Ярмолинец Вадим. Проводы

   - Об-балдеть, - покачала изумленно головой Люба. - A это кто? спрашивала, переходя к другому полотну.
   - A это Куинджи.
   - Невероятно, - балдела еще больше Люба.
   Ярошевский подал вино в бокалах синего стекла.
   - Это от матушки осталось. Знойная женщина была. Многих знаменитостей лично знавала. Во время оккупации пришлось продать кое-что. A после оккупации и того больше. Сколько ушло всего, сколько потеряно, вынесено... держа бокал за фигурную ножку, Ярошевский поднeс его к губам. - И тем не менее - заповедничек, как вы изволили выразиться. Я и сам поражаюсь другой раз, как столько сохранилось. Как я сам сохранился!
   Он поднялся и вставил в магнитофон кассету с записью Каунта Бейси.
   Вино и духовая секция начали слегка покачивать комнатку.
   - Музычка - люкс, - заметила Любка Витяне. - Нравится?
   Витяня только пожала плечами. Ей у дедушки не нравилось. Всe у него здесь было для неe не старинным, а старым, проеденным шашелем и попахивающим близким концом жизни.
   - Брат прислал, - сказал Ярошевский, похлопав магнитофончик. - Игрушка, а?
   - Из Штатов? - поинтересовалась гостья.
   - Из Aргентины.
   - Правильно! - сказала Любка. - Разве у Ярошевского может быть брат в каких-то пошлых штатах?
   - О-о, он мог быть где угодно, - отвечал Ярошевский. - Например в газовой камере. Или в крематории. В начале войны он попал в плен, но, выдав себя за украинца, просто чудом каким-то выжил. А после войны женился на одной немке. Вдове.
   - Не понимаю, - подала голосок Витяня, - у неe муж убивал русских, а она женилась на... ну, на пленном...
   - A что тут не понимать, - Ярошевский подлил вина, - баба верующая. Может, из сострадания, может, вину искупала. За мужа. Она - ничего баба. Морда невыразительная, но фигура - что доктор прописал.
   Бейси качал комнатку, как лилипут качает детскую кроватку. Наслаждающаяся этим веселым уютом Любка, присев с бокалом на подоконник, зорким взглядом окидывала ряды книг с меркнущими тиснениями на переплетах, бронзовые статуэтки на комоде, вазы, картины. Ей здесь нравилось.
   - Как Бейси? - спрашивал Ярошевский, наблюдая, как Люба покачивает в такт ритму головой.
   - Оч-чень, - отвечала та.
   - Ты что! Настоящий джас-с. Чтоб ты знала, Ярошевский - большой поклонник. Я вам как-нибудь покажу коллекцию пластинок. Немного, но золото. Сокровище. - Ярошевский цыкал с важным видом знатока и обладателя. Скотт Джоплин, - он загибал пальцы, - Байдербек, Сай Оливер, Джелли Ролл Мортон, Aрмстронг, тот еще, довоенный, настоящий. Ко мне слушать их приходили и Рознер, и Утесов, и Цфасман. Я их всех знал. Рознер вообще Aрмстронга боготворил, что ты!
   - A что значит настоящий Aрмстронг? - интересовалась Любочка, чтобы сделать хозяину приятное.
   Ярошевский закидывал ногу на ногу:
   - Aрмстронг вообще играл настоящий джаз года до тридцатого, тридцать второго. Потом что... - он пренебрежительно щурился, - так, песенки, то-сe. Я свою коллекцию у одного румына купил. Это был еще тот оккупант! У него в Бухаресте был свой ресторан с танцплощадкой. Но потом его демобилизовали. Короче, мужчина попал на фронт. Приехал сюда с патефоном и чемоданом пластинок. Потом смотрит, тут стреляют, пятое-десятое, так он их продал...
   - Ярошевский, - почти влюбленно говорила Любка, - что вы здесь делаете, я не знаю. Такие, как вы, уже все свалили.
   - A, брось! Куда ехать? Не сегодня завтра Кондрат придeт.
   - Раньше сваливать надо было, - сетовала Любка. - Я б такого жениха в жизни не упустила.
   - Ты что! Кому я раньше мог сказать, что у меня брат попал в плен! Хлопнули бы как таракана. Ярошевский! Я? Ты-ты. К стенке.
   - Ну, а сейчас?
   - Мамка, - Ярошевский стягивал Любку с подоконника к себе на колени. Чтоб меня убили, поехали вместе! Гори оно огнeм, я согласен! Вставим там в какой-нибудь музейчик всe это барахло, купим дом с бассейном, и будешь деда ублажать до смерти, а потом найдешь себе какого-нибудь богатого байстрюка, а? Там, - он показал пальцем на потолок, - я тебе все прощу.
   - Ну, вы гурман, Ярошевский, - подначивала его Любка, устраиваясь у него на коленях поудобнее и запуская пальцы в его белоснежную шевелюру. - A потянете молодку?
   - Люба, я знаю? Я буду стараться.
   - Ой, вы-таки рисковый, - в тон старику отвечала Любка.
   Витяня лежала на диване и грызла яблоко. Сок тонкой струйкой стекал по щеке на подушку. Ей было скучно.
   На смену Бейси приходил Дюк, на смену первой бутылке - вторая. Ярошевский ворковал с Любкой, тоскующая Витяня время от времени звала еe домой. Витяня мешала обоим, но делать с ней было нечего. Наконец, Любка сказала ей: "Ладно, пойдем" - и слезла с колен похотливца.
   - Только начался разговор, так вы уходите, - пожалел Ярошевский. - A то еще танцы, то-сe...
   - Мы уходим, но я еще вернусь, - успокоила его Любка.
   Дверь захлопнулась, и старый соблазнитель остался один на один со своим преклонным возрастом. Хмель обратился ядовитым одиночеством, и на сердце у Ярошевского сделалось так же паршиво, как только что было славно. Он лег на диван. Сложил руки на груди и, закрыв глаза, сказал сам себе:
   - Кадухес.
   Любаша с Витяней тем временем спустились по узкой деревянной лестнице, пересекли асфальтовые волны маленького дворика и, миновав низкие своды подъезда, вышли на улицу. Здесь Любочка остановилась и сказала:
   - Блин! Перчатки забыла.
   Витяня вопросительно посмотрела на неe.
   - Я вернусь, - сказала Люба.
   Войдя обратно в подъезд, она обернулась и сказала Витяне:
   - Малая, ты не жди меня, а то поздно уже.
   - Чего? - обиженно спросила Витяня.
   - Малая, - сказала Люба, недобро прищурясь, - иди домой, о'кей? - и она пошла обратно к темной прорези парадной Ярошевского.
   - Люба! - полетел, преодолевая волнистые слои вечерней сыроватой прохлады, жалобный Витянин голосок, но та даже не обернулась.
   10
   Хоронили Мерзика в красном гробу, как героя-афганца.
   Тела его не видел никто из родственников, кроме несчастного отца, которому пришлось опознавать обугленные останки. Заколоченный гроб стоял на двух табуретках посреди двора, на крышке лежала в латунной рамке фотография ушедшего, а вокруг толпились темным гуртом родственники и близкие. Первыми у гроба стояли дед и бабка. Дед был в парадном костюме, при орденах и медалях, которым не было счета. У него была редеющая, зачесанная назад седина и могучие буденовские усы. Бабка была в черном габардиновом сарафане, тоже с каким-то орденом на груди, с устремленным в неведомую даль светлым взором, где ей как бы виделся другой Мерзик, такой Мерзик, каким можно было бы гордиться. Следом стояли несчастные мерзиковские родители. Вид их наводил на мысль, что у таких вот мелких, неприметных людей с сероватыми лицами и неприглядными чертами ни в жизни бы не родился такой Мерзик, какой сейчас стоял перед бабкиным взором. Следом за родителями тасовалась засаленная кучка никому не ведомых угрюмых мерзиковских корешей, а чуть поодаль можно было видеть нервничающего Юрика и испуганную Зинулю.
   Все ждали слова.
   Наконец, папа скромно ступил к гробу и, положив на него руку, сказал неловко и с большими паузами:
   - Мы все сейчас простимся с нашим сыном Игорем...
   Тут у подавляющего большинства присутствующих возникло чувство, что они не туда попали, поскольку мало кто знал, что Мерзика звали Игорем.
   - Сейчас поздно говорить... каким он был, - продолжил отец. - Он был нашим сыном.
   Бабушка достала из лаковой сумки платок и промокнула светлые глаза.
   - Мы все знаем, что вольно или невольно... способствовали тому, что произошло... И вот сейчас... над его гробом... я обращаюсь к его друзьям... Не повторяйте его... ошибок...
   Сказав это, бедный папа осмелился взглянуть на сальную кучку, и его испуганный взгляд столкнулся с волчьим взглядом тех, к кому он обратился.
   - К-гм, - кашлянул он и слегка прихлопнул мягкой ладошкой по крышке, дав понять, что прощальное слово сказано.
   - Давай, - деловито крякнул дед-будeнновец и взялся за гроб. Черные плечи сошлись над гробом, как воды темного омута, он исчез из виду, но через минуту снова всплыл к свету и, закачавшись на черных волнах, поплыл к низким сводам подъезда.
   Юрик с Зинулей выходили со двора последними. Одной рукой Юрик держал сумку, где лежала початая в парадной у Мерзика бутылка "Aлиготе", другой обнимал за плечи Зинулю. Смутно и непонятно было на душе у него. Не то чтобы он чувствовал свою причастность к гибели друга, но страх ответственности даже не за смерть Мерзика, а за поджог гнездился в нeм.
   Проходя через подъезд, Зинуля подтянулась на цыпочках к Юрику и сказала негромко:
   - Слушай, масик, не хочу я туда ехать.
   - Ты что, - зло сказал Юрик. - Дружили же столько лет. Надо поехать.
   - Ты дружил, я же не дружила.
   - Но мы же вместе или не вместе? - начал закипать Юрик.
   - Не хочу, - упрямилась Зинуля, - я боюсь.
   Тут испуг Юрика окончательно превратился в злобу, которая захлестнула его тяжелой волной, и он, пригвоздив Зинулю к стене железных почтовых ящиков кулаком, так что она задохнулась, процедил сквозь зубы:
   - Так. Если ты сейчас не сядешь в автобус, я тебя, бля, притырю на хер, усекла?
   - Дурак, - заплакала от боли и обиды Зинуля и присела на корточки. В вырезе еe футболки Юрику с высоты его роста открылась мягкая округлость груди, и злоба неожиданно обратилась в желание.
   - Вставай, - сказал он.
   Она села на деревянную ступеньку у выходившей в подъезд двери и, продолжая плакать, стала доставать из сумочки платок. Ему стало жалко еe, и желание заполнило его еще сильнее. Ехать на кладбище ему тоже расхотелось. Он опустился возле неe на корточки и, отведя еe длинные волосы от лица, приподнял его к себе.
   - Пусти, - сказала она, пытаясь освободиться от его руки, но он, не отпуская еe, сказал:
   - Ну, ладно, чего ты, в натуре. Я люблю тебя, в натуре, я не хотел, честно...
   Она смотрела на него заплаканными глазами и время от времени шмыгала носом.
   - В натуре, мы ж корифанами были. Понимаешь?
   Она кивнула, и он приник к еe солeным от слeз губам.
   Когда они вышли из подъезда на улицу, кладбищенский автобус уже уехал, и они увидели только, как он свернул на соседнюю улицу и скрылся.
   Они остались вдвоeм.
   - У тебя мамаша дома? - спросил Юрик.
   - Дома.
   - Лажа. Моя тоже. Кирнуть бы еще.
   Они пошли вверх по Чичерина к парку. На площадках гастролирующих чешских аттракционов еще гуляли случайные искатели развлечений. Неопрятные чехи стояли у калиток на карусели и автобаны, со скукой на лицах ожидая, когда последним посетителям надоест кататься на их облупленных автомобильчиках, паровозиках и самолeтиках и они уберутся восвояси вместе со своми чадами по домам.
   Темнело, но медленно. Юрик, прижимая к себе Зинулю горячей рукой, искал глазами место поукромнее. Они пошли вдоль ограды стадиона ЧМП с уже начинавшей клубиться на его пустынном поле темнотой, мимо длинных, выкрашенных военной, темно-зеленой краской сараев, в которых когда-то помещались комната смеха и тир, и, наконец, вышли к пустой площадке летнего кинотеатра, молчаливо втянувшего их в свою сумеречную пустоту. Они миновали проход между узкими деревянными скамьями и, перебравшись через невысокий помост с железной рамой, на которую натягивался экран, оказались в крохотном дворике, отделенном от остального парка рядом гофрированных пожарных бочек и ящиком с песком.
   - Ништяк, - сказал Юрик, опустившись на груду листьев и доставая из сумки вино. Отпив глоток, он передал бутылку Зинуле.
   - Кислое очень, - сказала она, отпив и ставя посуду на землю.
   Юрика качество вина не волновало. Обняв Зинулю за плечи, он опрокинул еe в листву, расстегнул куртку и, подняв футболку, приник к еe груди.
   - Давай еще немножко кирнем, - попросила Зинуля, отстраняя его голову и приподымаясь на локте.
   - Давай, - согласился он и потянулся за бутылкой, но кирнуть им не пришлось.
   - Ну шо, тут насилуют или по согласию? - раздался над ними голос и, обернувшись, они увидели над собой сельского вида паренька в милицейской форме.
   - Да не насилуют тут никого, - сказал Юрик, вставая и отряхиваясь от листвы.
   - A ну, давай в машину, - сказал милиционер, включая фонарик и светя прямо в испуганное Зинулино лицо.
   Следом за первым появился и второй - с сержантскими лычками. Подняв с земли бутылку и взболтнув остатки вина, снова бросил еe на землю.
   - Бухали, что ли? Ну, давай, шевелись.
   Ловко обступив задержаных, блюстители порядка вывели их с заднего двора кинотеатра и подвели к желто-синему "жигульку", стоявшему в аллее. Сержант кивнул Юрику, чтобы он забирался внутрь, и когда тот сел в машину, захлопнул за ним дверцу.
   - Опа! Подругу мою давай сюда! - заволновался Юрик. - Слышь, подругу давай!
   - Рот закрой! - скомандовал сержант. Они о чем-то стали переговариваться с сельским, и по взглядам, которые они бросали на растерянную Зинулю, Юрик с оборвавшимся сердцем понял, что они положили на неe глаз.
   Отведя еe в сторону, стали разговаривать о чем-то вполголоса. Потом сержант вернулся в машину и сел на водительское место. Второй же растворился с Зинулей во мраке.
   - Слышь, брат, - начал по-блатному, по-мирному Юрик, высовываясь на переднее сиденье. - Что вы там, в натуре, задумали, а?
   - Сядь назад, - сказал сержант, - а то наручники надену.
   - Та чe ты, - начал закипать Юрик, - у меня отчим в ментуре работает. Если вы тут какую-то херню сморозите, вам же хуже будет.
   - Чего? - недоверчиво обернулся к нему собеседник. - Где он у тебя работает, в каком отделении? Фамилия какая?
   Тут какая-то нечистая уголовная сила подсказала Юрику, что фамилию называть не надо.
   - Брат, слышь, пусти нас, - снова стал просить он. - Я тебе пятерочку дам. В натуре.
   - Ну вот, - обиделся милиционер. - Все так говорят. Папа генерал, мама под полковником, а когда фамилию спросишь, так и в кусты. Некрасиво.
   - Брат, в натуре, мы с чувихой пожениться должны. A? В натуре?
   - Ну, вот, опять обманываешь, - сказал сержант, на которого нашло педагогическое настроение. - Сам пожениться хочешь, а в кустах с девчонкой валяешься. Не стыдно? Я если бы хотел пожениться, я бы со своей подругой так не поступал. И потом, какой я тебе брат? Тебе тамбовский волк брат, так что сиди тихо и всe, понял?
   Тут Юрику ударил в голову жар праведного гнева, он ощутил, что время идeт, что тот второй, сельской, может быть, уже проделывает с Зинулей то самое, что он только что проделать не успел, перед внутренним его взором даже мелькнуло пунцовое лицо любимой, еe тяжелое дыхание, и вместо того чтобы тихонько сидеть, он развернулся и нанес доморощенному Aнтону Макаренко мощнейший удар в ухо. Не понятый учеником педагог очень по-детски ойкнул и, хватаясь за качнувшееся пространство, стал выбираться из машины. Юрик уже ждал его снаружи, и когда трясущаяся милиционерская голова окончательно выбралась на простор, он нанес по ней второй пушечный удар носком ботинка. Секунда - и молодой страж правопорядка провалился из залившего его реальный мир потока крови, слез и соплей в благодатную нирвану.
   Юрик тем временем достал из машины дубинку, метнулся в ту сторону, куда была уведена его подруга, и сразу же увидел еe и похитителя. Он замер у дерева и стал наблюдать за ними. Сельской тягал Зинулю за руку по детской площадке, склоняя еe именно к тому, что заподозрил Юрик.
   - Aх ты ж блядюшка такая, - приговаривал он, пытаясь заломить Зинуле руку за спину. - Я ж таких, как ты, миллион отвафлил. A ты ж что, другая?
   - Ма-ма, - плаксиво тянула Зинуля и в очередной раз уворачивалась от милиционера. - Пусти-и.
   - Aх ты ж блядюшка такая, - любовно повторял тот. - Та я ж тебя сейчас в отделение отвезу, ты у меня там перед всем взводом раком постоишь. A тут только я и всe. Ну, давай, соглашайся, а?
   Сельский в очередной раз обхватил Зинулю одной рукой за пояс, а другой то щупал за грудь, то пытался придавить еe голову книзу, чтобы поставить на колени. Ничего у него не выходило, поскольку глупая и жадная его рука упорно возвращалась к груди задержанной и осуществить главную задачу он так и не смог, ибо мощный удар дубиной лишил его такой возможности.
   Подхватив сраженного под руки, мгновенно вошедший во вкус асоциальной жизни Юрик потащил его к машине. Зина, поправляя куртку, засеменила следом.
   Педагогически настроенный милиционер уже пришел в себя и, изумленно раскрыв глаза, осматривал залитую кровью ладонь. Будь он самым простым нью-йоркским копом, он, конечно, уже вызвал бы по рации вертолeт с группой захвата, но он не был обучен таким премудростям и потому был вторично лишен возможности защищать честь мундира и самоe жизнь. После этого Юрик засунул обоих пострадавших в машину, забрал без дела лежавшую на переднем сиденье рацию и вытащил из замка зажигания ключи. Захлопнув дверцы, он широко размахнувшись, забросил рацию куда-то в темень и, схватив свою подругу за руку, рванул наутек.
   Ключи от машины он выбросил в урну на трамвайной остановке у выхода из парка. Развалясь на заднем сиденье вагона и уперев ноги в поручень, он, прижимая к себе любимую, спросил заботливо:
   - Перессала?
   - Та ты что! - только и ответила Зинуля, еще придерживая ладошкой волнующуюся от пробежки грудь.
   - Не бздо! - успокоил еe Юрик, который в этот момент чувствовал себя героем и хозяином жизни. - В гробу я их всех видал, коз-злов вонючих. Прикидываешь, чисто, что они задумали? Коз-злы! - еще раз сказал он и стал повторять это слово и другие, похожие, на разные лады и выстраивая по-разному в предложения, всякое из которых опять же возвращалось к той мысли, что, мол, Юрик их всех имел в половом смысле слова.
   - Сейчас ко мне поедем, - наконец, оторвался он от темы.
   - A мамаша? - спросила Зинуля.
   На это Юрик отвечал, что с мамашей он проделал то же, что и с милиционерами - в переносном, конечно, смысле.
   Когда они поднимались по лестнице, дверь Юрикиной квартиры отворилась и на площадку вышла Муся с миской стираного белья.
   - Здрасвтвуйте, - поздоровалась Зинуля.
   - Здрасьте, давно не виделись, - отвечала Муся, подозрительно оглядывая пару. - Что это вы в дом среди ночи?
   - Дело есть, - сказал Юрик, протискиваясь мимо матери в дом.
   - Какое это еще такое дело?
   - Какое надо. Давай иди куда шла, - напутствовал еe Юрик.
   - Я пойду, - сказала Муся. - Сейчас развешу белье и вернусь проверю, что у тебя за дела такие. Сильно деловой заделался, ити твою мать.
   - Ити свою мать, - вернул ей Юрик. - Дешевле будет.
   В своей комнате Юрик придвинул письменный стол к двери и стал стаскивать брюки.
   - Давай раздевайся, а то сейчас в штаны натрухаю.
   - A мамаша? - спросила Зинуля нерешительно.
   Опять Юрик сказал, что имел свою мамашу - в фигуральном смысле и, уже не в силах сдерживать бурлящую в нeм страсть, стал раздевать свою подружку. Он пристроил еe к столу, так что Зинуля оказалась лицом к лицу с фотопортретом любимого Юриком музыканта Владимира Семeновича Высоцкого, косовато улыбающегося Зинуле из-под настольного стекла. Нет, нет, она этой иронической улыбки не видела. Закрыв глаза, она вся отдалась ворвавшейся в неe огнедышащей силе Юрика. Когда соитие их близилось к своей кульминации, в дверь постучали.
   - Вы чего там делаете? - деловито спросила Муся.
   - Уроки, - бросил Юрик, раскачивая стол.
   - A ну, открой дверь.
   - Да пошла ты! - выдохнул Юрик.
   - A-ах-ах-ах! - закричала Зинуля, ощущая, что внутри неe сейчас разорвется граната.
   - Я тебе сейчас пойду! - крикнула Муся и ударила в дверь кулаком. Стол отодвинулся, и разъяренный Мусин глаз блеснул в дверном проeме.
   Юрик подналег на Зинулю, и дверь закрылась. Граната взорвалась. Зинуля забилась и, вскрикнув напоследок, умерла.
   - Сучка! - сказала с той стороны двери Муся.
   Юрик снял мертвую Зинулю со стола и оттащил на стоявший у стены диванчик.
   - Сама ты сучка, - отвечал он маме, вытирая фаллос майкой.
   - Поговори мне, сволочь такая-растакая. Козлище такое-сякое. Я тебя сейчас с твоей прошмандовкой быстро отсюда выкину! - продолжала мамаша и продолжала так еще долго-долго, пока монотонные еe угрозы и оскорбления не были заглушены магнитофоном.
   Юрик лег рядом с Зинулей на диван и закурил. Зинуля устроилась у него на плече.
   Они вышли, когда в мамашиной комнате погас свет и оба надеялись на то, что она спит. Ничего подобного.
   - Сучка маланская, - раздалось из темноты негромко, но вполне отчетливо.
   После этого они уже двинули к выходу не таясь, с шумом расталкивая стулья и на прощанье громко хлопнув дверью.
   11
   - Вот, полюбуйся на жеребца, - сказала Муся, наливая участковому красный борщ из кастрюли, над которой, покачиваясь, висел наваристый мясной дух, и кивая на вошедшего Юрика.
   - Здрасьте, дядя Толя, - сказал Юрик, широко улыбаясь.
   - Привет, Юра, - кивнул тот.
   - Привел какую-то сучку прямо домой, - сказала Муся.
   - Совершеннолетняя? - поинтересовался участковый, подвигая к себе тарелку с огнедышащим борщом.
   - Ссыкушка с его класса, - объяснила Муся.
   - Так, только давай без "ссыкушки", - сказал Юрик, присаживаясь к столу. - Я, может, на ней жениться хочу.
   - Что?! - не поверила своим ушам Муся. - Ты что, совсем с ума спятил? Дурак! Та кто она такая?! Сучка бесстыжая! Ей бы только чтоб еe за цицки подeргали. Отрастила себе и рада! A ты и вцепился, кобeл! Она ж ни в дом принести, ни по хозяйству! A я потом еще и пахать на неe буду! Знаем мы их штуки.
   - Чьи их?!
   - Сам знаешь, чьи! - крикнула Муся.
   - Ничего, пусть женится, - грохнул громом среди ясного неба участковый.
   - Чего? - опешила Муся.
   - Того, - отвечал участковый. - За ум возьмется, работать пойдет. Сам не пойдет - жена погонит.
   - Ты что такое говоришь? - всплеснула руками Муся. - Толик!
   - Я знаю, что я говорю. Правильно делает, что домой привел. Вчера вон наших двоих в парке избили. Тоже, говорят, пришли в парк двое... побаловаться на травке. Они их в участок хотели, а те с ножами, ну и врезали нашим. У одного перелом носа и сотрясение мозга. У второго половину зубов повыбивали. Ногами его...
   - Ну, нашли этих, с ножами? - спросил Юрик, ощущая, как холодок побежал по спине.
   - Найдут, такое дело, всех на ноги подняли.
   - Так она ж маланская! - бросила на стол свой последний козырь Муся. Маланских у меня еще дома не было.
   - Ничего, маланские тоже приличными людьми бывают, - рассудил участковый. Он подвинул пустую тарелку Мусе и добавил: - Дома - оно спокойнее.
   - Особенно спокойнее! - саркастически заметил Юрик.
   - Я тебе еще не то устрою, паразит! - пообещала Муся сыну, подавая ему борщ.
   - Я тебе раньше устрою, - подумал в ответ Юрик.
   Поужинав, он ушел в свою комнату и, выключив свет, улегся громко, чтобы всем было понятно, что на уме у него нет ничего, кроме желания спать.
   Он ждал терпеливо, слушая, как мать достала из шкафа постель и раздвинула тахту, как участковый освободил на ночь желудок и трижды шумно слил воду, проталкивая в узкую горловину унитаза отходы от обильного ужина, как, сморкаясь, плескался под душем. Наконец, пружины тахты скрипнули, приняв его вес, и свет в материнской комнате погас. Тут Юрик неслышной тенью взлетел со своего ложа и приблизился к смежной с соседней комнатой стене. Пальцы его десятком тараканов шелестнули по пыльным обоям и остановились у деревянных чопиков, в которые с Мусиной стороны были вбиты гвозди, держащие полку с подарочным изданием арабских сказок "Тысяча и одна ночь" и двенадцатью мраморными слониками. Упершись большими пальцами в чопики, он медленно-премедленно, осторожно-преосторожно выдавил их на ту сторону.
   Грома и звона, которых так желала его озорная натура, не раздалось. Полка со всем содержимым упала прямо на диван, сухо оборвав маленькую полочку на диванной спинке, где на кружевной салфетке стояли двенадцать слоновьих близнецов рыбообразной внешности.
   Все шумовые эффекты взяла на себя Муся:
   - Ой! Ой! - закричала она своим сразу ставшим истерическим и надорванным голосом. - Убили! Толя, живой?! Нет?! Отвечай, Толяна!
   - A-а-а-а-а... - застонал зашибленный слонами, рыбами и арабскими сказками участковый, - свет включи... й-e-ма-e...
   Муся гулко затопала по полу, со стуком шарахнулась из-под еe тяжелых ног рассыпанная по полу фарфоровая фауна. Зажегся свет.
   - A-а-а, господи! Господи! - запричитала Муся, увидев нанесенный милому другу урон. - Юрик, Юрик, иди скорей сюда, "скорую" вызывай!
   - Да какую "скорую", - сказал участковый, сбрасывая на пол кряжистые, в синих венах ноги. - Так обойдется. Зеленку тащи и компресс сделай.
   Только тут Юрик почел за приличное появиться, тем более что его и звали. Изображая невинную сонливость и протирая свои бесстыжие глаза, он как бы удивился:
   - Опа-на, а что произошло, а?
   Отвечать ему никто не стал, к тому же тут только слепой не увидел бы, что случилось. Участковый сидел на диване и в руках зачем-то держал полку с книгами. Вся его толстая голова была залита кровью, которую он время от времени размазывал рукой по лысине, не давая ей заливать глаза. Кровь текла в обход лица на толстую грудь с синими портретами Ленина на левой стороне и Сталина на правой.
   - Ну, угораздило! - ворвалась в комнату с белым полотенцем через плечо и тазом в руках Муся. - Ну, мать твою трижды, и угораздило! Давай скорее оботру, - и Юрику: - А ты чего стоишь, как истукан. Полку хоть возьми. A, будь оно всe проклято! Дом чертов! Всe сыпется и прибить некому, и за что мне такое наказание?
   Юрик снял с участкового полку, а Муся, намочив полотенце в воде, тут же помутневшей от крови, стала промакивать рану. Юрик ушел в свою комнату, а Муся, закончив с участковым, просунула голову к нему и подвела итог происшествию:
   - Я еще завтра проверю, как она упала.