Поппа Фриц узнал Женевьеву и с поклоном пропустил в Театр Варгра Бреугеля через служебный вход.
– Демон Потайных Ходов сегодня где-то здесь, мадемуазель Дьедонне.
Она годами слушала эти россказни старика. Любя его, она полюбила и его привидение.
– Нашему призраку понравилась драма? – спросила она.
Поппа Фриц хихикнул:
– О да. «Доктор Зикхилл и мистер Хайда» явно ему по вкусу. Со всей этой кровью.
Она дружески показала ему зубы.
– Прошу прощения, мадемуазель.
– Все в порядке.
Внутри все были заняты делом. Сегодня она увидит спектакль из-за кулис. Потом Детлеф станет выпытывать у нее подробности, просить ее незамысловатых советов. На свободном месте Рейнхард Жесснер упражнялся в фехтовании, обнаженный по пояс, потный, с красиво перекатывающимися под кожей мускулами. Он отсалютовал ей рапирой и продолжил бой с тенью.
Она втянула ноздрями запах театра. Дерева, и табачного дыма, и ладана, и грима, и людей.
Перед ней закачался канат, и с небес, немного запыхавшись, спустился Детлеф. Живот у него, может, и вырос, но руки были сильными, как и прежде. Он тяжело ступил на сцену и крепко обнял Женевьеву.
– Жени, дорогая, как раз вовремя…
Ему надо было разузнать у нее уйму всякой всячины, но его уже звал Гуглиэльмо с какими-то нудными деловыми вопросами.
– Увидимся позже, перед представлением, – сказал он. – Смотри будь осторожнее.
Женевьева побрела по театру, стараясь не соваться под ноги. Мастер Стемпль помешивал в котелке бутафорскую кровь, варя ее на медленном огне, будто доктор Зикхилл – свое зелье. Он опустил в горшок прутик, потом поднес его к свету.
– Слишком алая, вам не кажется? – спросил он, обернувшись к ней.
Она пожала плечами. Варево не пахло кровью, у него не было того блеска, от которого пробуждалась ее кровавая жажда. Но для не-вампиров сойдет.
Она направилась к женским грим-уборным, миновала охапки цветов возле тесной комнатки Евы Савиньен и вошла в самую большую из расположенных вдоль этого коридора комнат. Иллона, уставившись в зеркало, тщательно красила лицо. Женевьева в зеркале не отразилась, но актриса почувствовала ее присутствие и оглянулась, попытавшись улыбнуться так, чтобы не испортить подсыхающий грим.
Иллона тоже была ветераном Дракенфелса. Они понимали друг друга без слов.
– Видела рецензии? – спросила Иллона.
Женевьева кивнула. Она понимала, что беспокоит подругу.
– Сияет новая звезда? – процитировала Иллона.
– Ева была хороша.
– Да, очень хороша.
– И ты тоже.
– Хм, возможно. Только надо было еще лучше.
Актриса занялась морщинками вокруг рта и глаз, запудривая их, скрывая под маской из муки и кошенили[1]. Иллона Хорвата, несомненно, красивая женщина. Но ей тридцать четыре. А Еве Савиньен – двадцать два.
– Знаешь, в следующий раз она расположится в этой комнате, – сказала Иллона. – Ее становится все больше. Это видно даже на сцене, даже на репетициях.
– У нее хорошая роль.
– Да, и она ее сделала. И она должна занять эту комнату, должна сидеть здесь.
Иллона принялась расчесывать волосы. В них уже блестели первые серебряные нити.
– Помнишь Лилли Ниссен? – спросила она. – Великую звезду?
– Как же не помнить? Она должна была играть меня, а закончилось тем, что я играла ее. Мой единственный выход к огням рампы.
– Да. Пять лет назад я смотрела на Лилли Ниссен и думала, что она дура, раз цепляется за прошлое, о котором пора забыть, и настаивает на том, чтобы играть роли лет на десять-двадцать моложе нее. Я даже говорила, что она должна бы быть рада играть матерей. Есть ведь отличные роли.
– Ты была права.
– Да, я знаю. Потому-то так и больно.
– Это со всеми случается, Иллона. Все становятся старше.
– Не все, Жени. Ты – нет.
– Я тоже старею. Внутри, в душе, я очень стара.
– То, что внутри, в театре не важно. Важно, что здесь, – она указала на свое лицо, – что снаружи.
Женевьеве нечего было ей ответить, нечем утешить Иллону.
– Удачи тебе сегодня вечером, – сделала она слабую попытку.
– Спасибо, Жени.
Иллона снова уставилась в зеркало, и Женевьева отвернулась от пустой поверхности стекла, в котором не было ее отражения. У нее появилось ощущение, будто из-за зеркала, оттуда, где оно могло бы быть, на нее с любопытством смотрят чьи-то глаза.
Демон Потайных Ходов протискивался по проходу позади дамских гримерок, заглядывая в прозрачные с одной стороны зеркала, будто хозяин аквариума, любующийся рыбками. Вампир Женевьева была у Иллоны Хорвата, они разговаривали о Еве Савиньен. О Еве будут говорить все, сегодня, завтра и еще долго…
В следующей комнате переодевались девушки-статистки. Хильда брила свои длинные ноги при помощи опасной бритвы и дешевого мыла, а Вильгельмина запихивала за корсаж носовые платки. Он еще достаточно хорошо помнил, что он мужчина, чтобы задержаться здесь, разглядывая стройных молодых женщин, ощущая возбуждение и чувство вины.
Ему нравилось считать себя хранителем, а не соглядатаем.
Он заставил себя оторваться от этого зрелища и перешел к следующему зеркалу. Проход был узкий, и он, протискиваясь, обтирал спиной стену и чувствовал, как трещит его грубая кожа.
За этим зеркалом находилась Ева Савиньен, уже в костюме. Она сидела перед зеркалом, уронив руки на колени, глядя пустым взглядом на свое отражение. В одиночестве она походила на лежащую на складе куклу, ждущую, чтобы руки кукловода вдохнули в нее жизнь.
И этой-то жизнью она и станет жить.
Демон Потайных Ходов уставился на безупречное личико Евы, опасаясь, как бы в стекле не появилась его собственная тень. Он порадовался тому, что зеркало не посеребрено с этой стороны и он не видит своего отвратительного облика.
– Ева, – выдохнул он.
Девушка оглянулась и улыбнулась в зеркало. В первый раз, когда шел «Туманный фарс», актриса сначала не поверила своим ушам.
– Ева, – повторил он.
Тогда она притихла, уверенная, что голос точно был.
– Кто здесь?
– Это… это дух, дитя мое.
Актриса тотчас насторожилась.
– Рейнхард, это вы? Господин Зирк?
– Я дух этого театра. Ты будешь великой звездой, Ева. Если у тебя есть сила духа, если будешь стараться…
Ева потупилась и поплотнее завернулась в халат.
– Послушай, – продолжал он. – Я могу помочь тебе…
Он приходил к зеркалу в ее гримерной на протяжении месяцев, давая ей советы, комментируя каждый нюанс ее игры, убеждая совершенствовать свой дар.
Теперь он помог ей всем, чем мог. Скоро ее будущее станет зависеть только от нее самой.
– В четвертом действии, – сказал он, – когда ты падаешь, то исчезаешь с глаз зрителей. Лучше покажи им, как ты умираешь.
Ева, само внимание, кивнула.
6
7
8
– Демон Потайных Ходов сегодня где-то здесь, мадемуазель Дьедонне.
Она годами слушала эти россказни старика. Любя его, она полюбила и его привидение.
– Нашему призраку понравилась драма? – спросила она.
Поппа Фриц хихикнул:
– О да. «Доктор Зикхилл и мистер Хайда» явно ему по вкусу. Со всей этой кровью.
Она дружески показала ему зубы.
– Прошу прощения, мадемуазель.
– Все в порядке.
Внутри все были заняты делом. Сегодня она увидит спектакль из-за кулис. Потом Детлеф станет выпытывать у нее подробности, просить ее незамысловатых советов. На свободном месте Рейнхард Жесснер упражнялся в фехтовании, обнаженный по пояс, потный, с красиво перекатывающимися под кожей мускулами. Он отсалютовал ей рапирой и продолжил бой с тенью.
Она втянула ноздрями запах театра. Дерева, и табачного дыма, и ладана, и грима, и людей.
Перед ней закачался канат, и с небес, немного запыхавшись, спустился Детлеф. Живот у него, может, и вырос, но руки были сильными, как и прежде. Он тяжело ступил на сцену и крепко обнял Женевьеву.
– Жени, дорогая, как раз вовремя…
Ему надо было разузнать у нее уйму всякой всячины, но его уже звал Гуглиэльмо с какими-то нудными деловыми вопросами.
– Увидимся позже, перед представлением, – сказал он. – Смотри будь осторожнее.
Женевьева побрела по театру, стараясь не соваться под ноги. Мастер Стемпль помешивал в котелке бутафорскую кровь, варя ее на медленном огне, будто доктор Зикхилл – свое зелье. Он опустил в горшок прутик, потом поднес его к свету.
– Слишком алая, вам не кажется? – спросил он, обернувшись к ней.
Она пожала плечами. Варево не пахло кровью, у него не было того блеска, от которого пробуждалась ее кровавая жажда. Но для не-вампиров сойдет.
Она направилась к женским грим-уборным, миновала охапки цветов возле тесной комнатки Евы Савиньен и вошла в самую большую из расположенных вдоль этого коридора комнат. Иллона, уставившись в зеркало, тщательно красила лицо. Женевьева в зеркале не отразилась, но актриса почувствовала ее присутствие и оглянулась, попытавшись улыбнуться так, чтобы не испортить подсыхающий грим.
Иллона тоже была ветераном Дракенфелса. Они понимали друг друга без слов.
– Видела рецензии? – спросила Иллона.
Женевьева кивнула. Она понимала, что беспокоит подругу.
– Сияет новая звезда? – процитировала Иллона.
– Ева была хороша.
– Да, очень хороша.
– И ты тоже.
– Хм, возможно. Только надо было еще лучше.
Актриса занялась морщинками вокруг рта и глаз, запудривая их, скрывая под маской из муки и кошенили[1]. Иллона Хорвата, несомненно, красивая женщина. Но ей тридцать четыре. А Еве Савиньен – двадцать два.
– Знаешь, в следующий раз она расположится в этой комнате, – сказала Иллона. – Ее становится все больше. Это видно даже на сцене, даже на репетициях.
– У нее хорошая роль.
– Да, и она ее сделала. И она должна занять эту комнату, должна сидеть здесь.
Иллона принялась расчесывать волосы. В них уже блестели первые серебряные нити.
– Помнишь Лилли Ниссен? – спросила она. – Великую звезду?
– Как же не помнить? Она должна была играть меня, а закончилось тем, что я играла ее. Мой единственный выход к огням рампы.
– Да. Пять лет назад я смотрела на Лилли Ниссен и думала, что она дура, раз цепляется за прошлое, о котором пора забыть, и настаивает на том, чтобы играть роли лет на десять-двадцать моложе нее. Я даже говорила, что она должна бы быть рада играть матерей. Есть ведь отличные роли.
– Ты была права.
– Да, я знаю. Потому-то так и больно.
– Это со всеми случается, Иллона. Все становятся старше.
– Не все, Жени. Ты – нет.
– Я тоже старею. Внутри, в душе, я очень стара.
– То, что внутри, в театре не важно. Важно, что здесь, – она указала на свое лицо, – что снаружи.
Женевьеве нечего было ей ответить, нечем утешить Иллону.
– Удачи тебе сегодня вечером, – сделала она слабую попытку.
– Спасибо, Жени.
Иллона снова уставилась в зеркало, и Женевьева отвернулась от пустой поверхности стекла, в котором не было ее отражения. У нее появилось ощущение, будто из-за зеркала, оттуда, где оно могло бы быть, на нее с любопытством смотрят чьи-то глаза.
Демон Потайных Ходов протискивался по проходу позади дамских гримерок, заглядывая в прозрачные с одной стороны зеркала, будто хозяин аквариума, любующийся рыбками. Вампир Женевьева была у Иллоны Хорвата, они разговаривали о Еве Савиньен. О Еве будут говорить все, сегодня, завтра и еще долго…
В следующей комнате переодевались девушки-статистки. Хильда брила свои длинные ноги при помощи опасной бритвы и дешевого мыла, а Вильгельмина запихивала за корсаж носовые платки. Он еще достаточно хорошо помнил, что он мужчина, чтобы задержаться здесь, разглядывая стройных молодых женщин, ощущая возбуждение и чувство вины.
Ему нравилось считать себя хранителем, а не соглядатаем.
Он заставил себя оторваться от этого зрелища и перешел к следующему зеркалу. Проход был узкий, и он, протискиваясь, обтирал спиной стену и чувствовал, как трещит его грубая кожа.
За этим зеркалом находилась Ева Савиньен, уже в костюме. Она сидела перед зеркалом, уронив руки на колени, глядя пустым взглядом на свое отражение. В одиночестве она походила на лежащую на складе куклу, ждущую, чтобы руки кукловода вдохнули в нее жизнь.
И этой-то жизнью она и станет жить.
Демон Потайных Ходов уставился на безупречное личико Евы, опасаясь, как бы в стекле не появилась его собственная тень. Он порадовался тому, что зеркало не посеребрено с этой стороны и он не видит своего отвратительного облика.
– Ева, – выдохнул он.
Девушка оглянулась и улыбнулась в зеркало. В первый раз, когда шел «Туманный фарс», актриса сначала не поверила своим ушам.
– Ева, – повторил он.
Тогда она притихла, уверенная, что голос точно был.
– Кто здесь?
– Это… это дух, дитя мое.
Актриса тотчас насторожилась.
– Рейнхард, это вы? Господин Зирк?
– Я дух этого театра. Ты будешь великой звездой, Ева. Если у тебя есть сила духа, если будешь стараться…
Ева потупилась и поплотнее завернулась в халат.
– Послушай, – продолжал он. – Я могу помочь тебе…
Он приходил к зеркалу в ее гримерной на протяжении месяцев, давая ей советы, комментируя каждый нюанс ее игры, убеждая совершенствовать свой дар.
Теперь он помог ей всем, чем мог. Скоро ее будущее станет зависеть только от нее самой.
– В четвертом действии, – сказал он, – когда ты падаешь, то исчезаешь с глаз зрителей. Лучше покажи им, как ты умираешь.
Ева, само внимание, кивнула.
6
Лошадь пала под ним перед рассветом. После этого Анимус заставил Шейдта бежать в рассветном сумраке почти со скоростью животного, которое он загнал до смерти.
Если бы и существовал рекорд по скорости путешествия от Серых гор до Альтдорфа, Шейдт побил бы его. Никакой имперский курьер не смог бы превзойти его в выносливости, решимости и целеустремленности.
Шейдт до крови стер башмаками ноги, его суставы хрустели на каждом шагу, но Анимус не обращал внимания на боль своего хозяина. Покуда кости и мышцы Шейдта оставались в основном невредимыми, он мог продолжать движение. Если служитель Солкана свалится в изнеможении, Анимус просто найдет себе другого хозяина.
Вставало солнце, дорога ложилась ему под топочущие ноги. Шейдт уступил Анимусу, передал ему управление своим телом, периодически впадая в оцепенение, в это время его сознание отключалось, позволяя существу внутри него крепче цепляться за жизнь, лучше видеть мир вокруг. Они уже удалились от скал и достигли Рейксвальдского леса. Вечнозеленые растения высоко вздымались вдоль прямой дороги. Ноги Шейдта выбивали ямки в дорожной пыли. Его топот и тяжелое дыхание были единственными звуками в пределах слышимости.
Впереди Анимус заметил маленькую фигурку, боком сидящую верхом на пони и медленно ползущую по дороге. Это была пухлая пожилая женщина в одеянии жрицы Шаллии. В сельской местности жрицы часто переезжали от деревни к деревне, применяя свое искусство исцеления, принимая роды, помогая хворым.
Шейдт догнал пони и стащил жрицу с ее насеста. Она сопротивлялась, и он переломил ей хребет и швырнул в придорожную канаву. Пони просел под неподъемной для него тяжестью, и Шейдт вонзил пятки ему в бока, будто шпоры. Животное не протянет и до полудня, но даст ему скорость.
– Мои ботинки, – сказала девушка.
– Ботинки?
– Там снег. Я не могу выйти на улицу без меховых ботинок.
Девушка стояла перед ним, словно сделавшись выше ростом, распрямившись, расправив плечи. На щеке у нее виднелся красный мазок, след старого удара.
Он сжимал и разжимал кулаки, потом сунул мясистую руку в перчатку со стальными шипами. Это выглядело впечатляюще.
– Поживее, Нита, голубушка, – глумливо бросил он. Из-за бутафорских зубов губы его выпятились, рот искривился. – У твоего мистера Хайды важное свидание. Мы не можем допустить, чтобы шваль вроде тебя болталась тут, пока мы будем развлекать леди.
– Мои ботинки.
Это был третий вечер. Ева Савиньен играла еще лучше, чем в первых двух представлениях. У Иллоны дела тоже шли очень хорошо, и все же Ева затмевала ее. В этом было что-то сверхъестественное. И Детлеф знал, что это исходит не от него. Нечто, будто цветок, распускалось внутри самой девушки.
Она двинулась по сцене к огням рампы. Он не давал ей указаний идти туда. Теперь внимание зрителей сфокусируется на ней. А ему, чтобы удачно нанести удар, придется оказаться в тени.
Умная девочка.
– Будут тебе ботинки, – сказал он, двинувшись вслед за ней и занося перчатку.
«Интересно, – думал он, – кто-нибудь научил малышку Еву, как красть у партнеров внимание публики? Она ведет себя как опытная воровка».
Сжимая мешок с бутафорской кровью, он опустил руку, тяжело ударив партнершу сзади. Брызнула кровь.
Она упала, но не рухнула на сцену, а опустилась на колени. Увидев возможность, она уцепилась за нее. Кровь стекала по ее красивому лицу, она долгое безмолвное мгновение смотрела в зал, потом повалилась ничком.
И все было кончено, ему осталось только переписать эту сцену.
Демон Потайных Ходов наблюдал из 7-й ложи за игрой своей ученицы и был доволен. Через Еву он снова мог властвовать над зрителями, мог заставить их испытывать радость, горе, любовь, ненависть…
За многие сезоны ни один из начинающих не взволновал его так.
Ее новая сцена смерти была мастерски сыгранным, незабываемым моментом. Теперь она принадлежит Ните, а не Хайде. Публика запомнит эту пьесу как историю про гибель уличной девки, а не про двойственность натуры святоши.
Он был слишком восхищен, чтобы внести свою лепту в овации, которыми взорвался зал, едва Ева Савиньен вышла на бис. На сцену несли цветы. Остальные актеры присоединились к аплодисментам зрителей. Даже Детлеф Зирк сдержанно приветствовал ее. Она держалась скромно, лишь сдержанно раскланивалась.
Обессиленной после представления, ей больше нечего было им дать. Она выполнила свой долг перед зрителями и знала, как принимать их хвалы.
Ею надо должным образом заниматься. Найти для нее пьесу, наиболее выигрышную роль. Ей может понадобиться покровитель не меньше, чем начинающей.
Приветствуя ее, они славили Демона Потайных Ходов.
Девушка прошмыгнула мимо Женевьевы, спеша в свою гримерную, служитель тащил за ней цветы. Ева Савиньен никогда не заговаривала с ней, кроме случаев, когда того требовала обычная вежливость. Женевьева решила, что она опасается вампиров.
– Потрясающее создание, – сказал Детлеф, вытирая измазанное гримом лицо. – В самом деле потрясающее.
Она кивнула, соглашаясь.
– Она отобрала у меня эту сцену, как ты отобрала бы игрушку у малого ребенка. Давненько никто такого не делал.
– Как ты думаешь, каково Иллоне?
Детлеф задумался, он хмурился, удаляя слои грима, благодаря которым получались нависшие брови Хайды. Ева сейчас опять была в своей гримерке, одна.
– Она проводит уйму времени в своей комнате, верно? Как ты думаешь, у нее есть ревнивый любовник?
Он подумал, потом выплюнул в ладонь фальшивые зубы Хайды.
– Нет. Я думаю, что она неистово молится только одному божеству – себе, Жени. Она проводит все свободное время, добиваясь совершенства.
– И она его добилась?
– Для себя – да. Не уверен, что труппа будет рада и дальше работать с ней.
– Я думаю, у нее есть и другие предложения. Сегодня вечером доставили цветы от Лютце из Императорского Театра Таррадаша.
Детлеф пожал плечами:
– Разумеется. Театр – это гнездо стервятников. А Ева – лакомый кусочек.
– Весьма, – отозвалась она, чувствуя, как язык защипало от красной жажды.
– Жени, – проворчал Детлеф.
– Не волнуйся, – ответила она. – Я думаю, у нее жидкая кровь.
– Лютце ее не получит. Там ей годами пришлось бы ходить в начинающих, прежде чем получить нечто похожее на главную роль. Я подыщу для нее что-нибудь после того, как «Доктор Зикхилл и мистер Хайда» сойдет со сцены.
– Она останется?
– Если она настолько умна, как я думаю. Бриллиант нуждается в оправе, а у нас лучшая труппа в Альтдорфе. Она не захочет быть Лилли Ниссен, окружающей себя пятиразрядными актрисками, чтобы ярче сиять на их фоне. Чтобы расти дальше, ей нужно соперничать с сильными.
– Детлеф, она тебе нравится?
– Она лучшая молодая актриса этого сезона.
– Но она нравится тебе?
Он повел плечами.
– Она актриса, Жени. Хорошая, возможно, великая актриса. Вот и все. И чтобы понять это, не обязательно ее любить.
Внимание Женевьевы привлекли подавленные всхлипы. У служебного входа Рейнхард тряхнул за плечи Иллону. Они ссорились, и Иллона явно была очень расстроена. Нетрудно было догадаться о причине их ссоры. Мимо пары протопал Поппа Фриц, сгибаясь под тяжестью огромной корзины с цветами.
Рейнхард притянул Иллону к себе и попытался успокоить ее в своих объятиях.
– Это все пьеса, – сказал Детлеф. – Она заставляет нас узнавать о себе то, чего мы, возможно, предпочли бы не знать.
Тьма была в его глазах.
Если бы и существовал рекорд по скорости путешествия от Серых гор до Альтдорфа, Шейдт побил бы его. Никакой имперский курьер не смог бы превзойти его в выносливости, решимости и целеустремленности.
Шейдт до крови стер башмаками ноги, его суставы хрустели на каждом шагу, но Анимус не обращал внимания на боль своего хозяина. Покуда кости и мышцы Шейдта оставались в основном невредимыми, он мог продолжать движение. Если служитель Солкана свалится в изнеможении, Анимус просто найдет себе другого хозяина.
Вставало солнце, дорога ложилась ему под топочущие ноги. Шейдт уступил Анимусу, передал ему управление своим телом, периодически впадая в оцепенение, в это время его сознание отключалось, позволяя существу внутри него крепче цепляться за жизнь, лучше видеть мир вокруг. Они уже удалились от скал и достигли Рейксвальдского леса. Вечнозеленые растения высоко вздымались вдоль прямой дороги. Ноги Шейдта выбивали ямки в дорожной пыли. Его топот и тяжелое дыхание были единственными звуками в пределах слышимости.
Впереди Анимус заметил маленькую фигурку, боком сидящую верхом на пони и медленно ползущую по дороге. Это была пухлая пожилая женщина в одеянии жрицы Шаллии. В сельской местности жрицы часто переезжали от деревни к деревне, применяя свое искусство исцеления, принимая роды, помогая хворым.
Шейдт догнал пони и стащил жрицу с ее насеста. Она сопротивлялась, и он переломил ей хребет и швырнул в придорожную канаву. Пони просел под неподъемной для него тяжестью, и Шейдт вонзил пятки ему в бока, будто шпоры. Животное не протянет и до полудня, но даст ему скорость.
– Мои ботинки, – сказала девушка.
– Ботинки?
– Там снег. Я не могу выйти на улицу без меховых ботинок.
Девушка стояла перед ним, словно сделавшись выше ростом, распрямившись, расправив плечи. На щеке у нее виднелся красный мазок, след старого удара.
Он сжимал и разжимал кулаки, потом сунул мясистую руку в перчатку со стальными шипами. Это выглядело впечатляюще.
– Поживее, Нита, голубушка, – глумливо бросил он. Из-за бутафорских зубов губы его выпятились, рот искривился. – У твоего мистера Хайды важное свидание. Мы не можем допустить, чтобы шваль вроде тебя болталась тут, пока мы будем развлекать леди.
– Мои ботинки.
Это был третий вечер. Ева Савиньен играла еще лучше, чем в первых двух представлениях. У Иллоны дела тоже шли очень хорошо, и все же Ева затмевала ее. В этом было что-то сверхъестественное. И Детлеф знал, что это исходит не от него. Нечто, будто цветок, распускалось внутри самой девушки.
Она двинулась по сцене к огням рампы. Он не давал ей указаний идти туда. Теперь внимание зрителей сфокусируется на ней. А ему, чтобы удачно нанести удар, придется оказаться в тени.
Умная девочка.
– Будут тебе ботинки, – сказал он, двинувшись вслед за ней и занося перчатку.
«Интересно, – думал он, – кто-нибудь научил малышку Еву, как красть у партнеров внимание публики? Она ведет себя как опытная воровка».
Сжимая мешок с бутафорской кровью, он опустил руку, тяжело ударив партнершу сзади. Брызнула кровь.
Она упала, но не рухнула на сцену, а опустилась на колени. Увидев возможность, она уцепилась за нее. Кровь стекала по ее красивому лицу, она долгое безмолвное мгновение смотрела в зал, потом повалилась ничком.
И все было кончено, ему осталось только переписать эту сцену.
Демон Потайных Ходов наблюдал из 7-й ложи за игрой своей ученицы и был доволен. Через Еву он снова мог властвовать над зрителями, мог заставить их испытывать радость, горе, любовь, ненависть…
За многие сезоны ни один из начинающих не взволновал его так.
Ее новая сцена смерти была мастерски сыгранным, незабываемым моментом. Теперь она принадлежит Ните, а не Хайде. Публика запомнит эту пьесу как историю про гибель уличной девки, а не про двойственность натуры святоши.
Он был слишком восхищен, чтобы внести свою лепту в овации, которыми взорвался зал, едва Ева Савиньен вышла на бис. На сцену несли цветы. Остальные актеры присоединились к аплодисментам зрителей. Даже Детлеф Зирк сдержанно приветствовал ее. Она держалась скромно, лишь сдержанно раскланивалась.
Обессиленной после представления, ей больше нечего было им дать. Она выполнила свой долг перед зрителями и знала, как принимать их хвалы.
Ею надо должным образом заниматься. Найти для нее пьесу, наиболее выигрышную роль. Ей может понадобиться покровитель не меньше, чем начинающей.
Приветствуя ее, они славили Демона Потайных Ходов.
Девушка прошмыгнула мимо Женевьевы, спеша в свою гримерную, служитель тащил за ней цветы. Ева Савиньен никогда не заговаривала с ней, кроме случаев, когда того требовала обычная вежливость. Женевьева решила, что она опасается вампиров.
– Потрясающее создание, – сказал Детлеф, вытирая измазанное гримом лицо. – В самом деле потрясающее.
Она кивнула, соглашаясь.
– Она отобрала у меня эту сцену, как ты отобрала бы игрушку у малого ребенка. Давненько никто такого не делал.
– Как ты думаешь, каково Иллоне?
Детлеф задумался, он хмурился, удаляя слои грима, благодаря которым получались нависшие брови Хайды. Ева сейчас опять была в своей гримерке, одна.
– Она проводит уйму времени в своей комнате, верно? Как ты думаешь, у нее есть ревнивый любовник?
Он подумал, потом выплюнул в ладонь фальшивые зубы Хайды.
– Нет. Я думаю, что она неистово молится только одному божеству – себе, Жени. Она проводит все свободное время, добиваясь совершенства.
– И она его добилась?
– Для себя – да. Не уверен, что труппа будет рада и дальше работать с ней.
– Я думаю, у нее есть и другие предложения. Сегодня вечером доставили цветы от Лютце из Императорского Театра Таррадаша.
Детлеф пожал плечами:
– Разумеется. Театр – это гнездо стервятников. А Ева – лакомый кусочек.
– Весьма, – отозвалась она, чувствуя, как язык защипало от красной жажды.
– Жени, – проворчал Детлеф.
– Не волнуйся, – ответила она. – Я думаю, у нее жидкая кровь.
– Лютце ее не получит. Там ей годами пришлось бы ходить в начинающих, прежде чем получить нечто похожее на главную роль. Я подыщу для нее что-нибудь после того, как «Доктор Зикхилл и мистер Хайда» сойдет со сцены.
– Она останется?
– Если она настолько умна, как я думаю. Бриллиант нуждается в оправе, а у нас лучшая труппа в Альтдорфе. Она не захочет быть Лилли Ниссен, окружающей себя пятиразрядными актрисками, чтобы ярче сиять на их фоне. Чтобы расти дальше, ей нужно соперничать с сильными.
– Детлеф, она тебе нравится?
– Она лучшая молодая актриса этого сезона.
– Но она нравится тебе?
Он повел плечами.
– Она актриса, Жени. Хорошая, возможно, великая актриса. Вот и все. И чтобы понять это, не обязательно ее любить.
Внимание Женевьевы привлекли подавленные всхлипы. У служебного входа Рейнхард тряхнул за плечи Иллону. Они ссорились, и Иллона явно была очень расстроена. Нетрудно было догадаться о причине их ссоры. Мимо пары протопал Поппа Фриц, сгибаясь под тяжестью огромной корзины с цветами.
Рейнхард притянул Иллону к себе и попытался успокоить ее в своих объятиях.
– Это все пьеса, – сказал Детлеф. – Она заставляет нас узнавать о себе то, чего мы, возможно, предпочли бы не знать.
Тьма была в его глазах.
7
После трех дней пешего пути Шейдт подходил к Альтдорфу. Анимус теперь вел себя тихо, и он вспоминал подробности своего путешествия, как будто пытался сложить из кусочков яркий, но быстро исчезающий из памяти ночной кошмар. Гибли животные, и люди тоже. Боль стала теперь его постоянной спутницей. Но это было не важно. Эта боль принадлежала словно не ему, а кому-то другому, не имеющему отношения к его душе, его сердцу. Башмаки с ног придется срезать, в них запеклась кровь. Его левая рука сломана и нелепо болтается. Одежда изодрана и вся в дорожной грязи. Лицо стало застывшим, неподвижным, точная копия приросшей к нему маски. Не ощущая своих ран, Шейдт нога за ногу устало тащился по глубокой колее проселочной дороги.
Впереди были городские ворота. Перед ними толпился народ, дожидаясь, когда с их товаров возьмут императорскую пошлину. Там же стояла стража, очевидно высматривая уголовников и убийц. А солдаты собирали свою десятину с торговцев, явившихся в Альтдорф со скоропортящимися товарами, шелками, драгоценностями или оружием.
Две молоденькие проститутки перешучивались с караульными. Осел картинно испражнялся прямо посреди дороги, вызвав переполох среди людей, старавшихся отодвинуться подальше от его хвоста, и жаркий спор между владельцем скотины и остальными очевидцами безобразия. Шейдт присоединился к группе пеших странников и ждал, когда их пропустят. В воротах офицер стражи проверял кошельки. Тех, у кого было меньше пяти крон, в город не пускали. В Альтдорфе и без того хватало нищих.
Пропустили уличного торговца сластями с лотком пирожных. Теперь настала очередь Шейдта. Офицер рассмеялся.
– У тебя шансов нет, голодранец.
Анимус пробудился в голове Шейдта и уставился на офицера. Смех оборвался.
– Я служитель Солкана. Альтдорфский университет поручится за меня, – пояснил Шейдт.
Офицер недоверчиво смотрел на него.
– Ты больше похож на бродягу с помойки.
– Дайте мне пройти.
– Тогда показывай деньги.
У Шейдта их не было вовсе. Он, должно быть, потерял их за время пути вместе со шляпой и плащом. Офицер повернулся к следующему в очереди, моряку, возвращающемуся на свой корабль в альтдорфские доки, и принялся проверять его бумаги.
– Дайте мне пройти, – повторил Шейдт.
Офицер не обращал на него никакого внимания, его грубо отпихнули с дороги.
Шейдт проковылял шагов двадцать назад на непослушных ногах. Потом он пригнул голову и ринулся к воротам. Его голова проскочила между моряком и офицером, а плечи припечатали обоих мужчин к железной решетке ворот. Тенькнула тетива, и арбалетный болт ударил его в спину.
Он ухватился за прутья решетки и раздвинул их легко, будто занавески. Он слышал проклятия солдат и остальной толпы. Железо выгнулось и лопнуло. По другую сторону ворот разносчик сластей в ужасе смотрел на происходящее, роняя с лотка пирожные.
На пути у Шейдта оказался моряк. Шейдт сжал кулак и ударил парня с такой силой, что у того нос вышел на затылке. Когда он выдергивал окровавленный кулак, раздалось хлюпанье, словно он вытащил руку из миски с густой полузастывшей овсяной кашей.
Солдат замахнулся на него коротким мечом, и Шейдт закрылся покалеченной рукой. Клинок угодил ему в предплечье, застряв в сломанной кости. Шейдт резко двинул рукой вперед, ударив владельца меча в лицо кромкой его же оружия. Солдат рухнул с разрубленной головой, освободив ему путь. В воротах теперь была дыра. Шейдт прошел в нее, из руки его все еще торчал меч.
– Стой, именем Императора! – прокричал офицер.
Шейдт почувствовал удар в спину, его бросило вперед. Устояв на ногах, он обернулся и увидел, что офицер стоит в облаке дыма. Человек держал в руках кремневый пистолет. Шейдт ощутил, как воздух холодит его обнажившиеся лопатки. Пуля взорвалась, и ее осколки разлетелись, разрывая в клочья его одежду и кожу. Офицер насыпал в пистолет порох из рога и потянулся к мешочку со свинцовыми пулями.
Шейдт устремился к офицеру и здоровой рукой вырвал у него рог. Он вытряхнул белый порошок из него прямо человеку в лицо и ухватил пистолет за дуло, просунув палец в спусковую скобу. С предохранителя тот был снят.
Глаза офицера в панике расширились, он задохнулся.
Шейдт локтем ударил офицера в кадык, сбив его на мостовую. Он поднес пистолет к напудренному, как у клоуна, лицу и нажал на курок костяшкой пальца. Кремень высек искру прямо офицеру в глаза. Вокруг головы человека вспыхнуло облачко огня, и Шейдт пошел прочь. Когда он торопливо шагал от ворот, перерубленная в предплечье рука оторвалась и упала в придорожную канаву.
Ему нужно было поупражняться в превращениях. Не в смысле грима – все эти спрятанные в ладони вставные зубы, эластичные парики, морщины, которые видны лишь при определенном освещении, – но во всем остальном. Кто-то другой, может, сделал бы из себя чудовище внешне. Чтобы выглядеть убедительным, Хайда Детлефа должен вырастать изнутри.
Он в одиночестве сидел в театральном буфете, уставившись на выщербленную деревянную доску стола, пытаясь отыскать тьму в своем сердце. В сердцах своих зрителей.
Он вспоминал глаза Дракенфелса. Вспоминал месяцы, проведенные в крепости Мундсен. Некоторые чудовищами рождаются, а не становятся. Но голод и жестокость способны толкнуть человека на что угодно. Что могло бы превратить его, Детлефа Зирка, в нечто столь же чудовищно злое, как Вечный Дракенфелс? Великий Чародей становился таким веками, тысячелетиями. Магия и грехи, искушения и ужас, честолюбие и страдания. Становятся ли люди хайдами постепенно, подобно тому, как сыплются песчинки в песочных часах, или превращение происходит мгновенно, как на сцене?
Он стиснул кулаки и представил, что наносит ими удары. Представил сокрушаемые черепа.
Череп Евы Савиньен.
Черная рука схватила его сердце и медленно сжала. Его кулаки закаменели, он оскалился, обнажая зубы.
Тьма пульсировала в его мозгу.
Мистер Хайда вырос в нем, и плечи Детлефа поникли, это его тело приняло облик монстра.
Животное начало проросло внутри его собственного.
В зле присутствовало такое наслаждение. Такая простота и легкость. Такая свобода. От желания до его осуществления было рукой подать. Свирепая простота дикости.
Наконец-то Детлеф понял.
– Детлеф Зирк, – произнес голос, пробившись сквозь его мысли. – Я Виктор Расселас, управляющий и советник Морнана Тибальта, канцлера Империи, директора Имперского банка Альтдорфа.
Детлеф смотрел на человека, пытаясь сфокусировать зрение.
Это был хрупкий тип, одетый в темно-серое, в затянутой в перчатку руке он держал свиток. Вместо герба стояла печать Имперской канцелярии.
– Я уполномочен вручить вам эту петицию, – монотонно бубнил Расселас, – с требованием, чтобы вы прекратили показывать спектакль «Странная история доктора Зикхилла и мистера Хайды». Она подписана более чем сотней выдающихся граждан Империи. Мы утверждаем, что ваша драма пробуждает жестокие наклонности в публике, и в эти кровожадные времена такое возбуждение…
Расселас задохнулся, потому что руки Детлефа сомкнулись на его горле.
Детлеф смотрел на искаженное ужасом лицо человечка и стискивал его шею все сильнее, наслаждаясь ощущением трепещущих под пальцами мышц. Лицо Расселаса несколько раз поменяло цвет.
Детлеф ударил советника головой о стену. Тоже неплохое ощущение. Он повторил.
– Что ты делаешь?
Он едва услышал этот голос. Просунув большой палец за ухо Расселаса, он с силой, вонзая ноготь в кожу, нажал на пульсирующую там вену.
Еще несколько секунд удовольствия, и пульс затихнет.
– Детлеф!
Чьи-то руки вцепились в его плечо. Женевьева.
Тьма в его мозгу обратилась в туман и рассеялась. Он почувствовал, что у него все болит, зубы накрепко стиснуты, голова раскалывается, все кости в руке будто перемолоты. Он выпустил задыхающегося советника и рухнул на руки Женевьеве. Она с легкостью приняла его вес и мягко опустила Детлефа в кресло.
Расселас кое-как поднялся на ноги и ослабил воротник. Кожа его от злости пошла красными пятнами. Он испарился, оставив свою петицию.
– О чем ты думал? – спросила Женевьева.
Он не знал.
Впереди были городские ворота. Перед ними толпился народ, дожидаясь, когда с их товаров возьмут императорскую пошлину. Там же стояла стража, очевидно высматривая уголовников и убийц. А солдаты собирали свою десятину с торговцев, явившихся в Альтдорф со скоропортящимися товарами, шелками, драгоценностями или оружием.
Две молоденькие проститутки перешучивались с караульными. Осел картинно испражнялся прямо посреди дороги, вызвав переполох среди людей, старавшихся отодвинуться подальше от его хвоста, и жаркий спор между владельцем скотины и остальными очевидцами безобразия. Шейдт присоединился к группе пеших странников и ждал, когда их пропустят. В воротах офицер стражи проверял кошельки. Тех, у кого было меньше пяти крон, в город не пускали. В Альтдорфе и без того хватало нищих.
Пропустили уличного торговца сластями с лотком пирожных. Теперь настала очередь Шейдта. Офицер рассмеялся.
– У тебя шансов нет, голодранец.
Анимус пробудился в голове Шейдта и уставился на офицера. Смех оборвался.
– Я служитель Солкана. Альтдорфский университет поручится за меня, – пояснил Шейдт.
Офицер недоверчиво смотрел на него.
– Ты больше похож на бродягу с помойки.
– Дайте мне пройти.
– Тогда показывай деньги.
У Шейдта их не было вовсе. Он, должно быть, потерял их за время пути вместе со шляпой и плащом. Офицер повернулся к следующему в очереди, моряку, возвращающемуся на свой корабль в альтдорфские доки, и принялся проверять его бумаги.
– Дайте мне пройти, – повторил Шейдт.
Офицер не обращал на него никакого внимания, его грубо отпихнули с дороги.
Шейдт проковылял шагов двадцать назад на непослушных ногах. Потом он пригнул голову и ринулся к воротам. Его голова проскочила между моряком и офицером, а плечи припечатали обоих мужчин к железной решетке ворот. Тенькнула тетива, и арбалетный болт ударил его в спину.
Он ухватился за прутья решетки и раздвинул их легко, будто занавески. Он слышал проклятия солдат и остальной толпы. Железо выгнулось и лопнуло. По другую сторону ворот разносчик сластей в ужасе смотрел на происходящее, роняя с лотка пирожные.
На пути у Шейдта оказался моряк. Шейдт сжал кулак и ударил парня с такой силой, что у того нос вышел на затылке. Когда он выдергивал окровавленный кулак, раздалось хлюпанье, словно он вытащил руку из миски с густой полузастывшей овсяной кашей.
Солдат замахнулся на него коротким мечом, и Шейдт закрылся покалеченной рукой. Клинок угодил ему в предплечье, застряв в сломанной кости. Шейдт резко двинул рукой вперед, ударив владельца меча в лицо кромкой его же оружия. Солдат рухнул с разрубленной головой, освободив ему путь. В воротах теперь была дыра. Шейдт прошел в нее, из руки его все еще торчал меч.
– Стой, именем Императора! – прокричал офицер.
Шейдт почувствовал удар в спину, его бросило вперед. Устояв на ногах, он обернулся и увидел, что офицер стоит в облаке дыма. Человек держал в руках кремневый пистолет. Шейдт ощутил, как воздух холодит его обнажившиеся лопатки. Пуля взорвалась, и ее осколки разлетелись, разрывая в клочья его одежду и кожу. Офицер насыпал в пистолет порох из рога и потянулся к мешочку со свинцовыми пулями.
Шейдт устремился к офицеру и здоровой рукой вырвал у него рог. Он вытряхнул белый порошок из него прямо человеку в лицо и ухватил пистолет за дуло, просунув палец в спусковую скобу. С предохранителя тот был снят.
Глаза офицера в панике расширились, он задохнулся.
Шейдт локтем ударил офицера в кадык, сбив его на мостовую. Он поднес пистолет к напудренному, как у клоуна, лицу и нажал на курок костяшкой пальца. Кремень высек искру прямо офицеру в глаза. Вокруг головы человека вспыхнуло облачко огня, и Шейдт пошел прочь. Когда он торопливо шагал от ворот, перерубленная в предплечье рука оторвалась и упала в придорожную канаву.
Ему нужно было поупражняться в превращениях. Не в смысле грима – все эти спрятанные в ладони вставные зубы, эластичные парики, морщины, которые видны лишь при определенном освещении, – но во всем остальном. Кто-то другой, может, сделал бы из себя чудовище внешне. Чтобы выглядеть убедительным, Хайда Детлефа должен вырастать изнутри.
Он в одиночестве сидел в театральном буфете, уставившись на выщербленную деревянную доску стола, пытаясь отыскать тьму в своем сердце. В сердцах своих зрителей.
Он вспоминал глаза Дракенфелса. Вспоминал месяцы, проведенные в крепости Мундсен. Некоторые чудовищами рождаются, а не становятся. Но голод и жестокость способны толкнуть человека на что угодно. Что могло бы превратить его, Детлефа Зирка, в нечто столь же чудовищно злое, как Вечный Дракенфелс? Великий Чародей становился таким веками, тысячелетиями. Магия и грехи, искушения и ужас, честолюбие и страдания. Становятся ли люди хайдами постепенно, подобно тому, как сыплются песчинки в песочных часах, или превращение происходит мгновенно, как на сцене?
Он стиснул кулаки и представил, что наносит ими удары. Представил сокрушаемые черепа.
Череп Евы Савиньен.
Черная рука схватила его сердце и медленно сжала. Его кулаки закаменели, он оскалился, обнажая зубы.
Тьма пульсировала в его мозгу.
Мистер Хайда вырос в нем, и плечи Детлефа поникли, это его тело приняло облик монстра.
Животное начало проросло внутри его собственного.
В зле присутствовало такое наслаждение. Такая простота и легкость. Такая свобода. От желания до его осуществления было рукой подать. Свирепая простота дикости.
Наконец-то Детлеф понял.
– Детлеф Зирк, – произнес голос, пробившись сквозь его мысли. – Я Виктор Расселас, управляющий и советник Морнана Тибальта, канцлера Империи, директора Имперского банка Альтдорфа.
Детлеф смотрел на человека, пытаясь сфокусировать зрение.
Это был хрупкий тип, одетый в темно-серое, в затянутой в перчатку руке он держал свиток. Вместо герба стояла печать Имперской канцелярии.
– Я уполномочен вручить вам эту петицию, – монотонно бубнил Расселас, – с требованием, чтобы вы прекратили показывать спектакль «Странная история доктора Зикхилла и мистера Хайды». Она подписана более чем сотней выдающихся граждан Империи. Мы утверждаем, что ваша драма пробуждает жестокие наклонности в публике, и в эти кровожадные времена такое возбуждение…
Расселас задохнулся, потому что руки Детлефа сомкнулись на его горле.
Детлеф смотрел на искаженное ужасом лицо человечка и стискивал его шею все сильнее, наслаждаясь ощущением трепещущих под пальцами мышц. Лицо Расселаса несколько раз поменяло цвет.
Детлеф ударил советника головой о стену. Тоже неплохое ощущение. Он повторил.
– Что ты делаешь?
Он едва услышал этот голос. Просунув большой палец за ухо Расселаса, он с силой, вонзая ноготь в кожу, нажал на пульсирующую там вену.
Еще несколько секунд удовольствия, и пульс затихнет.
– Детлеф!
Чьи-то руки вцепились в его плечо. Женевьева.
Тьма в его мозгу обратилась в туман и рассеялась. Он почувствовал, что у него все болит, зубы накрепко стиснуты, голова раскалывается, все кости в руке будто перемолоты. Он выпустил задыхающегося советника и рухнул на руки Женевьеве. Она с легкостью приняла его вес и мягко опустила Детлефа в кресло.
Расселас кое-как поднялся на ноги и ослабил воротник. Кожа его от злости пошла красными пятнами. Он испарился, оставив свою петицию.
– О чем ты думал? – спросила Женевьева.
Он не знал.
8
Ученица обучалась быстрее, чем ожидал Демон Потайных Ходов. Она, как кокетливый вампир, искусно высасывала из него досуха весь его опыт, все мастерство. И пила их маленькими быстрыми глоточками.
Скоро он будет пуст. Совсем.
Сидя у себя в комнате перед зеркалом, Ева безудержно рыдала, лицо ее превратилось в застывшую маску горя. Потом, в одно мгновение, едва достаточное, чтобы задуть свечу, она полностью успокоилась.
– Хорошо, – сказал он.
Она скромно приняла его похвалу. Упражнения были окончены.
– Ты отказалась от предложения Лютце?
– Конечно.
– Это следовало сделать. Потом будут другие. Со временем ты примешь одно из них. Подходящее.
Ева на миг погрустнела. Он не понимал ее настроения.
– Что тревожит тебя, дитя?
– Когда я приму предложение, я должна буду уйти в другой театр.
– Естественно.
– А ты пойдешь со мной?
Он не ответил.
– Дух?
– Дитя, ты не будешь нуждаться во мне вечно.
– Нет. – Она топнула ножкой. – Я тебя никогда не брошу. Ты столько для меня сделал. Эти цветы, эти записки. Они в такой же мере твои, как мои.
Ева говорила неискренне. Ирония судьбы: вне сцены она была скверной лицемеркой. На самом деле она полагала, что уже переросла его, но не была уверена, достаточно ли уже окрепла для того, чтобы шагать дальше без привычного костыля. И еще в глубине души она боялась конкуренции и предполагала, что он найдет себе другую ученицу.
– Я всего лишь добросовестный садовник, дитя. Я способствовал твоему расцвету, но моей заслуги в нем нет.
Ева не знала этого, но она была первой, кого он обучал. Она же будет и последней.
Такие Евы Савиньен встречаются лишь раз в жизни, даже если жизнь долгая, как у Демона Потайных Ходов.
Девушка опять села к зеркалу, глядя на свое отражение. Пыталась ли она увидеть то, что за ним, увидеть его? Эта мысль повергла его в ужас. По шкуре побежали мурашки, он услышал, как капает с него густая слизь.
– Дух, почему я не могу увидеть тебя?
Она уже спрашивала об этом прежде. Он не знал, что ответить.
– У тебя нет тела, которое можно увидеть?
Он едва не засмеялся, но не мог выдавить ни звука. Хотел бы он, чтобы это было так.
– Кто ты?
– Теперь я Демон Потайных Ходов. Когда-то был драматургом и режиссером тоже. Но это было очень давно. До твоего рождения. Даже до рождения твоей матери.
– Как тебя зовут?
– У меня нет имени. Больше нет.
– А какое имя у тебя было?
– Тебе оно все равно ничего не скажет.
– У тебя такой красивый голос, я уверена, ты хорошенький. Очаровательное привидение, как призрак в «Туманном фарсе».
Скоро он будет пуст. Совсем.
Сидя у себя в комнате перед зеркалом, Ева безудержно рыдала, лицо ее превратилось в застывшую маску горя. Потом, в одно мгновение, едва достаточное, чтобы задуть свечу, она полностью успокоилась.
– Хорошо, – сказал он.
Она скромно приняла его похвалу. Упражнения были окончены.
– Ты отказалась от предложения Лютце?
– Конечно.
– Это следовало сделать. Потом будут другие. Со временем ты примешь одно из них. Подходящее.
Ева на миг погрустнела. Он не понимал ее настроения.
– Что тревожит тебя, дитя?
– Когда я приму предложение, я должна буду уйти в другой театр.
– Естественно.
– А ты пойдешь со мной?
Он не ответил.
– Дух?
– Дитя, ты не будешь нуждаться во мне вечно.
– Нет. – Она топнула ножкой. – Я тебя никогда не брошу. Ты столько для меня сделал. Эти цветы, эти записки. Они в такой же мере твои, как мои.
Ева говорила неискренне. Ирония судьбы: вне сцены она была скверной лицемеркой. На самом деле она полагала, что уже переросла его, но не была уверена, достаточно ли уже окрепла для того, чтобы шагать дальше без привычного костыля. И еще в глубине души она боялась конкуренции и предполагала, что он найдет себе другую ученицу.
– Я всего лишь добросовестный садовник, дитя. Я способствовал твоему расцвету, но моей заслуги в нем нет.
Ева не знала этого, но она была первой, кого он обучал. Она же будет и последней.
Такие Евы Савиньен встречаются лишь раз в жизни, даже если жизнь долгая, как у Демона Потайных Ходов.
Девушка опять села к зеркалу, глядя на свое отражение. Пыталась ли она увидеть то, что за ним, увидеть его? Эта мысль повергла его в ужас. По шкуре побежали мурашки, он услышал, как капает с него густая слизь.
– Дух, почему я не могу увидеть тебя?
Она уже спрашивала об этом прежде. Он не знал, что ответить.
– У тебя нет тела, которое можно увидеть?
Он едва не засмеялся, но не мог выдавить ни звука. Хотел бы он, чтобы это было так.
– Кто ты?
– Теперь я Демон Потайных Ходов. Когда-то был драматургом и режиссером тоже. Но это было очень давно. До твоего рождения. Даже до рождения твоей матери.
– Как тебя зовут?
– У меня нет имени. Больше нет.
– А какое имя у тебя было?
– Тебе оно все равно ничего не скажет.
– У тебя такой красивый голос, я уверена, ты хорошенький. Очаровательное привидение, как призрак в «Туманном фарсе».