Страница:
Лев Яшин
ЗАПИСКИ ВРАТАРЯ
Имя Льва Яшина хорошо известно любителям футбола. Он родился в Москве в 1929 году. В 1943 году, еще не закончив семилетки, пошел работать на завод, получил специальность слесаря, а затем освоил ряд других рабочих профессий. В футбол стал играть в заводской команде, а первые серьезные тренировки начались в годы военной службы. В 1949 году Яшин был принят в состав московской команды «Динамо», цвета которой защищал всю свою спортивную жизнь, без малого четверть века.
В 1954 году Льва Яшина включили в состав сборной СССР, и он на пятнадцать лет стал ее бессменным вратарем. Яшин — чемпион Олимпиады 1956 года в Мельбурне, участник сборной команды, завоевавшей Кубок Европы, обладатель бронзовой медали чемпионата мира 1966 года, многократный чемпион СССР. В 1963 году заслуженный мастер спорта Лев Яшин был признан лучшим футболистом Европы. Трижды ему вручался Кубок «Огонька», как лучшему вратарю страны. Покинув в 1971 году футбольные ворота, он стал начальником московской команды. «Динамо», а ныне работает заместителем начальника отдела футбола и хоккея Центрального совета общества «Динамо».
Коммунист Лев Иванович Яшин окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Он кавалер ордена Ленина, двух орденов Трудового Красного Знамени и медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».
В 1954 году Льва Яшина включили в состав сборной СССР, и он на пятнадцать лет стал ее бессменным вратарем. Яшин — чемпион Олимпиады 1956 года в Мельбурне, участник сборной команды, завоевавшей Кубок Европы, обладатель бронзовой медали чемпионата мира 1966 года, многократный чемпион СССР. В 1963 году заслуженный мастер спорта Лев Яшин был признан лучшим футболистом Европы. Трижды ему вручался Кубок «Огонька», как лучшему вратарю страны. Покинув в 1971 году футбольные ворота, он стал начальником московской команды. «Динамо», а ныне работает заместителем начальника отдела футбола и хоккея Центрального совета общества «Динамо».
Коммунист Лев Иванович Яшин окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Он кавалер ордена Ленина, двух орденов Трудового Красного Знамени и медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.».
Вместо предисловия
Спорт открыл миру многих выдающихся людей. Разные они, эти люди, явления — «человек-гора», «человек-молния», «человек-дельфин», «человек-птица». В прозвищах этих выражено удивление перед сотворенным природой чудом и преклонение перед теми, кто не похож на нас смертных.
Не могу пожаловаться на то, что спортивная слава обошла меня стороной. И писали обо мне тоже немало. Но никогда не доставалось на мою долю эпитетов вроде «человек-птица» или «человек-тигр». И это справедливо. Я к категории феноменов не принадлежу. Никогда ноги не хотели подбрасывать меня в воздух сами, наоборот, всякий раз, отталкиваясь для очередного прыжка за мячом, я ощущал, как велика сила земного притяжения. Никогда мяч не лип к моим вратарским перчаткам сам, наоборот, нас с ним всегда связывали отношения, какие связывают дрессировщика с коварным и непокладистым зверьком.
Так что если мое имя и осталось в футболе, то обязан я этим не матери-природе и не счастливым генам. Не им — тогда чему же?
Дать всеобъемлющий ответ не просто. Наверное, прежде всего тем, кто составлял среду, в которой я рос и воспитывался, кто учил меня работать и играть в футбол. Обязан обстоятельствам, сделавшим мою жизнь такой, а не иной. Наверное, самому себе я тоже обязан, потому что, трудясь, не страшился измазать руки, не кривил губы от солевого рабочего пота, не стеснялся признаваться себе в собственных слабостях и собственном несовершенстве. Короче говоря, если я и достиг чего-то в спорте, то шел к этим достижениям тем же путем, что идет каждый мастеровой человек. И это мне дороже всего.
Не стану утверждать, что все, что принес мне спорт, я не ценю — победы, рукопожатия друзей, овации переполненных стадионов, автографы, пресс-конференции, медали, толпы у отелей крупнейших городов мира, далекие аэропорты, вспышки блицев при выходе из самолета, стрекот кинокамер за воротами, светящиеся восторгом и завистью глаза мальчишек.
Все это доставило много счастливых мгновений, навсегда сохранилось в памяти. Но если бы память сохранила только эти блестки и не сохранила другого, главного — соленого пота и трудовых мозолей, честное слово, я не стал бы браться за перо.
Не могу пожаловаться на то, что спортивная слава обошла меня стороной. И писали обо мне тоже немало. Но никогда не доставалось на мою долю эпитетов вроде «человек-птица» или «человек-тигр». И это справедливо. Я к категории феноменов не принадлежу. Никогда ноги не хотели подбрасывать меня в воздух сами, наоборот, всякий раз, отталкиваясь для очередного прыжка за мячом, я ощущал, как велика сила земного притяжения. Никогда мяч не лип к моим вратарским перчаткам сам, наоборот, нас с ним всегда связывали отношения, какие связывают дрессировщика с коварным и непокладистым зверьком.
Так что если мое имя и осталось в футболе, то обязан я этим не матери-природе и не счастливым генам. Не им — тогда чему же?
Дать всеобъемлющий ответ не просто. Наверное, прежде всего тем, кто составлял среду, в которой я рос и воспитывался, кто учил меня работать и играть в футбол. Обязан обстоятельствам, сделавшим мою жизнь такой, а не иной. Наверное, самому себе я тоже обязан, потому что, трудясь, не страшился измазать руки, не кривил губы от солевого рабочего пота, не стеснялся признаваться себе в собственных слабостях и собственном несовершенстве. Короче говоря, если я и достиг чего-то в спорте, то шел к этим достижениям тем же путем, что идет каждый мастеровой человек. И это мне дороже всего.
Не стану утверждать, что все, что принес мне спорт, я не ценю — победы, рукопожатия друзей, овации переполненных стадионов, автографы, пресс-конференции, медали, толпы у отелей крупнейших городов мира, далекие аэропорты, вспышки блицев при выходе из самолета, стрекот кинокамер за воротами, светящиеся восторгом и завистью глаза мальчишек.
Все это доставило много счастливых мгновений, навсегда сохранилось в памяти. Но если бы память сохранила только эти блестки и не сохранила другого, главного — соленого пота и трудовых мозолей, честное слово, я не стал бы браться за перо.
Поколение взрослых детей
Мне посчастливилось участвовать в четырех первенствах мира, выступать в составе команды, выигравшей Кубок Европы, играть в знаменитом «матче века», и на мой прощальный матч собрались самые крупные звезды мирового футбола. Только о каждом из этих событий, исключив все остальные, участником или свидетелем которых довелось мне быть, можно было бы написать объемистую книгу. Но вот странная вещь: многие детали той, еще не написанной книги стерлись, а детство — рядовое детство рядового мальчишки, где только и есть, что школа, уроки, каток, казаки-разбойники, футбол, лапта, разбитый нос и порванные ботинки, детство, где и покупка дерматинового мяча в складчину считалась праздником, — детство это стоит у меня перед глазами, словно прожито оно только вчера.
Думаю я, что произошло это потому, что слишком коротким оно было, детство моего поколения, ребят, родившихся в конце двадцатых годов. Мальчишки и девчонки моего поколения учились на токарей, нянчили маленьких братишек и сестренок, стояли в очереди за хлебом, мечтали о побеге на фронт и лишнем куске рафинада. Мы приносили домой получки и рабочие карточки. Мы забыли, что есть на свете футбольные мячи и что все мальчишеское племя делится на «казаков» и «разбойников». Нас одолевали взрослые заботы.
С детством нам пришлось расстаться задолго до срока. Тогда мы этого не понимали, а теперь я часто вижу себя маленьким, даже иной раз во сне вижу. Проснешься и думаешь: эх, пожить бы во сне еще хоть часок... Но нет, приказ будильника, заведенного с вечера, звучит резко и категорически: пора вставать, товарищ Яшин, пора вставать, 46-летний отец семейства, заместитель заведующего отделом футбола славного общества «Динамо» и «проч. и проч.». Пора вставать, потому что тебя ждут десятки больших и мелких обязанностей, встреч с людьми и еще многое, о чем ты начинаешь думать, не успев как следует глаз открыть.
Впрочем, и тогда, почти тридцать лет назад, меня заставляли вскакивать по утрам с постели дневные дела и заботы. Их было так много, что не хватало суток. Наш дом, как любой дом, населенный рабочим людом, был полон ребятни. Дом этот принадлежал заводу «Красный богатырь», где работали все его обитатели, в том числе и мать, тетки, дядьки, жившие одной большой семьей со всем своим потомством в одной трехкомнатной квартире первого этажа.
Меня не слишком обременяло это многолюдье. Придя из школы и бросив в угол портфель, я мчался во двор. Обыкновенный и вместе с тем удивительный двор, где всегда тебя ждало что-то новое и неизведанное. В одном из сараев была оборудована голубятня, где мы с отцом держали голубей.
Двор вообще был заполнен сараями. В них мы устраивали тайные совещания перед началом военных действий с соседними домами, в них кое-кто покуривал в рукав. В них мы делали маленькие железные пистончики, которые потом подкладывали на трамвайные рельсы. Пистоны взрывались под колесами автоматной очередью, разъяренный вожатый выскакивал из кабины, а мы, спрыгнув с подножек, мчались врассыпную. Надо было только добежать до ближайших ворот. Уж там, в лабиринте богородских проходных дворов, мы были неуловимы.
Зимой покатые крыши сараев служили нам трамплинами, с которых мы прыгали на лыжах. Падали, ушибались, набивали огромные синячищи, но зато учились крепко держаться на ногах, не бояться высоты, владеть своим телом.
В середине двора была у нас довольно большая вытоптанная сотнями ног площадка. Летом она служила нам футбольным полем, зимой — катком. Мы делали каток сами. Приносили из дому саночки, доставали из сарая деревянную кадушку и возили от колонки, что стояла на другой стороне улицы, воду. Каток, понятно, получался плохонький, но коньки кое-как скользили, и ладно.
...Теперь, бывая у родных на Миллионной, я с грустью смотрю на старый наш двор. Нет, он не пришел в запустенье, наоборот, стал красивей и нарядней. Лавочки, газончики, песочницы, столики. Нет больше сараев, заборов, пустырей. И нет мальчишеских ватаг. И жители первых этажей довольны: мяч, пущенный шальной ногой, не угодит в стекло. Вроде бы порядок. А мне грустно. Ну что это за мальчишка, думаю я, которому негде наставить себе шишку, разбить нос, устроить засаду, погонять мяч? Что это за мальчишка, который не лазает по деревьям, не перескакивает через заборы, не умеет делать снежных крепостей?
Мне грустно, когда я вижу ребят, облепливающих дворовые столики, за которыми чинно, с сигаретками в зубах посиживают взрослые, ведя степенную игру в «козла» или в «дурачка».
Мальчишки стоят у них за спинами или подсаживаются с краешка лавки, смотрят, проникают в тайны «тихих» игр.
Не знаю, может, я и не прав, но непомерно большой травматизм молодых футболистов теперешнего поколения, их какую-то незащищенность от повреждений я связываю с этими вот ухоженными и благоустроенными дворами. Растяжения и разрывы мышц, мениски и вывихи стали рядовым делом в футболе, Чуть ли не половина молодых игроков что-то залечивает. Всегда у нас кто-то пропускает игры. Они мало бегали, прыгали, дрались, играли в футбол, катались на коньках, взбирались на деревья в детстве, и теперь расплачиваются за это недостаточно сильными, упругими и эластичными мышцами, недостаточно прочными становыми хребтами, недостаточно уверенной координацией движений, недостаточно крепкими нервами. У них повышенная боязнь ушибиться при столкновении и неумение в последний миг от этого столкновения уйти. Мы же, дети, выросшие в довоенных дворах, прошли эти науки совсем маленькими, прошли, хотя никто не понукал нас к тому специально, прошли с удовольствием, играя.
Нет, я не против благоустройства, которое отличает современные дома и дворы. Я против того, что в заботах о благоустройстве забывают о подростках. Обо всех от мала до велика помнят — о детишках ясельного возраста и пенсионерах, о любителях настольных игр и домохозяйках, а о подростках забывают. Но для нормального развития мальчишки — физического, психического, нервного, даже умственного — мальчишеские забавы необходимы и обязательны. И что-то делать надо, чтобы мальчишкам эти забавы вернуть.
Я говорил, что помню свое детство в мельчайших подробностях. А вот был ли у нас в школе урок физкультуры, хоть убей, — не помню. Зала уж точно не было. А вся наша физкультура состояла в том, что, как только станет потеплее, выскакивали мы буйной ватагой во время большой перемены в школьный двор и до звонка гоняли в футбол. Школа моя и сейчас стоит себе, жива-здорова. И по-прежнему — без спортзала. Так что, думаю, и нынешним школьникам нелегко будет после припомнить, была ли у них физкультура. А ведь нынешним мальчишкам вообще негде подвигаться. Стадион не у всякого под боком. И в секцию попасть не так просто. А двор — вот он рядом, хоть десять раз в день туда выбегай. Только что там делать парню? Фактически двор у него отняли...
В начале лета 1941 года мы с матерью, как всегда в каникулы, поехали в Поляны, в деревеньку неподалеку от Подольска, где жили наши родные и где меня ждали три прекрасных месяца — рыбная ловля, полный лес грибов, походы в ночное... Но через несколько дней мать приехала за мной и увезла в Москву. Началась война.
Всю нашу школу вывезли в лагерь, под Воскресенск, километров за сто от Москвы, подальше от бомбежек. Мы еще не понимали истинного смысла этого слова: «война». Мы с малых лет слышали его и ежедневно стократ повторяли сами, начиная очередную игру. И теперь еще продолжали относиться к войне, как к игре. Нетерпеливо ждали мы вечернего часа. Мы знали: вечером, выбежав на пригорок, увидим дальние вспышки, услышим, как взрываются бомбы и ухают зенитки. Мы боялись пропустить хоть один из этих вечерних спектаклей — пропустишь, а тут все и кончится, разобьют врага, и не то что повоевать не придется, но даже не наглядишься, как следует на войну...
Фронт все ближе подходил к Москве. Дома готовились в дорогу. То и дело повторялось слово «эвакуация», слово, прежде незнакомое, впервые услышанное в те дни и ставшее вскоре таким же привычным, как «война», «фронт», «тыл», «отступление», «карточки». Семьи рабочих завода, где работал тогда отец, вывозили под Ульяновск. И вот наступил тот осенний день октября 41-го года, когда наш эшелон сделал последнюю свою остановку в степи, не доезжая Ульяновска, и мы стали разгружаться. Этот день я могу считать последним днем своего детства. Мне было в ту пору без малого двенадцать лет.
Ползимы мы таскали по снегу станки и устанавливали их в будущих цехах, прямо под открытым небом. Завод мы достраивали сами. Когда же выдавался свободный день, мы с отцом брали детские саночки и отправлялись в ближайшую деревню, километров за двенадцать. Уходили мы налегке — в санках лежали отобранные матерью вещички из тех, что не слишком нужны или из которых выросли мы с братом. Обратно же волокли тяжелый груз-выменянные на свое барахло картошку, брюкву, овсянку, муку.
Поближе к концу зимы от бараков до заводской проходной протянулась тонкая и прямая, как струна, тропинка в снегу. В шесть утра поднимались наши отцы, одевались, умывались, завтракали, как автоматы, тратя на все ровно столько времени, сколько необходимо, и ни секундой больше, и шли на завод. Шли в глубокой темноте прямо на свет, исходивший из заводских дверей. Потому и дорожка была такая прямая, что каждый боялся сделать лишний шаг — экономили силы, тепло, энергию: предстоял долгий рабочий день.
Окончив, пять классов, осенью 43-го стал ходить вместе с отцом и я. Меня поставили учеником слесаря. Я получил рабочую карточку, стал настоящим рабочим. Подрос брат, и мать тоже пошла на завод. Радио все чаще приносило вести о победах наших войск на фронте. По заводу понеслись радостные слухи о скором возвращении домой.
И верно, в начале 44-го мы въезжали со своим скарбом в родной двор на Миллионной улице, втаскивали вещи в дом, обнимались и целовались с многочисленными дядьками, тетками, двоюродными и троюродными родственниками.
Город с каждым днем становился все многолюднее. Война шла к концу, люди возвращались домой, обживались заново в старых квартирах, принимались за работу.
Я выходил из дому в начале шестого, а улицы уже были запружены трудовым людом. Мой путь лежал из Сокольников в Тушино. Сперва — трамвай, потом метро, потом опять трамвай Я занимал привычное место на буфере заднего вагона и так добирался до завода. Возвращался домой тем же маршрутом, снова на трамвайных буферах, когда уже темнело.
Пройдут годы. Моя жизнь круто изменится. Из заводского спортивного клуба я попаду в молодежную команду «Динамо», оттуда — в динамовскую команду мастеров, стану игроком сборной страны. Судьба сведет меня с большими футболистами, моими сверстниками. В «Динамо» я увижу в них себя как бы со стороны. Их детство, как и мое, пришлось на войну. Им было не до спорта в том возрасте, когда большинство мальчишек выбирает свой спортивный путь. А они стали футболистами, большими футболистами. Это с их именами связаны самые первые и самые крупные победы нашего футбола на мировой арене — на Олимпиаде в Мельбурне и на Кубке Европы во Франции.
Пусть в их футбольном образовании были пробелы. Зато война дала им такое трудовое воспитание, какого не даст мальчику никакой урок труда. Уж что-что, а работать мы умели. Не за страх и не за посулы, а за совесть, до седьмого пота. И борясь за победы и чемпионские звания, мы не думали о том, какие жизненные блага принесет нам каждая из этих побед. Мы чувствовали себя счастливыми от самой возможности играть в футбол.
Думаю я, что произошло это потому, что слишком коротким оно было, детство моего поколения, ребят, родившихся в конце двадцатых годов. Мальчишки и девчонки моего поколения учились на токарей, нянчили маленьких братишек и сестренок, стояли в очереди за хлебом, мечтали о побеге на фронт и лишнем куске рафинада. Мы приносили домой получки и рабочие карточки. Мы забыли, что есть на свете футбольные мячи и что все мальчишеское племя делится на «казаков» и «разбойников». Нас одолевали взрослые заботы.
С детством нам пришлось расстаться задолго до срока. Тогда мы этого не понимали, а теперь я часто вижу себя маленьким, даже иной раз во сне вижу. Проснешься и думаешь: эх, пожить бы во сне еще хоть часок... Но нет, приказ будильника, заведенного с вечера, звучит резко и категорически: пора вставать, товарищ Яшин, пора вставать, 46-летний отец семейства, заместитель заведующего отделом футбола славного общества «Динамо» и «проч. и проч.». Пора вставать, потому что тебя ждут десятки больших и мелких обязанностей, встреч с людьми и еще многое, о чем ты начинаешь думать, не успев как следует глаз открыть.
Впрочем, и тогда, почти тридцать лет назад, меня заставляли вскакивать по утрам с постели дневные дела и заботы. Их было так много, что не хватало суток. Наш дом, как любой дом, населенный рабочим людом, был полон ребятни. Дом этот принадлежал заводу «Красный богатырь», где работали все его обитатели, в том числе и мать, тетки, дядьки, жившие одной большой семьей со всем своим потомством в одной трехкомнатной квартире первого этажа.
Меня не слишком обременяло это многолюдье. Придя из школы и бросив в угол портфель, я мчался во двор. Обыкновенный и вместе с тем удивительный двор, где всегда тебя ждало что-то новое и неизведанное. В одном из сараев была оборудована голубятня, где мы с отцом держали голубей.
Двор вообще был заполнен сараями. В них мы устраивали тайные совещания перед началом военных действий с соседними домами, в них кое-кто покуривал в рукав. В них мы делали маленькие железные пистончики, которые потом подкладывали на трамвайные рельсы. Пистоны взрывались под колесами автоматной очередью, разъяренный вожатый выскакивал из кабины, а мы, спрыгнув с подножек, мчались врассыпную. Надо было только добежать до ближайших ворот. Уж там, в лабиринте богородских проходных дворов, мы были неуловимы.
Зимой покатые крыши сараев служили нам трамплинами, с которых мы прыгали на лыжах. Падали, ушибались, набивали огромные синячищи, но зато учились крепко держаться на ногах, не бояться высоты, владеть своим телом.
В середине двора была у нас довольно большая вытоптанная сотнями ног площадка. Летом она служила нам футбольным полем, зимой — катком. Мы делали каток сами. Приносили из дому саночки, доставали из сарая деревянную кадушку и возили от колонки, что стояла на другой стороне улицы, воду. Каток, понятно, получался плохонький, но коньки кое-как скользили, и ладно.
...Теперь, бывая у родных на Миллионной, я с грустью смотрю на старый наш двор. Нет, он не пришел в запустенье, наоборот, стал красивей и нарядней. Лавочки, газончики, песочницы, столики. Нет больше сараев, заборов, пустырей. И нет мальчишеских ватаг. И жители первых этажей довольны: мяч, пущенный шальной ногой, не угодит в стекло. Вроде бы порядок. А мне грустно. Ну что это за мальчишка, думаю я, которому негде наставить себе шишку, разбить нос, устроить засаду, погонять мяч? Что это за мальчишка, который не лазает по деревьям, не перескакивает через заборы, не умеет делать снежных крепостей?
Мне грустно, когда я вижу ребят, облепливающих дворовые столики, за которыми чинно, с сигаретками в зубах посиживают взрослые, ведя степенную игру в «козла» или в «дурачка».
Мальчишки стоят у них за спинами или подсаживаются с краешка лавки, смотрят, проникают в тайны «тихих» игр.
Не знаю, может, я и не прав, но непомерно большой травматизм молодых футболистов теперешнего поколения, их какую-то незащищенность от повреждений я связываю с этими вот ухоженными и благоустроенными дворами. Растяжения и разрывы мышц, мениски и вывихи стали рядовым делом в футболе, Чуть ли не половина молодых игроков что-то залечивает. Всегда у нас кто-то пропускает игры. Они мало бегали, прыгали, дрались, играли в футбол, катались на коньках, взбирались на деревья в детстве, и теперь расплачиваются за это недостаточно сильными, упругими и эластичными мышцами, недостаточно прочными становыми хребтами, недостаточно уверенной координацией движений, недостаточно крепкими нервами. У них повышенная боязнь ушибиться при столкновении и неумение в последний миг от этого столкновения уйти. Мы же, дети, выросшие в довоенных дворах, прошли эти науки совсем маленькими, прошли, хотя никто не понукал нас к тому специально, прошли с удовольствием, играя.
Нет, я не против благоустройства, которое отличает современные дома и дворы. Я против того, что в заботах о благоустройстве забывают о подростках. Обо всех от мала до велика помнят — о детишках ясельного возраста и пенсионерах, о любителях настольных игр и домохозяйках, а о подростках забывают. Но для нормального развития мальчишки — физического, психического, нервного, даже умственного — мальчишеские забавы необходимы и обязательны. И что-то делать надо, чтобы мальчишкам эти забавы вернуть.
Я говорил, что помню свое детство в мельчайших подробностях. А вот был ли у нас в школе урок физкультуры, хоть убей, — не помню. Зала уж точно не было. А вся наша физкультура состояла в том, что, как только станет потеплее, выскакивали мы буйной ватагой во время большой перемены в школьный двор и до звонка гоняли в футбол. Школа моя и сейчас стоит себе, жива-здорова. И по-прежнему — без спортзала. Так что, думаю, и нынешним школьникам нелегко будет после припомнить, была ли у них физкультура. А ведь нынешним мальчишкам вообще негде подвигаться. Стадион не у всякого под боком. И в секцию попасть не так просто. А двор — вот он рядом, хоть десять раз в день туда выбегай. Только что там делать парню? Фактически двор у него отняли...
В начале лета 1941 года мы с матерью, как всегда в каникулы, поехали в Поляны, в деревеньку неподалеку от Подольска, где жили наши родные и где меня ждали три прекрасных месяца — рыбная ловля, полный лес грибов, походы в ночное... Но через несколько дней мать приехала за мной и увезла в Москву. Началась война.
Всю нашу школу вывезли в лагерь, под Воскресенск, километров за сто от Москвы, подальше от бомбежек. Мы еще не понимали истинного смысла этого слова: «война». Мы с малых лет слышали его и ежедневно стократ повторяли сами, начиная очередную игру. И теперь еще продолжали относиться к войне, как к игре. Нетерпеливо ждали мы вечернего часа. Мы знали: вечером, выбежав на пригорок, увидим дальние вспышки, услышим, как взрываются бомбы и ухают зенитки. Мы боялись пропустить хоть один из этих вечерних спектаклей — пропустишь, а тут все и кончится, разобьют врага, и не то что повоевать не придется, но даже не наглядишься, как следует на войну...
Фронт все ближе подходил к Москве. Дома готовились в дорогу. То и дело повторялось слово «эвакуация», слово, прежде незнакомое, впервые услышанное в те дни и ставшее вскоре таким же привычным, как «война», «фронт», «тыл», «отступление», «карточки». Семьи рабочих завода, где работал тогда отец, вывозили под Ульяновск. И вот наступил тот осенний день октября 41-го года, когда наш эшелон сделал последнюю свою остановку в степи, не доезжая Ульяновска, и мы стали разгружаться. Этот день я могу считать последним днем своего детства. Мне было в ту пору без малого двенадцать лет.
Ползимы мы таскали по снегу станки и устанавливали их в будущих цехах, прямо под открытым небом. Завод мы достраивали сами. Когда же выдавался свободный день, мы с отцом брали детские саночки и отправлялись в ближайшую деревню, километров за двенадцать. Уходили мы налегке — в санках лежали отобранные матерью вещички из тех, что не слишком нужны или из которых выросли мы с братом. Обратно же волокли тяжелый груз-выменянные на свое барахло картошку, брюкву, овсянку, муку.
Поближе к концу зимы от бараков до заводской проходной протянулась тонкая и прямая, как струна, тропинка в снегу. В шесть утра поднимались наши отцы, одевались, умывались, завтракали, как автоматы, тратя на все ровно столько времени, сколько необходимо, и ни секундой больше, и шли на завод. Шли в глубокой темноте прямо на свет, исходивший из заводских дверей. Потому и дорожка была такая прямая, что каждый боялся сделать лишний шаг — экономили силы, тепло, энергию: предстоял долгий рабочий день.
Окончив, пять классов, осенью 43-го стал ходить вместе с отцом и я. Меня поставили учеником слесаря. Я получил рабочую карточку, стал настоящим рабочим. Подрос брат, и мать тоже пошла на завод. Радио все чаще приносило вести о победах наших войск на фронте. По заводу понеслись радостные слухи о скором возвращении домой.
И верно, в начале 44-го мы въезжали со своим скарбом в родной двор на Миллионной улице, втаскивали вещи в дом, обнимались и целовались с многочисленными дядьками, тетками, двоюродными и троюродными родственниками.
Город с каждым днем становился все многолюднее. Война шла к концу, люди возвращались домой, обживались заново в старых квартирах, принимались за работу.
Я выходил из дому в начале шестого, а улицы уже были запружены трудовым людом. Мой путь лежал из Сокольников в Тушино. Сперва — трамвай, потом метро, потом опять трамвай Я занимал привычное место на буфере заднего вагона и так добирался до завода. Возвращался домой тем же маршрутом, снова на трамвайных буферах, когда уже темнело.
Пройдут годы. Моя жизнь круто изменится. Из заводского спортивного клуба я попаду в молодежную команду «Динамо», оттуда — в динамовскую команду мастеров, стану игроком сборной страны. Судьба сведет меня с большими футболистами, моими сверстниками. В «Динамо» я увижу в них себя как бы со стороны. Их детство, как и мое, пришлось на войну. Им было не до спорта в том возрасте, когда большинство мальчишек выбирает свой спортивный путь. А они стали футболистами, большими футболистами. Это с их именами связаны самые первые и самые крупные победы нашего футбола на мировой арене — на Олимпиаде в Мельбурне и на Кубке Европы во Франции.
Пусть в их футбольном образовании были пробелы. Зато война дала им такое трудовое воспитание, какого не даст мальчику никакой урок труда. Уж что-что, а работать мы умели. Не за страх и не за посулы, а за совесть, до седьмого пота. И борясь за победы и чемпионские звания, мы не думали о том, какие жизненные блага принесет нам каждая из этих побед. Мы чувствовали себя счастливыми от самой возможности играть в футбол.
Выбор
Мы, две дюжины подростков, выстроились у футбольного поля заводского стадиона неровной шеренгой — тощие, масластые, нескладные ребята. На стадион пришли прямо с работы, кто, в чем — в пиджачках, курточках, спецовках, в тапочках, сапогах, разбитых тупоносых ботинках, что выдавали ремесленникам, в сатиновых шароварах, лыжных фланелевых штанах, потертых коротких брючках. Ходивший вдоль этого странного строя человек измерял каждого из нас коротким взглядом и тут же называл его место в команде. Когда очередь дошла до меня, человек сказал:
— Будешь стоять в воротах.
Может, надо было поспорить или хоть спросить, чем это я ему не понравился. Может, надо было сказать ему, что еще в довоенном дворе, когда мы резались в футбол, я всегда играл впереди и котировался как приличный бомбардир.
Но я не стал ни объяснять, ни спрашивать, ни спорить. В ворота так в ворота. Главное — поиграю. А начнешь объяснять — глядишь, прогонят...
Я уже говорил, что за годы войны забыл об играх, и когда в одно прекрасное послевоенное весеннее утро увидал в заводской проходной большое объявление: «Желающие играть в футбол, записывайтесь в секцию у Владимира Чечерова», — глазам своим не поверил.
Я сразу пошел искать указанную в объявлении комнату, а уже вечером стоял в строю своих нескладных сверстников у кромки футбольного поля. Как состоялось мое посвящение во вратарский сан, вам уже известно. Не знаю, как к другим его «крестникам», но по отношению ко мне у Чечерова, которого мы все любили и, хоть был он не стар, называли «дядя Володя», оказалась легкая рука.
Играл и тренировался я ежевечерне. Наши окна выходили на стадион, и я, умывшись и переодевшись, выскакивал на поле прямо из комнаты.
Немало порвали мы собственных тапок, истрепали трусов и маек, пока выдали нам казенное обмундирование. Еще позже дали бутсы. Сперва большие, разношенные, разбитые игроками взрослой команды и за ненадобностью списанные, а уж потом — поменьше и поновее. О том, как ложится на ногу или замирает в твоих объятиях новенький абсолютно круглый, нештопаный мяч, мы тоже довольно долго не знали. Таких мячей было в клубе два, и выдавали их только взрослым, да и то не на тренировки, а на игры. Мы же пробавлялись старенькими, с латанными-перелатанными покрышками, отчего камеры то и дело лопались.
Каждая неделя кончалась для нас праздником — игровым днем. Утром мы собирались с чемоданчиками у заводской проходной, садились в открытый кузов полуторки и отправлялись на городской стадион. Предстояла очередная встреча на первенство Тушина.
На стадион я входил уже не с одним, а с двумя чемоданчиками. Второй принадлежал Алексею Гусеву — вратарю взрослой команды. Носить его вслед за хозяином была моя обязанность, непременная и приятная. Раз тебе сам главный вратарь завода доверил свой чемодан — значит, ты уже чего-то стоишь!
Сначала играли мы, юноши, а Гусев стоял за моей спиной и прямо здесь же, как мог, учил уму-разуму. Вслед за юношескими на поле выходили мужские команды, и тогда мы менялись местами: Гусев вставал в ворота я занимал место по другую сторону сетки.
Моя жизнь складывалась безоблачно, и время летело незаметно. Работа, учение, футбол, хоккей (в него я играл не в воротах, в нападении) — всюду дело клеилось. Одолел семилетку. В свои неполные восемнадцать лет был уже и слесарем, и строгальщиком, и шлифовальщиком, имел приличный рабочий стаж и правительственную награду — медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
А потом накопившаяся за годы усталость начала давать о себе знать. Что-то во мне вдруг надломилось. Никогда не слыл я человеком с тяжелым или вздорным нравом. А тут ходил какой-то весь издерганный, все меня на работе и дома стало раздражать, мог вспыхнуть по любому пустяку. После одной такой вспышки я собрал свои вещички, хлопнул дверью и ушел из дому. Ходить на завод тоже перестал.
Как назвать мое тогдашнее состояние? Хандра? Депрессия? Не знаю. Знаю только, что посетило оно меня единственный раз в жизни и достигло в этот единственный раз таких размеров, что справиться с ним я долго не мог. Ничего не ощущал, кроме опустошенности.
Положение становилось с каждым днем все безвыходнее. По всем законам я был не кто иной, как прогульщик, и на меня распространялись соответствующие указы об уголовной ответственности. Надо было что-то делать. Но что?
Выручил меня советом кто-то из игроков взрослой нашей команды:
— Надо тебе идти добровольцем на военную службу. За это многое тебе может проститься. Да и дисциплина воинская сейчас для тебя — спасение.
...Первые месяцы службы у всех одинаковы. День похож на день, как близнецы. И хоть каждый из них длинен — семнадцать часов от подъема до отбоя, так называемого «личного времени» почти не остается. Все расписано по минутам: строевая подготовка, изучение уставов, чистка оружия, тактические занятия, наряды, караульная служба, политучеба и еще многое, что знает, как «Отче наш», каждый, кто проходил курс молодого бойца. Я уж начал забывать о спорте, но однажды во время вечерней поверки командир скомандовал: «Футболисты — шаг вперед!» — и я, конечно, тут же этот шаг сделал.
Тренировки и игры на первенство городского совета «Динамо» были регулярны, как все в армии, и вовсе не исключали, а дополняли прочие воинские занятия. Ни от каких видов учебы и службы спортсменов не освобождали. Лишь в строго отведенные часы нас увозили на стадион, а потом привозили обратно, и мы вливались в общий строй.
Летом сорок девятого года, после очередного игрового дня, меня прямо на стадионе остановил какой-то человек — высокий, подтянутый, с чуть пробивающейся сединой в аккуратной — волосок к волоску — прическе.
— Хочешь играть в молодежной команде «Динамо»?
— Еще бы!
— Тогда приезжай на тренировку. — И он назвал день и час.
Как мог я, солдат, распоряжаться своим временем?
— Не беспокойся, это я беру на себя, — развеял он мое недоумение.
Честно признаться, я не слишком надеялся, что незнакомый мне человек выполнит обещание, но он выполнил. Через несколько дней командир с некоторым удивлением показал мне запрос и приказал отправляться на стадион. Там меня ждал незнакомец, — как выяснилось, тренер молодежной команды «Динамо».
Я спросил у ребят, как его фамилия. Мне ответили: «Чернышев».
Да, подвел меня к порогу большого футбола Аркадий Иванович Чернышев — прекрасный тренер и обаятельный человек. Чем больше лет, — а теперь уже и десятилетий — минуло со дня нашего знакомства, тем более я благодарен ему за это.
Так я оказался в молодежной команде «Динамо». Мы успешно выступали в чемпионате и Кубке Москвы, я неизменно играл в основном составе. И однажды нам довелось даже победить в розыгрыше Кубка столицы мужскую динамовскую команду, в которой играли несколько известных футболистов и среди них сам Чернышев. А когда в марте сорок девятого года команда мастеров «Динамо» отправилась на тренировки в Гагру, я был включен в ее состав в качестве третьего вратаря, дублера Алексея Хомича и Вальтера Саная.
И там, на обжитом многими поколениями московских динамовцев гагринском стадиончике со мной произошел случай не просто конфузный, а, наверное, единственный и неповторимый в истории футбола. Наша команда дублеров встретилась со сталинградским «Трактором». Это был первый мой матч. Дул сильный ветер с моря. В середине первого тайма вратарь «Трактора» выбил мяч, тот высоко взлетел и полетел в мою сторону. Я растерялся. Что предпринять? Ждать, когда он опустится? Бежать навстречу? Наконец я сорвался с места и кинулся к предполагаемой точке падения мяча. Казалось, я рассчитал все — и свою скорость, и скорость мяча, и силу ветра. Не углядел я лишь одного, — что мне на подмогу поспешает наш защитник Аверьянов. Мы столкнулись с ним на полпути к мячу и оба упали, а мяч, словно издеваясь над незадачливым голкипером, подпрыгнул и вкатился в ворота...
В мальчишеских играх есть такое правило: «От ворот до ворот гол не в счет». В настоящем футболе такого правила нет. Наверняка случай этот был первым и последним в истории настоящего футбола — вратарь забил гол вратарю ударом от ворот. Не трудно представить мое состояние. Как нашкодивший и стыдящийся поднять глаза мальчишка, я исподтишка оглядел трибуну. То, что я увидал, добило меня окончательно. Игроки нашей основной команды — Василий Карцев, Константин Бесков, Сергей Соловьев, Александр Малявкин, Всеволод Блинков, Леонид Соловьев — покатывались со смеху. Бывалые и все на свете повидавшие футбольные волки, они ничего подобного в своей жизни не видели.
Не помню, как доиграл я первый тайм. В раздевалке я швырнул в угол перчатки, за ними полетели бутсы. Не в силах сдержать слезы, я стал стаскивать свитер. Мне еще не сказали, что моя футбольная карьера окончена, но я был уверен: сейчас скажут. А если и не скажут, разве я сам этого не понимаю?
Мне не дали снять свитер. Меня заставили натянуть на ноги бутсы, а на руки — перчатки. Я вновь появился на поле. Я доиграл этот злосчастный матч, свой первый матч в команде мастеров. Тренер, работавший тогда с динамовскими дублерами, Иван Иванович Станкевич, человек мягкий и интеллигентный, нашел нужные слова. Он сумел объяснить мне, что все происшедшее не более чем несчастный случай, что ни он, ни старший тренер Михаил Иосифович Якушин во мне не разуверились, что в будущем надо быть осмотрительнее и видеть не только мяч, но и обстановку на поле. На следующий матч меня снова поставили, на следующий — тоже. Я закрепился в дублирующем составе, но мяча, забитого мне вратарем «Трактора», забыть не мог.
Самым близким человеком в команде был для меня в ту пору Алексей Петрович Хомич.
По старой, «тушинской» еще привычке я носил за своим кумиром его чемоданчик, сидел рядом, когда он переодевался, стоял во время игр за его воротами. А он, как и заводской наш голкипер, Алексей Гусев, тоже не отходил от моих ворот, когда играли дублеры, и не скупился на советы и наставления.
Хомич был мне симпатичен многими своими качествами. Но больше всего тем, что был настоящим, истинным спортсменом. Нет, его не назовешь аскетом, отшельником. Он и во время тренировки готов был пошутить, а в свободное время любил веселую компанию, в которой мог и пропустить рюмку. Но был он из тех людей, которые живут в точном соответствии с пословицей: «Делу — время, потехе — час». Работал на тренировках так, что оставалось лишь диву даваться, — ни минут лишних, ни часов не считал. И отдавался работе целиком, причем выглядело это так, будто ему труд не в тягость, а в охотку, будто вставать и падать, лететь из одного угла ворот в другой и кидаться в ноги нападающим не доставляет ему ничего, кроме удовольствия.
— Будешь стоять в воротах.
Может, надо было поспорить или хоть спросить, чем это я ему не понравился. Может, надо было сказать ему, что еще в довоенном дворе, когда мы резались в футбол, я всегда играл впереди и котировался как приличный бомбардир.
Но я не стал ни объяснять, ни спрашивать, ни спорить. В ворота так в ворота. Главное — поиграю. А начнешь объяснять — глядишь, прогонят...
Я уже говорил, что за годы войны забыл об играх, и когда в одно прекрасное послевоенное весеннее утро увидал в заводской проходной большое объявление: «Желающие играть в футбол, записывайтесь в секцию у Владимира Чечерова», — глазам своим не поверил.
Я сразу пошел искать указанную в объявлении комнату, а уже вечером стоял в строю своих нескладных сверстников у кромки футбольного поля. Как состоялось мое посвящение во вратарский сан, вам уже известно. Не знаю, как к другим его «крестникам», но по отношению ко мне у Чечерова, которого мы все любили и, хоть был он не стар, называли «дядя Володя», оказалась легкая рука.
Играл и тренировался я ежевечерне. Наши окна выходили на стадион, и я, умывшись и переодевшись, выскакивал на поле прямо из комнаты.
Немало порвали мы собственных тапок, истрепали трусов и маек, пока выдали нам казенное обмундирование. Еще позже дали бутсы. Сперва большие, разношенные, разбитые игроками взрослой команды и за ненадобностью списанные, а уж потом — поменьше и поновее. О том, как ложится на ногу или замирает в твоих объятиях новенький абсолютно круглый, нештопаный мяч, мы тоже довольно долго не знали. Таких мячей было в клубе два, и выдавали их только взрослым, да и то не на тренировки, а на игры. Мы же пробавлялись старенькими, с латанными-перелатанными покрышками, отчего камеры то и дело лопались.
Каждая неделя кончалась для нас праздником — игровым днем. Утром мы собирались с чемоданчиками у заводской проходной, садились в открытый кузов полуторки и отправлялись на городской стадион. Предстояла очередная встреча на первенство Тушина.
На стадион я входил уже не с одним, а с двумя чемоданчиками. Второй принадлежал Алексею Гусеву — вратарю взрослой команды. Носить его вслед за хозяином была моя обязанность, непременная и приятная. Раз тебе сам главный вратарь завода доверил свой чемодан — значит, ты уже чего-то стоишь!
Сначала играли мы, юноши, а Гусев стоял за моей спиной и прямо здесь же, как мог, учил уму-разуму. Вслед за юношескими на поле выходили мужские команды, и тогда мы менялись местами: Гусев вставал в ворота я занимал место по другую сторону сетки.
Моя жизнь складывалась безоблачно, и время летело незаметно. Работа, учение, футбол, хоккей (в него я играл не в воротах, в нападении) — всюду дело клеилось. Одолел семилетку. В свои неполные восемнадцать лет был уже и слесарем, и строгальщиком, и шлифовальщиком, имел приличный рабочий стаж и правительственную награду — медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
А потом накопившаяся за годы усталость начала давать о себе знать. Что-то во мне вдруг надломилось. Никогда не слыл я человеком с тяжелым или вздорным нравом. А тут ходил какой-то весь издерганный, все меня на работе и дома стало раздражать, мог вспыхнуть по любому пустяку. После одной такой вспышки я собрал свои вещички, хлопнул дверью и ушел из дому. Ходить на завод тоже перестал.
Как назвать мое тогдашнее состояние? Хандра? Депрессия? Не знаю. Знаю только, что посетило оно меня единственный раз в жизни и достигло в этот единственный раз таких размеров, что справиться с ним я долго не мог. Ничего не ощущал, кроме опустошенности.
Положение становилось с каждым днем все безвыходнее. По всем законам я был не кто иной, как прогульщик, и на меня распространялись соответствующие указы об уголовной ответственности. Надо было что-то делать. Но что?
Выручил меня советом кто-то из игроков взрослой нашей команды:
— Надо тебе идти добровольцем на военную службу. За это многое тебе может проститься. Да и дисциплина воинская сейчас для тебя — спасение.
...Первые месяцы службы у всех одинаковы. День похож на день, как близнецы. И хоть каждый из них длинен — семнадцать часов от подъема до отбоя, так называемого «личного времени» почти не остается. Все расписано по минутам: строевая подготовка, изучение уставов, чистка оружия, тактические занятия, наряды, караульная служба, политучеба и еще многое, что знает, как «Отче наш», каждый, кто проходил курс молодого бойца. Я уж начал забывать о спорте, но однажды во время вечерней поверки командир скомандовал: «Футболисты — шаг вперед!» — и я, конечно, тут же этот шаг сделал.
Тренировки и игры на первенство городского совета «Динамо» были регулярны, как все в армии, и вовсе не исключали, а дополняли прочие воинские занятия. Ни от каких видов учебы и службы спортсменов не освобождали. Лишь в строго отведенные часы нас увозили на стадион, а потом привозили обратно, и мы вливались в общий строй.
Летом сорок девятого года, после очередного игрового дня, меня прямо на стадионе остановил какой-то человек — высокий, подтянутый, с чуть пробивающейся сединой в аккуратной — волосок к волоску — прическе.
— Хочешь играть в молодежной команде «Динамо»?
— Еще бы!
— Тогда приезжай на тренировку. — И он назвал день и час.
Как мог я, солдат, распоряжаться своим временем?
— Не беспокойся, это я беру на себя, — развеял он мое недоумение.
Честно признаться, я не слишком надеялся, что незнакомый мне человек выполнит обещание, но он выполнил. Через несколько дней командир с некоторым удивлением показал мне запрос и приказал отправляться на стадион. Там меня ждал незнакомец, — как выяснилось, тренер молодежной команды «Динамо».
Я спросил у ребят, как его фамилия. Мне ответили: «Чернышев».
Да, подвел меня к порогу большого футбола Аркадий Иванович Чернышев — прекрасный тренер и обаятельный человек. Чем больше лет, — а теперь уже и десятилетий — минуло со дня нашего знакомства, тем более я благодарен ему за это.
Так я оказался в молодежной команде «Динамо». Мы успешно выступали в чемпионате и Кубке Москвы, я неизменно играл в основном составе. И однажды нам довелось даже победить в розыгрыше Кубка столицы мужскую динамовскую команду, в которой играли несколько известных футболистов и среди них сам Чернышев. А когда в марте сорок девятого года команда мастеров «Динамо» отправилась на тренировки в Гагру, я был включен в ее состав в качестве третьего вратаря, дублера Алексея Хомича и Вальтера Саная.
И там, на обжитом многими поколениями московских динамовцев гагринском стадиончике со мной произошел случай не просто конфузный, а, наверное, единственный и неповторимый в истории футбола. Наша команда дублеров встретилась со сталинградским «Трактором». Это был первый мой матч. Дул сильный ветер с моря. В середине первого тайма вратарь «Трактора» выбил мяч, тот высоко взлетел и полетел в мою сторону. Я растерялся. Что предпринять? Ждать, когда он опустится? Бежать навстречу? Наконец я сорвался с места и кинулся к предполагаемой точке падения мяча. Казалось, я рассчитал все — и свою скорость, и скорость мяча, и силу ветра. Не углядел я лишь одного, — что мне на подмогу поспешает наш защитник Аверьянов. Мы столкнулись с ним на полпути к мячу и оба упали, а мяч, словно издеваясь над незадачливым голкипером, подпрыгнул и вкатился в ворота...
В мальчишеских играх есть такое правило: «От ворот до ворот гол не в счет». В настоящем футболе такого правила нет. Наверняка случай этот был первым и последним в истории настоящего футбола — вратарь забил гол вратарю ударом от ворот. Не трудно представить мое состояние. Как нашкодивший и стыдящийся поднять глаза мальчишка, я исподтишка оглядел трибуну. То, что я увидал, добило меня окончательно. Игроки нашей основной команды — Василий Карцев, Константин Бесков, Сергей Соловьев, Александр Малявкин, Всеволод Блинков, Леонид Соловьев — покатывались со смеху. Бывалые и все на свете повидавшие футбольные волки, они ничего подобного в своей жизни не видели.
Не помню, как доиграл я первый тайм. В раздевалке я швырнул в угол перчатки, за ними полетели бутсы. Не в силах сдержать слезы, я стал стаскивать свитер. Мне еще не сказали, что моя футбольная карьера окончена, но я был уверен: сейчас скажут. А если и не скажут, разве я сам этого не понимаю?
Мне не дали снять свитер. Меня заставили натянуть на ноги бутсы, а на руки — перчатки. Я вновь появился на поле. Я доиграл этот злосчастный матч, свой первый матч в команде мастеров. Тренер, работавший тогда с динамовскими дублерами, Иван Иванович Станкевич, человек мягкий и интеллигентный, нашел нужные слова. Он сумел объяснить мне, что все происшедшее не более чем несчастный случай, что ни он, ни старший тренер Михаил Иосифович Якушин во мне не разуверились, что в будущем надо быть осмотрительнее и видеть не только мяч, но и обстановку на поле. На следующий матч меня снова поставили, на следующий — тоже. Я закрепился в дублирующем составе, но мяча, забитого мне вратарем «Трактора», забыть не мог.
Самым близким человеком в команде был для меня в ту пору Алексей Петрович Хомич.
По старой, «тушинской» еще привычке я носил за своим кумиром его чемоданчик, сидел рядом, когда он переодевался, стоял во время игр за его воротами. А он, как и заводской наш голкипер, Алексей Гусев, тоже не отходил от моих ворот, когда играли дублеры, и не скупился на советы и наставления.
Хомич был мне симпатичен многими своими качествами. Но больше всего тем, что был настоящим, истинным спортсменом. Нет, его не назовешь аскетом, отшельником. Он и во время тренировки готов был пошутить, а в свободное время любил веселую компанию, в которой мог и пропустить рюмку. Но был он из тех людей, которые живут в точном соответствии с пословицей: «Делу — время, потехе — час». Работал на тренировках так, что оставалось лишь диву даваться, — ни минут лишних, ни часов не считал. И отдавался работе целиком, причем выглядело это так, будто ему труд не в тягость, а в охотку, будто вставать и падать, лететь из одного угла ворот в другой и кидаться в ноги нападающим не доставляет ему ничего, кроме удовольствия.