Йейтс Уильям Батлер. Тайная роза

 
   Некоторое время алтарь стоял невредимо в центре белого сияния, и глаза пуритан обратились к нему. Аббат, которого все они посчитали убитым, вставал на ноги перед алтарем, вздымая распятие над головой обеими руками. Вдруг он возопил громким голосом: – Горе тем, что сражают пребывающих во свете Господнем, ибо блуждать таким среди неукротимых теней, следуя за огнем неутолимым! – Выкрикнув это, он упал замертво, и бронзовое распятие загремело по ступеням. Дым стал очень густым, вынуждая людей покинуть здание. Вокруг пылали монастырские строения. Над их стенами блестели окна храма, и святые с витражей, казалось, в гневе очнулись к жизни деятельной из своего священного транса. Глаза солдат слепило пламя; какое-то время они не различали ничего, кроме лиц мучеников и праведников. Но вскоре они заметили запыленного гонца, подскакавшего к обители. – Два вестника, – кричал он, – посланы побежденными ирландцами поднять против вас всю округу поместья Гамильтон, и если вы не остановите их, вас окружат в лесах, и ни один из вас не вернется домой! Они скачут на северо-восток мимо Бен Бальбена к Кашел-на-Гаэл!
 
   Сэр Фредерик Гамильтон призвал тех пятерых солдат, что первыми стали расстреливать монахов, и сказал: – Скорее седлайте коней, скачите через лес к горам, опередите тех людей и убейте!
 
   Солдаты помчались и за несколько мгновений пересекли реку в месте, ныне называемом бродом Бакли, и углубились в лес, следуя набитой дороге, вившейся вдоль северного берега реки. Ветви берез и рябин смыкались над головами, закрывая луну и тучи и оставляя тропу почти неразличимой. Они ехали быстро, то перекликаясь между собой, то наблюдая, как прыскают с пути зайцы и ласки. Постепенно темнота и безмолвие леса овладевали ими. Они сблизились и начали болтать, быстро и нервно; все это были старые знакомцы, хорошо знавшие прошлое друг друга. Один был женат, и говорил о том, как обрадуется жена его благополучному возвращению из этой безрассудной экспедиции против Белого Братства, и как удача благоволит решительным. Самый старый, чья жена уже умерла, говорил о фляге вина, ожидающей его на верхней полке; третьего, самого молодого изо всех, ожидала подруга, и он мчался впереди всех, не тратя времени на разговоры. Вдруг молодой остановился, и все увидели, что его лошадь дрожит. – Я что-то увидел, – сказал он, – но не уверен, что это не игра теней. Там был как бы огромный червь в серебряной короне. – Один из пятерых поднес руку ко лбу, будто желая перекреститься; но, вспомнив, что сменил веру, он опустил руку и сказал: – Я уверен, что это только тени, потому что теней вокруг много, и теней странных. – Дальше они скакали в тишине. Утром прошел дождь, и сейчас капли срывались с веток, омочив им волосы и плечи. Вскоре разговор возобновился. Все они сражались во многих битвах с мятежниками и теперь рассказывали о своих ранах, и проснулось в их сердцах память о братстве по оружию – сильнейшем изо всех братств; и они почти забыли о жуткой пустоте леса.
 
   Внезапно шедшие впереди лошади заржали и встали, не желая двигаться далее. Блеснула водная гладь, и по шуму волн они поняли, что выехали к реке. Солдаты спешились и после долгих понуканий и уговоров вывели лошадей к воде. В середине потока стояла высокая седовласая женщина, ее волосы вились над воротником серого платья. Она то и дело склонялась над водой, будто полоскала что-то. И тут они увидели, что она действительно отмывает нечто, полускрытое в волнах. Луна послала вниз луч неверного света, и они разглядели в воде мертвое тело; вот течение повернуло к ним лицо трупа, и каждый узнал в нем свое собственное лицо. Они онемели, окаменели от ужаса; женщина заговорила, громко и медленно: – Видите сына моего? У него на голове серебряная корона, и рубины украшают ее. – Но тут старый солдат, более всех израненный, поднял шпагу и крикнул: – Я бился за Божью Истину и не устрашусь теней сатаны! – и бросился к реке, вступив в воду. Женщина исчезла, и хоть он рубил шпагой воздух и воду, ничего не мог найти.
 
   Пятеро вновь сели на лошадей и искали брод, но безуспешно. Они все больше уставали, бродя взад и вперед с плеском, и лошади были в пене. – Давайте, – предложил старший, – вернемся в лес и попытаемся перейти выше по течению. – Они въехали под полог леса; сухие плети будры трещали под копытами, ветви цеплялись за стальные шлемы. Минут через двенадцать они вновь вышли к реке, и еще минут через пять обнаружили место, где можно было переехать поток, не замочив стремян. Лес на другой стороне был более редким, и лунный свет широкими полосами проходил к почве. Поднялся ветер, быстро гоня облака по лику луны, и, казалось, лучи танцуют гротескный танец между растрепанными кустами и низкими елями. Загудели вершины деревьев, и глас их был подобен стонам мертвых душ; всадники вспомнили поверье, будто души в чистилище нанизаны на острые сучья деревьев. Они поехали к югу, пытаясь снова найти тропу; но не было и следа дороги.
 
   Тем временем шум вершин все усиливался, и ускорялся танец лунных лучей. Они различили вдали звуки музыки. Это был звук волынки, и они с радостью поскакали на него. Звук исходил со дна глубокой котловины. Там сидел старичок с обветренным, морщинистым лицом, в красной шапке. Рядом пылал костер; старик, воткнув в землю факел, яростно дудел на волынке. Рыжие волосы закрывали лицо, как ржавый мох покрывает камень. – Видели мою жену? – крикнул он, бросив взгляд вверх. – Она стирает! Она полощет! – Я боюсь его, – сказал молодой солдат, – я боюсь, это один из Сидов. – Нет, – отвечал старый солдат, – это человек, потому как я вижу веснушки у него на лице. Заставим его проводить нас. – Он вытащил шпагу, и так же поступили все. Пятеро окружили волынщика, уставив на него острия шпаг, и старый солдат рассказал, что им нужно убить двух бунтовщиков, держащих путь между Бен Бальбеном и большими горами, называемыми Кашел-на-Гаэл, и что он должен пойти и указывать им дорогу, потому что они заблудились. Волынщик повернулся и ткнул пальцем в ближнее дерево, и все увидели, что там стоит конь, уже оседланный и готовый к скачке. Старик закрепил волынку за спиной и, взяв факел, сел на коня и поскакал перед солдатами так быстро, как только мог.
 
   Лес все редел, и вот они попали на горный склон. Луна зашла, и маленькие белые огни звезд стали различимы всюду. Склон становился все круче и круче, и наконец они выехали из леса к подножию высоких гор. Лес распростерся под ними, миля за милей, а далеко к югу виднелся горящий город. Вверху были только белые звезды. Тут проводник натянул поводья, указал левой рукой на небо и прокаркал: – Смотрите, смотрите на светлые лампады! – и снова ударился в галоп, размахивая факелом. – Слышите стук копыт тех гонцов? – крикнул он. – Скорее, скорее! Или они ускользнут из ваших рук! – и засмеялся, как бы в охотничьем восторге. Солдатам показалось, что они услышали далеко внизу стук подков; но земля становилась все более и более неровной, и бег коней ускорялся поминутно. Они старались остановиться – напрасно: лошади словно взбесились. Проводник бросил поводья на холку коня, размахивая руками и распевая дикую гаэльскую песню. И тут все увидели полосу реки глубоко внизу, и осознали, что оказались на краю пропасти (она зовется теперь Луг-на-Гаэл или, по-английски, Прыжок Чужака). Шесть лошадей скакнули вниз, и пять воплей разорвали воздух, и мгновением позже пятеро людей и пять лошадей с глухим шумом рухнули на зеленый склон у подножия утесов.
 

Сумрачные старцы

 
   Невдалеке от Мертвецкого мыса, около Россе, там, где заброшенный дом лоцмана уставился на море двумя круглыми, словно глаза, окнами, в прошлом столетии стояла хижина-мазанка. Она тоже служила морскому промыслу – один старик, Майкл Бруэн, в молодые годы сам бывший контрабандистом, а в годы преклонные сделавшийся отцом и дедом контрабандистов, проживал в ней; и когда ночами стройные шхуны пробирались в залив мимо Роули, его задачей было вывешивать роговую лампу в южном окне; поданная таким образом весть достигала острова Доррен, а оттуда, при помощи такой же лампы, и поселка Россе. Кроме этих мерцающих посланий, мало что связывало старика с людьми, ибо он одряхлел и думал только о спасении души, склоняясь все время перед резным испанским распятием, висевшим над очагом, и сгибаясь над четками из полированных камешков – их привезли ему на шхуне, пришедшей из Франции с грузом шелков и кружев. Однажды ночью он долго ждал появления шхуны "Милосердная Мария"; но, хотя ветер был благоприятным, судно сильно опаздывало, так что он уже хотел лечь на свою охапку соломы – небо светлело, и судно не решилось бы проходить мимо Роули и становиться на якорь при свете дня. И тут он заметил цапель, летевших одна за другой от острова Доррен к заросшим тростником прудам, что лежат у скал Второго Россе. Никогда ранее не видел он, чтобы цапли летали над морем, потому что это птицы суши; от удивления, прогнавшего дремоту, а также потому, что долгое бдение опустошило его кухонный шкаф, старик схватил ружье, ржавое и перевязанное веревочками, и поспешил вослед цаплям к прудам.
 
   Когда он подошел к прудам так близко, что слышал шорох тростников, занялся рассвет, и в сером свете высокие стебли, тихие воды, клочья тумана и дымка над песчаными наносами предстали как будто вырезанными их громадных жемчужин. Вскоре он обнаружил цапель, в большом числе – те стояли, поджав ноги, на мелководье; он залег в зарослях, взглянул в прицел и на миг склонился над своими четками, чтобы пробормотать: "Покровитель мой святой Патрик, дай мне убить цаплю; пирог из нее поддержал бы мои силы целых четыре дня, ибо я ем меньше молодых. Убереги от промаха, и я буду читать по молитве на каждую бусину четок все четыре дня". – Тут старик снова улегся, поместил ружье на камень и прицелился в цаплю, стоявшую с густой траве над ручейком, втекавшим в пруд; он боялся, что если застрелит птицу где – нибудь над глубокой водой и полезет ее доставать, то подхватит ревматизм. Но, когда он взглянул на цаплю, она исчезла, и, к ужасу его, на месте птицы встал человек, очень старый и хилый. Охотник опустил ружье: вновь там стояла цапля, спокойно опустив голову. Он снова прицелился, глядя вдоль железного ствола, и металл, враг всяческого колдовства, снова показал ему старца; и вновь тот исчез, стоило опустить ствол. Старик уронил оружие, трижды перекрестился, и сказал "Отче наш" и "Богородице", и пробормотал: "Это враг Бога и моего покровителя встал на ровном месте и охотится в благословенных водах", и снова прицелился, очень тщательно и медленно. Раздался выстрел, и сквозь рассеивающийся дым Бруэн увидел, как старец падает на траву, а стая цапель с криком летит к морю. Охотник пошел к добыче, огибая пруд, и, дойдя до ручейка, осмотрел тело в старинных одеждах черного и зеленого цветов, запятнанных кровью. Он покачал головой, видя столь богомерзкое создание. И вдруг тело пошевелилось, рука протянулась к нему и длинные тощие пальцы чуть не схватились за крест и четки. Бруэн отшатнулся, крикнув: – Колдун, я не дозволю мерзким тварям касаться святых бусин! – и задрожал от осознания, сколь страшной и древней опасности избежал.
 
   – Если ты выслушаешь меня, – ответил ему голос столь тихий, что казался вздохом, – ты поймешь, что я не колдун, и позволишь поцеловать перед смертью крест.
 
   – Я выслушаю тебя, – отвечал Бруэн, – но не дам коснуться святых четок, – и, сев неподалеку от умирающего, он перезарядил ружье, положил его на колени и приготовился слушать.
 
   – Не знаю сколько поколений назад мы, ныне серые цапли, были учеными мужами при дворе короля Лигейра; мы не охотились, не ходили в битвы, не слушали молитв друидов, и даже любовь, если она вообще спускалась к нам, была не более чем летучий огонь. Друиды и барды говорили нам о новом друиде Патрике; большинство их ненавидело пришлеца, а некоторые считали, что он принес учение древних богов в новых образах; а иные стояли за то, чтобы приветствовать его; но мы зевали посреди их речей. Наконец они прибежали, крича, что Патрик идет ко двору, и снова начали споры; но мы не вслушивались, ибо были заняты диспутом о сравнительных достоинствах Высокого и Простого стилей; не озаботились мы даже когда они выбежали из дверей, сжимая в руках волшебные жезлы, чтобы сразиться с незваным гостем в лесу, и когда они возвращались в разорванных одеждах и с криками отчаяния: стук ножей, вырезавших старинными знаками наши мысли, успокаивал нас, а диспут наполнял радостью; не беспокоились мы и когда толпы шли наутро увидеть нового друида, читавшего заповеди своего бога. Народ пробежал мимо, и один из нас, отложивший нож, чтобы вздохнуть и размяться, услышал вдалеке голос и понял, что друид Патрик проповедует в доме короля; но сердца наши были глухи, и мы резали, и беседовали, и читали, и громко смеялись. Спустя некоторое время мы услышали шум многих ног, идущих от дома короля, и вдруг две высокие фигуры встали на пороге: одна была в белой, другая в красной одежде, словно огромные лилия и мак; и мы узнали друида Патрика и нашего короля Лигейра. Мы отложили резцы и склонились перед королем, но не его громкий грубый голос обратился к нам, но иной, странный голос – в нем слышался восторг, какой бывает у голосов, звучащих из священных костров друидов: – Я учил заповедям Творца мира, – сказал он, – в королевском доме, и тишина стояла повсюду, от центра земли до окон небесных, так что даже орел не хлопал крыльями в вышине и рыба не била плавником в мутной воде, и скворцы, галки и воробьи в ветвях усмирили болтливые языки; и реки стали недвижными зеркалами, а тучи – глыбами мрамора, и креветки в дальних заводях хранили молчание, хотя и нелегко было им терпеть. – И когда он называл все это, казалось – король именует подданных. – Но ваши тонкие ножи стучали и скребли по дубовым доскам, и в тишине стук этот разгневал ангелов. О корешки, погубленные зимой, вы не очнулись, хотя лето тысячью ног прошло над вами. О люди, не познавшие любви, ни песни, ни мудрости, но пребывающие в тени воспоминаний, в которых ноги ангелов не могут коснуться вас, когда те пролетают над вашими головами, ни волосы демонов не могут коснуться ваших стоп, когда те проходят под вами: я налагаю на вас проклятие, навсегда превращаю в пример для всех: вы станете серыми цаплями, ныряя в глубокие пруды и летая по миру в час, когда он наиболее полон сумрака и печали, забыв пламенники звезд и еще не узрев солнечного пламени; и вы обучите других цапель, и станут они, вам подобно, навсегда примером для всех; и смерть ваша будет приходить случайно и непредвиденно, лишая ваши сердца уверенности.
 
   Голос старого ученого стих, но контрабандист все еще склонялся над ружьем, силясь понять рассказанное; и он все более и более склонялся, грезя, как вдруг натяжение четок пробудило его. Ученый подполз к нему по траве и пытался стянуть крест пониже, чтобы суметь поцеловать его.
 
   – Не смей касаться святых четок! – крикнул контрабандист, отбрасывая тонкие пальцы стволом ружья. Он не дрожал, ибо старец со вздохом упал на траву, недвижимый. Бруэн склонился, изучая эту груду черных и зеленых одежд, и страх окончательно покинул его, ведь он понял, что старому ученому было нужно нечто, имеющееся у него; а увидев, что тот так и не дотянулся до креста, старик совсем успокоился. Конечно, думал он, если этот большой плащ и другой, нижний плащ, окажутся не тяжелыми и не дырявыми, святой Патрик снимет с них проклятие и оставит в пользование человеку. Но черно-зеленые одежды отстранялись от его пальцев; пока он дивился этому, легкий ветерок повеял над прудом, превращая старого ученого мужа и его одеяния в кучку пыли, и та становилась все меньше и меньше, пока, наконец, ничего не осталось на сочной зеленой траве.
 

Где нет ничего, там Бог

 
   Маленькие плетеные хижины Тиллаха, в которых братья обыкновенно молились или склонялись над рукоделием, когда сумерки выгоняли их с полей, опустели – суровая зима собрала всех монахов в одном небольшом деревянном доме, стоявшем в сени деревянной же церкви; и аббат Малатгенеус, брат Голубок, брат Смелый Лис, брат Петер, брат Патрик, брат Гусля, брат Красобров и прочие, не заслужившие еще собственных имен в великой битве, сидели вокруг очага – люди с обветренными лицами: кто-то чинил верши для ловли угрей, кто-то мастерил силок для птиц, связывал поломанную рукоять лопаты, или писал в большой книге, или украшал каменьями ящик для книг; а на камышовой подстилке у их ног лежали ученики, те, что когда-то станут монахами – это было здание школы; казалось, что их молодость заставляет огонь в очаге прыгать и трещать. Один из учеников, мальчик восьми – девяти лет, именем Олиол, смотрел в дымоходное отверстие крыши на звезды, появлявшиеся и уходившие среди дыма, смотрел очами кроткими, словно глаза полевых зверей. Вдруг он повернулся к брату, который писал что-то в книге (его обязанностью было учить детей) и спросил: – Брат Голубок, а к чему привешены звезды? – Монах, радуясь такой любознательности, проявленной тупейшим из учеников, отложил перо и отвечал: – Есть девять хрустальных сфер, и к первой прикреплена Луна, ко второй – планета Меркурий, к третьей – планета Венера, к четвертой – Солнце, к пятой – планета Марс, к шестой – планета Юпитер, а к седьмой – планета Сатурн; все это блуждающие звезды; к восьмой сфере прикреплены звезды неподвижные; но девятая сфера сделана из субстанции, которую дыхание Божие движет с начала времен.
 
   – А что за всем этим? – спросил ребенок. – За этим нет ничего, там только Бог.
 
   Тогда взор ребенка обратился к ящику для книг, на котором блистал огромный рубин; и дитя спросило: – Почему брат Петер поместил этот большой рубин на стенку ящика?
 
   – Рубин есть символ любви Божией.
 
   – А почему рубин есть символ любви Божией?
 
   – Потому что он красен как пламя – пламя сжигает все, а где не остается ничего, там Бог.
 
   Ребенок погрузился в молчание, но вдруг вскочил и воскликнул: – Там снаружи кто-то есть!
 
   – Нет, – отвечал монах, – это только волки; я слышал, как недавно они хрустели по снегу, проходя неподалеку. Они осмелели, потому что зима прогнала их с гор. Вчера ночью они ворвались в стадо и зарезали много овец, и если мы не проявим бдительности, они истребят всех животных.
 
   – О нет, это шаги человека, они так тяжелы; но я также слышу и шаги волков.
 
   Не успел он сказать это, как кто-то три раза негромко постучал в дверь.
 
   – Я пойду открыть. Ведь ему холодно снаружи.
 
   – Не открывай; это может быть оборотень, он истребит всех нас.
 
   Но мальчик уже открыл тяжелый деревянный засов, и все лица – многие из них изрядно бледные – обратились к медленно открывавшейся двери.
 
   – Он носит крест и четки, это не может быть оборотень, – сказал ученик, и человек с бородой, запорошенной снегом, с волосами столь длинными, что они падали ему на пояс, в разорванном плаще, не скрывавшем изможденное грязное тело, вошел внутрь, обводя всех взором мягких, горящих восторгом глаз. Он немного постоял у очага; но когда его взгляд нашел аббата Малатгенеуса, гость воскликнул: – О милосердный аббат, позволь мне войти и высушить у огня мои одежды и мою бороду; не смею я умереть от холода гор, разгневав Господа напрасным мученичеством.
 
   – Иди к огню, – отвечал аббат, – согрейся, и поешь – мальчик Олиол принесет тебе еды. Как грустно видеть, что один из людей, ради которых умер Христос, может быть столь беден.
 
   Гость уселся у очага, и Олиол принял его мокрый плащ, а также принес хлеб, мясо и вино; но человек съел только хлеб, и отстранил от себя вино, прося воды. Когда его волосы начали высыхать, а члены перестали дрожать от холода, он заговорил:
 
   – О благословенный аббат, сжалься над бедняком, сжалься над нищим, что год бродил по пустым местам, и дай ему работу, сколь бы тяжелой ни была она; ибо я беднейший из Господних нищих.
 
   Тогда братья стали обсуждать, какую работу можно дать ему, и вначале не придумали ничего: для всякого труда находились руки в их малой обители; но наконец кто-то вспомнил, что брат Смелый Лис, чьей работой было вращать тяжелый жернов на ручной мельнице, ибо он был слишком глуп для более сложного послушания, становится стар для такой тяготы; так, со следующего утра, нищий стал вращать ручной жернов.
 
   Прошли холода, весна сменилась летом, но жернов никогда не простаивал, и никогда не вращался он под жалобы и проклятия – если кто приходил к мельнице, то слышал, как работник поет, крутя тяжелую рукоять. Последние следы зимнего уныния покинули эту веселую общину, когда Олиол, всегда тупой и неспособный к учению, поумнел; это было тем более удивительным, что случилось как-то сразу. В некий день он был, казалось, еще глупее обыкновенного, и его побили, сказав, что если он не приготовит завтрашний урок получше, его отправят в младший класс, на насмешки ребятишек. Он выбежал весь в слезах; но наступил следующий день и, несмотря на свою тупость, происходившую от свойственной его разуму особенности – отвлекаться на каждый случайный звук и каждый проблеск случайного света, тупость, ставшую притчей во языцех для всей школы, Олиол знал урок так хорошо, что опередил всех в классе, и стал с того дня лучшим из школяров. Вначале брат Голубок подумал, что это ответ на его молитвы Пречистой Деве, и счел это знаком любви и милости к себе; но, когда еще более горячие его молитвы не помогли добавить ни колоска к скудному урожаю, он начал думать, что ученик общается с бардами, друидами или ведьмами, и стал следить за ним. Он поделился своими мыслями с аббатом, и тот повелел придти к нему немедля, лишь только монах узнает правду; и на следующий день – это было воскресенье – брат Голубок задержался на тропе, по которой аббат и монахи, в белых рясах, возвращались после вечерни, схватил аббата за край одежды и шепнул: – Наш нищий должен быть одним из великих святых и чудотворцев. Я следил за Олиолом, и по склоненной голове и неверным шагам понимал, что обычная глупость опять одолевает его; он шел к мельнице, и по множеству следов на засохшей грязи я узнал, что он ходит туда часто. Я затаился у развилки тропы, там, где она выходит на клон, и наблюдал, и по всхлипываниям и слезам понял, что глупость слишком привычна для мальчика и вновь обретенная мудрость не спасает его от страха розог. Когда он зашел на мельницу, я подсматривал в окно, и птицы спустились и клевали мои плечи и голову – нет страха в том святом месте! – и волк прошел, коснувшись меня левой лапой, а правой задевая за куст. Олиол открыл книгу на той странице, которую я задал ему, и начал рыдать, а нищий уселся рядом и утешал его, пока ребенок не уснул. Когда сон стал глубоким, нищий, преклонив колени, начал громко молиться, говоря: "О Ты, пребывающий за звездами, яви силу Твою как в начале времен, и да будет знание послано от Тебя в детский разум, в коем нет ничего от мира сего; и пусть девять чинов ангельских восхвалят Твое имя!"- и тут свет разлился в воздухе, осияв бродягу, и я почуял аромат роз. Я зашевелился в моем укрытии, и нищий обратил взор ко мне и сказал: "О брат Голубок, если я согрешил, прости меня, и я понесу наказание. Это жалость двигала мною", – но я бежал в ужасе, и не мог остановиться, пока не пришел сюда. – Тут все братья стали толковать между собой: говорил один, что это такой-то и такой-то святой, а другой возражал и говорил об ином святом; а третий утверждал, что это не тот и не этот святой – все упомянутые, мол, пребывают в своих обителях, – а какой-то новый праведник; и спор стал так близок к ссоре, насколько это возможно в такой дружественной общине, ибо каждый восхвалял святого свой родной земли. Наконец аббат сказал: – Это не один из упомянутых вами, потому что я получил на Пасху приветствия от всех них, и все они пребывали в своих монастырях; но это Энгус Возлюбленный Богом, первый среди тех, кто уходил в пустыню, чтобы подвизаться, слыша только песнь Господа; но слух о его святости привел многие тысячи к его келье, и малая толика гордыни вернулась в душу, из которой все иное было изгнано. Девять лет тому назад он облачился в лохмотья, и никто его не видел больше, хотя, если верить молве, замечали иные, как он живет с горными волками и щиплет траву на пастбищах. Пойдемте склониться пред ним; ибо наконец, после долгих поисков, он нашел пустоту, что есть Бог; и будем просить, чтобы он вел нас по пути, им проложенному.
 
   Они пошли в своих белых одеяниях по разбитой тропе между деревьев – дьяконы несли дымящиеся кадильницы, в середине аббат, в облаке ладанного дыма, высоко вздымал украшенный каменьями крест; и пришли к мельнице, и склонились, и начали молиться, ожидая момента, когда дитя проснется и Святой окончит свое бдение на ним и выйдет взглянуть на закатное солнце, уходящее в непостижимую пустоту, такую же, каков путь его.