Страница:
Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968)
Источник: Александр Яшин, Избранные произведения в 2-х томах, том 2,
Проза,
Изд-во "Художественная литература", Москва, 1972, тираж 25000 экз.,
цена 72 коп.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968)
Источник: Александр Яшин, Избранные произведения в 2-х томах, том 2,
Проза,
Изд-во "Художественная литература", Москва, 1972, тираж 25000 экз.,
цена 72 коп.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
ВМЕСТЕ С ПРИШВИНЫМ
Paccкaзы
Подарки Пришвина
Вилы
Пришвинский мостик
Житейские бури
Тюлевая занавеска
Яблочная диета
"Солнечная кладовая"
Он дал имя человеку
Последняя тропинка
ПОДАРКИ ПРИШВИНА
Дунинская дача - на крутом склоне горы, который, по всей видимости, был
когда-то берегом реки. Спереди - деревня, садики, заливные луга, открытые
солнцу дали, а сзади, на высокой гриве - густой темный лес. Заливные
солнечные луга и темный ельник это как два мира, два континента. Ходим по
сверкающему берегу реки - одни разговоры, ходим по лесу - и разговоры
другие. Даже и погода в этих разных местах словно бы всегда разная. Может
быть, это преувеличение, но сейчас мне кажется, что среди цветов и трав
Михаил Михайлович ходил бодрее, больше улыбался и шутил чаще; во всем его
облике и в его словах было больше света.
- Все что нужно человеку, то и цветам нужно,- раздумчиво говорил Михаил
Михайлович, когда мы ходили по лугам.- Особенно верно это применительно к
цветам домашним, комнатным,- продолжал он свою мысль, когда мы возвращались
на дачу. Питание давайте им разное - полезен чай, сок лимона... Я даже
водкой их пою... И во всем прочем тоже. Если человек долго не умывается, он
запаршивеет. Так и цветок. Без омовения он совсем зачахнуть может. Дождь не
только поит, но и умывает. Цветы очень чистоплотны, очень!
На Михаиле Михайловиче просторный полотняный костюм. Почему-то хотелось
думать, что полотно это из нашего вологодского льна и выткано на нашей
Красавинской фабрике близ Великого Устюга. Злата Константиновна сейчас
вспоминает, что, может, всего-то раза два-три видела Михаила Михайловича в
этом полотняном костюме, но после, в чем бы он ни появлялся, ей все
представлялось, что неизменно на нем широкий, подбитый ветерком светло-серый
пиджак и такие же серые брюки. Да и поныне она ни в чем ином не может себе
представить Михаила Михайловича. Пришвину полотняный костюм шел, как шла
длинная вельветовая рубаха к облику Льва Толстого.
Палка у Михаила Михайловича - складной стульчик. Воткнет он палку в
землю - ручка раскроется, и он сидит на этой ручке, как на стуле, отдыхает.
Кажется, точно такая же палка была и у старого Льва Николаевича. И к тому же
оба они были такие русские.
С годами палка не всегда выручала Пришвина. Он не мог ходить с нами за
реку по узкому шаткому мостику-лаве в дальние села, на заречные сенокосы.
Но, возвращаясь, мы рассказывали ему о местах, где были, и оказывалось, что
он все эти места знал, все помнил и понимал нас с полуслова. И получалось
так, будто он был вместе с нами повсюду.
- Там обрыв крутой и две колодинки через ручеек, у одной сучок
застарелый смолевой,- подсказывал он и спрашивал: - Не сгнили ли колодинки?
Или еще:
- Крапива там справа. По-прежнему растет или нет? Вы не обожглись? - и
смотрел на босые ноги Златы Константиновны.
По тому, какие цветы мы приносили с собой, Михаил Михайлович узнавал,
где мы были.
- С того лужка никто без цветов не возвращается! - радовался он.- А
если для цветов не время - несут сосновые ветки либо дудки. Богатые места,
веселые...
В хвойном лесу на высокой гриве Михаил Михайлович больше молчал. А
может, это мне сейчас так кажется?
Лесом ходили мы чаще по дорогам, а не по тропинкам. По тропинке идти -
надо в затылок друг другу и то и дело кланяться, пролезать под деревьями,
отгибать тяжело опустившиеся ветви - и света не увидишь. А по дороге можно
двигаться всем троим рядом.
Все-таки Михаил Михайлович в лесу был менее разговорчив, чем на реке,
на открытых местах. Он внимательно провожал глазами каждую птицу,
перелетавшую через дорогу, была ли то ворона, или сойка, или синичка:
Казалось, он истосковался по ним.
Однажды Злата Константиновна подарила Михаилу Михайловичу двух птиц.
Случилось это так. Впереди нас на деревья уселись ворона и сорока.
Сорока-непоседа перепрыгивала с ветки на ветку, а ворона как опустилась на
сучок, так ни разу и не передвинулась на нем, только сучок от ее грузной
посадки раскачался, и ворона показывалась то в тени, то на солнце да изредка
для равновесия чуть взмахивала хвостом: вверх-вниз, вверх-вниз. Пока ворона
раскачивалась на одном и том же суку из света в тень, из света в тень,
сорока на своем дереве пять или шесть ветвей переменила.
Злата Константиновна пригляделась к ним и сказала:
- Михаил Михайлович, примите от меня в подарок этих птиц, они не
простые.
Пришвин поддержал игру, принял подарок и начал внимательно
осматриваться вокруг. Когда мы уже выходили из леса к полю и за бугорком
дороги показалась крыша амбара с двумя скрещенными над коньком жердочками,
как с усиками, он обрадовался:
- А я вам дарю этого жука! - и указал на выдвигавшуюся из-за холма
крышу с усиками, в которой мы, приглядевшись, действительно признали
сходство с каким-то большим сказочным жуком.
Неумеренно ликовала Злата Константиновна, и довольно улыбался в усы
Михаил Михайлович. Той порой ворона и сорока снялись с деревьев и улетели, а
жук стал амбаром. Но подарки уже были сделаны друг другу, поэзия посетила
нас.
- А мне? - ревниво взмолился я.- Ну хоть что-нибудь, Михаил Михайлович!
Пришвин подошел к толстой березе с поперечными черточками на коре,
словно строчками стихов, разбитыми лесенкой, осмотрел ствол с одной, с
другой стороны и сказал:
- Тут записей разных немало. Поэзии на целую книжку хватит. Сколько
разберете - все ваше.
Потом выбрал на стволе место почище, огладил его ладошкой,- на землю
полетела белая шелуха,- и добавил:
-- Вот вам и обложка для книги стихов.
Я вынул перочинный нож.
- Маловато будет для книжки, но, ладно, попробую.
- Уберите нож,- сказал Михаил Михайлович.- Сфотографируйте крупным
планом и дайте художнику, все остальное сделает он.
Я понял, но возразил:
- Темно, ничего не выйдет.
-- А вы утром приходите, солнце с дороги подсветит...
30 января 1961 г.
ВИЛЫ
Кто собирал грибы, знает: стоит найти хоть один приличный гриб, и уже
нет сил оторвать глаз от земли. Идешь по перелеску, по опушке, по лужайке и
ничего не видишь, кроме мха, да кочек, да опавших листьев, ничего дальше
своего носа. Мало того, и листья-то частенько принимаешь за грибные шляпки.
Азартные грибники так привыкают за лето ходить с опущенным взглядом, что и в
зимнюю пору, оказавшись в лесу, уже не могут глаз поднять.
А я знаю еще таких, что как тронутые ходят по асфальтовым шоссе и все
чего-то ищут, что-то подбирают. Чаще всего это автомобилисты-любители,
собирающие на трактах всевозможные гайки, болтики, все нужное и ненужное:
авось в хозяйстве пригодится.
Но есть люди, что смотрят в лесу те под ноги, а в небо.
Деревня не может обойтись без вил. Раньше они были нужны каждому
хозяину - на сенокосах, на гумне, на скотном дворе. Нужны не меньше и
теперь. Какие бы хитроумные стогометатели мы ни изобрели, и даже если они
будут работать безотказно, вилы всe равно необходимы и в колхозах. А вилы
эти березовые, металлическими их не заменишь, и растут они в березовых
рощах. И надо оглядеть сотни, тысячи березовых вершинок в небе, чтобы
обнаружить одну трехрогую, а то и четырехрогую, из которой могут получиться
настоящие добротные сенные вилы. И чтобы рога эти были не сучьями, а рогами,
расходящимися в стороны на одной высоте, из одного основания, и чтобы они
были приемлемой толщины, и чтобы черенок тоже был не слишком толст и
достаточно длинен.
И вот куда бы мужики ни шли, ни ехали, чем бы ни занимались, а в
березовых лесах они задирали к небу головы, вытягивали шеи, прикрывали
ладошкой глаза от света, и выпяченные острые мужицкие кадыки торчали, как
твердые грибные наросты на березовых стволах.
Не любил крестьянин покупать то, что сам в своем лесу добыть мог.
Каждый старался сделать для себя и сани, и дугу, и оглобли для телеги, и
вилы. Но не все были удачливы.
Помню я одного мужика, Степу Оганенка. Был он беден, многодетен, гнедка
имел старого, слабого, обладавшего разве что четвертью лошадиной силы, и
коровенку одну, а вилами мог обеспечить несколько деревень. Степины вилы
славились легкостью, прочностью, красотой. Имея всегда большой запас, он
отдавал свои вилы по дешевке, поэтому многие предпочитали покупать их у
Степы, а не искать в лесу. А Степа по привычке всю жизнь ходил с высоко
поднятой головой и даже в деревне часто спотыкался о камни, об изгороди,
наступал посреди улицы на поросят и коз. Над ним смеялись, но беззлобно,
говорили, что он не от мира сего, рассказывали про него всякие побаски и
небывальщины. Однажды он будто бы упал в колодец, и когда его вытаскивали,
он, сидя на бадье, разглядел в небе, почти под облаками, вершину березы с
отличными четырехрогими вилами, которые можно было обнаружить только из
глубокой колодезной трубы. Несмотря на то что береза росла у соседа под
окном, ничто уже не смогло ее спасти от топора Степы Оганенка.
Рассказывали еще, что Степа все же уставился как-то и в землю. Было это
на росстанях, на развилке трех проселочных дорог. Увидел он развилку и замер
и долго стоял пораженный, сосредоточенный на чем-то своем. А когда глубинная
работа мысли закончилась, он произнес:
- Дык это ж вилы! Надо же!..
И двинулся дальше, опять вскинув голову к небу.
- Запнешься, Степа! - кричали вдогонку взрослые и ребятишки, когда он
шел по деревне, уставясь на облака, и открытый кадык его, казалось, готов
был выскочить из дряблой загорелой кожи.
- Что там, Степа? Как там в раю живут? - спрашивали его.
- Ты землю-то хоть видал ли, Степа, какая она?
Об этом мужике я не раз вспоминал, когда думал о Пришвине.
Пристальность, с какой вглядывался он в окружающий нас мир, в даль полей и
лугов и в лесное многоэтажье, поражала меня.
Земляк мой Степа вряд ли видел в вершинах деревьев что-либо, кроме
своих вил. При этом он топтал цветы.
А Пришвин видел и небо, и землю, всю глубину леса с его
многонаселенностью, и все луговое многотравье, каждое зернышко в колоске, и
каждую тычинку в соцветии, и никогда ни к чему живому не был равнодушен.
Многие десятилетия он как одержимый бродил по земле-матушке от зари до зари
то с ружьем, то с записной книжкой - то вскинув голову к небу, то не отрывая
глаз от земли. Он дружил с природой не заискивая, без низкопоклонства,
дружил на равных началах, и природа ничего от него не прятала.
Рассказал я Пришвину на прогулке о своем Степе, о том, как он всю свою
жизнь в небо смотрел. Михаил Михайлович остановился, вгляделся в меня,
задумался, при этом губы его в глубине усов и бороды сделали какое-то
чмокающее движение, и заметил:
-- Ни земли, ни неба не видел ваш Степа Оганенок. Жалко мне его.
31 января 1961 г.
ПРИШВИНСКИЙ МОСТИК
На крышу дома отдыха нередко садилась ворона. Конечно, ворону от вороны
отличить трудно, но когда я понаблюдал, то определял, что летает все одна и
та же птица. Потом я обнаружил, что она лазит в кирпичную трубу.
По-видимому, труба была вытяжная, вентиляционная, а если и печная, так летом
все равно печи не топят.
Утром мы с Михаилом Михайловичем сидели на садовой скамейке, я ждал,
когда прилетит ворона, чтобы показать ему, какие чудеса творятся на нашей
крыше. Ворона прилетела и, оглядываясь и неторопливо переступая с места на
место, осторожно приблизилась к трубе, затем сразу взлетела на нее и резко
юркнула вниз.
- Видали? - торжествуя, спросил я, словно все это было делом моих рук.
Пришвин не удивился - как сидел, чуть согнувшись и опираясь обеими
руками на самодельную палку, так и остался сидеть, только заметил как бы
между прочим:
- У нее там гнездо и три свежих яйца.
- И вы не ошибаетесь?
- Я предполагаю. Время!
- А что, если мне слазить, заглянуть?
- Загляните, если вас это интересует.
Когда я забрался на крышу, Пришвина на скамейке уже не было. В трубе
оказалось воронье гнездо, и в нем три яйца. Одно я взял сыну для коллекции.
Мне казалось, что Михаил Михайлович осудит меня за этот разбой, но он
равнодушно сказал:
- Ничего. Ворона добавит.
Утром мы с женой принесли из лесу в носовом платке несколько ранних
грибов (сморчки - фигурные шоколадки). Зашли в комнату Михаила Михайловича,
разложили их перед ним на рабочем столе: смотрите! Он надел очки, взял один
гриб, повертел его, понюхал, взял другой, понюхал - и сказал:
- Да, снежком пахнут! В следующий раз загляните вон туда, за речку, там
на склоне получше наберете,- и показал рукой за окно, куда надо идти
следующий раз. Показал и отвернулся от грибов,- казалось, больше они его не
интересовали.
Но это нам так казалось, что не интересовали.
Потом Пришвин почмокал губами и встал из-за стола:
- Пойдемте завтракать!
- А что с грибами будем делать? - спросила Злата.
Михаил Михайлович опять неторопливо почмокал губами, словно хотел
что-то сказать, но слов подходящих еще не находилось, и потому только
равнодушно повторил:
- Пойдемте завтракать!
"Откуда у него это равнодушие? - думал я.- От усталости или оттого, что
любопытство, с которым я отношусь ко всему живому в окрестностях дома
отдыха, для него лишь детские забавы? От этих мелочей он давно уже ушел -
так, что ли? И я в его глазах только начинающий натуралист, школьник,
впервые заглядывающий в птичьи гнезда, а он как бы доктор естествознания? Я
юнга, а он маршал? Так, что ли?.."
Свежие грибы на кухне поджарили к обеду, и мы поделились закуской с
Пришвиными. Михаил Михайлович был доволен несказанно, обстоятельно и подолгу
разглядывал каждый кусочек, поддетый на вилку, вдыхал его аромат.
- Да! - говорил он.- Да-а!..
"А, проняло! - думал я.- Проняло! Но когда же он пойдет с нами вместе,
как бывало раньше: за речку, в лес, в поля? Когда же хоть заговорит об
этом?"
Мы снова и снова бегали за Вертушинку, по мягкой пахоте, по свежей
зелени, по молодому брусничнику, в район пионерских лагерей, к Москве-реке,
к Рузе-реке. А возвратившись, рассказывали, что где нашли, что видели, что
слышали. И каждый раз несли что-нибудь из лесу. Нельзя же побывать в лесу и
ничего не принести с собой. Кто-то несет из лесу вязанку дров, кто-то веники
березовые, кто грибы, кто ягоды. Мы приносили либо веточку сосновую, либо
горсть цветов, либо прутики черничника или вереска. Хорошо также взять прямо
с земли кукушкин лен и пересадить его к себе под окно. Просто шишек разных
набрать и то уже интересно.
А если совсем ничего не найдешь и вернешься с пустыми руками, то
хорошее настроение обязательно принесешь с собой. Мы возвращались из лесу
всегда с хорошим настроением.
Почему же Пришвин так безучастно относится ко всем нашим походам? Уж не
завидует ли он?
А Михаил Михайлович тоже уходил, куда-то почти ежедневно. Но куда и
далеко ли?
Нашли мы как-то в поле, на пустыре, под можжевельником, маленькое
теплое гнездышко с четырьмя пестрыми яичками. И птичку видели, и голос ее
слышали, а что это за птичка, определить не смогли. Торопимся к Пришвину,
несем ему пару яичек. Уж он-то скажет сразу, чье гнездо мы нашли.
Пришвина ни в доме, ни поблизости от него не оказалось. Спрашиваем всех
знакомых:
- Не знаете ли, где Михаил Михайлович?
- В лес ушел.
- Как в лес, куда?
- Вот туда, за речку Родинку.
Спешим к речке - а это совсем рядышком - и видим: на берегу бушующей
весенним половодьем Родинки стоит Пришвин, с палкой в руке, стоит, голову
опустил, не шевелится. Спуск к речке крутой, скользкий, переход через нее
есть, да ненадежный: мостик не мостик, два-три горбыля с поручнем, не каждый
решится перебираться на другой берег через глубокий овраг. Должно быть, и
Пришвин не решился.
Подбегая сзади по узенькой тропиночке, я кричу первые попавшиеся слова:
- Михайлo Михайлович! Вот вы где, оказывается!
Обернулся Пришвин на голос, и мы увидели в его глазах тоску, самую
настоящую тоску, не пришвинскую. Это были глаза прикованного Прометея. Лес
рядом, а не войдешь в него. Рядом - а не переберешься. Лазать по колодинкам
да по жердочкам - возраст не позволяет, силы не те. И - тоска в глазах.
- Да, да...- заговорил Михаил Михайлович тихо и не сразу, будто
возвращаясь мыслями откуда-то из далека-далека.- Я сюда часто хожу. Вот
стою, слушаю. Велика ли речушка, а тоже рекой хочет стать. Переход неверный.
Мостик был старый, должно быть, подмыло его, снесло.
- Пробовали перейти?
- Пробовал? Да, конечно, пробовал...
И он опять тоскливо посмотрел на противоположный берег, откуда
начинался густой хвойный лес, а в лесу таились всякие чудеса, конечно же,
неизведанные, потому что каждая новая весна для человека - это новое чудо.
Весной любого из нас тянет вдаль, а о Пришвине и говорить нечего. Когда-то
Михаил Михайлович в это время обитал уже в своем домике на колесах. И вдруг
мутная речушка сносит старый подгнивший мостик и преграждает ему путь к
чудесам.
Пришвин! А через речушку не может. Какое уж тут равнодушие...
Конечно же, в глазах его мы увидели тогда тоску смертную. Неужели мы
могли ошибиться?
Мостик через Родинку построили новый, высокий, с прочными перилами, со
ступенчатым спуском к нему с обеих сторон. Теперь через овраг нетрудно было
переходить.
И стал этот мостик привычным местом прогулок для Пришвина. Он приезжал
в дом отдыха в разное время года, чуть ли не ежегодно, и любил подолгу
стоять на берегах Родинки. Спустится, бывало, на мостик, перегнется через
перила, смотрит в глубину рва, прислушивается к журчанию воды, к пению птиц,
иногда что-то записывает в блокнотик. Издали можно было принять его за
одержимого рыбака, который следит с мостика за неподвижным поплавком. А это
- Пришвин!
И стали мы этот мостик называть Пришвинским. Сначала только мы с женой,
потом и другие - разные наши знакомые и товарищи, из тех, что бывали здесь
вместе с Пришвиным и тоже не раз видали Михаила Михайловича перекинувшимся
через деревянные перила, тихого и сосредоточенного. Дали мы его имя мостику,
не сговариваясь друг с другом, а потом сговорились вкоренять название это в
обиход, объяснять всем людям, почему мостик через речку Родинку должен
называться Пришвинским. Больше того, мы захотели, чтобы на мостике, на одном
из столбиков его, справа или слева, была приколочена дощечка с надписью
"Пришвинский мостик".
Вот тогда-то вопрос о названии и пошел по инстанциям, сначала снизу
вверх, и стали его согласовывать да увязывать, рассматривать да
обмозговывать, как великую государственную проблему. Это согласовывание да
увязывание не завершено и доныне, а когда оно будет завершено, то вопрос
должен пойти уже сверху вниз и дойти наконец до кабинета директора дома
отдыха. Когда дойдет - никому не известно. Может, и не дойдет. Сохранится ли
до того времени мостик - тоже неизвестно: все-таки он деревянный, а не
каменный и не железобетонный какой-нибудь. Пришвина уже давно нет в живых, а
вопрос о мостике все еще ходит где-то по инстанциям.
А все читающие Пришвина, все любящие его животворные книги и
благодарные ему, ничего не согласовывая и не увязывая между собой, а просто
повинуясь велениям своих сердец, давно уже зовут деревянный мостик над
речкой Родинкой Пришвинским мостиком.
Пусть так оно и будет навеки.
1 февраля 1961 г.
ЖИТЕЙСКИЕ БУРИ
Был я близок с одним очень видным, ныне уже покойным писателем. Старик
стоял вроде бы в стороне от "житейских бурь" и мелкой борьбы писательских
самолюбий, ему принадлежало будущее - он это знал, и все-таки много лет
мечтал, как прочие смертные, о государственной премии. Втихую мечтал.
Поначалу это казалось странным. Но если задуматься, подойти ко всему
по-человечески - ничего в этом странного не было. Старик жил не в
безвоздушном пространстве, он любил свою страну, почему же было не мечтать и
ему о тех знаках внимания, которые оказывались другим от имени народа.
Почему одни получают высокие юбилейные награды, другие, не менее достойные,
не получают ничего, либо получают не то, чего они заслуживают в ряду других?
Я решил "хлопотать" за старого писателя перед Фадеевым. Возможно, это
выглядело наивным.
Александр Александрович тоже удивился поначалу:
- Неужели он этого хочет? - засмеялся он.
- Читатели этого хотят. Вы должны этого хотеть. Я этого хочу.
- Вы разбираетесь хоть немного в литературной политике?
- А вы читали его последнюю повесть?
- Читал.
Фадеев читал бесконечно много. О каком бы новом произведении с ним ни
заговорили, оказывалось, что он его уже читал, чаще всего - в рукописи.
- Это же очень светлое, солнечное произведение!
- Согласен.
- И - там люди, большая любовь к людям.
- Согласен.
-- Так в чем же дело? От этого будет только выигрыш.
Фадеев опять засмеялся. На этот раз, кажется, уже надо мной.
- Вот будет президиум - выступите. А я не всемогущий.
Я выступал на президиуме. Ничего из этого не получилось. Почему не
получилось - до сих пор не могу понять.
И до сих пор считаю ошибкой, что не осуществилась маленькая затаенная
мечта большого русского художника.
Должно быть, я действительно уже и тогда ничего не понимал в
литературной политике.
А порой мне кажется, что сам Фадеев теперь отнесся бы ко всему
совершенно по-иному.
[1961}
ТЮЛЕВАЯ ЗАНАВЕСКА
Что поделаешь, я не знал Пришвина молодым. Ни разу не ездили мы с ним
на охоту, не коротали ночи у костра, не путешествовали вместе по белозерским
лесам. Обо всем этом мы могли только разговаривать. А я все мечтал, что это
еще будет, что все еще впереди. Однажды Михаил Михайлович показал мне свое
трехствольное ружье - бокфлинт: два ствола дробовых двадцатого калибра, один
нарезной для пули. Показывал и хвалился его удивительной легкостью.
- Для меня,- говорил он,- охота давно уже приобрела чисто спортивный
интерес. Я не промысловик, не добытчик, поэтому не люблю, да, пожалуй, и не
любил никогда стрелять из двенадцатикалиберной пушки, когда дичь осыпаешь
сразу целой пригоршней дроби. То ли дело ударить влет из двадцатого калибра
и свалить летящую птицу прямо к ногам. Прицел в этом случае должен быть
точным, верным, а это высокое искусство. Да и тяжело уже таскать большое
ружье.
Слушал я его рассказы, смотрел на бокфлинт и верил, убежден был, что мы
обязательно побродим еще с ним по полям-лесам, что не поздно еще...
Но верил ли в это Михаил Михайлович - не знаю. Человеку не всегда
удается заставить поверить другого в то, во что он верит сам.
В июле месяце 1952 года я вернулся в Дунино со строительства
Волго-Донского канала. Пришвин пригласил нас к себе на дачу. Обстановка на
даче Пришвиных была в то время скромная, слишком скромная, комнаты
производили впечатление почти нежилых; грешный человек - я иногда подумывал:
не от скупости ли это?
Сидим в столовой. Кажется, пообедали. Кажется, был пущен в ход
графинчик-уточка из-под ликера. И опять то же: нальют тебе рюмочку с
наперсток, меньше глотка, выпей и жди - предложат еще или нет? Да не хватает
у них, что ли, на водку?
И вдруг овладело мною страстное желание уговорить во что бы то ни стало
Михаила Михайловича поехать, и по возможности немедленно, вместе со мной в
Сталинград, в волгодонские степи, к людям, сооружающим канал и Цимлянское
море, к шагающим экскаваторам, к великанам бульдозерам и скреперам, к мощным
земснарядам. Желание до того сильное, и таким все мне представилось простым,
осуществимым, реальным, что я, наверно, был даже красноречив. Я гарантировал
все удобства: немедленно мягкий вагон, в Сталинграде, в Калаче и по всему
каналу легковые автомашины, где нужно - катера, номера в гостиницах,
необходимое питание - все, все. Я предлагал себя целиком в распоряжение
Михаила Михайловича. И руководила мною не только любовь к
писателю-кудеснику, мне представилось, что, вытащив его на "великую стройку
коммунизма", я сделаю большое дело для советской литературы,- а ради этого
можно ли перед чем-либо останавливаться? Я говорил, что для Пришвина это
будет прямой литературный путь из "края непуганых птиц" - и с
Беломорско-Балтийского канала на Волго-Дон и дальше, до Черного моря, путь
из первой пятилетки в четвертую, в пятую и без пересадки в коммунизм. Я все
учел и все принял во внимание, кроме разницы в возрасте между нами.
Порой мне казалось, что я уже добился своего, что Пришвин уже
загорелся, уже согласился, Валерия Дмитриевна уже собирает необходимые вещи
в дорогу...
А Михаил Михайлович вдруг сказал, что он смотрит на меня так, как если
бы я был в освещенной комнате, а он на улице, и между нами легкая тюлевая
занавеска: мне его не видно, а ему меня видно всего; легкий прозрачный тюль
- это время, это его, пришвинский, возраст и жизненный опыт.
Однажды мы ехали на машине из Дунина к Москве: я, Михаил Михайлович и
Злата Константиновна.
В последние годы Пришвин имел "москвича", предпочитая его всем прочим
маркам, и водил его сам. Только я не могу представить, чтобы он всегда, всю
жизнь водил автомобиль так, как этого последнего "москвича", а у него бывали
в руках разные машины. Что-то такое произошло, из-за чего водитель потерял
Источник: Александр Яшин, Избранные произведения в 2-х томах, том 2,
Проза,
Изд-во "Художественная литература", Москва, 1972, тираж 25000 экз.,
цена 72 коп.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
Александр Яковлевич Яшин (Попов) (1913-1968)
Источник: Александр Яшин, Избранные произведения в 2-х томах, том 2,
Проза,
Изд-во "Художественная литература", Москва, 1972, тираж 25000 экз.,
цена 72 коп.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
ВМЕСТЕ С ПРИШВИНЫМ
Paccкaзы
Подарки Пришвина
Вилы
Пришвинский мостик
Житейские бури
Тюлевая занавеска
Яблочная диета
"Солнечная кладовая"
Он дал имя человеку
Последняя тропинка
ПОДАРКИ ПРИШВИНА
Дунинская дача - на крутом склоне горы, который, по всей видимости, был
когда-то берегом реки. Спереди - деревня, садики, заливные луга, открытые
солнцу дали, а сзади, на высокой гриве - густой темный лес. Заливные
солнечные луга и темный ельник это как два мира, два континента. Ходим по
сверкающему берегу реки - одни разговоры, ходим по лесу - и разговоры
другие. Даже и погода в этих разных местах словно бы всегда разная. Может
быть, это преувеличение, но сейчас мне кажется, что среди цветов и трав
Михаил Михайлович ходил бодрее, больше улыбался и шутил чаще; во всем его
облике и в его словах было больше света.
- Все что нужно человеку, то и цветам нужно,- раздумчиво говорил Михаил
Михайлович, когда мы ходили по лугам.- Особенно верно это применительно к
цветам домашним, комнатным,- продолжал он свою мысль, когда мы возвращались
на дачу. Питание давайте им разное - полезен чай, сок лимона... Я даже
водкой их пою... И во всем прочем тоже. Если человек долго не умывается, он
запаршивеет. Так и цветок. Без омовения он совсем зачахнуть может. Дождь не
только поит, но и умывает. Цветы очень чистоплотны, очень!
На Михаиле Михайловиче просторный полотняный костюм. Почему-то хотелось
думать, что полотно это из нашего вологодского льна и выткано на нашей
Красавинской фабрике близ Великого Устюга. Злата Константиновна сейчас
вспоминает, что, может, всего-то раза два-три видела Михаила Михайловича в
этом полотняном костюме, но после, в чем бы он ни появлялся, ей все
представлялось, что неизменно на нем широкий, подбитый ветерком светло-серый
пиджак и такие же серые брюки. Да и поныне она ни в чем ином не может себе
представить Михаила Михайловича. Пришвину полотняный костюм шел, как шла
длинная вельветовая рубаха к облику Льва Толстого.
Палка у Михаила Михайловича - складной стульчик. Воткнет он палку в
землю - ручка раскроется, и он сидит на этой ручке, как на стуле, отдыхает.
Кажется, точно такая же палка была и у старого Льва Николаевича. И к тому же
оба они были такие русские.
С годами палка не всегда выручала Пришвина. Он не мог ходить с нами за
реку по узкому шаткому мостику-лаве в дальние села, на заречные сенокосы.
Но, возвращаясь, мы рассказывали ему о местах, где были, и оказывалось, что
он все эти места знал, все помнил и понимал нас с полуслова. И получалось
так, будто он был вместе с нами повсюду.
- Там обрыв крутой и две колодинки через ручеек, у одной сучок
застарелый смолевой,- подсказывал он и спрашивал: - Не сгнили ли колодинки?
Или еще:
- Крапива там справа. По-прежнему растет или нет? Вы не обожглись? - и
смотрел на босые ноги Златы Константиновны.
По тому, какие цветы мы приносили с собой, Михаил Михайлович узнавал,
где мы были.
- С того лужка никто без цветов не возвращается! - радовался он.- А
если для цветов не время - несут сосновые ветки либо дудки. Богатые места,
веселые...
В хвойном лесу на высокой гриве Михаил Михайлович больше молчал. А
может, это мне сейчас так кажется?
Лесом ходили мы чаще по дорогам, а не по тропинкам. По тропинке идти -
надо в затылок друг другу и то и дело кланяться, пролезать под деревьями,
отгибать тяжело опустившиеся ветви - и света не увидишь. А по дороге можно
двигаться всем троим рядом.
Все-таки Михаил Михайлович в лесу был менее разговорчив, чем на реке,
на открытых местах. Он внимательно провожал глазами каждую птицу,
перелетавшую через дорогу, была ли то ворона, или сойка, или синичка:
Казалось, он истосковался по ним.
Однажды Злата Константиновна подарила Михаилу Михайловичу двух птиц.
Случилось это так. Впереди нас на деревья уселись ворона и сорока.
Сорока-непоседа перепрыгивала с ветки на ветку, а ворона как опустилась на
сучок, так ни разу и не передвинулась на нем, только сучок от ее грузной
посадки раскачался, и ворона показывалась то в тени, то на солнце да изредка
для равновесия чуть взмахивала хвостом: вверх-вниз, вверх-вниз. Пока ворона
раскачивалась на одном и том же суку из света в тень, из света в тень,
сорока на своем дереве пять или шесть ветвей переменила.
Злата Константиновна пригляделась к ним и сказала:
- Михаил Михайлович, примите от меня в подарок этих птиц, они не
простые.
Пришвин поддержал игру, принял подарок и начал внимательно
осматриваться вокруг. Когда мы уже выходили из леса к полю и за бугорком
дороги показалась крыша амбара с двумя скрещенными над коньком жердочками,
как с усиками, он обрадовался:
- А я вам дарю этого жука! - и указал на выдвигавшуюся из-за холма
крышу с усиками, в которой мы, приглядевшись, действительно признали
сходство с каким-то большим сказочным жуком.
Неумеренно ликовала Злата Константиновна, и довольно улыбался в усы
Михаил Михайлович. Той порой ворона и сорока снялись с деревьев и улетели, а
жук стал амбаром. Но подарки уже были сделаны друг другу, поэзия посетила
нас.
- А мне? - ревниво взмолился я.- Ну хоть что-нибудь, Михаил Михайлович!
Пришвин подошел к толстой березе с поперечными черточками на коре,
словно строчками стихов, разбитыми лесенкой, осмотрел ствол с одной, с
другой стороны и сказал:
- Тут записей разных немало. Поэзии на целую книжку хватит. Сколько
разберете - все ваше.
Потом выбрал на стволе место почище, огладил его ладошкой,- на землю
полетела белая шелуха,- и добавил:
-- Вот вам и обложка для книги стихов.
Я вынул перочинный нож.
- Маловато будет для книжки, но, ладно, попробую.
- Уберите нож,- сказал Михаил Михайлович.- Сфотографируйте крупным
планом и дайте художнику, все остальное сделает он.
Я понял, но возразил:
- Темно, ничего не выйдет.
-- А вы утром приходите, солнце с дороги подсветит...
30 января 1961 г.
ВИЛЫ
Кто собирал грибы, знает: стоит найти хоть один приличный гриб, и уже
нет сил оторвать глаз от земли. Идешь по перелеску, по опушке, по лужайке и
ничего не видишь, кроме мха, да кочек, да опавших листьев, ничего дальше
своего носа. Мало того, и листья-то частенько принимаешь за грибные шляпки.
Азартные грибники так привыкают за лето ходить с опущенным взглядом, что и в
зимнюю пору, оказавшись в лесу, уже не могут глаз поднять.
А я знаю еще таких, что как тронутые ходят по асфальтовым шоссе и все
чего-то ищут, что-то подбирают. Чаще всего это автомобилисты-любители,
собирающие на трактах всевозможные гайки, болтики, все нужное и ненужное:
авось в хозяйстве пригодится.
Но есть люди, что смотрят в лесу те под ноги, а в небо.
Деревня не может обойтись без вил. Раньше они были нужны каждому
хозяину - на сенокосах, на гумне, на скотном дворе. Нужны не меньше и
теперь. Какие бы хитроумные стогометатели мы ни изобрели, и даже если они
будут работать безотказно, вилы всe равно необходимы и в колхозах. А вилы
эти березовые, металлическими их не заменишь, и растут они в березовых
рощах. И надо оглядеть сотни, тысячи березовых вершинок в небе, чтобы
обнаружить одну трехрогую, а то и четырехрогую, из которой могут получиться
настоящие добротные сенные вилы. И чтобы рога эти были не сучьями, а рогами,
расходящимися в стороны на одной высоте, из одного основания, и чтобы они
были приемлемой толщины, и чтобы черенок тоже был не слишком толст и
достаточно длинен.
И вот куда бы мужики ни шли, ни ехали, чем бы ни занимались, а в
березовых лесах они задирали к небу головы, вытягивали шеи, прикрывали
ладошкой глаза от света, и выпяченные острые мужицкие кадыки торчали, как
твердые грибные наросты на березовых стволах.
Не любил крестьянин покупать то, что сам в своем лесу добыть мог.
Каждый старался сделать для себя и сани, и дугу, и оглобли для телеги, и
вилы. Но не все были удачливы.
Помню я одного мужика, Степу Оганенка. Был он беден, многодетен, гнедка
имел старого, слабого, обладавшего разве что четвертью лошадиной силы, и
коровенку одну, а вилами мог обеспечить несколько деревень. Степины вилы
славились легкостью, прочностью, красотой. Имея всегда большой запас, он
отдавал свои вилы по дешевке, поэтому многие предпочитали покупать их у
Степы, а не искать в лесу. А Степа по привычке всю жизнь ходил с высоко
поднятой головой и даже в деревне часто спотыкался о камни, об изгороди,
наступал посреди улицы на поросят и коз. Над ним смеялись, но беззлобно,
говорили, что он не от мира сего, рассказывали про него всякие побаски и
небывальщины. Однажды он будто бы упал в колодец, и когда его вытаскивали,
он, сидя на бадье, разглядел в небе, почти под облаками, вершину березы с
отличными четырехрогими вилами, которые можно было обнаружить только из
глубокой колодезной трубы. Несмотря на то что береза росла у соседа под
окном, ничто уже не смогло ее спасти от топора Степы Оганенка.
Рассказывали еще, что Степа все же уставился как-то и в землю. Было это
на росстанях, на развилке трех проселочных дорог. Увидел он развилку и замер
и долго стоял пораженный, сосредоточенный на чем-то своем. А когда глубинная
работа мысли закончилась, он произнес:
- Дык это ж вилы! Надо же!..
И двинулся дальше, опять вскинув голову к небу.
- Запнешься, Степа! - кричали вдогонку взрослые и ребятишки, когда он
шел по деревне, уставясь на облака, и открытый кадык его, казалось, готов
был выскочить из дряблой загорелой кожи.
- Что там, Степа? Как там в раю живут? - спрашивали его.
- Ты землю-то хоть видал ли, Степа, какая она?
Об этом мужике я не раз вспоминал, когда думал о Пришвине.
Пристальность, с какой вглядывался он в окружающий нас мир, в даль полей и
лугов и в лесное многоэтажье, поражала меня.
Земляк мой Степа вряд ли видел в вершинах деревьев что-либо, кроме
своих вил. При этом он топтал цветы.
А Пришвин видел и небо, и землю, всю глубину леса с его
многонаселенностью, и все луговое многотравье, каждое зернышко в колоске, и
каждую тычинку в соцветии, и никогда ни к чему живому не был равнодушен.
Многие десятилетия он как одержимый бродил по земле-матушке от зари до зари
то с ружьем, то с записной книжкой - то вскинув голову к небу, то не отрывая
глаз от земли. Он дружил с природой не заискивая, без низкопоклонства,
дружил на равных началах, и природа ничего от него не прятала.
Рассказал я Пришвину на прогулке о своем Степе, о том, как он всю свою
жизнь в небо смотрел. Михаил Михайлович остановился, вгляделся в меня,
задумался, при этом губы его в глубине усов и бороды сделали какое-то
чмокающее движение, и заметил:
-- Ни земли, ни неба не видел ваш Степа Оганенок. Жалко мне его.
31 января 1961 г.
ПРИШВИНСКИЙ МОСТИК
На крышу дома отдыха нередко садилась ворона. Конечно, ворону от вороны
отличить трудно, но когда я понаблюдал, то определял, что летает все одна и
та же птица. Потом я обнаружил, что она лазит в кирпичную трубу.
По-видимому, труба была вытяжная, вентиляционная, а если и печная, так летом
все равно печи не топят.
Утром мы с Михаилом Михайловичем сидели на садовой скамейке, я ждал,
когда прилетит ворона, чтобы показать ему, какие чудеса творятся на нашей
крыше. Ворона прилетела и, оглядываясь и неторопливо переступая с места на
место, осторожно приблизилась к трубе, затем сразу взлетела на нее и резко
юркнула вниз.
- Видали? - торжествуя, спросил я, словно все это было делом моих рук.
Пришвин не удивился - как сидел, чуть согнувшись и опираясь обеими
руками на самодельную палку, так и остался сидеть, только заметил как бы
между прочим:
- У нее там гнездо и три свежих яйца.
- И вы не ошибаетесь?
- Я предполагаю. Время!
- А что, если мне слазить, заглянуть?
- Загляните, если вас это интересует.
Когда я забрался на крышу, Пришвина на скамейке уже не было. В трубе
оказалось воронье гнездо, и в нем три яйца. Одно я взял сыну для коллекции.
Мне казалось, что Михаил Михайлович осудит меня за этот разбой, но он
равнодушно сказал:
- Ничего. Ворона добавит.
Утром мы с женой принесли из лесу в носовом платке несколько ранних
грибов (сморчки - фигурные шоколадки). Зашли в комнату Михаила Михайловича,
разложили их перед ним на рабочем столе: смотрите! Он надел очки, взял один
гриб, повертел его, понюхал, взял другой, понюхал - и сказал:
- Да, снежком пахнут! В следующий раз загляните вон туда, за речку, там
на склоне получше наберете,- и показал рукой за окно, куда надо идти
следующий раз. Показал и отвернулся от грибов,- казалось, больше они его не
интересовали.
Но это нам так казалось, что не интересовали.
Потом Пришвин почмокал губами и встал из-за стола:
- Пойдемте завтракать!
- А что с грибами будем делать? - спросила Злата.
Михаил Михайлович опять неторопливо почмокал губами, словно хотел
что-то сказать, но слов подходящих еще не находилось, и потому только
равнодушно повторил:
- Пойдемте завтракать!
"Откуда у него это равнодушие? - думал я.- От усталости или оттого, что
любопытство, с которым я отношусь ко всему живому в окрестностях дома
отдыха, для него лишь детские забавы? От этих мелочей он давно уже ушел -
так, что ли? И я в его глазах только начинающий натуралист, школьник,
впервые заглядывающий в птичьи гнезда, а он как бы доктор естествознания? Я
юнга, а он маршал? Так, что ли?.."
Свежие грибы на кухне поджарили к обеду, и мы поделились закуской с
Пришвиными. Михаил Михайлович был доволен несказанно, обстоятельно и подолгу
разглядывал каждый кусочек, поддетый на вилку, вдыхал его аромат.
- Да! - говорил он.- Да-а!..
"А, проняло! - думал я.- Проняло! Но когда же он пойдет с нами вместе,
как бывало раньше: за речку, в лес, в поля? Когда же хоть заговорит об
этом?"
Мы снова и снова бегали за Вертушинку, по мягкой пахоте, по свежей
зелени, по молодому брусничнику, в район пионерских лагерей, к Москве-реке,
к Рузе-реке. А возвратившись, рассказывали, что где нашли, что видели, что
слышали. И каждый раз несли что-нибудь из лесу. Нельзя же побывать в лесу и
ничего не принести с собой. Кто-то несет из лесу вязанку дров, кто-то веники
березовые, кто грибы, кто ягоды. Мы приносили либо веточку сосновую, либо
горсть цветов, либо прутики черничника или вереска. Хорошо также взять прямо
с земли кукушкин лен и пересадить его к себе под окно. Просто шишек разных
набрать и то уже интересно.
А если совсем ничего не найдешь и вернешься с пустыми руками, то
хорошее настроение обязательно принесешь с собой. Мы возвращались из лесу
всегда с хорошим настроением.
Почему же Пришвин так безучастно относится ко всем нашим походам? Уж не
завидует ли он?
А Михаил Михайлович тоже уходил, куда-то почти ежедневно. Но куда и
далеко ли?
Нашли мы как-то в поле, на пустыре, под можжевельником, маленькое
теплое гнездышко с четырьмя пестрыми яичками. И птичку видели, и голос ее
слышали, а что это за птичка, определить не смогли. Торопимся к Пришвину,
несем ему пару яичек. Уж он-то скажет сразу, чье гнездо мы нашли.
Пришвина ни в доме, ни поблизости от него не оказалось. Спрашиваем всех
знакомых:
- Не знаете ли, где Михаил Михайлович?
- В лес ушел.
- Как в лес, куда?
- Вот туда, за речку Родинку.
Спешим к речке - а это совсем рядышком - и видим: на берегу бушующей
весенним половодьем Родинки стоит Пришвин, с палкой в руке, стоит, голову
опустил, не шевелится. Спуск к речке крутой, скользкий, переход через нее
есть, да ненадежный: мостик не мостик, два-три горбыля с поручнем, не каждый
решится перебираться на другой берег через глубокий овраг. Должно быть, и
Пришвин не решился.
Подбегая сзади по узенькой тропиночке, я кричу первые попавшиеся слова:
- Михайлo Михайлович! Вот вы где, оказывается!
Обернулся Пришвин на голос, и мы увидели в его глазах тоску, самую
настоящую тоску, не пришвинскую. Это были глаза прикованного Прометея. Лес
рядом, а не войдешь в него. Рядом - а не переберешься. Лазать по колодинкам
да по жердочкам - возраст не позволяет, силы не те. И - тоска в глазах.
- Да, да...- заговорил Михаил Михайлович тихо и не сразу, будто
возвращаясь мыслями откуда-то из далека-далека.- Я сюда часто хожу. Вот
стою, слушаю. Велика ли речушка, а тоже рекой хочет стать. Переход неверный.
Мостик был старый, должно быть, подмыло его, снесло.
- Пробовали перейти?
- Пробовал? Да, конечно, пробовал...
И он опять тоскливо посмотрел на противоположный берег, откуда
начинался густой хвойный лес, а в лесу таились всякие чудеса, конечно же,
неизведанные, потому что каждая новая весна для человека - это новое чудо.
Весной любого из нас тянет вдаль, а о Пришвине и говорить нечего. Когда-то
Михаил Михайлович в это время обитал уже в своем домике на колесах. И вдруг
мутная речушка сносит старый подгнивший мостик и преграждает ему путь к
чудесам.
Пришвин! А через речушку не может. Какое уж тут равнодушие...
Конечно же, в глазах его мы увидели тогда тоску смертную. Неужели мы
могли ошибиться?
Мостик через Родинку построили новый, высокий, с прочными перилами, со
ступенчатым спуском к нему с обеих сторон. Теперь через овраг нетрудно было
переходить.
И стал этот мостик привычным местом прогулок для Пришвина. Он приезжал
в дом отдыха в разное время года, чуть ли не ежегодно, и любил подолгу
стоять на берегах Родинки. Спустится, бывало, на мостик, перегнется через
перила, смотрит в глубину рва, прислушивается к журчанию воды, к пению птиц,
иногда что-то записывает в блокнотик. Издали можно было принять его за
одержимого рыбака, который следит с мостика за неподвижным поплавком. А это
- Пришвин!
И стали мы этот мостик называть Пришвинским. Сначала только мы с женой,
потом и другие - разные наши знакомые и товарищи, из тех, что бывали здесь
вместе с Пришвиным и тоже не раз видали Михаила Михайловича перекинувшимся
через деревянные перила, тихого и сосредоточенного. Дали мы его имя мостику,
не сговариваясь друг с другом, а потом сговорились вкоренять название это в
обиход, объяснять всем людям, почему мостик через речку Родинку должен
называться Пришвинским. Больше того, мы захотели, чтобы на мостике, на одном
из столбиков его, справа или слева, была приколочена дощечка с надписью
"Пришвинский мостик".
Вот тогда-то вопрос о названии и пошел по инстанциям, сначала снизу
вверх, и стали его согласовывать да увязывать, рассматривать да
обмозговывать, как великую государственную проблему. Это согласовывание да
увязывание не завершено и доныне, а когда оно будет завершено, то вопрос
должен пойти уже сверху вниз и дойти наконец до кабинета директора дома
отдыха. Когда дойдет - никому не известно. Может, и не дойдет. Сохранится ли
до того времени мостик - тоже неизвестно: все-таки он деревянный, а не
каменный и не железобетонный какой-нибудь. Пришвина уже давно нет в живых, а
вопрос о мостике все еще ходит где-то по инстанциям.
А все читающие Пришвина, все любящие его животворные книги и
благодарные ему, ничего не согласовывая и не увязывая между собой, а просто
повинуясь велениям своих сердец, давно уже зовут деревянный мостик над
речкой Родинкой Пришвинским мостиком.
Пусть так оно и будет навеки.
1 февраля 1961 г.
ЖИТЕЙСКИЕ БУРИ
Был я близок с одним очень видным, ныне уже покойным писателем. Старик
стоял вроде бы в стороне от "житейских бурь" и мелкой борьбы писательских
самолюбий, ему принадлежало будущее - он это знал, и все-таки много лет
мечтал, как прочие смертные, о государственной премии. Втихую мечтал.
Поначалу это казалось странным. Но если задуматься, подойти ко всему
по-человечески - ничего в этом странного не было. Старик жил не в
безвоздушном пространстве, он любил свою страну, почему же было не мечтать и
ему о тех знаках внимания, которые оказывались другим от имени народа.
Почему одни получают высокие юбилейные награды, другие, не менее достойные,
не получают ничего, либо получают не то, чего они заслуживают в ряду других?
Я решил "хлопотать" за старого писателя перед Фадеевым. Возможно, это
выглядело наивным.
Александр Александрович тоже удивился поначалу:
- Неужели он этого хочет? - засмеялся он.
- Читатели этого хотят. Вы должны этого хотеть. Я этого хочу.
- Вы разбираетесь хоть немного в литературной политике?
- А вы читали его последнюю повесть?
- Читал.
Фадеев читал бесконечно много. О каком бы новом произведении с ним ни
заговорили, оказывалось, что он его уже читал, чаще всего - в рукописи.
- Это же очень светлое, солнечное произведение!
- Согласен.
- И - там люди, большая любовь к людям.
- Согласен.
-- Так в чем же дело? От этого будет только выигрыш.
Фадеев опять засмеялся. На этот раз, кажется, уже надо мной.
- Вот будет президиум - выступите. А я не всемогущий.
Я выступал на президиуме. Ничего из этого не получилось. Почему не
получилось - до сих пор не могу понять.
И до сих пор считаю ошибкой, что не осуществилась маленькая затаенная
мечта большого русского художника.
Должно быть, я действительно уже и тогда ничего не понимал в
литературной политике.
А порой мне кажется, что сам Фадеев теперь отнесся бы ко всему
совершенно по-иному.
[1961}
ТЮЛЕВАЯ ЗАНАВЕСКА
Что поделаешь, я не знал Пришвина молодым. Ни разу не ездили мы с ним
на охоту, не коротали ночи у костра, не путешествовали вместе по белозерским
лесам. Обо всем этом мы могли только разговаривать. А я все мечтал, что это
еще будет, что все еще впереди. Однажды Михаил Михайлович показал мне свое
трехствольное ружье - бокфлинт: два ствола дробовых двадцатого калибра, один
нарезной для пули. Показывал и хвалился его удивительной легкостью.
- Для меня,- говорил он,- охота давно уже приобрела чисто спортивный
интерес. Я не промысловик, не добытчик, поэтому не люблю, да, пожалуй, и не
любил никогда стрелять из двенадцатикалиберной пушки, когда дичь осыпаешь
сразу целой пригоршней дроби. То ли дело ударить влет из двадцатого калибра
и свалить летящую птицу прямо к ногам. Прицел в этом случае должен быть
точным, верным, а это высокое искусство. Да и тяжело уже таскать большое
ружье.
Слушал я его рассказы, смотрел на бокфлинт и верил, убежден был, что мы
обязательно побродим еще с ним по полям-лесам, что не поздно еще...
Но верил ли в это Михаил Михайлович - не знаю. Человеку не всегда
удается заставить поверить другого в то, во что он верит сам.
В июле месяце 1952 года я вернулся в Дунино со строительства
Волго-Донского канала. Пришвин пригласил нас к себе на дачу. Обстановка на
даче Пришвиных была в то время скромная, слишком скромная, комнаты
производили впечатление почти нежилых; грешный человек - я иногда подумывал:
не от скупости ли это?
Сидим в столовой. Кажется, пообедали. Кажется, был пущен в ход
графинчик-уточка из-под ликера. И опять то же: нальют тебе рюмочку с
наперсток, меньше глотка, выпей и жди - предложат еще или нет? Да не хватает
у них, что ли, на водку?
И вдруг овладело мною страстное желание уговорить во что бы то ни стало
Михаила Михайловича поехать, и по возможности немедленно, вместе со мной в
Сталинград, в волгодонские степи, к людям, сооружающим канал и Цимлянское
море, к шагающим экскаваторам, к великанам бульдозерам и скреперам, к мощным
земснарядам. Желание до того сильное, и таким все мне представилось простым,
осуществимым, реальным, что я, наверно, был даже красноречив. Я гарантировал
все удобства: немедленно мягкий вагон, в Сталинграде, в Калаче и по всему
каналу легковые автомашины, где нужно - катера, номера в гостиницах,
необходимое питание - все, все. Я предлагал себя целиком в распоряжение
Михаила Михайловича. И руководила мною не только любовь к
писателю-кудеснику, мне представилось, что, вытащив его на "великую стройку
коммунизма", я сделаю большое дело для советской литературы,- а ради этого
можно ли перед чем-либо останавливаться? Я говорил, что для Пришвина это
будет прямой литературный путь из "края непуганых птиц" - и с
Беломорско-Балтийского канала на Волго-Дон и дальше, до Черного моря, путь
из первой пятилетки в четвертую, в пятую и без пересадки в коммунизм. Я все
учел и все принял во внимание, кроме разницы в возрасте между нами.
Порой мне казалось, что я уже добился своего, что Пришвин уже
загорелся, уже согласился, Валерия Дмитриевна уже собирает необходимые вещи
в дорогу...
А Михаил Михайлович вдруг сказал, что он смотрит на меня так, как если
бы я был в освещенной комнате, а он на улице, и между нами легкая тюлевая
занавеска: мне его не видно, а ему меня видно всего; легкий прозрачный тюль
- это время, это его, пришвинский, возраст и жизненный опыт.
Однажды мы ехали на машине из Дунина к Москве: я, Михаил Михайлович и
Злата Константиновна.
В последние годы Пришвин имел "москвича", предпочитая его всем прочим
маркам, и водил его сам. Только я не могу представить, чтобы он всегда, всю
жизнь водил автомобиль так, как этого последнего "москвича", а у него бывали
в руках разные машины. Что-то такое произошло, из-за чего водитель потерял