Освальд подходил к каждому по очереди и успокаивал их. Последней была Эржбет. Она забилась в уголок коридора и отказывалась выходить, несмотря на уговоры, размахивая ножом. Освальд перехватил ее руку и отнял нож. «Эта женщина безумна, – поняла Женевьева, – и уже давно».
Эржбет выползла из своего убежища, когда Освальд заговорил с ней, негромко и успокаивающе. Она уцепилась за принца, как цепляется испуганный ребенок за мать, видя в кукольном театре сцену с королем демонов. Освальд оторвал танцовщицу-убийцу от своего плеча и передал ее Руди. Присмиревший, неожиданно посерьезневший разбойник обнял ее – были ли они любовниками, Женевьева не знала, – и Эржбет прижалась к его боку. Женевьева чувствовала, что Вейдт собирался было отпустить замечание о новой обузе, но промолчал. Молодец.
Огонь догорал. Они пошли дальше.
От Эржбет теперь толку никакого. И Вейдт – видавший виды отчаянный Вейдт – был плох. Во время схватки с горгульями он был ранен. Всего лишь царапина на лице, еще один шрам в дополнение ко многим прежним, она продолжала непрерывно кровоточить, и Вейдт сильно побледнел. Он теперь двигался медленно, отставая от остальных. Острота зрения исчезла, и он слишком часто натыкался на стены.
Женевьева услышала лязг и обернулась. Вейдт уронил свой трехжильный арбалет, стреляющий дротиками пистолет и поясной ремень с мечом. Он с трудом плелся, волоча их за собой, как узник – свои цепи с прикованным к ним ядром.
Это было немыслимо. Вейдт никогда не стал бы тащить свое обожаемое оружие по грязи.
Менеш, которому досталось столько обид от охотника за вознаграждениями, подошел к нему и подставил плечо. Вейдт протянул было руку, но промахнулся и неловко навалился на стену. Он сполз по ней и, задыхаясь, затих у ног Освальда. Лицо Вейдта стало пепельно-серым, изо рта потекла слюна, когда он забился в конвульсиях. Гном удерживал его.
– Он не может идти дальше, ваше высочество.
Освальд подобрал пистолет Вейдта. Это была отличная вещица, оружие, приводимое в действие взводом пружины, способное пробить шестидюймовым гвоздем дубовую дверь. Принц проверил, не попала ли в него грязь, и смахнул со ствола клочок паутины. Он вложил оружие в руку Вейдта и сжал ее. Охотник за наградами перестал биться в судорогах.
– Оставим его здесь, – сказал Освальд. – Мы вернемся этим путем.
Вейдт кивнул и приподнял ослабевшую руку в знак приветствия. «Он неправильно держит пистолет, – поняла Женевьева. – Его палец не на спусковой скобе. Если ему не помочь, к рассвету он будет мертв. Но к рассвету все они, возможно, будут мертвы».
Менеш вынул из кармана камушек и подал Вейдту. Охотник за вознаграждениями попытался было поднять его с колена, но тот так и остался лежать там. На округлом обломке камня было выбито грубое изображение кирки.
– Это знак Грюнгни, бога копей у гномов. Удачи.
Вейдт кивнул. Руди, проходя, хлопнул его по плечу.
Эржбет мазнула юбками по его ногам. Освальд отсалютовал ему.
Женевьева взглянула ему в глаза и увидела в них его будущее.
– Скажите, госпожа... Дьедонне, – выдохнул Вейдт, каждое слово давалось ему с трудом. – Каково... это – быть... мертвым?..
Она отвернулась и поспешила за остальными.
Следующим стал Руди, он пал жертвой простенького механического устройства, на взгляд Женевьевы, недостойного Великого Чародея. Всего лишь качающаяся каменная плита пола, с системой блоков и противовесов, со смазанными шарнирами и тремя твердыми, как железо, кусками дерева, весом и длиной с крупного человека. Они вылетели из стены. Два – один на высоте груди, другой на уровне коленей – перед Руди, последний – между ними – сзади. Они сошлись, словно пальцы трехпалой руки, и разбойник повис, зажатый между ними. Слышно было, как хрустят его кости.
Он висел в деревянном кулаке, истекая кровью и бормоча проклятия. Потом деревянные пальцы исчезли так же внезапно, как появились, и он бесформенной грудой упал на пол.
Освальд воткнул меч в стену, чтобы пальцы не смогли снова выдвинуться, и подбежал к Руди. Все было хуже, чем ожидала Женевьева. Он был все еще жив. Стоило ему двинуться, его раздробленные кости внутри превратились бы в сотни ножей.
– Один за другим, – выговорил он. – Этот дьявол умен, мой принц. Вы должны оставить старика Руди, как оставили Вейдта. Возвращайтесь, если сможете...
На руках принца была кровь. Эржбет стояла возле разбойника на коленях, ощупывая его раны, пытаясь отыскать места переломов.
– Останься с ним, – сказал ей Освальд. – Будь настороже.
Итак, всего лишь трое дошли до сердца Дракенфелса.
V
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
I
Эржбет выползла из своего убежища, когда Освальд заговорил с ней, негромко и успокаивающе. Она уцепилась за принца, как цепляется испуганный ребенок за мать, видя в кукольном театре сцену с королем демонов. Освальд оторвал танцовщицу-убийцу от своего плеча и передал ее Руди. Присмиревший, неожиданно посерьезневший разбойник обнял ее – были ли они любовниками, Женевьева не знала, – и Эржбет прижалась к его боку. Женевьева чувствовала, что Вейдт собирался было отпустить замечание о новой обузе, но промолчал. Молодец.
Огонь догорал. Они пошли дальше.
От Эржбет теперь толку никакого. И Вейдт – видавший виды отчаянный Вейдт – был плох. Во время схватки с горгульями он был ранен. Всего лишь царапина на лице, еще один шрам в дополнение ко многим прежним, она продолжала непрерывно кровоточить, и Вейдт сильно побледнел. Он теперь двигался медленно, отставая от остальных. Острота зрения исчезла, и он слишком часто натыкался на стены.
Женевьева услышала лязг и обернулась. Вейдт уронил свой трехжильный арбалет, стреляющий дротиками пистолет и поясной ремень с мечом. Он с трудом плелся, волоча их за собой, как узник – свои цепи с прикованным к ним ядром.
Это было немыслимо. Вейдт никогда не стал бы тащить свое обожаемое оружие по грязи.
Менеш, которому досталось столько обид от охотника за вознаграждениями, подошел к нему и подставил плечо. Вейдт протянул было руку, но промахнулся и неловко навалился на стену. Он сполз по ней и, задыхаясь, затих у ног Освальда. Лицо Вейдта стало пепельно-серым, изо рта потекла слюна, когда он забился в конвульсиях. Гном удерживал его.
– Он не может идти дальше, ваше высочество.
Освальд подобрал пистолет Вейдта. Это была отличная вещица, оружие, приводимое в действие взводом пружины, способное пробить шестидюймовым гвоздем дубовую дверь. Принц проверил, не попала ли в него грязь, и смахнул со ствола клочок паутины. Он вложил оружие в руку Вейдта и сжал ее. Охотник за наградами перестал биться в судорогах.
– Оставим его здесь, – сказал Освальд. – Мы вернемся этим путем.
Вейдт кивнул и приподнял ослабевшую руку в знак приветствия. «Он неправильно держит пистолет, – поняла Женевьева. – Его палец не на спусковой скобе. Если ему не помочь, к рассвету он будет мертв. Но к рассвету все они, возможно, будут мертвы».
Менеш вынул из кармана камушек и подал Вейдту. Охотник за вознаграждениями попытался было поднять его с колена, но тот так и остался лежать там. На округлом обломке камня было выбито грубое изображение кирки.
– Это знак Грюнгни, бога копей у гномов. Удачи.
Вейдт кивнул. Руди, проходя, хлопнул его по плечу.
Эржбет мазнула юбками по его ногам. Освальд отсалютовал ему.
Женевьева взглянула ему в глаза и увидела в них его будущее.
– Скажите, госпожа... Дьедонне, – выдохнул Вейдт, каждое слово давалось ему с трудом. – Каково... это – быть... мертвым?..
Она отвернулась и поспешила за остальными.
Следующим стал Руди, он пал жертвой простенького механического устройства, на взгляд Женевьевы, недостойного Великого Чародея. Всего лишь качающаяся каменная плита пола, с системой блоков и противовесов, со смазанными шарнирами и тремя твердыми, как железо, кусками дерева, весом и длиной с крупного человека. Они вылетели из стены. Два – один на высоте груди, другой на уровне коленей – перед Руди, последний – между ними – сзади. Они сошлись, словно пальцы трехпалой руки, и разбойник повис, зажатый между ними. Слышно было, как хрустят его кости.
Он висел в деревянном кулаке, истекая кровью и бормоча проклятия. Потом деревянные пальцы исчезли так же внезапно, как появились, и он бесформенной грудой упал на пол.
Освальд воткнул меч в стену, чтобы пальцы не смогли снова выдвинуться, и подбежал к Руди. Все было хуже, чем ожидала Женевьева. Он был все еще жив. Стоило ему двинуться, его раздробленные кости внутри превратились бы в сотни ножей.
– Один за другим, – выговорил он. – Этот дьявол умен, мой принц. Вы должны оставить старика Руди, как оставили Вейдта. Возвращайтесь, если сможете...
На руках принца была кровь. Эржбет стояла возле разбойника на коленях, ощупывая его раны, пытаясь отыскать места переломов.
– Останься с ним, – сказал ей Освальд. – Будь настороже.
Итак, всего лишь трое дошли до сердца Дракенфелса.
V
Это был тронный зал короля Тьмы. Остальная крепость, едва освещенная, казалась пришедшей в упадок, но здесь было безукоризненно чисто и светло от изукрашенных драгоценными камнями канделябров. Обстановка казалась нарочито роскошной. Золото сверкало изо всех углов. И серебро. Женевьева содрогнулась, оказавшись рядом с таким количеством серебра. На стенах висели прекрасные картины. Руди рыдал бы, увидев столько добычи в одном месте. Пробили часы, отсчитывая непонятное время, их единственная стрелка двигалась по странному циферблату. В клетке чистила перья гарпия, удаляя остатки трапезы с покрытой оперением груди. Сердце Женевьевы колотилось так, как не делало этого с тех пор, когда она была по-настоящему живой.
Освальд и Женевьева, осторожно ступая по пышным коврам, обошли зал.
– Он здесь, – сказал принц.
– Да, я тоже это чувствую.
Менеш держался возле стен, тыча ножом в гобелены.
Одна стена представляла собой окно от пола до потолка, забранное цветным стеклом. Отсюда Великий Чародей мог смотреть со своей горы вниз, на Рейксвальд. Он мог видеть даже Альтдорф и следить за сверкающей лентой реки Рейк, бегущей через леса. Цветным стеклом было выложено гигантское изображение Кхорна, Кровавого бога, восседающего на груде человеческих костей. Похолодев, Женевьева поняла, что Дракенфелс не столько поклонялся Кхорну, сколько считал его дилетантом в злых делах. Хаос такой недисциплинированный... Дракенфелс никогда ничего не делал без цели. Там были и другие боги, другие святыни. Кхаин, бог убийства, удостоился скромного склепа. А Нургл, повелитель чумы и разложения, получил отвратительную груду изуродованных останков. Из нее торчала голова Сиура Йехана с выклеванными глазами.
Освальд содрогнулся, увидев обесчещенные останки своего наставника, и смех раскатился по тронному залу.
Шесть столетий назад Женевьева уже слышала этот смех, стоя среди толпы обитателей Парравона, когда убийцу Правящего Дома демоны подняли в воздух и его потроха полетели на горожан. Смех каким-то образом усиливался металлической маской, из-под которой звучал. В этом смехе Женевьева слышала вопли проклятых и умирающих, журчание потоков крови, хруст миллионов ломаемых хребтов, падение дюжин городов, мольбы терзаемых детей, блеяние убиваемых животных.
Он появился, огромный, сидящий в своем кресле. Он был там все время, но магия делала его невидимым.
– Я Дракенфелс, – произнес он тихо, и в голосе его еще звучали отголоски смертоносного смеха, – добро пожаловать в мой дом. Входите на здоровье, чувствуйте себя в безопасности и забудьте о радости, что принесли сюда...
Менеш налетел на Великого Чародея, занеся гномью кирку для удара. С жуткой неспешностью, двигаясь словно существо из расплавленной бронзы, Дракенфелс дотянулся и отбросил его прочь. Менеш отлетел к занавесям и рухнул, вопя. Хлынула кровь. Почуяв ее запах, гарпия заволновалась и захлопала крыльями по прутьям клетки.
Дракенфелс держал в кулаке руку гнома. Она оторвалась так легко, будто это было вареное цыплячье крылышко. Маг склонил голову, рассматривая добычу, хихикнул и отбросил прочь. Рука корчилась на полу, будто живая, оставляя за собой кровавый след, потом замерла.
Женевьева взглянула на Освальда и увидела на лице принца неуверенность. Он обнажил меч, но тот казался таким жалким против могущества Великого Чародея.
Дракенфелс сотворил окно в воздухе, и тронный зал заполнило зловоние горелого мяса. Женевьева уставилась в окно и увидела мужчину, корчащегося в вечной муке, демоны рвали его плоть, черви прогрызали дыры в его лице, крысы глодали руки и ноги. Он выкрикнул ее имя и потянулся к ней, потянулся через окно. Кровь дождем брызнула на ковер.
Это был ее отец! Ее мертвый уже шесть столетий отец!
– Они все при мне, знаете ли, – сообщил Дракенфелс. – Все мои старые души, все тут. Это не дает мне почувствовать себя одиноким в моем скромном дворце.
Он захлопнул окно перед проклятым существом, которое Женевьева любила. Она вскинула меч.
Он перевел взгляд с Женевьевы на принца и снова рассмеялся. Духи собирались вокруг него, духи зла, духи, служащие ему. Они носились вокруг него, как смерч.
– Так вы пришли убить чудовище? Принц без королевства, потомок рода слишком трусливого, чтобы завладеть Империей для самих себя? И жалкое мертвое существо, которому не хватило ума лежать спокойно в своей могиле и гнить? Чьим именем вы осмеливаетесь бросать мне вызов?
Освальд пытался быть храбрым:
– Именем Сигмара Молотодержца!
Слова Освальда прозвучали слабо, эхо едва откликнулось на них, но Дракенфелс помедлил. Что-то происходило под этой маской, ярость поднималась в нем. Его духи роились вокруг, словно мошкара.
Он выбросил руку в направлении Женевьевы, и волна демонов захлестнула ее, отшвырнула спиной к стене, не давая дышать, пригибая к полу, облепляя лицо.
Освальд прыгнул вперед, и его меч рубанул защищенную кольчугой руку чародея. Дракенфелс обернулся к нему.
Женевьева чувствовала, что слабеет, призрачные существа вились над ней. Она не могла дышать и едва шевелила руками и ногами. Ее охватил холод, зубы стучали. И она устала, устала так, как не должна была бы до самого рассвета. Она словно оказалась под лучами палящего солнца, связанная серебряными узами, задыхающаяся в море чеснока. А где-то уже готовили кол из боярышника для ее сердца. Рассудок ее затуманился, она ощутила вкус пыли в горле, и сознание ее угасло.
Так, без чувств, она и пропустила схватку, о которой будут рассказывать во всех балладах. Схватку, которая послужит источником вдохновения для поэтов, менестрелей, скульпторов, художников. Схватку, которая сделает принца Освальда фон Кёнигсвальда героем, прославленным во всем Старом Свете. Схватку, которая заставит некоторых увидеть в принце новое воплощение духа самого Сигмара.
Схватку, которая покончит с Вечным Дракенфелсом.
Освальд и Женевьева, осторожно ступая по пышным коврам, обошли зал.
– Он здесь, – сказал принц.
– Да, я тоже это чувствую.
Менеш держался возле стен, тыча ножом в гобелены.
Одна стена представляла собой окно от пола до потолка, забранное цветным стеклом. Отсюда Великий Чародей мог смотреть со своей горы вниз, на Рейксвальд. Он мог видеть даже Альтдорф и следить за сверкающей лентой реки Рейк, бегущей через леса. Цветным стеклом было выложено гигантское изображение Кхорна, Кровавого бога, восседающего на груде человеческих костей. Похолодев, Женевьева поняла, что Дракенфелс не столько поклонялся Кхорну, сколько считал его дилетантом в злых делах. Хаос такой недисциплинированный... Дракенфелс никогда ничего не делал без цели. Там были и другие боги, другие святыни. Кхаин, бог убийства, удостоился скромного склепа. А Нургл, повелитель чумы и разложения, получил отвратительную груду изуродованных останков. Из нее торчала голова Сиура Йехана с выклеванными глазами.
Освальд содрогнулся, увидев обесчещенные останки своего наставника, и смех раскатился по тронному залу.
Шесть столетий назад Женевьева уже слышала этот смех, стоя среди толпы обитателей Парравона, когда убийцу Правящего Дома демоны подняли в воздух и его потроха полетели на горожан. Смех каким-то образом усиливался металлической маской, из-под которой звучал. В этом смехе Женевьева слышала вопли проклятых и умирающих, журчание потоков крови, хруст миллионов ломаемых хребтов, падение дюжин городов, мольбы терзаемых детей, блеяние убиваемых животных.
Он появился, огромный, сидящий в своем кресле. Он был там все время, но магия делала его невидимым.
– Я Дракенфелс, – произнес он тихо, и в голосе его еще звучали отголоски смертоносного смеха, – добро пожаловать в мой дом. Входите на здоровье, чувствуйте себя в безопасности и забудьте о радости, что принесли сюда...
Менеш налетел на Великого Чародея, занеся гномью кирку для удара. С жуткой неспешностью, двигаясь словно существо из расплавленной бронзы, Дракенфелс дотянулся и отбросил его прочь. Менеш отлетел к занавесям и рухнул, вопя. Хлынула кровь. Почуяв ее запах, гарпия заволновалась и захлопала крыльями по прутьям клетки.
Дракенфелс держал в кулаке руку гнома. Она оторвалась так легко, будто это было вареное цыплячье крылышко. Маг склонил голову, рассматривая добычу, хихикнул и отбросил прочь. Рука корчилась на полу, будто живая, оставляя за собой кровавый след, потом замерла.
Женевьева взглянула на Освальда и увидела на лице принца неуверенность. Он обнажил меч, но тот казался таким жалким против могущества Великого Чародея.
Дракенфелс сотворил окно в воздухе, и тронный зал заполнило зловоние горелого мяса. Женевьева уставилась в окно и увидела мужчину, корчащегося в вечной муке, демоны рвали его плоть, черви прогрызали дыры в его лице, крысы глодали руки и ноги. Он выкрикнул ее имя и потянулся к ней, потянулся через окно. Кровь дождем брызнула на ковер.
Это был ее отец! Ее мертвый уже шесть столетий отец!
– Они все при мне, знаете ли, – сообщил Дракенфелс. – Все мои старые души, все тут. Это не дает мне почувствовать себя одиноким в моем скромном дворце.
Он захлопнул окно перед проклятым существом, которое Женевьева любила. Она вскинула меч.
Он перевел взгляд с Женевьевы на принца и снова рассмеялся. Духи собирались вокруг него, духи зла, духи, служащие ему. Они носились вокруг него, как смерч.
– Так вы пришли убить чудовище? Принц без королевства, потомок рода слишком трусливого, чтобы завладеть Империей для самих себя? И жалкое мертвое существо, которому не хватило ума лежать спокойно в своей могиле и гнить? Чьим именем вы осмеливаетесь бросать мне вызов?
Освальд пытался быть храбрым:
– Именем Сигмара Молотодержца!
Слова Освальда прозвучали слабо, эхо едва откликнулось на них, но Дракенфелс помедлил. Что-то происходило под этой маской, ярость поднималась в нем. Его духи роились вокруг, словно мошкара.
Он выбросил руку в направлении Женевьевы, и волна демонов захлестнула ее, отшвырнула спиной к стене, не давая дышать, пригибая к полу, облепляя лицо.
Освальд прыгнул вперед, и его меч рубанул защищенную кольчугой руку чародея. Дракенфелс обернулся к нему.
Женевьева чувствовала, что слабеет, призрачные существа вились над ней. Она не могла дышать и едва шевелила руками и ногами. Ее охватил холод, зубы стучали. И она устала, устала так, как не должна была бы до самого рассвета. Она словно оказалась под лучами палящего солнца, связанная серебряными узами, задыхающаяся в море чеснока. А где-то уже готовили кол из боярышника для ее сердца. Рассудок ее затуманился, она ощутила вкус пыли в горле, и сознание ее угасло.
Так, без чувств, она и пропустила схватку, о которой будут рассказывать во всех балладах. Схватку, которая послужит источником вдохновения для поэтов, менестрелей, скульпторов, художников. Схватку, которая сделает принца Освальда фон Кёнигсвальда героем, прославленным во всем Старом Свете. Схватку, которая заставит некоторых увидеть в принце новое воплощение духа самого Сигмара.
Схватку, которая покончит с Вечным Дракенфелсом.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
I
Дело было даже не в том, что в крепости Мундсен кормили плохо, а в том, что кормили так скудно. Детлеф Зирк привык к куда более основательной ежедневной кормежке, чем жалкий кусочек сыру с ломтем черствого хлеба без масла и полкувшина маслянистой воды. Разумеется, в его теперешнем жилище напрочь отсутствовали комфорт и обслуга, на которые давало ему право его положение. И те, с кем он вынужден был в теперешних обстоятельствах находиться рядом, не дотягивали до уровня воспитанности и интеллекта, которого он обычно ожидал от своих товарищей.
– Я думаю, – сказал он Петеру Козински, безумному наемнику, – что владей я и крепостью Мундсен и Пустошами Хаоса, то жил бы в Пустошах, а крепость сдавал бы внаем.
Угрюмый парень хрюкнул, рыгнул и хлопнул его по голове. Да, поклонники его таланта обычно обращались с ним не так.
Каморка, в которой он оказался заточен, была лишь раза в два побольше средней уборной, а воняла в три раза хуже. Он делил ее еще с пятью сокамерниками, ни одного из которых он, будь у него выбор, не пожелал бы иметь своим соседом. У каждого было одеяло, за исключением Керрефа, самого тщедушного из всех, который, после применения совсем небольшой силы, щедро уступал его Козински, самому большому. И у каждого из них был кусочек ткани с номером, написанным мелом.
Эта ткань была важной вещью. Детлеф слышал историю о двух приятелях, которые ради шутки обменялись своими лоскутками, а в результате церковнослужителя, который имел несчастье громко закашляться во время речи верховного жреца Ульрика, отправили к палачу, а от убийцы малых детей потребовали бросить три шиллинга в кружку для пожертвований храма в Миденхейме.
– Если только вам это по карману, – сказал он, не обращаясь конкретно ни к кому, – никогда не попадайте в тюрьму для должников в Альтдорфе.
Кто-то рассмеялся, и тут же смех оборвал другой бедолага, слишком погрузившийся в свои страдания, чтобы понимать юмор.
Проснувшись в свое первое утро в крепости Мундсен, Детлеф обнаружил, что башмаки и расшитую куртку у него сперли.
– Кто из вас, хамов, это сделал? – поинтересовался он, но выяснил лишь, что это был не собрат-заключенный, а Зарадат, тюремный надзиратель. Гуглиэльмо, обанкротившийся импортер вин из Тилеи, объяснил Детлефу правила. Если человек достаточно долго оставался жив и хорошо себя вел, он получал серьезный шанс продвинуться из обычного узника в «надежные».
Зарадат был «надежный». А «надежные» имели право выплатить долг, из-за которого когда-то оказались в крепости, воруя у остальных заключенных все, что можно было заложить, продать или выменять.
В следующую ночь исчезли рубашка и брюки Зирка, а вместо них ему оставили вонючие лохмотья. «Единственная вещь, которую он все еще может называть своей, – размышлял Детлеф, – это железный ошейник, надежно запаянный для удобства тюремщиков». Но еще ночь спустя он проснулся оттого, что его держат люди в форме, пока Зарадат кромсает его волосы.
– Он продает их Бендраго, изготовителю париков с Люйтпольдштрассе, – пояснил Гуглиэльмо, который сам щеголял свежей стрижкой, выполненной с большим рвением, но едва ли умело.
Детлеф знал, что встречаются маги или студенты, которым позарез нужны и другие, не столь пустяшные части человеческого организма. Он лишь горячо надеялся, что Зарадат ни с одним из них не знаком.
Козински, с его сложением борца и раздражительным медвежьим нравом, был единственным неостриженным из сокамерников. Он на пути к превращению в «надежного», решил Детлеф. Он уже набрал для этого достаточный вес. Остальные – Маноло, смуглый моряк с несчастным пристрастием к рулетке, Джастус, жрец Ранальда, для которого настали трудные времена, и Керреф, сапожник, разоренный своими тремя или четырьмя женами, – были одинаково коротко подстрижены. Керреф лишился своего одеяла – и многого другого – в пользу Козински. Детлеф предполагал, что мускулистый гигант позволяет сапожнику проглотить немножко хлеба и воды единственно лишь потому, что, если Керреф умрет, Козински не удастся больше получать дополнительного питания.
Заняться в камере было особенно нечем. У Джастуса имелась колода карт, посвященных Ранальду, но Детлеф был не настолько глуп, чтобы играть с ним в «Найди императрицу». Маноло был для Джастуса просто-таки благословением господним, он уже проиграл ловкому жрецу годовой запас еды. Керреф же трехдюймовой щепкой из твердого дерева усердно, но тщетно ковырял известковый раствор стен. Он наковырял едва ли полную чашку пыли, а каменные блоки оставаясь прочны, как и прежде. Детлеф слышал, что эти стены пятнадцати футов в толщину.
Это лишь вопрос времени, когда кто-нибудь выдаст Керрефа с его щепкой Зарадату ради какой-нибудь дополнительной привилегии. Порой Детлеф гадал, кто же это будет. Очевидной кандидатурой казался Козински, которого ничто не волновало, но если он до сих пор не увидел этой возможности подмазать путь к статусу «надежного», то, наверно, уже и не увидит.
Детлеф был достаточно честен, чтобы допускать, что и он может оказаться со временем тем, кто отзовет Зарадата в сторонку во время ежемесячного парикмахерского ритуала, и обратит его внимание на щепку Керрефа. И достаточно порядочен, чтобы надеяться оттягивать миг предательства как можно дольше. Но лишь настолько, насколько хватит сил терпеть.
Был один вопрос, который всплывал постоянно. Он касался единственной темы разговора, которая действительно интересовала узников, – за исключением словоохотливого Гуглиэльмо. Существовало много способов подойти к этому вопросу: «Чем ты занимался на воле?», «Выйдешь ли ты когда-нибудь отсюда?», «Как глубока твоя нора?», «Как широка твоя река?», «Как высока твоя стена?», «Как длинна твоя жизнь?» И все это сводилось к простому: «Сколько ты должен?»
Через три недели Детлеф знал до пенни, сколько задолжали его сокамерники. Он знал про шестьдесят золотых крон, которые Маноло проиграл непобедимому карточному шулеру в задней комнате «Грифона и звезды» в День святого Мананна, бога морей. И про три шиллинга и четырехпенсовик, добавленные в качестве процентов на восемнадцать золотых крон, которые Керреф получил от ростовщика, чтобы накупить побрякушек своей последней невесте. И про девяносто восемь крон, которые Козински потратил, прежде чем понять, что его завербовали в экспедицию в Северные Пустоши, которую даже самые сумасшедшие наемники считали самоубийством. И про двести пятьдесят восемь крон двенадцать шиллингов и шесть пенсов, одолженные Гуглиэльмо у некоего тилейского дельца, чтобы купить корабельный груз прекрасных вин, который канул на дне Моря Когтей.
Он знал про пятьсот сорок крон, которые Джастус выманил у жены торговца пряностями в обмен на курс целебных кремов, долженствующих гарантированно сделать ее снова юной и прекрасной. Ему повезло, его арестовали прежде, чем сыновья женщины вернулись из-за морей и схватились за мечи. Детлеф знал обо всех их долгах. А они знали о нем.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
Это Маноло. Но мог бы быть любой из них. Все они произносят это время от времени, порой с благоговением, как молитву, порой яростно, точно ругательство, а порой трепетно, будто признание в любви.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
Детлефу начинали здорово надоедать эти повторы. Хотел бы он, чтобы эта сумма могла измениться, в одну сторону или в другую. Желательно в другую. Если у него есть друзья на воле, он надеялся, вдруг они испытают приступ щедрости. Но это должен быть приступ просто сверхъестественной щедрости, чтобы он был хоть как-нибудь сравним с такой суммой.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
– Хватит. Я устал это слушать.
– Я знаю, – возразил Козински с завистливым уважением. – Но сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов. Да, вот это здорово. Я пытался думать об этом, мысленно увидеть, но не могу...
– Представь город, построенный из золотых монет, Козински, – сказал Джастус. – Башня из монет, уложенных в столбики, высокие, как храмы, груды монет, будто дворцы.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов. – Вот опять. – Да уж, держу пари, сам Император Карл-Франц не сумел бы захапать сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
– А я думаю, смог бы. Во-первых, ему из этого тоже кое-что принадлежало.
Гуглиэльмо с удивлением покачал головой:
– Но как ты ухитрился, Детлеф? Как только сумел потратить такую сумму? За всю жизнь через мои руки едва прошло пять тысяч крон. А ведь я занимался бизнесом, торговлей. Как ты исхитрился потратить сто девятнадцать...
– ...тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов? Легко. Выросли цены, и возникли издержки, не предусмотренные изначальным бюджетным планом. Мои счетоводы были преступно небрежны.
– Тогда почему они не сидят с нами в этой камере?
– Хм... – Детлеф почувствовал себя пристыженным. – Ну, большинство из них были... как бы... мм... убиты. Боюсь, что кое-кто из вовлеченных в это дело оказался неспособен на широту взглядов. Мелочные умы и деньги губительны для артистического духа.
В углу камеры с потолка капала вода. Керреф пытался было ловить ее в воронку, свернутую из страниц книги, которую Зарадат не потрудился украсть, но Козински сжевал промокшую бумагу. Вчера к ним заскочила мышь, и Козински съел и ее тоже. Он сказал, что ему доводилось есть и не такое в походе в Северные Пустоши.
– И все-таки, – недоумевал Гуглиэльмо, – потратить такие деньги всего лишь на пьесу...
– Не всего лишь на пьесу, мой милый Гуглиэльмо! А на пьесу. Представление, доведись ему только увидеть свет, навсегда осталось бы жить в умах и сердцах смертных, которым посчастливилось видеть его. Это представление окончательно подтвердило бы мою репутацию главного гения наших дней. Представление, которое, мягко выражаясь, многократно окупило бы жалкие затраты на его постановку.
Пьеса называлась «Подлинная история Сигмара Молотодержца, основателя Империи, спасителя Рейка, победителя Тьмы». Детлеф Зирк написал ее по заказу выборщика Миденланда. Это эпическое представление должно было состояться в присутствии самого Императора Карла-Франца. Детлеф намеревался задействовать в постановке все ресурсы трех поселений в Срединных горах. Их обитателей наняли статистами, предстояло возвести деревянный замок, который по ходу пьесы должен был сгореть дотла, были приглашены маги для создания достоверных иллюзий в сценах с участием колдовства.
Естественный амфитеатр, в котором должно было состояться представление, располагался в двенадцати днях езды от Миденхейма, и Император с выборщиками собирались прибыть туда в составе пышной процессии. Потом предполагался двухдневный пир, просто в качестве пролога к драме, а действие эпоса разворачивалось в течение целой недели, с перерывами на еду и сон.
Сам Детлеф, величайший актер века, а также и главный драматург, назначил себя на роль Сигмара, одного из немногих литературных образов, по масштабу соответствующих его дарованию. А Лилли Ниссен, знаменитая красавица и – по слухам – в прошлом возлюбленная шести выборщиков из четырнадцати, согласилась сыграть Шаллию, богиню целительства и милосердия. Приглашенные наемники должны были драться едва не насмерть во время батальных сцен, искусными магами специально был выращен огромный гомункулус, чтобы исполнить роль Вечного Дракенфелса, целую армию гномов наняли играть союзников Сигмара, а других уговорили в масках изображать орды гоблинов, которых герой должен был изгнать из Империи, – Детлеф настаивал на настоящих гоблинах, но его актеры отказались работать с ними. Зерно трех урожаев было припасено, чтобы прокормить исполнителей и публику, и почти тысяча профессиональных актеров, певцов, танцоров, дрессировщиков, жонглеров, музыкантов, шутов, борцов, проституток, фокусников и философов была нанята для исполнения ролей в великой драме.
И все это пошло прахом из-за такой мелочи, такого пустяка, как вспышка морового поветрия среди статистов. Лилли Ниссен отказалась трогаться из Мариенбурга, когда до нее дошли новости об эпидемии, и она была лишь первой из множества вернувших приглашения. В конце концов, и сам выборщик вышел из игры, и Детлеф оказался перед необходимостью в одиночку разбираться с целой армией разъяренных кредиторов, когда казна выборщика отказалась вдруг платить по долговым распискам. Учитывая обстоятельства, он счел необходимым переодеться жрецом и удрать в Альтдорф, где, к несчастью, его появления уже дожидались посланцы выборщика. Издержки к тому времени достигли огромных размеров, и те, кто раньше выкладывал по тысяче золотых крон, чтобы он забронировал им билет, теперь шумно негодовали и требовали возврата денег. Ну и кроме того, ходили слухи, что три деревни намерены скинуться и обратиться с прошением в гильдию наемных убийц.
– Это должно было быть великолепно, Гуглиэльмо. Ты бы рыдал, увидев это. Сцена, в которой я побеждаю силы зла при помощи одного лишь боевого молота и благородного сердца, навеки сохранилась бы в анналах великого искусства. Представь себе: я – Сигмар, все мои союзники мертвы или бежали, гномы еще не перешли на мою сторону, и я направляюсь, отбрасывая перед собою массивную тень, чудо сложных световых эффектов, к центру поля битвы. Гоблины выползают из своих нор. Целых два часа я стою неподвижно, пока собираются гоблины, один ужаснее другого. Женщин и детей на этом месте драмы удаляли, их развлекали в другом месте акробаты. Я заказал хорал потрясающей силы моему постоянному композитору, Феликсу Хуберманну. Я лично разработал маски для каждого гоблина. Когда их орды, наконец, собрались бы вокруг меня, я должен был достать молот – мой сверкающий, священный, поющий металлический боевой молот, – и он сиял огнями, каких ты никогда не видывал. Ты надолго онемел бы от величия «Темы Молота» Хуберманна и почувствовал бы, как юность возвращается к тебе, когда я показываю свой героизм и мужество в сражении с гоблинами и Великим Чародеем. Это было бы триумфальным венцом моей и без того великолепной карьеры.
«Трагедия Бретонской куртизанки» была бы забыта, «Любовь Оттокара и Мирмидии» совершенно померкла бы, и критики, которые так глумились над моей экспериментальной постановкой Клейгеля «Великие дни Империи», вспороли бы себе глотки от стыда.
– Если бы слова были пенни, ты уже давно вышел бы на свободу, – заметил Джастус.
– Я думаю, – сказал он Петеру Козински, безумному наемнику, – что владей я и крепостью Мундсен и Пустошами Хаоса, то жил бы в Пустошах, а крепость сдавал бы внаем.
Угрюмый парень хрюкнул, рыгнул и хлопнул его по голове. Да, поклонники его таланта обычно обращались с ним не так.
Каморка, в которой он оказался заточен, была лишь раза в два побольше средней уборной, а воняла в три раза хуже. Он делил ее еще с пятью сокамерниками, ни одного из которых он, будь у него выбор, не пожелал бы иметь своим соседом. У каждого было одеяло, за исключением Керрефа, самого тщедушного из всех, который, после применения совсем небольшой силы, щедро уступал его Козински, самому большому. И у каждого из них был кусочек ткани с номером, написанным мелом.
Эта ткань была важной вещью. Детлеф слышал историю о двух приятелях, которые ради шутки обменялись своими лоскутками, а в результате церковнослужителя, который имел несчастье громко закашляться во время речи верховного жреца Ульрика, отправили к палачу, а от убийцы малых детей потребовали бросить три шиллинга в кружку для пожертвований храма в Миденхейме.
– Если только вам это по карману, – сказал он, не обращаясь конкретно ни к кому, – никогда не попадайте в тюрьму для должников в Альтдорфе.
Кто-то рассмеялся, и тут же смех оборвал другой бедолага, слишком погрузившийся в свои страдания, чтобы понимать юмор.
Проснувшись в свое первое утро в крепости Мундсен, Детлеф обнаружил, что башмаки и расшитую куртку у него сперли.
– Кто из вас, хамов, это сделал? – поинтересовался он, но выяснил лишь, что это был не собрат-заключенный, а Зарадат, тюремный надзиратель. Гуглиэльмо, обанкротившийся импортер вин из Тилеи, объяснил Детлефу правила. Если человек достаточно долго оставался жив и хорошо себя вел, он получал серьезный шанс продвинуться из обычного узника в «надежные».
Зарадат был «надежный». А «надежные» имели право выплатить долг, из-за которого когда-то оказались в крепости, воруя у остальных заключенных все, что можно было заложить, продать или выменять.
В следующую ночь исчезли рубашка и брюки Зирка, а вместо них ему оставили вонючие лохмотья. «Единственная вещь, которую он все еще может называть своей, – размышлял Детлеф, – это железный ошейник, надежно запаянный для удобства тюремщиков». Но еще ночь спустя он проснулся оттого, что его держат люди в форме, пока Зарадат кромсает его волосы.
– Он продает их Бендраго, изготовителю париков с Люйтпольдштрассе, – пояснил Гуглиэльмо, который сам щеголял свежей стрижкой, выполненной с большим рвением, но едва ли умело.
Детлеф знал, что встречаются маги или студенты, которым позарез нужны и другие, не столь пустяшные части человеческого организма. Он лишь горячо надеялся, что Зарадат ни с одним из них не знаком.
Козински, с его сложением борца и раздражительным медвежьим нравом, был единственным неостриженным из сокамерников. Он на пути к превращению в «надежного», решил Детлеф. Он уже набрал для этого достаточный вес. Остальные – Маноло, смуглый моряк с несчастным пристрастием к рулетке, Джастус, жрец Ранальда, для которого настали трудные времена, и Керреф, сапожник, разоренный своими тремя или четырьмя женами, – были одинаково коротко подстрижены. Керреф лишился своего одеяла – и многого другого – в пользу Козински. Детлеф предполагал, что мускулистый гигант позволяет сапожнику проглотить немножко хлеба и воды единственно лишь потому, что, если Керреф умрет, Козински не удастся больше получать дополнительного питания.
Заняться в камере было особенно нечем. У Джастуса имелась колода карт, посвященных Ранальду, но Детлеф был не настолько глуп, чтобы играть с ним в «Найди императрицу». Маноло был для Джастуса просто-таки благословением господним, он уже проиграл ловкому жрецу годовой запас еды. Керреф же трехдюймовой щепкой из твердого дерева усердно, но тщетно ковырял известковый раствор стен. Он наковырял едва ли полную чашку пыли, а каменные блоки оставаясь прочны, как и прежде. Детлеф слышал, что эти стены пятнадцати футов в толщину.
Это лишь вопрос времени, когда кто-нибудь выдаст Керрефа с его щепкой Зарадату ради какой-нибудь дополнительной привилегии. Порой Детлеф гадал, кто же это будет. Очевидной кандидатурой казался Козински, которого ничто не волновало, но если он до сих пор не увидел этой возможности подмазать путь к статусу «надежного», то, наверно, уже и не увидит.
Детлеф был достаточно честен, чтобы допускать, что и он может оказаться со временем тем, кто отзовет Зарадата в сторонку во время ежемесячного парикмахерского ритуала, и обратит его внимание на щепку Керрефа. И достаточно порядочен, чтобы надеяться оттягивать миг предательства как можно дольше. Но лишь настолько, насколько хватит сил терпеть.
Был один вопрос, который всплывал постоянно. Он касался единственной темы разговора, которая действительно интересовала узников, – за исключением словоохотливого Гуглиэльмо. Существовало много способов подойти к этому вопросу: «Чем ты занимался на воле?», «Выйдешь ли ты когда-нибудь отсюда?», «Как глубока твоя нора?», «Как широка твоя река?», «Как высока твоя стена?», «Как длинна твоя жизнь?» И все это сводилось к простому: «Сколько ты должен?»
Через три недели Детлеф знал до пенни, сколько задолжали его сокамерники. Он знал про шестьдесят золотых крон, которые Маноло проиграл непобедимому карточному шулеру в задней комнате «Грифона и звезды» в День святого Мананна, бога морей. И про три шиллинга и четырехпенсовик, добавленные в качестве процентов на восемнадцать золотых крон, которые Керреф получил от ростовщика, чтобы накупить побрякушек своей последней невесте. И про девяносто восемь крон, которые Козински потратил, прежде чем понять, что его завербовали в экспедицию в Северные Пустоши, которую даже самые сумасшедшие наемники считали самоубийством. И про двести пятьдесят восемь крон двенадцать шиллингов и шесть пенсов, одолженные Гуглиэльмо у некоего тилейского дельца, чтобы купить корабельный груз прекрасных вин, который канул на дне Моря Когтей.
Он знал про пятьсот сорок крон, которые Джастус выманил у жены торговца пряностями в обмен на курс целебных кремов, долженствующих гарантированно сделать ее снова юной и прекрасной. Ему повезло, его арестовали прежде, чем сыновья женщины вернулись из-за морей и схватились за мечи. Детлеф знал обо всех их долгах. А они знали о нем.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
Это Маноло. Но мог бы быть любой из них. Все они произносят это время от времени, порой с благоговением, как молитву, порой яростно, точно ругательство, а порой трепетно, будто признание в любви.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
Детлефу начинали здорово надоедать эти повторы. Хотел бы он, чтобы эта сумма могла измениться, в одну сторону или в другую. Желательно в другую. Если у него есть друзья на воле, он надеялся, вдруг они испытают приступ щедрости. Но это должен быть приступ просто сверхъестественной щедрости, чтобы он был хоть как-нибудь сравним с такой суммой.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
– Хватит. Я устал это слушать.
– Я знаю, – возразил Козински с завистливым уважением. – Но сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов. Да, вот это здорово. Я пытался думать об этом, мысленно увидеть, но не могу...
– Представь город, построенный из золотых монет, Козински, – сказал Джастус. – Башня из монет, уложенных в столбики, высокие, как храмы, груды монет, будто дворцы.
– Сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов. – Вот опять. – Да уж, держу пари, сам Император Карл-Франц не сумел бы захапать сто девятнадцать тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов.
– А я думаю, смог бы. Во-первых, ему из этого тоже кое-что принадлежало.
Гуглиэльмо с удивлением покачал головой:
– Но как ты ухитрился, Детлеф? Как только сумел потратить такую сумму? За всю жизнь через мои руки едва прошло пять тысяч крон. А ведь я занимался бизнесом, торговлей. Как ты исхитрился потратить сто девятнадцать...
– ...тысяч двести пятьдесят пять золотых крон семнадцать шиллингов и девять пенсов? Легко. Выросли цены, и возникли издержки, не предусмотренные изначальным бюджетным планом. Мои счетоводы были преступно небрежны.
– Тогда почему они не сидят с нами в этой камере?
– Хм... – Детлеф почувствовал себя пристыженным. – Ну, большинство из них были... как бы... мм... убиты. Боюсь, что кое-кто из вовлеченных в это дело оказался неспособен на широту взглядов. Мелочные умы и деньги губительны для артистического духа.
В углу камеры с потолка капала вода. Керреф пытался было ловить ее в воронку, свернутую из страниц книги, которую Зарадат не потрудился украсть, но Козински сжевал промокшую бумагу. Вчера к ним заскочила мышь, и Козински съел и ее тоже. Он сказал, что ему доводилось есть и не такое в походе в Северные Пустоши.
– И все-таки, – недоумевал Гуглиэльмо, – потратить такие деньги всего лишь на пьесу...
– Не всего лишь на пьесу, мой милый Гуглиэльмо! А на пьесу. Представление, доведись ему только увидеть свет, навсегда осталось бы жить в умах и сердцах смертных, которым посчастливилось видеть его. Это представление окончательно подтвердило бы мою репутацию главного гения наших дней. Представление, которое, мягко выражаясь, многократно окупило бы жалкие затраты на его постановку.
Пьеса называлась «Подлинная история Сигмара Молотодержца, основателя Империи, спасителя Рейка, победителя Тьмы». Детлеф Зирк написал ее по заказу выборщика Миденланда. Это эпическое представление должно было состояться в присутствии самого Императора Карла-Франца. Детлеф намеревался задействовать в постановке все ресурсы трех поселений в Срединных горах. Их обитателей наняли статистами, предстояло возвести деревянный замок, который по ходу пьесы должен был сгореть дотла, были приглашены маги для создания достоверных иллюзий в сценах с участием колдовства.
Естественный амфитеатр, в котором должно было состояться представление, располагался в двенадцати днях езды от Миденхейма, и Император с выборщиками собирались прибыть туда в составе пышной процессии. Потом предполагался двухдневный пир, просто в качестве пролога к драме, а действие эпоса разворачивалось в течение целой недели, с перерывами на еду и сон.
Сам Детлеф, величайший актер века, а также и главный драматург, назначил себя на роль Сигмара, одного из немногих литературных образов, по масштабу соответствующих его дарованию. А Лилли Ниссен, знаменитая красавица и – по слухам – в прошлом возлюбленная шести выборщиков из четырнадцати, согласилась сыграть Шаллию, богиню целительства и милосердия. Приглашенные наемники должны были драться едва не насмерть во время батальных сцен, искусными магами специально был выращен огромный гомункулус, чтобы исполнить роль Вечного Дракенфелса, целую армию гномов наняли играть союзников Сигмара, а других уговорили в масках изображать орды гоблинов, которых герой должен был изгнать из Империи, – Детлеф настаивал на настоящих гоблинах, но его актеры отказались работать с ними. Зерно трех урожаев было припасено, чтобы прокормить исполнителей и публику, и почти тысяча профессиональных актеров, певцов, танцоров, дрессировщиков, жонглеров, музыкантов, шутов, борцов, проституток, фокусников и философов была нанята для исполнения ролей в великой драме.
И все это пошло прахом из-за такой мелочи, такого пустяка, как вспышка морового поветрия среди статистов. Лилли Ниссен отказалась трогаться из Мариенбурга, когда до нее дошли новости об эпидемии, и она была лишь первой из множества вернувших приглашения. В конце концов, и сам выборщик вышел из игры, и Детлеф оказался перед необходимостью в одиночку разбираться с целой армией разъяренных кредиторов, когда казна выборщика отказалась вдруг платить по долговым распискам. Учитывая обстоятельства, он счел необходимым переодеться жрецом и удрать в Альтдорф, где, к несчастью, его появления уже дожидались посланцы выборщика. Издержки к тому времени достигли огромных размеров, и те, кто раньше выкладывал по тысяче золотых крон, чтобы он забронировал им билет, теперь шумно негодовали и требовали возврата денег. Ну и кроме того, ходили слухи, что три деревни намерены скинуться и обратиться с прошением в гильдию наемных убийц.
– Это должно было быть великолепно, Гуглиэльмо. Ты бы рыдал, увидев это. Сцена, в которой я побеждаю силы зла при помощи одного лишь боевого молота и благородного сердца, навеки сохранилась бы в анналах великого искусства. Представь себе: я – Сигмар, все мои союзники мертвы или бежали, гномы еще не перешли на мою сторону, и я направляюсь, отбрасывая перед собою массивную тень, чудо сложных световых эффектов, к центру поля битвы. Гоблины выползают из своих нор. Целых два часа я стою неподвижно, пока собираются гоблины, один ужаснее другого. Женщин и детей на этом месте драмы удаляли, их развлекали в другом месте акробаты. Я заказал хорал потрясающей силы моему постоянному композитору, Феликсу Хуберманну. Я лично разработал маски для каждого гоблина. Когда их орды, наконец, собрались бы вокруг меня, я должен был достать молот – мой сверкающий, священный, поющий металлический боевой молот, – и он сиял огнями, каких ты никогда не видывал. Ты надолго онемел бы от величия «Темы Молота» Хуберманна и почувствовал бы, как юность возвращается к тебе, когда я показываю свой героизм и мужество в сражении с гоблинами и Великим Чародеем. Это было бы триумфальным венцом моей и без того великолепной карьеры.
«Трагедия Бретонской куртизанки» была бы забыта, «Любовь Оттокара и Мирмидии» совершенно померкла бы, и критики, которые так глумились над моей экспериментальной постановкой Клейгеля «Великие дни Империи», вспороли бы себе глотки от стыда.
– Если бы слова были пенни, ты уже давно вышел бы на свободу, – заметил Джастус.