Граф умолк. Хотя о Фридрихе часто упоминалось в преданиях и песнях, про деда Дорри, Лукаса, не говорилось почти ничего.
– Вы боитесь, дружище?
Магнус покачал головой:
– Нет, Рудигер, не боюсь. Я слишком стар для этого.
– Вернулся домой, а дом-то пустой, да?
Рудигер уже объяснял, что он годами ждал возможности поохотиться на самку единорога. Обычно их можно было выследить только в промежутке между днем зимнего солнцестояния – Тихой Луной и празднованием начала нового года – Ведьминым Днем. И подобные случаи, несмотря на множество историй, были редки.
– Сегодня мы лишили нашу самку двоих самцов. Это разозлит ее. Завтра мы должны разыскать ее, или она сама придет за нами. Вот и все.
Ото решил, что ему стоит продемонстрировать некоторый энтузиазм.
– Славная охота, – заявил он. – Я играю.
Он хлопнул по столу, заставив звякнуть ножи, и отправил в рот кусок мяса, залив его сверху элем. Сильвана села очень прямо, отняв у него руку.
– Сегодня ночью, – шепнула она, – снаружи… Будет холодно, но члены Лиги не боятся неудобств.
– Это будет занятное приключение, – сказал Ото с набитым ртом. И рыгнул.
Рудигер неодобрительно взглянул на гостя, но он тоже был пьян, и хотя его опьянение и было не столь заметным, но более опасным.
– Извиняюсь, – выговорил Ото. Рудигер пожал плечами и улыбнулся.
– Я тоже иду, – сказал Магнус.
Дорри держал рот на замке. Но Ото знал, что маленькой «чернильнице» деваться некуда. Когда граф Рудигер объявил охоту на единорога, он говорил и за сына тоже. Придется этой тряпке лазать по кустам вслед за графом. Кабы не происхождение, Доремусу в университете приходилось бы куда хуже. Он как раз из тех, кого парни из Лиги любят извалять в дегте и перьях или привязать голышом к статуе Императора во внутреннем дворе. Не пьет, не дерется, не ходит по бабам. Все время сидит, уткнувшись носом в эти чертовы книжки. Та покойница на портрете небось тоже, как Сильвана, ходила налево, поскольку уж совсем не похоже, чтобы у малютки Дорри был такой старик, как граф Рудигер. Если подумать, он слышал кое-какие сплетни…
На серебряные нити в роге самки единорога упали последние отблески пламени, и они засверкали, словно расплавленный металл.
– Самка единорога – самый опасный зверь для охоты на свете, – сказал Рудигер.
– А кто на втором месте? – дерзко спросила вампирша.
– Самка человека, – улыбаясь, ответил граф. – Женщина.
5
6
7
– Вы боитесь, дружище?
Магнус покачал головой:
– Нет, Рудигер, не боюсь. Я слишком стар для этого.
– Вернулся домой, а дом-то пустой, да?
Рудигер уже объяснял, что он годами ждал возможности поохотиться на самку единорога. Обычно их можно было выследить только в промежутке между днем зимнего солнцестояния – Тихой Луной и празднованием начала нового года – Ведьминым Днем. И подобные случаи, несмотря на множество историй, были редки.
– Сегодня мы лишили нашу самку двоих самцов. Это разозлит ее. Завтра мы должны разыскать ее, или она сама придет за нами. Вот и все.
Ото решил, что ему стоит продемонстрировать некоторый энтузиазм.
– Славная охота, – заявил он. – Я играю.
Он хлопнул по столу, заставив звякнуть ножи, и отправил в рот кусок мяса, залив его сверху элем. Сильвана села очень прямо, отняв у него руку.
– Сегодня ночью, – шепнула она, – снаружи… Будет холодно, но члены Лиги не боятся неудобств.
– Это будет занятное приключение, – сказал Ото с набитым ртом. И рыгнул.
Рудигер неодобрительно взглянул на гостя, но он тоже был пьян, и хотя его опьянение и было не столь заметным, но более опасным.
– Извиняюсь, – выговорил Ото. Рудигер пожал плечами и улыбнулся.
– Я тоже иду, – сказал Магнус.
Дорри держал рот на замке. Но Ото знал, что маленькой «чернильнице» деваться некуда. Когда граф Рудигер объявил охоту на единорога, он говорил и за сына тоже. Придется этой тряпке лазать по кустам вслед за графом. Кабы не происхождение, Доремусу в университете приходилось бы куда хуже. Он как раз из тех, кого парни из Лиги любят извалять в дегте и перьях или привязать голышом к статуе Императора во внутреннем дворе. Не пьет, не дерется, не ходит по бабам. Все время сидит, уткнувшись носом в эти чертовы книжки. Та покойница на портрете небось тоже, как Сильвана, ходила налево, поскольку уж совсем не похоже, чтобы у малютки Дорри был такой старик, как граф Рудигер. Если подумать, он слышал кое-какие сплетни…
На серебряные нити в роге самки единорога упали последние отблески пламени, и они засверкали, словно расплавленный металл.
– Самка единорога – самый опасный зверь для охоты на свете, – сказал Рудигер.
– А кто на втором месте? – дерзко спросила вампирша.
– Самка человека, – улыбаясь, ответил граф. – Женщина.
5
Полночь. И снова она пробирается по темным коридорам, снова оживают ее ночные чувства.
«Рудигер понял бы», – подумалось Женевьеве. Он охотник. Его потребность в этом была столь же остра, как ее красная жажда.
Сегодня днем ей показалось, что Ото Вернике мог бы сгодиться. Он болван, но, безусловно, по-своему силен, импульсивен, горяч. Но сейчас в его крови полно эля и вина, а она достаточно напробовалась спиртного в бытность барменшей. Ей совершенно не нужно его похмелье. Сильвана тоже много пила, и Женевьева не была уверена, что стала бы связываться с ней в любом случае. Граф мог узнать и принять какие-нибудь крайние меры. Тот рог единорога из кости и серебра мог бы оказаться очень эффективным способом покончить с ее вампирской жизнью. Доремус был табу по той же причине, хотя юноша и привлекал ее. В нем была глубина, которую не сразу разглядишь, и это притягивало.
В эту ночь, одну из последних в году, уже идущие на убыль луны светили в застекленное окно в конце коридора. Тусклый свет холодил и успокаивал ее кожу, но горло и желудок горели от жажды.
Скоро она вынуждена будет приняться за Бальфуса. Марионетка едва ли сможет оказать сопротивление, а все уже и так решили, что она сосет из него кровь в койке. Но пока она еще может позволить себе быть более разборчивой.
Лесной проводник приспособился раскладывать перед божницей Таала цветы чеснока, чтобы защититься от нее. А под матрасом держал серебряный нож. Нож она достала обернутой в тряпку рукой и засунула в комод. Она не хотела, чтобы Бальфус запаниковал и поранил ее.
Женевьева возвращалась в обеденный зал. В золе камина еще теплились угли, слуги прибирались при свечах, унося посуду на кухню, ссорясь из-за остатков мяса и фруктов.
Они застыли, когда она вошла в зал, но, узнав ее, пожали плечами и вернулись к работе. Они знали, кто она, но знали и то, что среди домочадцев фон Унхеймлиха она стоит лишь чуть выше их. По сравнению с капризами графа Рудигера она не представляла опасности.
Здесь была девушка-служанка, лет около двадцати, темноволосая среди прирожденных блондинок, страстная среди мешковатых подруг. За обедом Женевьева ощутила интерес девушки. Ее звали Анулка, и она была с другого конца Империи, с Гор Края Мира. В тех местах водились Истинно Мертвые вампиры, и дамы, и господа, и крестьяне наперебой рады были угодить хозяевам. Анулка задерживалась около Женевьевы, приносила ей вино и еду, остававшиеся нетронутыми, и одаривала улыбками и многозначительными взглядами.
Девушка подойдет.
Анулка была у камина и ждала. Женевьева поманила ее пальцем, и та, сделав реверанс, с самодовольным видом пошла через зал, явно специально, чтобы позлить других служанок. Они повернулись к ней спиной и затрясли белыми косами, беззвучно бормоча молитвы Мирмидии.
Смуглянка взяла Женевьеву за руку и повела прочь из зала, в гардеробную. Обставлена она была небогато, но там нашлась койка с подушками, а не с соломенным тюфяком. Анулка села на кровать и, улыбаясь, распустила шнуровку на юбке, сняла шейный платок с тонкой шейки. Клыки Женевьевы удлинились и заострились, рот раскрылся. Красная жажда застила ей глаза. Она ощутила, как вытягиваются ее ногти на манер когтей, и отбросила волосы с лица.
– Нет, дитя мое, – произнес кто-то, кладя руку ей на плечо. – Не унижайся.
Она крутанулась на месте, готовая полоснуть острыми как бритвы когтями, и увидела, что человеком, влезшим не в свое дело, был граф Магнус. Она сдержалась вовремя. Ничем хорошим не кончилось бы, причини она вред этому аристократу, другу и учителю графа Рудигера.
– Эта потаскушка ищет покровителя, денег и возможности выбраться из этого места.
Блузка Анулки уже лежала у нее на коленях, ее тело в лунном свете казалось бледным и холодным. Из ее рта на грудь стекала струйка голубоватой слюны.
– Она жует дурманящие корешки, Женевьева, – сказал Магнус. – Ты отравишься.
Анулка улыбалась, как будто Магнуса здесь вовсе не было, показывая перепачканные зубы, и гладила себя, приглашая Женевьеву прижаться жадным ртом к ее телу.
Не будь она столь поглощена красной жаждой, она, наверно, разглядела бы пагубную страсть Анулки. Та была сейчас где-то далеко, взгляд ее затуманился. Служанка откинулась на спину и извивалась, словно Женевьева кусала ее. Она стонала, призывая какого-то давнего, а может, наполовину выдуманного любовника.
Магнус нашел одеяло и не без сочувствия укрыл им медленно извивающееся тело Анулки.
– Она проспится, – сказал он. – Мне это знакомо.
Женевьева взглянула на него, вопрошая без слов…
– Нет, – ответил он, – не я, мой отец. Его брат был одним из тех пяти, которые не вернулись, когда Фридрих добыл рог. Он считал, что на месте брата должен был быть он, и пытался заглушить вину грезами.
Теперь она ослабела и утратила мужество. Ее трясло, десны горели, в желудке было пусто. Она была так близка к тому, чтобы напиться, и все же недостаточно близка…
– Грезы, – задумчиво повторил Магнус.
Ничего не поделаешь. Она должна отыскать Бальфуса и овладеть им. Он будет сопротивляться, но она найдет в себе силы, чтобы справиться с ним. Ее зубы вопьются ему в шею.
Она повернулась, и у нее подкосились ноги. Магнус, неожиданно проворный для своих лет, подхватил ее.
– Слишком давно не ела, да? – спросил он. Ей не нужно было отвечать.
Он опустил ее на каменные плиты пола, холодные как лед, и прислонил к стене.
Красная жажда сделалась невыносимой. Граф расстегивал семь крошечных пуговок на рукаве куртки. Он закатал рукав и расстегнул манжету рубашки.
– Кровь будет жидковата, – сказал он, – но наше семейство чистокровное. Мы можем проследить наш род вплоть до самого Сигмара. Побочно, разумеется. Но кровь героя во мне есть.
Он протянул ей запястье, и она увидела чуть пульсирующую голубую жилку. Его сердце все еще было сильным.
– Вы уверены? – спросила Женевьева.
Магнус был нетерпелив:
– Дитя, тебе это необходимо. Пей же.
Она облизнула губы.
– Дитя…
– Я на шесть веков старше вас, граф, – сказала она.
Она бережно взяла его руку в свои и склонилась лицом к вене. Она облизала его кожу языком, ощутив медно-солоноватый вкус его пота, потом нежно надкусила кожу, всасывая хлынувшую в рот кровь.
Анулка стонала в наркотическом забытьи, а Женевьева сосала, чувствуя, как по телу разливаются тепло и покой.
И все кончилось, ее красная жажда улеглась, и она опять стала самой собой.
– Благодарю, – произнесла она, вставая. – Я ваша должница.
Граф продолжал сидеть, вытянув обнаженную руку, на которой заплывали кровью крошечные ранки. Он рассеянно уставился в окно, на самую большую из лун. По небу плыли облака.
– Граф Магнус?
Он медленно повернул голову и посмотрел на нее. Она поняла, как он, должно быть, ослаб, накормив ее. Непобедимый или нет, он был старик.
– Простите, – сказала она, исполненная благодарности.
Она помогла ему подняться, крепко обхватив вокруг огромной, как бочка, груди. Он был крупным, ширококостным, но она управлялась с ним легко, как с хилым ребенком. Ей передалась часть – слишком большая – его силы.
– Дитя, отведи меня на балкон. Я хочу показать тебе ночной лес. Я знаю, что ты лучше видишь в темноте. Это будет мой тебе подарок.
– Вы и так уже сделали достаточно.
– Нет. Рудигер был сегодня несправедлив с тобой. Я должен исправлять то, что творит Рудигер. Это часть наших уз.
Женевьева не поняла, но знала, что должна пойти с графом.
Они пересекли обеденный зал, который уже покинули слуги, и подошли к балконной двери. Облако уплыло, и в окна лился свет, падая на портрет, висящий на почетном месте среди охотничьих трофеев фон Унхеймлиха.
Магнус медлил, глядя на портрет молодой женщины среди деревьев. Женевьева почувствовала, как по телу его пробежала дрожь, и он тихо прошептал имя:
– Серафина.
Балконная дверь была открыта, и в зал врывался ночной ветерок, пахнущий листвой. Женевьева ощущала вкус леса.
Дверь должна была быть закрыта.
Ночные чувства Женевьевы напряглись, она почуяла нечто. Не опасность, но возбуждение. Возможность.
Граф Магнус даже не сознавал, что она тут. Память унесла его на многие годы назад.
Она тихонько направила его на балкон, держась в тени колонны.
Балкон шел вдоль всего дома, и с него открывался вид на склоны гор далеко внизу. Охотничий домик был выстроен на краю крутого обрыва, и подобраться к нему можно было только по боковой дороге. Опоры упирались в склон, и балкон оказывался на одном уровне с верхушками ближних деревьев. Внизу бежал ручей.
На другом конце балкона стоял человек, он свесился с балюстрады и вглядывался вниз, держа в руке бутылку.
Это был граф Рудигер.
Для Женевьевы это было бы проще простого. Усадить графа Магнуса, надеясь, что он уснет. Потом просто схватить Рудигера и сбросить вниз головой с балкона. Он размозжит себе череп, и все будет выглядеть прискорбным несчастным случаем после неумеренных возлияний.
И Морнан Тибальт останется единственным советником Императора.
Но она колебалась.
Наевшись, она испытывала великодушие и благодарность. Граф Магнус был другом Рудигера, и ее благожелательное отношение к нему распространялось и на семейство фон Унхеймлихов. Ее честь не позволит ей выполнить поручение Тибальта, пока в ней течет кровь Магнуса.
Магнус побрел от нее прочь, дрожа и пошатываясь. Она испугалась на миг, что он свалится с балюстрады. До острых камней речного ложа было футов пятьдесят-шеетьдесят.
Но Магнус крепко держался на ногах.
Рудигер не заметил их. Он глубоко ушел в свои раздумья. Он отхлебнул из бутылки, и Женевьева увидела, что граф дрожит. Она гадала, неужели он оказался настолько не лишен человеческого, что пришел в ужас от задачи, которую сам себе поставил. Он скорее вернется в этот дом на похоронных носилках с дыркой в груди, чем с победой и заветным рогом в руке.
И это также позволит Женевьеве соскользнуть с крючков Тибальта.
Рудигер всматривался во что-то внизу, под деревьями.
Женевьева услышала женский смех. И мужской, басовитый и приглушенный.
Магнус уже почти поравнялся с графом. Женевьева последовала за ним, волнуясь все сильнее.
На опушке леса в лунном свете блестели белые тела.
Магнус обнял графа, и тот, стиснув зубы, вырвался из рук друга.
Граф Рудигер фон Унхеймлих дрожал от бешенства, злые слезы катились по его лицу, глаза налились кровью и яростью. Зарычав, он раздавил пустую бутылку в руке, и стеклянные осколки градом посыпались с балкона.
Женевьева глянула вниз.
Там, у ручья, Ото Вернике, жирный, голый, похожий на свинью, покрывал женщину, сопя и хрюкая, тряся всеми своими складками и дряблыми ягодицами.
Рудигер издал вопль.
Женщина увидела зрителей, и ее глаза расширились от ужаса, но Ото слишком увлекся, чтобы замечать что-либо или думать о чем-либо, кроме собственной похоти. Он продолжал совокупляться с тем же рвением.
Женевьева видела страх на лице партнерши Ото и то, как она отталкивала тучного юнца, пытаясь высвободиться из-под него. Но он был слишком тяжел и слишком возбужден.
– Рудигер, – сказал Магнус. – Не надо…
Граф оттолкнул своего друга и стиснул кровоточащую руку в кулак, излучая холодную и трезвую ярость.
Женщина была Сильвана де Кастрис.
«Рудигер понял бы», – подумалось Женевьеве. Он охотник. Его потребность в этом была столь же остра, как ее красная жажда.
Сегодня днем ей показалось, что Ото Вернике мог бы сгодиться. Он болван, но, безусловно, по-своему силен, импульсивен, горяч. Но сейчас в его крови полно эля и вина, а она достаточно напробовалась спиртного в бытность барменшей. Ей совершенно не нужно его похмелье. Сильвана тоже много пила, и Женевьева не была уверена, что стала бы связываться с ней в любом случае. Граф мог узнать и принять какие-нибудь крайние меры. Тот рог единорога из кости и серебра мог бы оказаться очень эффективным способом покончить с ее вампирской жизнью. Доремус был табу по той же причине, хотя юноша и привлекал ее. В нем была глубина, которую не сразу разглядишь, и это притягивало.
В эту ночь, одну из последних в году, уже идущие на убыль луны светили в застекленное окно в конце коридора. Тусклый свет холодил и успокаивал ее кожу, но горло и желудок горели от жажды.
Скоро она вынуждена будет приняться за Бальфуса. Марионетка едва ли сможет оказать сопротивление, а все уже и так решили, что она сосет из него кровь в койке. Но пока она еще может позволить себе быть более разборчивой.
Лесной проводник приспособился раскладывать перед божницей Таала цветы чеснока, чтобы защититься от нее. А под матрасом держал серебряный нож. Нож она достала обернутой в тряпку рукой и засунула в комод. Она не хотела, чтобы Бальфус запаниковал и поранил ее.
Женевьева возвращалась в обеденный зал. В золе камина еще теплились угли, слуги прибирались при свечах, унося посуду на кухню, ссорясь из-за остатков мяса и фруктов.
Они застыли, когда она вошла в зал, но, узнав ее, пожали плечами и вернулись к работе. Они знали, кто она, но знали и то, что среди домочадцев фон Унхеймлиха она стоит лишь чуть выше их. По сравнению с капризами графа Рудигера она не представляла опасности.
Здесь была девушка-служанка, лет около двадцати, темноволосая среди прирожденных блондинок, страстная среди мешковатых подруг. За обедом Женевьева ощутила интерес девушки. Ее звали Анулка, и она была с другого конца Империи, с Гор Края Мира. В тех местах водились Истинно Мертвые вампиры, и дамы, и господа, и крестьяне наперебой рады были угодить хозяевам. Анулка задерживалась около Женевьевы, приносила ей вино и еду, остававшиеся нетронутыми, и одаривала улыбками и многозначительными взглядами.
Девушка подойдет.
Анулка была у камина и ждала. Женевьева поманила ее пальцем, и та, сделав реверанс, с самодовольным видом пошла через зал, явно специально, чтобы позлить других служанок. Они повернулись к ней спиной и затрясли белыми косами, беззвучно бормоча молитвы Мирмидии.
Смуглянка взяла Женевьеву за руку и повела прочь из зала, в гардеробную. Обставлена она была небогато, но там нашлась койка с подушками, а не с соломенным тюфяком. Анулка села на кровать и, улыбаясь, распустила шнуровку на юбке, сняла шейный платок с тонкой шейки. Клыки Женевьевы удлинились и заострились, рот раскрылся. Красная жажда застила ей глаза. Она ощутила, как вытягиваются ее ногти на манер когтей, и отбросила волосы с лица.
– Нет, дитя мое, – произнес кто-то, кладя руку ей на плечо. – Не унижайся.
Она крутанулась на месте, готовая полоснуть острыми как бритвы когтями, и увидела, что человеком, влезшим не в свое дело, был граф Магнус. Она сдержалась вовремя. Ничем хорошим не кончилось бы, причини она вред этому аристократу, другу и учителю графа Рудигера.
– Эта потаскушка ищет покровителя, денег и возможности выбраться из этого места.
Блузка Анулки уже лежала у нее на коленях, ее тело в лунном свете казалось бледным и холодным. Из ее рта на грудь стекала струйка голубоватой слюны.
– Она жует дурманящие корешки, Женевьева, – сказал Магнус. – Ты отравишься.
Анулка улыбалась, как будто Магнуса здесь вовсе не было, показывая перепачканные зубы, и гладила себя, приглашая Женевьеву прижаться жадным ртом к ее телу.
Не будь она столь поглощена красной жаждой, она, наверно, разглядела бы пагубную страсть Анулки. Та была сейчас где-то далеко, взгляд ее затуманился. Служанка откинулась на спину и извивалась, словно Женевьева кусала ее. Она стонала, призывая какого-то давнего, а может, наполовину выдуманного любовника.
Магнус нашел одеяло и не без сочувствия укрыл им медленно извивающееся тело Анулки.
– Она проспится, – сказал он. – Мне это знакомо.
Женевьева взглянула на него, вопрошая без слов…
– Нет, – ответил он, – не я, мой отец. Его брат был одним из тех пяти, которые не вернулись, когда Фридрих добыл рог. Он считал, что на месте брата должен был быть он, и пытался заглушить вину грезами.
Теперь она ослабела и утратила мужество. Ее трясло, десны горели, в желудке было пусто. Она была так близка к тому, чтобы напиться, и все же недостаточно близка…
– Грезы, – задумчиво повторил Магнус.
Ничего не поделаешь. Она должна отыскать Бальфуса и овладеть им. Он будет сопротивляться, но она найдет в себе силы, чтобы справиться с ним. Ее зубы вопьются ему в шею.
Она повернулась, и у нее подкосились ноги. Магнус, неожиданно проворный для своих лет, подхватил ее.
– Слишком давно не ела, да? – спросил он. Ей не нужно было отвечать.
Он опустил ее на каменные плиты пола, холодные как лед, и прислонил к стене.
Красная жажда сделалась невыносимой. Граф расстегивал семь крошечных пуговок на рукаве куртки. Он закатал рукав и расстегнул манжету рубашки.
– Кровь будет жидковата, – сказал он, – но наше семейство чистокровное. Мы можем проследить наш род вплоть до самого Сигмара. Побочно, разумеется. Но кровь героя во мне есть.
Он протянул ей запястье, и она увидела чуть пульсирующую голубую жилку. Его сердце все еще было сильным.
– Вы уверены? – спросила Женевьева.
Магнус был нетерпелив:
– Дитя, тебе это необходимо. Пей же.
Она облизнула губы.
– Дитя…
– Я на шесть веков старше вас, граф, – сказала она.
Она бережно взяла его руку в свои и склонилась лицом к вене. Она облизала его кожу языком, ощутив медно-солоноватый вкус его пота, потом нежно надкусила кожу, всасывая хлынувшую в рот кровь.
Анулка стонала в наркотическом забытьи, а Женевьева сосала, чувствуя, как по телу разливаются тепло и покой.
И все кончилось, ее красная жажда улеглась, и она опять стала самой собой.
– Благодарю, – произнесла она, вставая. – Я ваша должница.
Граф продолжал сидеть, вытянув обнаженную руку, на которой заплывали кровью крошечные ранки. Он рассеянно уставился в окно, на самую большую из лун. По небу плыли облака.
– Граф Магнус?
Он медленно повернул голову и посмотрел на нее. Она поняла, как он, должно быть, ослаб, накормив ее. Непобедимый или нет, он был старик.
– Простите, – сказала она, исполненная благодарности.
Она помогла ему подняться, крепко обхватив вокруг огромной, как бочка, груди. Он был крупным, ширококостным, но она управлялась с ним легко, как с хилым ребенком. Ей передалась часть – слишком большая – его силы.
– Дитя, отведи меня на балкон. Я хочу показать тебе ночной лес. Я знаю, что ты лучше видишь в темноте. Это будет мой тебе подарок.
– Вы и так уже сделали достаточно.
– Нет. Рудигер был сегодня несправедлив с тобой. Я должен исправлять то, что творит Рудигер. Это часть наших уз.
Женевьева не поняла, но знала, что должна пойти с графом.
Они пересекли обеденный зал, который уже покинули слуги, и подошли к балконной двери. Облако уплыло, и в окна лился свет, падая на портрет, висящий на почетном месте среди охотничьих трофеев фон Унхеймлиха.
Магнус медлил, глядя на портрет молодой женщины среди деревьев. Женевьева почувствовала, как по телу его пробежала дрожь, и он тихо прошептал имя:
– Серафина.
Балконная дверь была открыта, и в зал врывался ночной ветерок, пахнущий листвой. Женевьева ощущала вкус леса.
Дверь должна была быть закрыта.
Ночные чувства Женевьевы напряглись, она почуяла нечто. Не опасность, но возбуждение. Возможность.
Граф Магнус даже не сознавал, что она тут. Память унесла его на многие годы назад.
Она тихонько направила его на балкон, держась в тени колонны.
Балкон шел вдоль всего дома, и с него открывался вид на склоны гор далеко внизу. Охотничий домик был выстроен на краю крутого обрыва, и подобраться к нему можно было только по боковой дороге. Опоры упирались в склон, и балкон оказывался на одном уровне с верхушками ближних деревьев. Внизу бежал ручей.
На другом конце балкона стоял человек, он свесился с балюстрады и вглядывался вниз, держа в руке бутылку.
Это был граф Рудигер.
Для Женевьевы это было бы проще простого. Усадить графа Магнуса, надеясь, что он уснет. Потом просто схватить Рудигера и сбросить вниз головой с балкона. Он размозжит себе череп, и все будет выглядеть прискорбным несчастным случаем после неумеренных возлияний.
И Морнан Тибальт останется единственным советником Императора.
Но она колебалась.
Наевшись, она испытывала великодушие и благодарность. Граф Магнус был другом Рудигера, и ее благожелательное отношение к нему распространялось и на семейство фон Унхеймлихов. Ее честь не позволит ей выполнить поручение Тибальта, пока в ней течет кровь Магнуса.
Магнус побрел от нее прочь, дрожа и пошатываясь. Она испугалась на миг, что он свалится с балюстрады. До острых камней речного ложа было футов пятьдесят-шеетьдесят.
Но Магнус крепко держался на ногах.
Рудигер не заметил их. Он глубоко ушел в свои раздумья. Он отхлебнул из бутылки, и Женевьева увидела, что граф дрожит. Она гадала, неужели он оказался настолько не лишен человеческого, что пришел в ужас от задачи, которую сам себе поставил. Он скорее вернется в этот дом на похоронных носилках с дыркой в груди, чем с победой и заветным рогом в руке.
И это также позволит Женевьеве соскользнуть с крючков Тибальта.
Рудигер всматривался во что-то внизу, под деревьями.
Женевьева услышала женский смех. И мужской, басовитый и приглушенный.
Магнус уже почти поравнялся с графом. Женевьева последовала за ним, волнуясь все сильнее.
На опушке леса в лунном свете блестели белые тела.
Магнус обнял графа, и тот, стиснув зубы, вырвался из рук друга.
Граф Рудигер фон Унхеймлих дрожал от бешенства, злые слезы катились по его лицу, глаза налились кровью и яростью. Зарычав, он раздавил пустую бутылку в руке, и стеклянные осколки градом посыпались с балкона.
Женевьева глянула вниз.
Там, у ручья, Ото Вернике, жирный, голый, похожий на свинью, покрывал женщину, сопя и хрюкая, тряся всеми своими складками и дряблыми ягодицами.
Рудигер издал вопль.
Женщина увидела зрителей, и ее глаза расширились от ужаса, но Ото слишком увлекся, чтобы замечать что-либо или думать о чем-либо, кроме собственной похоти. Он продолжал совокупляться с тем же рвением.
Женевьева видела страх на лице партнерши Ото и то, как она отталкивала тучного юнца, пытаясь высвободиться из-под него. Но он был слишком тяжел и слишком возбужден.
– Рудигер, – сказал Магнус. – Не надо…
Граф оттолкнул своего друга и стиснул кровоточащую руку в кулак, излучая холодную и трезвую ярость.
Женщина была Сильвана де Кастрис.
6
Доремус был в лесу, охотился вместе с отцом.
– Вторая из наиболее опасных тварей, – сказал граф Рудигер, – самка человека…
Они бежали быстро, быстрее, чем кони, чем волки, петляя и уворачиваясь между высоких деревьев.
Добыча все время ускользала от них.
Рядом с Доремусом бежал Магнус со свежим шрамом на окровавленном лице.
Бальфус тоже был с ними, похожий на собаку, он хватал их за пятки и облизывал нос и лоб длинным языком. А его вампирша скользила над ними на крыльях то ли бабочки, то ли летучей мыши, натянутых от лодыжек к запястьям, оскалив зубы вполлица. Рудигер продолжал бежать и тащил их всех за собой.
Они двигались так быстро, что казалось, будто они стоят, деревья бросались им навстречу, земля разлеталась из-под ног.
Доремуса пронзила боль, острая, как от удара кинжалом.
Они догнали добычу.
Они вылетели из-за деревьев на поляну и увидели свою жертву.
Рудигер выпустил из рогатки камень. Он попал жертве по ногам, и она упала, покатилась, ударилась о поваленное дерево, с хрустом ломая кости.
Лунный свет пролился на поверженную жертву.
Рудигер издал торжествующий вопль, пар поднимался от его разинутого рта, и Доремус увидел лицо добычи.
Он узнал свою мать…
…и проснулся, дрожа, весь в поту.
– Мальчик, – сказал Рудигер. – Сегодня ночью у нас охота.
Его отец стоял в дверях своей спальни, сгибая лук, чтобы поставить на него тетиву. Жилы на его шее под бородой туго натянулись.
Слуга стоял наготове с охотничьим костюмом Доремуса. Юноша вылез из постели, босые ноги обожгло холодом на каменном полу.
Этого холода было недостаточно, чтобы убедить его, что это уже не сон.
С его отцом был граф Магнус, и Бальфус, и Женевьева.
Доремус не понимал.
– Вторая из наиболее опасных тварей.
Он натянул одежду и принялся сражаться с сапогами. Он постепенно просыпался. Снаружи была еще глубокая ночь.
На единорогов охотятся днем. Тут что-то другое.
– Мы охотимся ради нашей чести, Доремус. Ради имени фон Унхеймлихов. Нашего наследия.
Едва он оделся, его повлекли по коридору к выходу.
Ночной воздух тоже обжигал, студеный, пахнущий деревьями. Магнус держал зажженные фонари. Бальфус охаживал плеткой двух псов, Карла и Франца, чтобы разозлить их до бешенства.
Землю припорошило снегом, и хлопья все еще лениво слетали с неба. Они таяли на его лице, превращаясь в холодные мокрые кляксы.
– Эта шлюха опозорила наш дом, – сказал Рудигер. – Наша честь должна быть восстановлена.
Сильвана дрожала, стоя между двух слуг, изо всех сил старавшихся не касаться ее, словно она подцепила чуму. Она была одета в странную смесь мужских и женских одежд, частью дорогих, частью дешевых. Шелковая блузка была заправлена в кожаные брюки, на ногах были старые охотничьи сапоги Рудигера. Поверх всего был надет жилет из воловьей кожи. Волосы в беспорядке рассыпались по лицу.
– А этот глупец оскорбил наше гостеприимство и показал, что недостоин своего места.
Глупец был Ото Вернике, одетый так же, как Сильвана, смеющийся с деланой беззаботностью.
– Это шутка, да? Дорри, объясни своему отцу…
Сильвана хладнокровно залепила пощечину коменданту охотничьего домика Лиги Карла-Франца.
– Идиот, – бросила она. – Не унижайся, не доставляй ему удовольствия…
Ото снова засмеялся, тряся подбородками, и Доремус увидел, что он плачет.
– Нет, я хотел сказать, ну, это просто…
Рудигер смотрел на Ото бесстрастно и сурово.
– Но я же магистр, – выговорил Ото. – Салют Карлу-Францу, салют Дому Вильгельма Второго.
Он отсалютовал трясущейся рукой.
Рудигер хлестнул его по лицу парой кожаных перчаток.
– Трус, – бросил он. – Если ты посмеешь еще раз упомянуть Императора, я убью тебя прямо здесь и скормлю твою печень собакам. Ты понял?
Ото отчаянно закивал, но промолчал. Потом он схватился за живот, и лицо его стало серо-зеленым.
Он рыгнул, и из его рта вытекла желтая струйка.
Все, включая Сильвану, отступили подальше.
Ото упал на четвереньки и затрясся всем телом, как заколотый боров. Он широко разинул рот, и оттуда фонтаном изверглось все, что он успел проглотить. Это была прямо-таки чудовищная рвота, достойная войти в легенды. Он давился, рыгал и блевал, пока в желудке не осталось ничего, кроме желчи.
– Семь раз, – сказал граф Магнус. – Я думаю, это рекорд.
Ото натужился и сделал это в восьмой раз.
– Вставай, свинья, – приказал Рудигер.
Ото послушался и поднялся.
– У волка есть клыки, у медведя когти, у единорога рог, – сказал Рудигер. – У вас тоже есть оружие. У вас есть мозги.
Ото взглянул на Сильвану. Женщина стояла спокойно, с дерзким видом. Без косметики на лице она выглядела старше и сильнее.
– И у вас есть это.
Рудигер достал два острых ножа и протянул Сильване и Ото. Женщина взвесила свой в руке и поцеловала лезвие. Глаза ее были холодны.
Ото не знал даже, как держать нож.
– Ты должна знать, – обратился Рудигер к Сильване, – что, когда я охочусь на тебя, я люблю тебя. Просто люблю, а не мщу. То зло, что ты причинила мне, ушло, забыто. Ты добыча, я охотник. Мы ближе друг другу, чем когда-либо, ближе даже, чем бывали как мужчина и женщина. Важно, чтобы ты понимала это.
Сильвана кивнула, и Доремус догадался, что она так же безумна, как его отец. Эта игра закончится смертью…
– Отец, – сказал он, – мы не можем…
Рудигер взглянул на него с гневом и разочарованием.
– У тебя сердце твоей матери, мальчишка, – сказал он. – Будь мужчиной, будь охотником.
Доремус вспомнил свой сон, и его затрясло. Он уже видит все иначе. В нем кровь единорога.
– Если вы дотянете до рассвета, – сказал его отец Сильване и Ото, – вы свободны.
Рудигер взял у слуги вощеную соломинку и поднес к пламени одного из фонарей Магнуса. Соломинка занялась и начала медленно тлеть.
– У вас есть время, пока она горит. Потом мы пойдем за вами.
Сильвана вновь кивнула и шагнула во тьму, медленно растворяясь в ней.
– Граф Рудигер… – просипел Ото, утирая рот.
– Времени мало, боров.
Ото уставился на горящий конец соломинки.
– Да беги же, Вернике, – велел граф Магнус.
Решившись, комендант охотничьего домика встряхнулся и порысил прочь. Жир так и колыхался под его одеждой.
– Снег кончается, – сказал Магнус, – и тает на земле. Жаль. Он бы тебе помог.
– Мне не нужен снег, чтобы читать следы.
Соломинка догорела уже почти до половины. Рудигер забрал у Бальфуса собак, держа их за ошейники одной рукой.
– Ты и твоя кровавая сучка останетесь здесь, – приказал он проводнику. – Я возьму только Магнуса и своего сына. Этого достаточно.
Бальфус, казалось, вздохнул с облегчением, но Женевьева, которая этой ночью выглядела куда живее, разозлилась, что ее не берут. По каким-то причинам вампирша хотела участвовать в охоте. Конечно, ей должно быть привычно охотиться на вторую из наиболее опасных тварей.
Соломинка превратилась в искорку в пальцах Рудигера, и он щелчком отбросил ее прочь.
– Пошли, – произнес он, – пора на охоту.
– Вторая из наиболее опасных тварей, – сказал граф Рудигер, – самка человека…
Они бежали быстро, быстрее, чем кони, чем волки, петляя и уворачиваясь между высоких деревьев.
Добыча все время ускользала от них.
Рядом с Доремусом бежал Магнус со свежим шрамом на окровавленном лице.
Бальфус тоже был с ними, похожий на собаку, он хватал их за пятки и облизывал нос и лоб длинным языком. А его вампирша скользила над ними на крыльях то ли бабочки, то ли летучей мыши, натянутых от лодыжек к запястьям, оскалив зубы вполлица. Рудигер продолжал бежать и тащил их всех за собой.
Они двигались так быстро, что казалось, будто они стоят, деревья бросались им навстречу, земля разлеталась из-под ног.
Доремуса пронзила боль, острая, как от удара кинжалом.
Они догнали добычу.
Они вылетели из-за деревьев на поляну и увидели свою жертву.
Рудигер выпустил из рогатки камень. Он попал жертве по ногам, и она упала, покатилась, ударилась о поваленное дерево, с хрустом ломая кости.
Лунный свет пролился на поверженную жертву.
Рудигер издал торжествующий вопль, пар поднимался от его разинутого рта, и Доремус увидел лицо добычи.
Он узнал свою мать…
…и проснулся, дрожа, весь в поту.
– Мальчик, – сказал Рудигер. – Сегодня ночью у нас охота.
Его отец стоял в дверях своей спальни, сгибая лук, чтобы поставить на него тетиву. Жилы на его шее под бородой туго натянулись.
Слуга стоял наготове с охотничьим костюмом Доремуса. Юноша вылез из постели, босые ноги обожгло холодом на каменном полу.
Этого холода было недостаточно, чтобы убедить его, что это уже не сон.
С его отцом был граф Магнус, и Бальфус, и Женевьева.
Доремус не понимал.
– Вторая из наиболее опасных тварей.
Он натянул одежду и принялся сражаться с сапогами. Он постепенно просыпался. Снаружи была еще глубокая ночь.
На единорогов охотятся днем. Тут что-то другое.
– Мы охотимся ради нашей чести, Доремус. Ради имени фон Унхеймлихов. Нашего наследия.
Едва он оделся, его повлекли по коридору к выходу.
Ночной воздух тоже обжигал, студеный, пахнущий деревьями. Магнус держал зажженные фонари. Бальфус охаживал плеткой двух псов, Карла и Франца, чтобы разозлить их до бешенства.
Землю припорошило снегом, и хлопья все еще лениво слетали с неба. Они таяли на его лице, превращаясь в холодные мокрые кляксы.
– Эта шлюха опозорила наш дом, – сказал Рудигер. – Наша честь должна быть восстановлена.
Сильвана дрожала, стоя между двух слуг, изо всех сил старавшихся не касаться ее, словно она подцепила чуму. Она была одета в странную смесь мужских и женских одежд, частью дорогих, частью дешевых. Шелковая блузка была заправлена в кожаные брюки, на ногах были старые охотничьи сапоги Рудигера. Поверх всего был надет жилет из воловьей кожи. Волосы в беспорядке рассыпались по лицу.
– А этот глупец оскорбил наше гостеприимство и показал, что недостоин своего места.
Глупец был Ото Вернике, одетый так же, как Сильвана, смеющийся с деланой беззаботностью.
– Это шутка, да? Дорри, объясни своему отцу…
Сильвана хладнокровно залепила пощечину коменданту охотничьего домика Лиги Карла-Франца.
– Идиот, – бросила она. – Не унижайся, не доставляй ему удовольствия…
Ото снова засмеялся, тряся подбородками, и Доремус увидел, что он плачет.
– Нет, я хотел сказать, ну, это просто…
Рудигер смотрел на Ото бесстрастно и сурово.
– Но я же магистр, – выговорил Ото. – Салют Карлу-Францу, салют Дому Вильгельма Второго.
Он отсалютовал трясущейся рукой.
Рудигер хлестнул его по лицу парой кожаных перчаток.
– Трус, – бросил он. – Если ты посмеешь еще раз упомянуть Императора, я убью тебя прямо здесь и скормлю твою печень собакам. Ты понял?
Ото отчаянно закивал, но промолчал. Потом он схватился за живот, и лицо его стало серо-зеленым.
Он рыгнул, и из его рта вытекла желтая струйка.
Все, включая Сильвану, отступили подальше.
Ото упал на четвереньки и затрясся всем телом, как заколотый боров. Он широко разинул рот, и оттуда фонтаном изверглось все, что он успел проглотить. Это была прямо-таки чудовищная рвота, достойная войти в легенды. Он давился, рыгал и блевал, пока в желудке не осталось ничего, кроме желчи.
– Семь раз, – сказал граф Магнус. – Я думаю, это рекорд.
Ото натужился и сделал это в восьмой раз.
– Вставай, свинья, – приказал Рудигер.
Ото послушался и поднялся.
– У волка есть клыки, у медведя когти, у единорога рог, – сказал Рудигер. – У вас тоже есть оружие. У вас есть мозги.
Ото взглянул на Сильвану. Женщина стояла спокойно, с дерзким видом. Без косметики на лице она выглядела старше и сильнее.
– И у вас есть это.
Рудигер достал два острых ножа и протянул Сильване и Ото. Женщина взвесила свой в руке и поцеловала лезвие. Глаза ее были холодны.
Ото не знал даже, как держать нож.
– Ты должна знать, – обратился Рудигер к Сильване, – что, когда я охочусь на тебя, я люблю тебя. Просто люблю, а не мщу. То зло, что ты причинила мне, ушло, забыто. Ты добыча, я охотник. Мы ближе друг другу, чем когда-либо, ближе даже, чем бывали как мужчина и женщина. Важно, чтобы ты понимала это.
Сильвана кивнула, и Доремус догадался, что она так же безумна, как его отец. Эта игра закончится смертью…
– Отец, – сказал он, – мы не можем…
Рудигер взглянул на него с гневом и разочарованием.
– У тебя сердце твоей матери, мальчишка, – сказал он. – Будь мужчиной, будь охотником.
Доремус вспомнил свой сон, и его затрясло. Он уже видит все иначе. В нем кровь единорога.
– Если вы дотянете до рассвета, – сказал его отец Сильване и Ото, – вы свободны.
Рудигер взял у слуги вощеную соломинку и поднес к пламени одного из фонарей Магнуса. Соломинка занялась и начала медленно тлеть.
– У вас есть время, пока она горит. Потом мы пойдем за вами.
Сильвана вновь кивнула и шагнула во тьму, медленно растворяясь в ней.
– Граф Рудигер… – просипел Ото, утирая рот.
– Времени мало, боров.
Ото уставился на горящий конец соломинки.
– Да беги же, Вернике, – велел граф Магнус.
Решившись, комендант охотничьего домика встряхнулся и порысил прочь. Жир так и колыхался под его одеждой.
– Снег кончается, – сказал Магнус, – и тает на земле. Жаль. Он бы тебе помог.
– Мне не нужен снег, чтобы читать следы.
Соломинка догорела уже почти до половины. Рудигер забрал у Бальфуса собак, держа их за ошейники одной рукой.
– Ты и твоя кровавая сучка останетесь здесь, – приказал он проводнику. – Я возьму только Магнуса и своего сына. Этого достаточно.
Бальфус, казалось, вздохнул с облегчением, но Женевьева, которая этой ночью выглядела куда живее, разозлилась, что ее не берут. По каким-то причинам вампирша хотела участвовать в охоте. Конечно, ей должно быть привычно охотиться на вторую из наиболее опасных тварей.
Соломинка превратилась в искорку в пальцах Рудигера, и он щелчком отбросил ее прочь.
– Пошли, – произнес он, – пора на охоту.
7
У Ото Вернике было такое чувство, будто кто-то засунул внутрь него раскаленную докрасна кочергу и шурует в его потрохах.
Он не представлял, в какой части леса находится. И был напуган, как никогда в жизни.
Вот драки – это его стихия. Выйти на затянутые туманом улицы Альтдорфа с друзьями по Лиге и схлестнуться с «Крючками» или с «Рыбниками» в доках, или со сборщиками налога «на большой палец» на улице Ста Трактиров, или с треклятыми революционерами. Там была настоящая драка, настоящая храбрость, настоящий почет. Хорошая драка с хорошей попойкой и хорошим сексом потом.
Рудигер задался маниакальной целью убить его. Граф фон Унхеймлих ничем не лучше Зверя, того революционера-мутанта, который разорвал на части полдюжины проституток в Альтдорфе два года назад. В тот день, когда этого демона разоблачили, Ото хорошо подрался.
Вот Ефимович был как раз из тех существ, на кого надо охотиться ночью. Он, наверно, к этому приспособился бы.
Ноги его горели в чужих сапогах, и он промерз до костей.
Где сейчас Сильвана? Это она втравила его во все это; теперь ее долг спасти его жир от топки.
Жир тянул его к земле. Раньше он никогда не мешал Ото. Мясо и выпивка сделали свое дело.
Бежать – это, конечно, хорошо, но он то и дело налетал на деревья и ранил лицо и рвал одежду. Несколько минут назад он упал, повредив лодыжку. В ней все еще пульсировала боль, и он боялся, что сломал себе что-нибудь.
Это просто ночной кошмар.
Он не мог припомнить, как все случилось. Он и пробыл-то на этой шлюхе Сильване минуту-другую, как его оттащили и оглушили пощечиной.
Граф Рудигер ударил его.
Вот почему его так тошнило.
Древесная ветка, торчащая до нелепого низко, выросла из тьмы и хлестнула его по лицу. Он почувствовал, как из носа потекла кровь, и еще понял, что зубов тоже больше нет.
Хотел бы он быть теперь в Альтдорфе, похрапывать в своей постели, видеть во сне горячих женщин и холодное пиво.
Если он выберется отсюда, он вступит в орден Сигмара. Даст обеты умеренности, целомудрия и нестяжательства. Принесет жертвы всем богам. Раздаст деньги беднякам. Отправится миссионером в Темные Земли.
Если бы только ему позволили жить…
Он поднырнул под ветку и заковылял дальше.
И его кровь, и деревья, на которые он налетал, станут следом, по которому пойдет граф. Охотники хорошо разбираются во всей этой ерунде, выслеживая жертвы по царапинам на коре и примятым хворостинкам на земле.
Милосердная Шаллия, он хочет жить!
Он снова увидел, как стрела графа вонзается в голову единорога, как лопается янтарный глаз, как наконечник появляется из гривы.
И вдруг у него под ногой не оказалось земли, и Ото упал. Он ударился о камень коленом, потом спиной, головой, задом. Он катился по откосу, налетая на камни и ветки. Наконец он остановился и замер, лежа лицом кверху.
Он будет просто лежать и ждать стрелы графа.
Это уж всяко не хуже, чем бегать впотьмах.
Над собой он видел луны, Маннслиб и Моррслиб.
Он обратился к Морру, богу смерти, моля того подождать. У него еще впереди экзамены, которые нужно сдать, жизнь, которую нужно прожить.
Боль в желудке опять напомнила о себе, и он перекатился на живот. В нем уже не могло остаться ничего, что можно было бы отрыгнуть, но брюхо его сокращалось, и он кашлял, давясь желчью.
Вот так он и умрет.
Он опустил лицо в ледяную грязь и ждал стрелы в спину.
После него останутся три непризнанных незаконнорожденных ребенка, о которых ему известно, да неоплаченные счета из дюжины таверн. Он не знал точно, убил ли кого-нибудь, но он швырял камни и ножи в драках, и сколько угодно народу могло умереть от его кулаков. Он служил своему Императору и с нетерпением ждал, когда же придет время защищать Дом Вильгельма Второго от врагов.
Острие вонзилось ему между лопаток, и он знал, что это конец.
– Убивай, – сказал он, перекатившись снова и подставляя мечу брюхо. – Убей меня в лицо.
Графа позади него не было.
Вместо этого оказалось, что он уставился в огромные янтарные глаза, посаженные по обе стороны длинной морды. Животное ткнуло его растущим между глаз сияющим рогом.
Самка единорога вздохнула, из ее ноздрей вылетело облачко пара.
Он не представлял, в какой части леса находится. И был напуган, как никогда в жизни.
Вот драки – это его стихия. Выйти на затянутые туманом улицы Альтдорфа с друзьями по Лиге и схлестнуться с «Крючками» или с «Рыбниками» в доках, или со сборщиками налога «на большой палец» на улице Ста Трактиров, или с треклятыми революционерами. Там была настоящая драка, настоящая храбрость, настоящий почет. Хорошая драка с хорошей попойкой и хорошим сексом потом.
Рудигер задался маниакальной целью убить его. Граф фон Унхеймлих ничем не лучше Зверя, того революционера-мутанта, который разорвал на части полдюжины проституток в Альтдорфе два года назад. В тот день, когда этого демона разоблачили, Ото хорошо подрался.
Вот Ефимович был как раз из тех существ, на кого надо охотиться ночью. Он, наверно, к этому приспособился бы.
Ноги его горели в чужих сапогах, и он промерз до костей.
Где сейчас Сильвана? Это она втравила его во все это; теперь ее долг спасти его жир от топки.
Жир тянул его к земле. Раньше он никогда не мешал Ото. Мясо и выпивка сделали свое дело.
Бежать – это, конечно, хорошо, но он то и дело налетал на деревья и ранил лицо и рвал одежду. Несколько минут назад он упал, повредив лодыжку. В ней все еще пульсировала боль, и он боялся, что сломал себе что-нибудь.
Это просто ночной кошмар.
Он не мог припомнить, как все случилось. Он и пробыл-то на этой шлюхе Сильване минуту-другую, как его оттащили и оглушили пощечиной.
Граф Рудигер ударил его.
Вот почему его так тошнило.
Древесная ветка, торчащая до нелепого низко, выросла из тьмы и хлестнула его по лицу. Он почувствовал, как из носа потекла кровь, и еще понял, что зубов тоже больше нет.
Хотел бы он быть теперь в Альтдорфе, похрапывать в своей постели, видеть во сне горячих женщин и холодное пиво.
Если он выберется отсюда, он вступит в орден Сигмара. Даст обеты умеренности, целомудрия и нестяжательства. Принесет жертвы всем богам. Раздаст деньги беднякам. Отправится миссионером в Темные Земли.
Если бы только ему позволили жить…
Он поднырнул под ветку и заковылял дальше.
И его кровь, и деревья, на которые он налетал, станут следом, по которому пойдет граф. Охотники хорошо разбираются во всей этой ерунде, выслеживая жертвы по царапинам на коре и примятым хворостинкам на земле.
Милосердная Шаллия, он хочет жить!
Он снова увидел, как стрела графа вонзается в голову единорога, как лопается янтарный глаз, как наконечник появляется из гривы.
И вдруг у него под ногой не оказалось земли, и Ото упал. Он ударился о камень коленом, потом спиной, головой, задом. Он катился по откосу, налетая на камни и ветки. Наконец он остановился и замер, лежа лицом кверху.
Он будет просто лежать и ждать стрелы графа.
Это уж всяко не хуже, чем бегать впотьмах.
Над собой он видел луны, Маннслиб и Моррслиб.
Он обратился к Морру, богу смерти, моля того подождать. У него еще впереди экзамены, которые нужно сдать, жизнь, которую нужно прожить.
Боль в желудке опять напомнила о себе, и он перекатился на живот. В нем уже не могло остаться ничего, что можно было бы отрыгнуть, но брюхо его сокращалось, и он кашлял, давясь желчью.
Вот так он и умрет.
Он опустил лицо в ледяную грязь и ждал стрелы в спину.
После него останутся три непризнанных незаконнорожденных ребенка, о которых ему известно, да неоплаченные счета из дюжины таверн. Он не знал точно, убил ли кого-нибудь, но он швырял камни и ножи в драках, и сколько угодно народу могло умереть от его кулаков. Он служил своему Императору и с нетерпением ждал, когда же придет время защищать Дом Вильгельма Второго от врагов.
Острие вонзилось ему между лопаток, и он знал, что это конец.
– Убивай, – сказал он, перекатившись снова и подставляя мечу брюхо. – Убей меня в лицо.
Графа позади него не было.
Вместо этого оказалось, что он уставился в огромные янтарные глаза, посаженные по обе стороны длинной морды. Животное ткнуло его растущим между глаз сияющим рогом.
Самка единорога вздохнула, из ее ноздрей вылетело облачко пара.