– Руджиеро, Родольфо! – вдруг сказала ясным голосом Элайн. – Отнесите его на склон, мимо которого мы только что проехали, и укройте ветками. И несите его так, чтобы его ноги не касались земли и не оставляли ни следов, ни запаха.
   Пьетро уставился на нее, его темные глаза расширились от изумления.
   – Пошли! – скомандовала она. – Торопитесь.
   Пьетро вдруг подумал, что все-таки есть Бог на небесах, чьи пути неисповедимы, чей суд непредсказуем и чья милость порой оказывается совершенно безграничной.
   Охотники подняли его на руки и понесли.
   Ждать ему пришлось недолго. Минут через двадцать, когда они убрали ветки и листья с его распростертого ничком тела, она стояла рядом, наблюдая.
   – Посади его сзади себя, Родольфо, – приказала она. – Будет лучше, если мы доберемся до дома как можно скорее.
   С этими словами она поскакала, не дав ему сказать хоть слово благодарности.
   В Рокка д'Аквилино времени оказалось больше.
   Пьетро стоял перед ней, остро ощущая неприглядность своего вида – порванная и грязная одежда, двухмесячная борода. Помимо того, он вообще испытывал душевное смятение.
   – Я благодарю вас, милостивая госпожа, – сказал он. – Однако, отдавая должное вашему милосердию, я должен задать вам вопрос – почему? Я несколько раз встречал вас, и вы никогда не соблаговолили обронить хоть одно вежливое слово, а теперь вы спасаете мне жизнь. Вы, не смущаясь, солгали Энцио, спрятали меня, привезли сюда… я… в смятении…
   Она посмотрела на него, я в глазах ее была тревога.
   – Я сказала бы вам, – произнесла она, – если бы сама знала. Назовите это порывом, назовите безумием. Я отдала вас в руки Энцио, но я запомнила его жестокость и раскаялась в своем поступке. Я во многом раскаиваюсь, мессир Пьетро, – в моей гордости, в моей собственной жестокости. Господь наказал меня на этой земле…
   Пьетро ждал продолжения.
   – Ио была права. Я завидовала ее великой любви. Я не завидовала тому, что у нее есть вы, хотя вы, как она правильно сказала, прекрасны, нет, я завидовала самой любви. Ибо я имела эту великую любовь, но потеряла ее – из-за безрассудства моего мужа. Он был ранен на турнире. Рана зажила, но все вокруг нее гноится. Лекари говорят, что он не проживет и года.
   – Я очень сожалею, – прошептал Пьетро.
   – Я знаю. Я верю, что вы сожалеете. У вас достаточно воображения и сердечности, чтобы сочувствовать утратам других. Но хватит об этом. Пройдите в покои. Мой сенешал даст вам чистую одежду и коня, чтобы вы продолжили ваше путешествие.
   Но в ту ночь он не уехал. Не уехал потому, что Элайн Синискола попросила его задержаться. Она взяла его за руку и провела в комнату Рикардо. Ее муж спал – или он был без сознания.
   – Смотрите, – сказала Элайн.
   Пьетро глянул на единственного из графов Синискола, который отличался и красотой, и благородством. Сейчас он был похож на скелет, обтянутый желтой кожей, глаза его провалились, губы запали и оскалились в жуткой улыбке. Пьетро задумался, как задумывались и многие до него, о неисповедимых путях Господа, Провидения, судьбы, которые обрекают благородных и добрых людей на такие ужасные, непереносимые муки, позволяя грубым, жестоким, неправедным людям наслаждаться жизнью. И жившая в нем надежда, что его собственные беды могут, должны быть преодолены, дрогнули при виде этой изнуренной плоти, которая когда-то была живым человеком, мечтавшим, надеявшимся…
   Когда он обернулся к Элайн, то увидел, что она плачет.
   Он не мог утешить ее, потому что сам был безутешен. Он мог теперь лишь понять ее, разобраться наконец в темных побуждениях, заставлявших ее набрасываться на Ио, на него, на все проявления счастья, которые терзали ее по контрасту с обрушившимся на нее горем.
   Пьетро молча вознес молитву за душу Рикардо.
   Несмотря на всю свою усталость, Пьетро не мог уснуть в эту ночь. В полусне он услышал какой-то шум за дверью. Он встал, взял свой меч и открыл дверь.
   Элайн билась в руках какого-то мужчины. Пьетро не мог разглядеть ни его лица, ни ее – было слишком темно. Он смог только различить напряженную борьбу двух тел и услышать затем, как Элайн взмолилась:
   – Отпусти меня, отпусти меня, отпусти! Он еще жив, и ты бесчестишь его таким образом!
   – Но ведь ты любишь меня, – рычал мужчина. – Меня, а не этот гнилой труп!
   – Я в этом больше не уверена! – выкрикнула Элайн.
   Пьетро в темноте схватил мужчину за плечо и оторвал его от Элайн.
   Он услышал, как тот вырвал меч из ножен. Тогда он сделал выпад, раздался звон меча о меч, посыпались искры, и его меч, лишь слегка отраженный мечом противника, достиг цели, и через мгновение Пьетро услышал, как упал на пол меч.
   Элайн вскрикнула – и больше не было слышно ни звука, кроме их дыхания.
   Мужчина повернулся и бросился бежать по коридору. Пьетро сделал было шаг вслед за ним, но она схватила его за руку и не пустила его.
   – Оставьте его! – всхлипывала она. – Бога ради, мессир Пьетро, пусть уходит!
   – Кто он? – спросил Пьетро.
   – Мой кузен Андреа, – пробормотала она. – Хотя вас это не касается – и я боюсь, что вы убили его.
   – Нет, – отозвался Пьетро. – Там только царапина, хотя я жалею, что было плохо видно и я не смог ударить точнее.
   В темноте он почувствовал, как ее глаза уперлись в него.
   – При первых лучах рассвета вы покинете этот дом, – сказала она ровным голосом. – Ваша лошадь будет готова. Вы уедете и никогда не вернетесь сюда.
   Пьетро смотрел на нее. Он не мог разглядеть ее лица. И он жалел, что не видит его. Может, ее лицо что-то сказало бы ему – помогло бы понять ее.
   – Хорошо, – сказал он, – я уеду и не буду больше беспокоить госпожу нежелательным вмешательством…
   Когда утром он уезжал, она уже была на ногах и пожелала ему доброго пути. Но глаза ее ничего не выражали. И, проскакав галопом по подъемному мосту, он подумал, что никогда не узнает степень ее двуличия – степень ее предательства по отношению к Рикардо. Или – а ведь этим в конечном итоге оборачивается всякое предательство – степень ее предательства по отношению к самой себе.
   Больше всего удивляло Пьетро то, что его это задело. Он не знал почему. Он любил Ио, потерял ее. Он должен вступить на полный опасностей путь, чтобы вновь завоевать ее. Но когда он вспоминал о некрасивой сцене в темном коридоре, у него почему-то щемило сердце.
   Пройдет еще немало времени, пока Пьетро познает собственное сердце.

8

   Четыре года, прошедшие между апрелем 1216 года, когда Пьетро наконец добрался до Палермо, и сентябрем 1220-го, когда Фридрих пересек Альпы и спустился в Италию, оказались одним из худших периодов в жизни Пьетро. Причина была простая – он был полностью лишен всякой возможности предпринимать что-либо в отношении Иоланты. Первые шесть месяцев он потратил на безуспешные попытки получить огромное наследство, насчитывающее несколько миллионов таренов, которое оставил ему Исаак. Это оказалось совершенно безнадежным делом. Люди Фридриха, управляющие островом, не выказывали ни малейшего желания отдавать такие деньги или даже часть их из императорских сундуков без прямого приказа самого Фридриха.
   Пьетро написал Фридриху, но для того, чтобы письмо дошло с Сицилии до Германии, требовалось от трех до пяти месяцев – если оно вообще туда доходило, – а Фридрих не торопился с ответом. Когда Пьетро в конце концов получил ответ императора, в нем было только сказано, что Фридрих сам по приезде займется этим делом. Тем не менее это письмо в одном смысле оказалось весьма ценным – в нем признавались претензии Пьетро на наследство.
   Благодаря этому простому признанию за подписью Фридриха, скрепленной императорской печатью, Пьетро смог просуществовать эти четыре года. Он получил возможность занимать деньги у банкиров, которые рады были одолжить ему и больше – в надежде завоевать расположение Фридриха. Но Пьетро ненавидел влезать в долги. Он ограничивался лишь суммами, на которые мог прожить достаточно скромно со своими оруженосцами Уолдо и Рейнальдо. В любом случае никто не одолжил бы ему достаточно денег, чтобы заплатить двум или трем сотням наемников, необходимых для штурма Хеллемарка, а деньги ему были нужны только для этого. Так что ему не оставалось ничего другого, как ждать.
   Ждать Фридриха. Ждать, когда что-нибудь случится. Что-нибудь, способное изменить ход вещей. Способное поддержать в нем надежду.
   К весне 1219 года он уже не мог больше терпеть. От отчаяния он сел на коня и в сопровождении Уолдо и Рейнальдо поехал по направлению к Рецци.
   Хозяин постоялого двора Руффио смотрел на него с нескрываемым ужасом, восхищением и не без страха.
   – У господина железные нервы! – сказал он. – Вернуться сюда в сопровождении всего двух вооруженных людей! Сир Пьетро, вам надоела жизнь?
   – Нет, – сказал Пьетро, – мне не надоела жизнь. Откупоривай бутыль, мой добрый Руффио. А теперь я жду от тебя новостей.
   Руффио принес флягу.
   – Что хотел бы знать мой господин?
   – Все, – сказал Пьетро. Где-то в глубине мозга у него зрел сумасшедший план. Как-нибудь он проскользнет в Хеллемарк. Как-нибудь он вытащит Ио оттуда. А потом они вдвоем будут скакать…
   – Сир Энцио, – рассказывал Руффио, – ужасно непопулярен. Многие рыцари бросили службу у него. Его сервы постоянно на грани восстания, так плохо он с ними обращается. А когда крестьяне так настроены, урожай бывает ничтожным…
   – А граф Алессандро? – спросил Пьетро. Странно, подумал он, что я должен спрашивать сначала о нем, откладывая вопрос, ради которого я скакал все эти трудные лье, но неважно. – Граф Алессандро, – повторил он, – расскажи мне о нем.
   – Граф Алессандро в Риме, старается замести следы своего предательства до того, как прибудет император. В Роккабланке остается только Андреа, н причины, по которым он там сидит, его не украшают. С тех пор как господин Рикардо, да упокоится его душа, умер три года назад в Рокка д'Аквилино, праздные языки постоянно связывают имена Андреа и госпожи Элайн. Говорят, в ней причина того, что Андреа задерживается здесь, вместо того чтобы ехать в Рим. Эти свиньи болтают, что эта связь началась еще до того, как умер сир Рикардо…
   Пьетро вновь удивился горькому уколу своей памяти. Поведение Элайн, ее моральные устои или отсутствие их его не касаютсяГ И тем не менее, когда он вспоминал ту борьбу в темном коридоре, он вновь чувствовал себя… как обманутый любовник. Или муж, которому наставили рога.
   – А почему, – спросил он, заставляя свой голос оставаться спокойным, – он не женится на госпоже? Она ведь теперь вдова.
   – Он не может, – ответил Руффио. – Разве вы не знаете, что они двоюродные брат и сестра? Это запрещенная степень родства. Его Святейшество запретил браки между родственниками в четвертом колене. Это мудрый запрет, потому что иначе все знатные роды окажутся в инцесте, ради того чтобы сохранять свои владения в руках одной семьи.
   Пьетро смотрел на круглое, доброе лицо Руффио. Дальше откладывать было нельзя. Он должен задать этот вопрос – ради ответа на который он приехал, который прятал в глубине сознания, последняя его надежда…
   – А как поживает госпожа Ио? – прошептал он.
   – Как вам сказать, – начал Руффио и замолчал. – Мой господин, – произнес он наконец, – я не знаю, как сказать вам это…
   Пьетро поднялся и уставился на него.
   – Там теперь есть ребенок, сир Пьетро, – выговорил Руффио. – Сын. И госпожа на редкость счастлива. Говорят, что она целые дни поет…
   Пьетро почувствовал, что у него подгибаются ноги. Он сел, очень медленно.
   Я все еще могу осуществить мой замысел, думал он. Пробраться в Хеллемарк, убить Энцио и взять Ио себе в жены. О Матерь Божья! Как предал меня самый глубокий из всех женских инстинктов. Ио не Антуанетта. Она женщина, истинная женщина, и она может любить этого ребенка, хотя он зачат от презираемого ею мужчины…
   И все равно я могу сделать это. Убить Энцио и весь остаток моих дней видеть его лицо в облике этого мальчика! Жить с сознанием, что эта сладкая плоть, принадлежащая теперь мне, уступала в горячем экстазе потному телу этого зверя… Я думаю, что окажусь бессильным рядом с ней. Мне кажется, что эта мысль породит во мне отвращение, подобное отвращению Антуанетты, и прекрасная плоть Ио будет пахнуть порчей и скверной, и меня будет тошнить от ее поцелуя… О Боже, Боже! Какой я слабодушный дурак!
   – Мне очень жаль, господин, – сказал Руффио. На его круглом лице была написана тревога.
   Пьетро вынул из пояса серебряную монету и положил ее на стол.
   – Не тревожься, – сказал он. – Ты только что спас жизнь, возможно, и мою тоже. Поехали.
   Он не вернулся на Сицилию. Вместо этого, поскольку все были уверены, что Фридрих в скором времени появится в Италии, Пьетро со своими людьми двинулся в направлении Венеции. Но перед этим он совершил один ранее не планируемый поступок.
   Он нанес визит госпоже Элайн.
   К его удивлению, она встретила его приветливо.
   Она была одета, как и положено вдове, во все белое, и этот цвет очень шел ей. Ее лицо было серьезным и спокойным, глаза более не источали ненависть. Теперь в них был мир. Приятие.
   И все равно она волновала его. При этих белых одеждах ее красота в мрачных залах замка смотрелась как плач. В ее взгляде, когда она смотрела на него, не было тепла. В ее взгляде не было вообще ничего. Даже интереса. И все равно она волновала его.
   И вдруг он осознал – я могу полюбить эту женщину. Я сошел с ума. Даже думать об этом безумие. Я слишком одинок. После Ио – после утраты Ио – подобные фантазии рождаются слишком легко. Фантазии? Нет. С первого дня, когда я увидел ее, Элайн волновала меня. В ней есть что-то от Цирцеи – если она ненавидит меня, это даже лучше. Все лучше этого полного отсутствия интереса. Она заживо хоронит меня под глыбами этого холодного безразличия… Я должен покинуть это место. Еще один день в этом зачарованном замке, и я утрачу свою душу…
   Однако он задержался на целых три дня. Он сопровождал ее к могиле Рикардо и преклонил колено позади нее, пока она молилась. Он сидел с ней за обеденным столом, и она разговаривала с ним с изысканной вежливостью. Часто она замолкала, и он не нарушал ее молчания. В таких случаях она, похоже, забывала о его присутствии.
   Уезжая в Венецию, он испытывал двойственное чувство. То, что он утратил Ио, было ужасно, утрата была слишком горькой, чтобы ее можно было перенести. Но думать об Элайн было не так горько, и он думал о ней.
   Она вела себя с ним мягко и дружелюбно. Вежливо. Слишком вежливо. Ее учтивость была проявлением самодисциплины. Она училась снисходительности знатной дамы, которая всегда мягка и добра к тем, кто ниже ее. Особенно к тем, кто ниже ее. Она не знала об изменении в его положении или не снисходила до того, чтобы упоминать об этом. Для нее он все еще был сервом.
   Это причиняло ему боль. Он даже не был уверен, почему это причиняет боль, но так оно и было. Боль застряла в его сердце, как колючка. Он не любил Элайн Синискола, хотя ее красота восхищала его. Он не любил ни одну женщину – за исключением одной, которую навсегда потерял.
   Тем не менее Элайн уязвила его гордость. Он обнаружил, что долгий путь до Венеции придумывает разные планы, как унизить ее. И все эти планы, как ни странно, кончались одинаково – тем, что эта холодная и далекая красавица протягивала ему свои белые руки, предлагая свою любовь. Что было чистой воды фантазией, и он знал это.
   Через три недели он добрался до Венеции.
   Там он провел еще один трудный год. Он утешался пьянством и азартными играми, – с временными проблесками любовных интрижек. Потом он не мог припомнить ни лиц, ни имен своих партнерш. И все это не приносило утешения. Не раз он выставлял разочарованных женщин из своего жилища с тяжелым кошельком в руке в виде вознаграждения за то, чего не произошло, потому что в нем внезапно вспыхивало отвращение и он ненавидел себя ненавистью, которую невозможно было утолить.
   Наконец в конце 1220 года Фридрих прибыл в Верону, после долгого отсутствия он вновь ступил на итальянскую землю. Пьетро поехал встретить его. Ехал он с взятой взаймы роскошью в сопровождении двадцати вооруженных людей, предоставленных ему крупным венецианским банковским домом, который оплачивал его жизнь в Венеции. В ночь, когда он приехал, они с Фридрихом проговорили до рассвета, не как император с подданным, а как старые друзья. Узнав, что у Фридриха плохо с деньгами, Пьетро предложил ему заем в миллион таренов из своего наследства, как только они доберутся до Сицилии.
   – Ты хочешь купить меня, Пьетро? – улыбнулся Фридрих. – В этом нет необходимости. Я обязан тебе своей жизнью. Конечно, я возьму у тебя эти тарены. Вынужден взять. Но вне зависимости от того, предложил ли ты их мне или нет, ты получишь свое баронство.
   – Как обстоят дела в Риме, сир? – спросил Пьетро.
   – Лучше. После смерти Иннокентия[36] там избран человек, с которым легче ладить. Гонорий вполне соответствует моему представлению о хорошем Папе. Конечно, он храбро пытается следовать примеру Иннокентия и требует от меня всего, что хотел получить тот старый коварный слуга Божий, но у него нет силы характера противостоять мне…
   Сейчас в Риме Герман Залца, Великий Магистр моего Тевтонского ордена, занят всеми приготовлениями. Он советует, чтобы Папа согласился на мой трюк с присоединением Сицилии к империи путем коронования моего сына Генриха на сицилийском троне. В любом случае это совершившийся факт. Отлично было придумано! Я клялся на всех поросячьих косточках, которые эти старые негодяи выдают за святые мощи, что никогда не присоединю Сицилию к империи – от моего имени! Они не обратили внимания на эту маленькую фразу, Пьетро, – а я перехитрил этих святош! Какое имеет значение, что Генрих становится королем, если ему всего восемь лет и я должен править как его опекун? Что ты думаешь об этом, Пьетро?
   Пьетро улыбнулся.
   – Только то, – сказал он, – что я молю Бога никогда не потерять ваше расположение, сир. Иначе вы устроите какой-нибудь фокус, благодаря которому я буду низвергнут в ад без ведома дьявола, только вашим приказом.
   Фридрих запрокинул голову и разразился хохотом.
   – Как хорошо ты меня знаешь, Пьетро!
   – Это потому, что я знаю себя, сир. Мы родились в одном и том же месте, в один и тот же час, в один и тот же день. У моей матери начались схватки, когда она смотрела на родовые муки благородной и святой королевы, давшей вам жизнь…
   Фридрих уставился на него.
   – Ты можешь доказать это, Пьетро? – вопросил он.
   Пьетро был несколько удивлен тоном, которым император задал этот вопрос.
   – Конечно, сир. Вашему величеству нужно только спросить любого из старых жителей Иеси. Мое рождение и обстоятельства, сопутствовавшие ему, занесены там в церковную книгу. Святые отцы посчитали это чем-то вроде чуда и записали день моего рождения и день, когда меня крестили. Я думаю, что я единственный ребенок в Иеси, день рождения которого записан в церковной книге, ведь обычно записывают только дату крещения.
   Фридрих смотрел на Пьетро, лицо его побледнело.
   – Вот, – резко сказал он, – причина того чувства, которое я испытывал к тебе почти с первого дня, как тебя встретил. Ты не должен выезжать из дома, Пьетро, – только в сопровождении моей охраны…
   – Почему, сир? – удивился Пьетро.
   – Как ты не понимаешь? Один и тот же день, одно и то же место, один и тот же час, под воздействием одних и тех же звезд! Это делает тебя моим вторым “я” – все, что случится с тобой, почти наверняка в тот же момент обрушится и на меня! Охраняя твою жизнь, Пьетро, мой духовный брат, я охраняю мою собственную!
   Пьетро с трудом удержался от улыбки. Этот могущественный король, самый блистательный среди всех европейских монархов, человек, говорящий на семи языках и пишущий на девяти, владеющий всеми известными в мире науками, оказывается, жертва самых невежественных предрассудков. Но уже через мгновение его острый ум насторожился. Фридрих назвал его своим духовным братом. Что такое по сравнению с этим титул барона? Если Фридрих II, величайший король христианского мира, то он, Пьетро Донати, отныне второй по могуществу человек в Европе – не боящийся никого, не страшащийся потерять расположение императора, не подвластный самым могущественным вельможам Италии. Фридрих никому не позволит тронуть и волоса на его голове.
   – Меня охватывает дрожь, – говорил Фридрих, – когда я думаю об опасностях, которым ты подвергался. Почему бы еще мы оказались вместе перед тем кабаном? И опасности, угрожавшие мне, повторялись в твоей жизни. Скажи мне, Пьетро, ты оказывался в плену и за тебя требовали выкуп?
   – Да, сир, – ответил Пьетро.
   – Это как меня держал Дипольд Швейнспоунт! Это последнее звено. Все остальное о тебе я знаю. При каких обстоятельствах это случилось?
   Пьетро рассказал.
   – Тебе следует жениться, – заявил Фридрих, когда Пьетро закончил свое повествование. – У меня есть сын, и это ломает схему…
   – Люди говорят, – улыбнулся Пьетро, – что у вас, сир, двое сыновей.
   – Верно. Второй сын – Энцио, которого родила знатная германская дама. Странно, что он наречен тем же именем, какое носит твой злейший враг. Ты понимаешь, Пьетро? Повсюду эта связь! В именах, в событиях – ты должен жениться.
   – Почему, мой господин?
   – Потому что пока у тебя не будет сыновей, злая судьба может постигнуть моих. Но я не могу нарушить мои законы и отнять жену у человека, чтобы отдать ее тебе, как бы ты ее ни любил…
   – Я… я больше не хочу ее, – прошептал Пьетро.
   – Хорошо… но почему? Твоя любовь так быстро остыла?
   – Нет. Но там есть ребенок. Даже если она станет вдовой после естественной смерти мужа, неужели вы думаете, что я смогу выносить вид мальчика, повторяющего облик человека, которого я ненавижу? Однако я не могу причинить вред ребенку. Ваше Величество, ведь любовь – чувство собственническое, ревнивое. Воспоминание о физической близости с тем, кого я презираю, будет как клеймо на ее лбу…
   – Я понял. Тогда я сам найду тебе невесту.
   Пьетро глянул на императора. Фридрих способен на
   такое, Пьетро знал это. При своем непомерном высокомерии он не задумается привести за руку какую-нибудь девушку и сказать совершенно спокойно, не представляя себе, что кто-то может ему возразить: “Пьетро, вот твоя невеста”.
   И эта девушка будет прекрасна. Фридрих – отличный знаток женской красоты. Но все равно она окажется подарком – неким предметом, не способным возродить к жизни сердце мертвое для всех, кроме…
   Он не завершил мысли. Это не было больше правдой. Давно уже не было.
   – Я знаю, какой тип женщин тебе нравится, – хихикнул Фридрих. – Тот же тип, который нравится и мне. Высокие, стройные блондинки, которые выглядят ледяными, но под этим снежным покровом кипит адский огонь! О да, Пьетро, мы с тобой дети Козлиной звезды. Нами управляет созвездие Козерога – Сатурн был в зените, когда мы родились. Мы рождены под знаком Сатурна, и мы похожи друг на друга: могучее честолюбие, дьявольская хитрость – н разрушающие все страсти. Дай-ка мне подумать.
   – Сир, – поспешно вставил Пьетро, – если вы разрешите, я могу назвать такую женщину. Но не девушку – молодую вдову… Однако я прошу Ваше Величество не торопить события до тех пор, пока я не получу титул барона. Она самая гордая дама на земле. Каждый раз, когда я вижу ее, она откровенно или скрыто пренебрегает мной, всегда по причине моего низкого происхождения. Однако теперь, я думаю, ее презрение поуменьшится…
   – Ее имя? – потребовал Фридрих.
   – Не могу ли я, – сказал Пьетро, – пока сохранить его в секрете, даже от вас, мой господин?
   – Нет, – загремел Фридрих. – Все, что ты, Пьетро, делаешь, касается меня. Это дело нужно завершить безотлагательно. Называй ее имя!
   Пьетро смотрел в сторону, и в глазах его была грусть.
   – Ее имя, – прошептал он, – Элайн. Элайн Синискола.
   – Синискола! – повторил Фридрих.
   – Да, сир. Она кузина этой семьи. Как и в вас, сир, в ней половина германской крови, она белокурая. Неким странным образом я любил ее почти всю жизнь. Я сказал “странным образом”, ибо, возможно, я вообще не любил ее. Может ли мужчина – разумный мужчина – любить женщину, которую видел всего пять раз за всю жизнь? Женщину, которая вдобавок оскорбляла его самыми жестокими словами во время трех из этих пяти встреч…
   – А в двух остальных случаях? – спросил Фридрих.
   – В одном случае, – прошептал Пьетро, – она спасла мне жизнь, потому что раскаялась в том, что предала меня в руки своего кузена. А последний раз, год назад, она вежливо посадила меня за стол вместе с собой как почетного гостя, говорила мне добрые слова и пожелала мне благополучного путешествия.
   – Она полюбила тебя, – сказал Фридрих. – Это совершенно ясно.