоило прийти за
Эдипом кому-нибудь другому, как правда так бы и не раскрылась, Иокаста не
повесилась и Эдип не ослепил себя. Таким образом, все разоблачения в
трагедии об Эдипе построены исключительно Софоклом, ведущим своего героя
через все ступени дознания к раскрытию его истинной человеческой сущности.
Выслушав рассказ Иокасты, Эдип сам начинает подозревать в себе убийцу
Лая, сам велит вызвать свидетеля давнего дорожного происшествия, сам,
невзирая на уговоры уже все понявшей царицы, устраивает очную ставку
коринфского вестника с фиванским старцем. Сам, не внимая просьбам своего
спасителя, заставляет его поведать страшную тайну до конца. Все эти шаги
Эдипа, несомненно, разумны, если он хочет узнать правду о своем
происхождении. Все они свидетельствуют о его неуклонном стремлении - вопреки
всем препятствиям - к истине в последней инстанции. Если все действия Эдипа
приводят его совсем к иному исходу, то не потому, что так предопределено
роком, а потому, что ограниченное человеческое знание подчиняется другим
законам, чем божественное всеведение, заранее видящее все пути и перекрестки
человеческих жизней. Придя к концу своего расследования, Эдип восклицает:
"Увы, все стало ясно!" Его трагедия - трагедия знания, а не трагедия рока.
Обратим внимание еще на одно обстоятельство. Когда невольные
преступления Эдипа раскрылись, он обвиняет в них не некий таинственный рок,
а себя самого, называя себя не просто несчастным, а негодным и нечестивым.
Современному читателю все это покажется странным: разве можно винить
человека в преступлениях, совершенных по неведению? Между тем древние греки
еще с гомеровских времен привыкли судить действия героев не по их
субъективным намерениям, а по объективному результату, и с этой точки зрения
поступки Эдипа, несомненно, являются тягчайшей виной перед вечными
нравственными устоями. Именно поэтому она не может остаться нераскрытой -
мир вышел бы из колеи, если бы отцеубийца и сын, сожительствующий с матерью,
не понес кары. Но для софокловского Человека показательно, что он не снимает
с себя вины, а вершит наказание сам над собой. Так поступали Деянира и Аякс,
так поступает и Эдип, и эта объективная ответственность при субъективной
невиновности снова позволяет говорить о нормативности его образа, которая
состоит, разумеется, не в его преступлениях, а в решимости отвечать за них
перед богами и людьми.
Среди сохранившихся трагедий Софокла "Царь Эдип" находится как бы на
водоразделе. В предшествующих драмах их последняя треть проходит без участия
главных героев, хотя эта часть и демонстрирует результат их деятельности. В
"Царе Эдипе" центральный герой находится перед зрителем буквально от первого
до последнего стиха, и все развитие действия определяется его
взаимоотношениями с другими персонажами. Этот интерес к поведению отдельной
личности, к ее размышлениям и страданиям остается характерным для Софокла и
в трех последних его трагедиях.

5

Как это ни парадоксально по отношению к поэту такой трагической силы,
как Софокл, "Электра" и "Эдип в Колоне", по существу, беспроблемны. Чтобы
убедиться в этом, достаточно сравнить первую с "Хоэфорами" Эсхила и
"Электрой" Еврипида, вторую - с софокловским же "Царем Эдипом".
У Эсхила неизбежность убийства собственной матери становится ясной
Оресту только в результате длительного раздумья, проходящего под неустанным
давлением со стороны Электры и хора, и сам этот акт является новым звеном в
ряду противоречий, составляющих содержание "Орестеи". У Еврипида с
матереубийства снят всякий ореол героического деяния, и брат с сестрой
чувствуют себя после его совершения подавленными и разбитыми. У Софокла
Орест не испытывает ни малейшего колебания в осуществлении мести, ни
малейшего сомнения в ее справедливости; соответственно он выступает не более
чем исполнителем божественного приказа и озабочен только подготовкой к его
беспрепятственному осуществлению. Трагическим же героем становится Электра -
но совсем в ином смысле, чем Деянира или Эдип.
В отличие от них Электра не должна поверять свои намерения законами
мирового разума, - она абсолютно убеждена в правоте своей ненависти к
убийцам ее отца, и Софокл разделяет с ней это убеждение. Трагизм Электры в
другом - в понимании своего бессилия исполнить месть, в осознании
одиночества перед лицом возникшей задачи взять долг мести на себя, наконец,
в беспредельном горе при известии о смерти Ореста и при виде урны с его
прахом, лишающей Электру надежды на появление избавителя. В своем гневе и
отчаянье Электра проходит три стадии, которые отмечены возрастающими по
накалу диалогами с тремя последовательно сопоставленными с ней персонажами:
Клитемнестрой, Хрисофемидой, неузнанным Орестом. Стоит, однако, открыться
тайне, призванной притупить бдительность виновных, как все трагическое
напряжение спадает: теперь главное для Электры в том, чтобы облегчить Оресту
исполнение его плана.
Электра предстает перед нами в известном смысле тоже человеком, "каким
он должен быть", - неуклонным и в следовании поставленной перед собой цели,
неутомимым в решении возникшей перед ним нравственной задачи. Но эта
нормативность героя раскрывается не в столкновении с непознанными мировыми
силами, а в однолинейном продвижении к конечному результату, лишенному
всякой противоречивости.
Аналогичным образом и Эдип, пришедший искать свое последнее успокоение
в Колоне, только в одном похож на Эдипа, изображенного Софоклом за два
десятилетия до этого, - в необузданном темпераменте, с которым он спорит с
Креонтом и проклинает Полиника. В остальном этот Эдип выступает не как лицо,
совершившее в прошлом ужасные деяния, а как человек, пострадавший от
стечения обстоятельств без всякой в том его вины. Монолог Эдипа перед
Креонтом - это полное опровержение проблемы объективной ответственности при
субъективной невиновности, которая придавала такое нравственное величие царю
Эдипу. Разумеется, и в этой трагедии на долю изгнанного из Фив Эдипа
выпадают свои испытания: страх перед колонскими гражданами, готовыми изгнать
святотатца из заповедной рощи, и страх за дочерей, захваченных Креонтом. Но
как только Тесей гарантирует неприкосновенность Эдипа, а затем освобождает
из плена его дочерей, слепому страннику остается только ожидать
просветленной кончины, которая обеспечит вечную милость богов приютившим его
афинянам.

6

Не следует, впрочем, думать, что в последние годы жизни Софокл не
замечал противоречий в окружающей его жизни. Однако десятилетия
Пелопоннесской войны, разорительной для Афин и губительной для нравственного
облика афинян, лишили престарелого поэта той веры в абсолютный нравственный
идеал человека, который руководил им при создании "Аякса", "Трахинянок",
"Царя Эдипа". Решение Аякса и Деяниры уйти из жизни не опровергает их
врожденного благородства, а только подтверждает его значение для героической
личности. Для Эдипа не существует противоречия между прагматической стороной
его поведения и нравственным долгом: толчком к развитию действия служит
забота царя о благополучии его подданных, и это является, в конечном счете,
поводом для раскрытия благородной природы героя. Иначе складываются
отношения между врожденным благородством и практической целью человеческого
поведения в "Филоктете".
Эта трагедия - единственная из уцелевших, в которой трудно выделить
одного главного героя: для волнующей Софокла проблемы одинаково важны и
Филоктет и Неоптолем. Можно сказать, что между двумя героями как бы поделен
характер Аякса. Филоктет унаследовал от него героическую непреклонность,
проявлять которую еще труднее больному человеку, измученному десятилетними
страданиями и одиночеством. Тем не менее даже надежда на исцеление,
обещанное ему под Троей, не способна примирить Филоктета с предавшими его
Атридами и Одиссеем: для него лучше умереть в мучениях, чем оказать помощь
своим заклятым врагам. Неоптолема роднит с Аяксом верность своей благородной
природе: сын прямодушного Ахилла может под давлением со стороны временно
изменить самому себе, но его нрав все равно возьмет верх над привходящими
обстоятельствами; лучше вернуть Филоктету захваченный притворством лук -
залог падения Трои, чем запятнать себя позорной ложью. Правда для Неоптолема
оказывается не на стороне прагматически мыслящего Одиссея, а на стороне
благородного Филоктета, даже если его непреклонность лишает юношу
возможности завоевать вечную славу под Троей.
Где было искать выход из этого конфликта между общественной пользой,
какой для всего греческого войска представал захват Трои, и высокой
нравственностью и честностью, какие являл своим поведением Неоптолем? Софокл
этого не знал. Вот почему в "Филоктете" он прибегает к приему,
заимствованному из арсенала драматических средств Еврипида и призванному не
столько разрешать противоречия, сколько рубить туго сплетенные узлы, - к
появлению "бога с машины" (deus ex machina), который лучше простых смертных
знает предначертания судьбы. Выступающий в "Филоктете" в роли такого
избавителя обожествленный Геракл предписывает своему старому другу
отправиться под Трою, чтобы содействовать ее захвату с помощью того самого
лука, который он сам некогда держал в руках в битве на троянской равнине. С
богами спорить не приходится, - так Софоклу с помощью Геракла удается
сломить непреклонность Филоктета, не посягая на честь Неоптолема, но едва ли
кто-нибудь возьмется утверждать, что этим найдено истинное разрешение
нравственного конфликта.

7

Из всего сказанного легко уяснить принципы изображения человека у
Софокла и их отличие от способов построения характера в новой литературе.
Характера в современном смысле слова как совокупности индивидуальных,
неповторимых черт внутреннего и внешнего облика персонажа классическая
трагедия древних греков не знала. Препятствием для обрисовки индивидуальной
наружности служила маска, которую носил в трагедии актер, но ее употребление
диктовалось отнюдь не одними техническими возможностями античного театра, -
в конце концов, не составляло труда изготовить для актера, выступавшего в
комедии в роли Сократа, маску, идеально напоминавшую реальный прототип.
Маска и костюм трагического персонажа заранее предопределяли для зрителя
общественное положение героя и необходимую для него сумму качеств, -
например, знатность и достоинства царя, мудрость и многоопытность старца,
скромность и стыдливость девушки. Тем не менее внутреннее содержание образа
было всегда богаче постоянной маски, и, даже не выходя за пределы
софокловского театра, ни один зритель не спутал бы Антигону с Исменой,
Электру - с Хрисофемидой, Тесея - с Креонтом.
Главным средством индивидуализации персонажа в античном понимании этого
слова служила уникальность ситуации, в которую его ставил драматург. Йемена
и Хрисофемида лишены индивидуальности, поскольку они соответствуют
типическому образу девушки, - она знает свое место в обществе, не посягает
на равное право с мужчиной, сознает свое бессилие перед власть имущими.
Иначе обстоит дело с Антигоной или Электрой. Каждая сестра должна оплакивать
погибшего брата и каждая дочь - отца, но отнюдь не каждая возьмет на себя
груз сопротивления могущественному царю вплоть до нарушения ценой жизни его
запрета, отнюдь не каждая решится открыто выразить перед матерью-мужеубийцей
свою ненависть к ней и ожидание мстителя. Точно так же для каждой женщины
позволительно стремиться к тому, чтобы вернуть себе любовь охладевшего
супруга, но не каждая в качестве приворотного зелья употребит по неведению
смертельный яд.
Соответственно каждый царь должен прилагать все старания для избавления
своего народа от моровой язвы, но совсем не обязательно, чтобы этот царь
оказался тем преступником, которого сам он только что проклял и отлучил от
домашнего очага. Каждый герой, преданный нормам рыцарской чести, имеет право
на месть оскорбителям, но не всякий при этом должен в ослеплении разума
наброситься на стада бессловесного скота и тем самым покрыть себя вечным
позором. Индивидуальность софокловских персонажей - Антигоны, Электры,
Деяниры, Эдипа, Аякса - создается не различным набором психологически
неповторимых (и, может быть, даже несовместимых) свойств, а необычностью,
неординарностью ситуации, в которую они оказываются вовлеченными. Иногда эта
ситуация задается мифом (в случае с Аяксом и Деянирой), иногда она создается
самим драматургом (так обстоит дело с Антигоной и Эдипом),- результат всегда
одинаков: появление законченного, завершенного в своих мыслях и действиях,
героя.
Другой способ индивидуализации - сопоставление двух типов организации
речи. Конечно, этот стилистический прием лучше всего прослеживается в
оригинале, но и в переводе читатель заметит, как обширным, построенным из
законченных закругленных периодов речам Креонта противостоят краткие,
импульсивные фразы Антигоны, как волнение Эдипа прорывается в
безостановочном, на целый монолог, потоке мысли или в непрестанной веренице
вопросов - и по существу, и риторических.

8

Самая непонятная для современного читателя часть древнегреческой
трагедии - партии хора. Неоклассицистская и романтическая эстетика первой
половины XIX века считала хор то "гласом народа", то идеальным зрителем,
призванным судить действующих лиц трагедии. Однако непредвзятый анализ роли
хора у Софокла не подтверждает этих характеристик. В тех случаях, когда хор
состоит из людей, близких к герою по полу или по жизненным обстоятельствам
(женщины в "Трахинянках", саламинские воины в "Аяксе"), они чаще всего
проникнуты сочувствием к главному персонажу, одобряют его в принятии важного
решения, стараются удержать от крайнего шага. Но и тогда, когда хор не имеет
с героем особых точек соприкосновения (фиванские старцы в "Антигоне", селяне
из Колона во втором "Эдипе"), он очень далек от того, чтобы безапелляционно
осуждать его. Как правило, хор уступает герою по своему нравственному
уровню: составляющие его женщины, или воины, или городские старейшины не
способны на ту трагическую непримиримость, самопожертвование или
самоосуждение, которые составляют сущность героической личности у Софокла.
Даже самые значительные по содержанию хоровые песни в его трагедиях,
нередко оцениваемые изолированно от их места в драме, предстают далеко не
столь однозначными, если постараться понять их в общем контексте
произведения. Так, знаменитый 1-й стасим "Антигоны" является, конечно,
торжествующей песнью во славу цивилизации и достижений человеческого рода.
Но нельзя забывать, что перевод его первого стиха ("Много есть чудес на
свете" - в переводе С. Шервинского) очень далек от истинного смысла:
прилагательное deinos, которое переведено как "чудеса", на самом деле
обозначает нечто "вызывающее удивление, смешанное со страхом", и это
значение раскрывается в заключении стасима: все зависит от того, подчиняет
ли человек свое поведение вечным божественным законам; если нет, то его
гордое самосознание может стать источником бед, как это и выяснится в конце
трагедии на примере Креонта.
Другой случай - 2-й стасим из "Царя Эдипа". Не одно поколение филологов
пыталось понять, кого из действующих лиц хор укоряет в "гордыне, порождающей
тиранию", - называли Иокасту, называли самого Эдипа и в любом случае
считали, что этот стасим отражает мысли самого богобоязненного Софокла.
Между тем здесь партия хора, не обращенная ни к кому конкретно, служит
усилению беспокойства и страха, все больше овладевающих фиванскими старцами:
если окажется, что Эдип убил Лая, это будет означать, что царь, спасший Фивы
и высоко ценимый гражданами, оскверняет своим присутствием родную землю
убитого и тем самым нарушает "законы, рожденные в небесном эфире". С другой
стороны, если подтвердится вина Эдипа, этим будет доказана лживость оракула,
исходившего от святилища Аполлона и предвещавшего Лаю смерть от рук сына, -
где же искать правду? Смятение хора как нельзя кстати в той тревожной
атмосфере, которая все более сгущается вокруг Эдипа.
Таким образом, каждая партия хора нуждается в конкретном анализе,
определяющем ее место в драматургической структуре целого, и тогда
выясняется, что этот коллективный персонаж - не более чем одно из
действующих лиц, часто очень тесно связанное с судьбой главных героев и
поэтому отнюдь не претендующее на возвещение непреложной и отвлеченной
истины.

9

Почти два с половиной тысячелетия прошло с тех пор, как умолк голос
Софокла, а вместе с ним - голос всей древнегреческой трагедии в лице ее
самых великих поэтов. За это время на земле Европы из конца в конец
перемещались племена и народы, сменялись общественные уклады и эпохи
культурного развития, - восприятие Софокла на протяжении веков не могло
оставаться вечным и неизменным. Только за последние десятилетия было
высказано немало разноречивых, а часто взаимоисключающих взглядов на
творчество древнего поэта. Софокл - певец расцвета афинской демократии и
Софокл - пессимист, голос человеческого страдания. Софокл - создатель
образов гордых, мятежных людей, прекрасных в подвиге и великих в падении
и Софокл - богобоязненный консерватор, озабоченный сохранением традиционной
веры. Софокл - автор на редкость завершенных, гармонических в своей
структуре трагедий и Софокл - мастер отдельных эпизодов, великолепно
фиксирующих один момент в жизни его героев, но не соединяющихся в
законченное целое. В каждой из этих точек зрения очевидны крайности,
вызванные стремлением дать однозначную оценку явлению, не укладывающемуся в
строго очерченные границы.
Софокл творил в годы великого общественного подъема, но он чувствовал
непрочность и непродолжительность наступившего расцвета. Софокл восхищался
порождением этой эпохи духовного подъема - самостоятельным в своих решениях,
берущим на себя полную меру ответственности человеком, но он видел
неизбежную ограниченность его возможностей перед лицом непостижимых
объективных законов мироздания. Это противоречие, в той или иной мере,
свойственно любой эпохе. Тем не менее ценой усилий и жертв человечество
каждый раз продвигается вперед, и в этом непрестанном движении оно нуждается
в союзниках из близкого и далекого прошлого. Такого союзника в утверждении
личности, бросающей вызов непознанному, познающей себя в деянии и борьбе,
находит человечество в афинском драматурге Софокле, и в этом - непреходящая
ценность его творческого наследия.