Страница:
Искусство искренности требует от ребенка большого мужества, напряжений и ответственной дисциплины.
Ильин категорически выступает против различных форм и методов авторитарного воздействия: унижения, оскорблений, угроз и суровых наказаний. Конечно же, крайне сложно вызвать в ребенке потребность добровольного самоограничения и добровольного преодоления трудностей. Но это необходимо, ибо человек вседозволенности, разнузданный и капризный, всегда враг и самому себе, и другим.
Именно поэтому на одно из первых мест Ильин ставит искусство воспитания воли, способность к автономному самообладанию. Дисциплинированному человеку всякая дисциплина легка. Как говорит русская поговорка: «Превысокое владетельство – собою владети». Но и дисциплина не должна развиваться в ущерб свободе и любви. Она не может стать самоцелью, не должна превращаться в «тягостный догмат и в душевное каменение». Искусство состоит в том, чтобы процесс дисциплинирования стал незаметным, свободным совестным актом. В основе дисциплинирования лежит, по мнению Ильина, чувство взаимной личной незаменимости, которое связывает родителя с ребенком. Эта таинственная связь кровной любви способна снимать любые напряжения, преодолевать и сглаживать конфликты, согревать добрым родительским теплом любые невзгоды и самоотречения. «Сокровенная совместимость двух существ, незаменимых, выстраданных, кровь от крови, кость от кости, создает неповторимое духовное своеобразие, порождает в сердце ребенка первообраз чистой матери, несущей милость, любовь и защиту, и первообраз благого отца, дарующего питание, справедливость и разумение. Горе человеку, если в его душе нет этих двух живительных начал духовной любви и духовной веры!» Об этом, о родительском авторитете сказал хорошо Пушкин, замечает Ильин:
Пожалуй, никто из отечественных мыслителей XX столетия с такой отчетливостью не формулировал задачи воспитания, образования, культуры, демократии, обновления России. Много десятилетий назад Ильин предсказывал то время, когда рухнет казарменный социализм и на его обломках будет строиться новая «демократия» – демократия нуворишей, карьеристов, казнокрадов. Но в потаенных глубинах народа разовьется и окрепнет сохраненная православная сила самоопределения к лучшему. Подобно Толстому (в грандиозных битвах успех сражений решают не пушки и снаряды, а дух народа!) Ильин в противовес марксизму доказывал, что изобилие и благоденствие людей зависят не от «производительных сил и производственных отношений», а от того, насколько эта сила самоопределения преодолевает лживость и бесчестие, карьеризм и бездуховность, насколько она способна к самоотречению, к утверждению высших человеческих идеалов, насколько способна объединить граждан своего Отечества.
Нам бы постичь духовное величие его главного завета: «Россия выйдет из того кризиса, в котором она находится, и возродится к новому творчеству и новому расцвету – через сочетание и примирение трех основ, трех законов духа: СВОБОДЫ, ЛЮБВИ и ПРЕДМЕТНОСТИ. Вся современная культура сорвалась на том, что не сумела сочетать эти основы»[4]. И. А. Ильин многократно подчеркивает, что России нужно НОВОЕ ВОСПИТАНИЕ: в свободе и к свободе, в любви и к любви, в сердечной предметности и к освященной высшими ценностями предметности. И это – прогноз не на сегодня, не на завтра – на ВЕКА!
И любовь, и свобода без наполнения их созидательной творческой деятельностью теряют свой высший смысл. Мы часто встречаемся с декламацией высших ценностей, когда демагог и шкурник, карьерист и подлец взывают к высшим ценностям – Любви, Свободе, а на самом деле исповедуют даже не демонические убеждения, а сатанинские: лгут, изворачиваются, паразитируют на ближних, воруют и убивают.
Предметность и есть преодоление лжи и насилия, она и есть созидательная деятельность на основе Любви и Свободы. Вот почему немыслимо рождение новой России без этих трех законов Духа.
6. Свобода, воспитание, демократия
7. Возрождать Россию – значит воспитывать народ в духе воли к справедливости
8. «Любовь есть доброта» (И. А. Ильин)
9. Священное слово СОЗЕРЦАНИЕ
10. Тайна созерцания
11. А как же на практике?
12. «Летящий бег пера»
Глава 6
1. Гордость – величайший грех?
Ильин категорически выступает против различных форм и методов авторитарного воздействия: унижения, оскорблений, угроз и суровых наказаний. Конечно же, крайне сложно вызвать в ребенке потребность добровольного самоограничения и добровольного преодоления трудностей. Но это необходимо, ибо человек вседозволенности, разнузданный и капризный, всегда враг и самому себе, и другим.
Именно поэтому на одно из первых мест Ильин ставит искусство воспитания воли, способность к автономному самообладанию. Дисциплинированному человеку всякая дисциплина легка. Как говорит русская поговорка: «Превысокое владетельство – собою владети». Но и дисциплина не должна развиваться в ущерб свободе и любви. Она не может стать самоцелью, не должна превращаться в «тягостный догмат и в душевное каменение». Искусство состоит в том, чтобы процесс дисциплинирования стал незаметным, свободным совестным актом. В основе дисциплинирования лежит, по мнению Ильина, чувство взаимной личной незаменимости, которое связывает родителя с ребенком. Эта таинственная связь кровной любви способна снимать любые напряжения, преодолевать и сглаживать конфликты, согревать добрым родительским теплом любые невзгоды и самоотречения. «Сокровенная совместимость двух существ, незаменимых, выстраданных, кровь от крови, кость от кости, создает неповторимое духовное своеобразие, порождает в сердце ребенка первообраз чистой матери, несущей милость, любовь и защиту, и первообраз благого отца, дарующего питание, справедливость и разумение. Горе человеку, если в его душе нет этих двух живительных начал духовной любви и духовной веры!» Об этом, о родительском авторитете сказал хорошо Пушкин, замечает Ильин:
Ильин делает такой вывод: «…Из духа семьи и рода, из духовного и религиозного осмысленного приятия своих родителей и предков родится и утверждается в человеке чувство собственного ДУХОВНОГО ДОСТОИНСТВА, эта первая основа внутренней свободы, духовного характера и здоровой гражданственности».
Они любить, лелеять научают
Не смертные, таинственные чувства,
И нас они науке первой учат:
Чтить самого себя…
Пожалуй, никто из отечественных мыслителей XX столетия с такой отчетливостью не формулировал задачи воспитания, образования, культуры, демократии, обновления России. Много десятилетий назад Ильин предсказывал то время, когда рухнет казарменный социализм и на его обломках будет строиться новая «демократия» – демократия нуворишей, карьеристов, казнокрадов. Но в потаенных глубинах народа разовьется и окрепнет сохраненная православная сила самоопределения к лучшему. Подобно Толстому (в грандиозных битвах успех сражений решают не пушки и снаряды, а дух народа!) Ильин в противовес марксизму доказывал, что изобилие и благоденствие людей зависят не от «производительных сил и производственных отношений», а от того, насколько эта сила самоопределения преодолевает лживость и бесчестие, карьеризм и бездуховность, насколько она способна к самоотречению, к утверждению высших человеческих идеалов, насколько способна объединить граждан своего Отечества.
Нам бы постичь духовное величие его главного завета: «Россия выйдет из того кризиса, в котором она находится, и возродится к новому творчеству и новому расцвету – через сочетание и примирение трех основ, трех законов духа: СВОБОДЫ, ЛЮБВИ и ПРЕДМЕТНОСТИ. Вся современная культура сорвалась на том, что не сумела сочетать эти основы»[4]. И. А. Ильин многократно подчеркивает, что России нужно НОВОЕ ВОСПИТАНИЕ: в свободе и к свободе, в любви и к любви, в сердечной предметности и к освященной высшими ценностями предметности. И это – прогноз не на сегодня, не на завтра – на ВЕКА!
И любовь, и свобода без наполнения их созидательной творческой деятельностью теряют свой высший смысл. Мы часто встречаемся с декламацией высших ценностей, когда демагог и шкурник, карьерист и подлец взывают к высшим ценностям – Любви, Свободе, а на самом деле исповедуют даже не демонические убеждения, а сатанинские: лгут, изворачиваются, паразитируют на ближних, воруют и убивают.
Предметность и есть преодоление лжи и насилия, она и есть созидательная деятельность на основе Любви и Свободы. Вот почему немыслимо рождение новой России без этих трех законов Духа.
6. Свобода, воспитание, демократия
Воспитание, школа, семья воспроизводят в своей реальности те формы жизни, которые властвуют, доминируют в обществе. Какова демократия в обществе (внешняя свобода), таковы и способы преодоления или, точнее, развития авторитарности в семейном и общественном воспитании. Если в настоящее время в нашей стране зафиксировано около 200 тысяч преступных группировок, если этими группировками практически контролируются все финансовые и производственные структуры, если рэкет, заказные убийства, шантажи, ограбления и воровство становятся главными способами наживы, то этот насильственный мир так или иначе воссоздается на разностороннем воспитательном пространстве.
Именно в недрах семьи и школы идет подготовка (выращивание) нового «улучшенного» поколения творцов безнаказанных, государственно и социально санкционированных форм вседозволенности.
Поэтому надо и начинать социальные преобразования с семейного и общественного воспитания, когда воспитание внутренней свободы молодых людей идет рядом с развитием истинной демократии. Ильин исходит из такой зависимости обстоятельств и личности: «Если внешняя свобода устраняет насильственное вмешательство других людей в духовную жизнь человека, то внутренняя свобода обращает свои требования не к другим людям, а к самому себе – вот уже внешне нестесненному – человеку. Свобода уже по своему существу есть именно духовная свобода, то есть свобода духа, а не тела и не души… Дух есть сила самоопределения к лучшему»[5]. С точки зрения Ильина, тело и душа несвободны, поскольку зависят от внешних обстоятельств. А дух всегда свободен, так как он всегда есть сила, преодолевающая как соблазны, так и внешние воздействия на человека.
В стеснениях и ограничениях нуждается не свобода духа, а бездуховность, то есть такая освобожденность от духа, которая неизбежно переходит во вседозволенность. Именно поэтому дети не могут быть предоставлены на произвол «внешней» и отрицательной свободы, они должны быть подготовлены к освоению внутренней духовной свободы. И дело состоит не в том, чтобы оставить их в покое и не вторгаться в их мир, а в том, чтобы пробудить в них жажду духовной жизни. «Духовная свобода ребенка, – пишет Ильин, – совсем не состоит в том, чтобы он приобрел внутреннюю способность достойно пользоваться свободой и духовно заполнять свою внешнюю "невынужденность" и "незапуганность". Внешняя свобода необходима для ВНУТРЕННЕГО САМООСВОБОЖДЕНИЯ; она священна только как верный залог внутренней свободы…»[6] Внутреннее самоосвобождение необходимо для предметного, созидательного самовоспитания.
Лояльный гражданин – это человек с развитым самосознанием, человек, противостоящий смуте. Лояльность не есть механическая покорность, но добровольно принятые на себя обязательства защищать все то предметно-честное, что есть в государстве, обществе. Лояльность противостоит произволу, вседозволенности, ибо она законопослушна или, как теперь часто прибавляют, легитимна! Только лояльность создает мир в душах людских, в обществе, государстве. Лояльности противостоит смута, ибо последняя есть «война всех против всех», есть «борьба личных своекорыстий». «Так бывало и в истории России: люди кривили душой (в старину это называлось "воровал") и, по словами летописи, "несли Русь ровно". Так было в Смутное время (1605–1613 годы). Именно так возникла большевистская революция (1917 год). При таком настроении в народе государство существовать не может; центробежные силы одерживают верх над центростремительными; личный интерес становится выше общего; все рассыпается в прах, в песок – и буря событий несет этот песок в пропасть»[7] Надо ли говорить о том, насколько точно приведенные слова характеризуют наше смутное время…
Преодолеть смуту – значит поставить на первое место социальной жизни воспитание правосознания у молодых людей, у народа, воспитание правозащитного гражданина, лояльного, дружественного, любящего свою семью, свою родину, свою профессию, свою духовную свободу.
Именно в недрах семьи и школы идет подготовка (выращивание) нового «улучшенного» поколения творцов безнаказанных, государственно и социально санкционированных форм вседозволенности.
Поэтому надо и начинать социальные преобразования с семейного и общественного воспитания, когда воспитание внутренней свободы молодых людей идет рядом с развитием истинной демократии. Ильин исходит из такой зависимости обстоятельств и личности: «Если внешняя свобода устраняет насильственное вмешательство других людей в духовную жизнь человека, то внутренняя свобода обращает свои требования не к другим людям, а к самому себе – вот уже внешне нестесненному – человеку. Свобода уже по своему существу есть именно духовная свобода, то есть свобода духа, а не тела и не души… Дух есть сила самоопределения к лучшему»[5]. С точки зрения Ильина, тело и душа несвободны, поскольку зависят от внешних обстоятельств. А дух всегда свободен, так как он всегда есть сила, преодолевающая как соблазны, так и внешние воздействия на человека.
В стеснениях и ограничениях нуждается не свобода духа, а бездуховность, то есть такая освобожденность от духа, которая неизбежно переходит во вседозволенность. Именно поэтому дети не могут быть предоставлены на произвол «внешней» и отрицательной свободы, они должны быть подготовлены к освоению внутренней духовной свободы. И дело состоит не в том, чтобы оставить их в покое и не вторгаться в их мир, а в том, чтобы пробудить в них жажду духовной жизни. «Духовная свобода ребенка, – пишет Ильин, – совсем не состоит в том, чтобы он приобрел внутреннюю способность достойно пользоваться свободой и духовно заполнять свою внешнюю "невынужденность" и "незапуганность". Внешняя свобода необходима для ВНУТРЕННЕГО САМООСВОБОЖДЕНИЯ; она священна только как верный залог внутренней свободы…»[6] Внутреннее самоосвобождение необходимо для предметного, созидательного самовоспитания.
Лояльный гражданин – это человек с развитым самосознанием, человек, противостоящий смуте. Лояльность не есть механическая покорность, но добровольно принятые на себя обязательства защищать все то предметно-честное, что есть в государстве, обществе. Лояльность противостоит произволу, вседозволенности, ибо она законопослушна или, как теперь часто прибавляют, легитимна! Только лояльность создает мир в душах людских, в обществе, государстве. Лояльности противостоит смута, ибо последняя есть «война всех против всех», есть «борьба личных своекорыстий». «Так бывало и в истории России: люди кривили душой (в старину это называлось "воровал") и, по словами летописи, "несли Русь ровно". Так было в Смутное время (1605–1613 годы). Именно так возникла большевистская революция (1917 год). При таком настроении в народе государство существовать не может; центробежные силы одерживают верх над центростремительными; личный интерес становится выше общего; все рассыпается в прах, в песок – и буря событий несет этот песок в пропасть»[7] Надо ли говорить о том, насколько точно приведенные слова характеризуют наше смутное время…
Преодолеть смуту – значит поставить на первое место социальной жизни воспитание правосознания у молодых людей, у народа, воспитание правозащитного гражданина, лояльного, дружественного, любящего свою семью, свою родину, свою профессию, свою духовную свободу.
7. Возрождать Россию – значит воспитывать народ в духе воли к справедливости
Такова формула Ильина, прозвучавшая в годы величайшей несправедливости. Он мечтал о том времени, когда будут залечены раны революций и войн, когда «необманно» удастся «уверить народ в том, что есть дух высшей справедливости». Поэтому надо:
• воспитывать волю к справедливости;
• отыскивать справедливость для всех, осуществив конец уравниловки, обезличивания;
• пробуждать совестное братство и даже художественное вчувствование в живого человека желанием верно видеть его;
• развивать в каждом живое и чуткое правосознание, которое готово поступиться своим и отстаивать чужое;
• новое воспитание должно укреплять дух жертвенности. И чем сильнее этот дух, тем сильнее государство.
Справедливость требует предметного неравенства, и Ильин подчеркивает: уравнивать всех и во всем несправедливо, глупо и вредно.
Ильин проанализировал то, что нам предстоит еще делать, а именно рассмотреть во всех отношениях сложнейшую из социальных систем справедливость – равенство – несправедливость. Всякое преднамеренное, ускоренное, оптимизированное развитие (сколько же пустых слов было порождено социализмом!), равенство может двигаться только «вниз», делая всех одинаково необразованными, больными, бедными, плохо одетыми. Бедность возводилась в ранг социального идеала. С какой же гордостью говорилось: «А мой отец, дед, прадед был очень бедным, с голоду помирал…» Революция сделала всех нищими, вороватыми, тупыми, она возвела на руководящие посты ловчил, подхалимов, карьеристов, продажных, гнусных, лицемерных подлецов, бездушных чиновников, доносчиков и палачей.
Справедливость требует воздавать каждому по действительным заслугам, по труду. Справедливость утверждает высшие ценности, добрые отношения между людьми, любовь.
• воспитывать волю к справедливости;
• отыскивать справедливость для всех, осуществив конец уравниловки, обезличивания;
• пробуждать совестное братство и даже художественное вчувствование в живого человека желанием верно видеть его;
• развивать в каждом живое и чуткое правосознание, которое готово поступиться своим и отстаивать чужое;
• новое воспитание должно укреплять дух жертвенности. И чем сильнее этот дух, тем сильнее государство.
Справедливость требует предметного неравенства, и Ильин подчеркивает: уравнивать всех и во всем несправедливо, глупо и вредно.
Ильин проанализировал то, что нам предстоит еще делать, а именно рассмотреть во всех отношениях сложнейшую из социальных систем справедливость – равенство – несправедливость. Всякое преднамеренное, ускоренное, оптимизированное развитие (сколько же пустых слов было порождено социализмом!), равенство может двигаться только «вниз», делая всех одинаково необразованными, больными, бедными, плохо одетыми. Бедность возводилась в ранг социального идеала. С какой же гордостью говорилось: «А мой отец, дед, прадед был очень бедным, с голоду помирал…» Революция сделала всех нищими, вороватыми, тупыми, она возвела на руководящие посты ловчил, подхалимов, карьеристов, продажных, гнусных, лицемерных подлецов, бездушных чиновников, доносчиков и палачей.
Справедливость требует воздавать каждому по действительным заслугам, по труду. Справедливость утверждает высшие ценности, добрые отношения между людьми, любовь.
8. «Любовь есть доброта» (И. А. Ильин)
Он так считал, потому что Любовь вызывает потребность сделать счастливыми всех вокруг себя (иначе это не любовь!) и «наслаждаться этим чужим счастьем как излучением своего собственного».
Духовная Любовь, отмечает постоянно Ильин, есть некоторый ГОЛОД ДУШИ по БОЖЕСТВЕННОМУ. Еще Платон говорил, что истинная Любовь делает человека одновременно БОГАТЫМ и БЕДНЫМ. Богатство в том, что человек нашел сокровище, а бедность оттого, что в душе непременно рождается страх потерять богатство, и от чувства, что он не до конца владеет этим сокровищем: отсюда печаль и душевные муки, ропот на свою «лишенность и нищету». Но эта бедность особенная, духовная, она обостряет воображение, радость, стремление к высшему, к недосягаемому, к идеальному.
Любовь есть вкус к совершенству, есть некоторый духовный орган для восприятия божественного совершенства. Собственно, и люди делятся на тех, кто стремится обрести этот ВКУС, кто пребывает в ПОИСКЕ ДУХОВНОЙ ЛЮБВИ во всем: в труде, в общении с близкими и дальними, и на тех, кому чужды этот поиск, эта направленность своей души.
Как видим, у Ильина иной, нам неведомый или даже забытый ключ к постижению и самих себя, и Высшего Добра, Высшей Красоты и Истины.
Духовная Любовь, отмечает постоянно Ильин, есть некоторый ГОЛОД ДУШИ по БОЖЕСТВЕННОМУ. Еще Платон говорил, что истинная Любовь делает человека одновременно БОГАТЫМ и БЕДНЫМ. Богатство в том, что человек нашел сокровище, а бедность оттого, что в душе непременно рождается страх потерять богатство, и от чувства, что он не до конца владеет этим сокровищем: отсюда печаль и душевные муки, ропот на свою «лишенность и нищету». Но эта бедность особенная, духовная, она обостряет воображение, радость, стремление к высшему, к недосягаемому, к идеальному.
Любовь есть вкус к совершенству, есть некоторый духовный орган для восприятия божественного совершенства. Собственно, и люди делятся на тех, кто стремится обрести этот ВКУС, кто пребывает в ПОИСКЕ ДУХОВНОЙ ЛЮБВИ во всем: в труде, в общении с близкими и дальними, и на тех, кому чужды этот поиск, эта направленность своей души.
Как видим, у Ильина иной, нам неведомый или даже забытый ключ к постижению и самих себя, и Высшего Добра, Высшей Красоты и Истины.
9. Священное слово СОЗЕРЦАНИЕ
«Во всяком духовном творчестве (а педагогическое прежде всего является таковым! – Ю. А.) есть две функции, – говорит И. А. Ильин, – две способности, которыми люди бывают одарены в неравной мере: способность творческого СОЗЕРЦАНИЯ и способность легкого и быстрого проявления или, если угодно, удачного, яркого, меткого, может быть, приятного или сладостного выражения»[8]. Ильин сознает, что слово «созерцание» не совсем подходит для характеристики первой способности: надо найти более «значительное и СВЯЩЕННОЕ СЛОВО». Только в этом случае, то есть если будет найдено такое слово, «осветится последняя глубина творческого процесса».
Мы утратили не просто связь с истинно родным языком, мы изъяли из живой семантической плоти духовные начала, отчего слова оскудели, приобрели характер жестких черепков, оттого и «созерцание» в наших словарях нередко трактуется на птичьем жаргоне марксистско-ленинской психологии: «начальная ступень познания, состоящая из ощущений и восприятий, непосредственно связывающих мышление с бытием» (Словарь русского языка. – М., 1961. Т. IV. С. 256). И. А. Ильин не принял этот жаргон. Он жил в языковой культуре блистательного XIX столетия, когда «созерцание» означало «смотреть со смыслом, углубляясь в предмет, проникая его насквозь, любуясь им, вникая в него МЫСЛЕННО», РАЗУМОМ, ДУХОМ, как СОЗЕРЦАЕТ ПОМЫСЛЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ГОСПОДЬ. Истинный человеческий талант возвышается до подобия Божьего. Такой талант становится посвященным, ясновидческим, пророческим. Во времена Толстого и Достоевского были в ходу слова «пророчествование» и «учительствование». Толстой стремился к учительствованию, а Достоевский стал и Пророком, и Учителем. Достоевский созерцал своим духом и человека, и семью, и общество.
Такой созерцательности, такого созерцательного Духа недостает нам, погрязшим в мнимой учености, в мусорной диалектике железобетонной философии.
Мы утратили не просто связь с истинно родным языком, мы изъяли из живой семантической плоти духовные начала, отчего слова оскудели, приобрели характер жестких черепков, оттого и «созерцание» в наших словарях нередко трактуется на птичьем жаргоне марксистско-ленинской психологии: «начальная ступень познания, состоящая из ощущений и восприятий, непосредственно связывающих мышление с бытием» (Словарь русского языка. – М., 1961. Т. IV. С. 256). И. А. Ильин не принял этот жаргон. Он жил в языковой культуре блистательного XIX столетия, когда «созерцание» означало «смотреть со смыслом, углубляясь в предмет, проникая его насквозь, любуясь им, вникая в него МЫСЛЕННО», РАЗУМОМ, ДУХОМ, как СОЗЕРЦАЕТ ПОМЫСЛЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ГОСПОДЬ. Истинный человеческий талант возвышается до подобия Божьего. Такой талант становится посвященным, ясновидческим, пророческим. Во времена Толстого и Достоевского были в ходу слова «пророчествование» и «учительствование». Толстой стремился к учительствованию, а Достоевский стал и Пророком, и Учителем. Достоевский созерцал своим духом и человека, и семью, и общество.
Такой созерцательности, такого созерцательного Духа недостает нам, погрязшим в мнимой учености, в мусорной диалектике железобетонной философии.
10. Тайна созерцания
Она проста и вовсе, может быть, не тайна. Однозначные выводы И. А. Ильина таковы:
– Надо смыть позор своих преступлений, следы вынужденного страхом приспособления. Надо смыть черное бесчестие прошлых лет и поверить в свою собственную непоколебимую честь, чтобы восстановить доверие к себе самому и научиться узнавать людей, то есть видеть их духовный смысл, радость обновления и избавления от лжи. Никакое пустословие о «демократии», «федерации», «свободе» не заменит обновления душ, избавления от дьявольской лжи, бессовестности и бесчестия. Нечего браться за освобождение России, за воспитание молодых людей без совести, без правды, без высокой созерцательности.
В разных регионах страны я рассказывал об Ильине, Бердяеве, Вышеславцеве, о возможных путях духовного обновления, о великой общечеловеческой педагогике любви и свободы и всюду видел, постигал и созерцал живую потребность обновления. Никто и нигде из моих многочисленных слушателей не сказал, не прервал меня словами:
– Мы – самые замученные из всех сегодняшних трудовых сословий. Нас, школьных учителей, обобрали до нитки, и мы на пределе крайней бедности и нищеты!
Может быть, это кощунство, но я осязал их потребность духовного очищения, духовного самоуглубления. В них рождалась та великая созерцательная сила, которая именовалась Ильиным первой ступенью раскрытия человеческой талантливости. Кстати, тема моих выступлений – «Развитие детской и педагогической талантливости».
«Самое трудное – увидеть то, что перед тобой» (Гёте).
– Надо смыть позор своих преступлений, следы вынужденного страхом приспособления. Надо смыть черное бесчестие прошлых лет и поверить в свою собственную непоколебимую честь, чтобы восстановить доверие к себе самому и научиться узнавать людей, то есть видеть их духовный смысл, радость обновления и избавления от лжи. Никакое пустословие о «демократии», «федерации», «свободе» не заменит обновления душ, избавления от дьявольской лжи, бессовестности и бесчестия. Нечего браться за освобождение России, за воспитание молодых людей без совести, без правды, без высокой созерцательности.
В разных регионах страны я рассказывал об Ильине, Бердяеве, Вышеславцеве, о возможных путях духовного обновления, о великой общечеловеческой педагогике любви и свободы и всюду видел, постигал и созерцал живую потребность обновления. Никто и нигде из моих многочисленных слушателей не сказал, не прервал меня словами:
– Мы – самые замученные из всех сегодняшних трудовых сословий. Нас, школьных учителей, обобрали до нитки, и мы на пределе крайней бедности и нищеты!
Может быть, это кощунство, но я осязал их потребность духовного очищения, духовного самоуглубления. В них рождалась та великая созерцательная сила, которая именовалась Ильиным первой ступенью раскрытия человеческой талантливости. Кстати, тема моих выступлений – «Развитие детской и педагогической талантливости».
«Самое трудное – увидеть то, что перед тобой» (Гёте).
11. А как же на практике?
Хочу в терминах И. А. Ильина рассказать о реальном педагогическом таланте, о таланте, в котором священно соединены названные две способности.
Хочу с помощью педагогической эстетики углубиться со смыслом в созерцательную деятельность реального учителя, никем и ничем не отмеченного (разве что Богом!) учителя, которого администрация квалифицировала по заниженному разряду (а причина, может быть, и та, что слишком хорошо о нем говорят родители: добрый, добрый! А мы, значит, не добрые!)! Учителя, который мысленно, разумом, духом освещает последние глубины творческого процесса.
Зовут его Николай Алексеевич Екимов. Преподает он музыку в музыкальной школе, что на Красной Пресне в Москве. В этот день на свое индивидуальное занятие с пятилетней Леночкой Николай Алексеевич опоздал на полчаса: не мог дозвониться и предупредить об этом родителей. Я сначала не мог понять, почему занятие началось с того, что учитель долго извинялся перед ученицей, а она прятала голову под стол: что же она капризничает?! А она потом мне объяснила: «А почему он опоздал?!»
Ильин говорит о том, что дар созерцания предполагает в человеке некую повышенную впечатлительность духа. Нет, Екимов не упрашивал Леночку вылезти из-под стола, он продолжал объяснять то, как она должна сыграть на флейте новую песенку. Я наблюдал за этой ужасно неприятной картиной, за тем, как он, будто совсем не замечая каприза крохотного ребенка, продолжает как ни в чем не бывало рассказывать, не замечая ни меня, сидящего в зале, ни девочку. Мне думалось, может быть, это и есть то великое долготерпение, составляющее, как писал апостол Павел, истинную ДУХОВНУЮ ЛЮБОВЬ. Потом было еще два каприза. На просьбу учителя сыграть она демонстративно хватала флейту и играла. Снова учитель как ни в чем не бывало требовал повторений, возмущался и, когда получалось, хвалил… А потом где-то на тридцатой минуте произошло ЧУДО: девочка обнаружила и абсолютный слух, и абсолютное чутье, и что-то в ней открылось такое, благодаря чему она совершенно блистательно играла, и учитель ЩЕДРО, ОЧЕНЬ ЩЕДРО поощрял, и здесь уже после тридцатой минуты он как-то по-иному переносил даже самые незначительные неудачи ребенка. Когда Леночка допускала даже крохотные неточности, учитель, точно раненый зверек, корежился от боли: «Ну что же ты так?!», и ребенок понимал эту боль, и все крохотное существо девочки точно вбиралось в блок-флейту, она старалась изо всех сил, чтобы больше не страдал любимый учитель. Истинное созерцание, по Ильину, есть «способность восторгаться всяческим совершенством и страдать от всяческого несовершенства».
Я думал над поведением учителя. Примеривал к себе детские капризы. Пожалуй, я бы не сдержался. Вспоминал итальянский фильм, где учитель, которого играл известный Плачидо, и глазом не моргнул, когда ученик, явно издеваясь над наставником, расписывал на уроке фломастером сначала руки, а затем и лицо педагога. Я ждал, когда сорвется учитель, по крайней мере руку ученика отведет в сторону, было больно созерцать учительское долготерпение – эту апостольскую духовную любовь! А он так и не сорвался.
И не сорвался Николай Алексеевич. В нем жила, говоря языком Ильина, «обостренная отзывчивость на все подлинно значительное и священное как в вещах, так и в людях». Ему нужен был духовный результат. Нужен был во что бы то ни стало! Перед ним, перед его созерцательным взором была великая музыка и великая тайна детского Я. Кроме этих двух величин ничего не существовало. И учитель был абсолютно спокоен, ибо знал: обе величины раскроют свои недра, и замечательный ДАР будет явлен. Его «душа, предрасположенная к созерцанию, была как бы непроизвольно пленена тайнами мира и таинством божиим» (И. А. Ильин).
Вот как это таинство описывает сам H. A Екимов:
«Я знаю, что ребенок тогда раскроется эстетически, когда будет свободен, когда на него никто не будет давить. Почему я поступаю так, а не иначе, могу объяснить. Когда я слушаюсь своего сердца, своей совести, тогда я поступаю как надо, а как это происходит, почему сердце подсказывает именно такой метод обращения к ребенку, вот это необъяснимо…»
Созерцание, по Ильину, – это интуиция, это духовное смотрение, когда углубляется взгляд человека, который «вчувствуется в самую сущность вещей». Созерцание – это и воображение, и духовная любовь, и интенсивность направления к любимому предмету.
Если еще раз возвратиться к педагогу Екимову, то можно сказать, что главное его достоинство состоит в способности соединять свою и детскую фантазию или воображение с духовной любовью. «Сердечное созерцание может присоединиться к любому культурному акту»: к разучиванию гамм или усвоению теоретического материала, практическому занятию или к повторению ранее усвоенных пьес, заданий. Если это сердечное созерцание есть, то уроки превращаются в чудо. Дети, оказавшиеся в фокусе этих состояний, преображаются: они «начинают по-новому переживать уроки геометрии, географии, истории, педагогики и особенно Закона Божьего, излагаемых в словах и образах сердечного созерцания» (И. А. Ильин).
Хочу с помощью педагогической эстетики углубиться со смыслом в созерцательную деятельность реального учителя, никем и ничем не отмеченного (разве что Богом!) учителя, которого администрация квалифицировала по заниженному разряду (а причина, может быть, и та, что слишком хорошо о нем говорят родители: добрый, добрый! А мы, значит, не добрые!)! Учителя, который мысленно, разумом, духом освещает последние глубины творческого процесса.
Зовут его Николай Алексеевич Екимов. Преподает он музыку в музыкальной школе, что на Красной Пресне в Москве. В этот день на свое индивидуальное занятие с пятилетней Леночкой Николай Алексеевич опоздал на полчаса: не мог дозвониться и предупредить об этом родителей. Я сначала не мог понять, почему занятие началось с того, что учитель долго извинялся перед ученицей, а она прятала голову под стол: что же она капризничает?! А она потом мне объяснила: «А почему он опоздал?!»
Ильин говорит о том, что дар созерцания предполагает в человеке некую повышенную впечатлительность духа. Нет, Екимов не упрашивал Леночку вылезти из-под стола, он продолжал объяснять то, как она должна сыграть на флейте новую песенку. Я наблюдал за этой ужасно неприятной картиной, за тем, как он, будто совсем не замечая каприза крохотного ребенка, продолжает как ни в чем не бывало рассказывать, не замечая ни меня, сидящего в зале, ни девочку. Мне думалось, может быть, это и есть то великое долготерпение, составляющее, как писал апостол Павел, истинную ДУХОВНУЮ ЛЮБОВЬ. Потом было еще два каприза. На просьбу учителя сыграть она демонстративно хватала флейту и играла. Снова учитель как ни в чем не бывало требовал повторений, возмущался и, когда получалось, хвалил… А потом где-то на тридцатой минуте произошло ЧУДО: девочка обнаружила и абсолютный слух, и абсолютное чутье, и что-то в ней открылось такое, благодаря чему она совершенно блистательно играла, и учитель ЩЕДРО, ОЧЕНЬ ЩЕДРО поощрял, и здесь уже после тридцатой минуты он как-то по-иному переносил даже самые незначительные неудачи ребенка. Когда Леночка допускала даже крохотные неточности, учитель, точно раненый зверек, корежился от боли: «Ну что же ты так?!», и ребенок понимал эту боль, и все крохотное существо девочки точно вбиралось в блок-флейту, она старалась изо всех сил, чтобы больше не страдал любимый учитель. Истинное созерцание, по Ильину, есть «способность восторгаться всяческим совершенством и страдать от всяческого несовершенства».
Я думал над поведением учителя. Примеривал к себе детские капризы. Пожалуй, я бы не сдержался. Вспоминал итальянский фильм, где учитель, которого играл известный Плачидо, и глазом не моргнул, когда ученик, явно издеваясь над наставником, расписывал на уроке фломастером сначала руки, а затем и лицо педагога. Я ждал, когда сорвется учитель, по крайней мере руку ученика отведет в сторону, было больно созерцать учительское долготерпение – эту апостольскую духовную любовь! А он так и не сорвался.
И не сорвался Николай Алексеевич. В нем жила, говоря языком Ильина, «обостренная отзывчивость на все подлинно значительное и священное как в вещах, так и в людях». Ему нужен был духовный результат. Нужен был во что бы то ни стало! Перед ним, перед его созерцательным взором была великая музыка и великая тайна детского Я. Кроме этих двух величин ничего не существовало. И учитель был абсолютно спокоен, ибо знал: обе величины раскроют свои недра, и замечательный ДАР будет явлен. Его «душа, предрасположенная к созерцанию, была как бы непроизвольно пленена тайнами мира и таинством божиим» (И. А. Ильин).
Вот как это таинство описывает сам H. A Екимов:
«Я знаю, что ребенок тогда раскроется эстетически, когда будет свободен, когда на него никто не будет давить. Почему я поступаю так, а не иначе, могу объяснить. Когда я слушаюсь своего сердца, своей совести, тогда я поступаю как надо, а как это происходит, почему сердце подсказывает именно такой метод обращения к ребенку, вот это необъяснимо…»
Созерцание, по Ильину, – это интуиция, это духовное смотрение, когда углубляется взгляд человека, который «вчувствуется в самую сущность вещей». Созерцание – это и воображение, и духовная любовь, и интенсивность направления к любимому предмету.
Если еще раз возвратиться к педагогу Екимову, то можно сказать, что главное его достоинство состоит в способности соединять свою и детскую фантазию или воображение с духовной любовью. «Сердечное созерцание может присоединиться к любому культурному акту»: к разучиванию гамм или усвоению теоретического материала, практическому занятию или к повторению ранее усвоенных пьес, заданий. Если это сердечное созерцание есть, то уроки превращаются в чудо. Дети, оказавшиеся в фокусе этих состояний, преображаются: они «начинают по-новому переживать уроки геометрии, географии, истории, педагогики и особенно Закона Божьего, излагаемых в словах и образах сердечного созерцания» (И. А. Ильин).
12. «Летящий бег пера»
Талант бывает разным. Конечно же, есть талант мучительно напряженный, деспотический по отношению к себе, состоящий, как признавался о себе Достоевский, из неверия и сомнений, находящийся всегда на грани, где жизнь и смерть смыкаются, где все на пределе, где такое ощущение, будто, как выразился Арсений Тарковский, «смерть идет по следу, как сумасшедший с бритвою в руке…» Наверное, таков был талант Толстого – мятущийся, бунтующий, постоянно решающий задачу жить или не жить. В педагогическом неистовстве рождались педагогические системы Оуэна, Дистервега, Ушинского, Макаренко.
Но бывает и такой талант, когда все будто льется легко и самозабвенно. «Летящий бег пера!» – так Пушкин заметил о той будто неведомой силе, которая сама по себе, без рацио, без мучительства внешнего, без изнуренной тоски, создает шедевры – находит нужное слово, нужный штрих, нужное чувство.
Его гению была присуща способность мгновенно находить самое главное, самое яркое и самое образное!
Педагогика – адский труд. Здесь будто и нет легкости! И все же природа таланта носит всеобщий характер. У Песталоцци все до предела естественно: «Мои слезы текли вместе с их слезами, моя рука лежала в их руке…» И у Корчака – всегда и до конца с детьми, и нет дилеммы, и даже смерть не способна нарушить его великое единение!
Вот такое легкое, самозабвенное, я бы сказал пушкинско-моцартовское начало в талантливости Николая Алексеевича.
«Каждый человек, творящий в искусстве, – замечает Ильин, – призван растить и беречь силу своего созерцания. В этом он нуждается прежде всего и больше всего… Каждый художник должен отыскать в себе тлеющий уголь (или целое пламя) этого дара и предаться ему: из этого огня и должен звучать его голос, подобно тому голосу который слышал Моисей из неопалимой купины».
И если не будет развита эта сила созерцания, пропадет и сам талант, и сам творец.
В моей технологии я всегда выделял один из главных моментов – время! Да, за сколько времени и чему может научить тот или иной педагог. (Кстати, меня всегда поражали «временные рамки» наших отечественных гениев – Лермонтова, Добролюбова, Писарева, Надсона – двадцать с лишним лет – и столько написано! И как!)
Меня восхищал Достоевский: двадцать с лишним дней – и роман в двести страниц! Меня восхищал великий наш педагог Виктор Николаевич Терский, когда он говорил и показывал, как за два занятия можно научить рисовать, как за двадцать минут можно написать пьесу, поставить по ней спектакль, который может идти до сорока минут… Я не верил, пока сам не освоил его метод.
Сегодня меня восхищает Николай Алексеевич Екимов, который за три-четыре занятия учит играть с нотного листа, прививает любовь к сочинительству, к музыке.
Но бывает и такой талант, когда все будто льется легко и самозабвенно. «Летящий бег пера!» – так Пушкин заметил о той будто неведомой силе, которая сама по себе, без рацио, без мучительства внешнего, без изнуренной тоски, создает шедевры – находит нужное слово, нужный штрих, нужное чувство.
Его гению была присуща способность мгновенно находить самое главное, самое яркое и самое образное!
Педагогика – адский труд. Здесь будто и нет легкости! И все же природа таланта носит всеобщий характер. У Песталоцци все до предела естественно: «Мои слезы текли вместе с их слезами, моя рука лежала в их руке…» И у Корчака – всегда и до конца с детьми, и нет дилеммы, и даже смерть не способна нарушить его великое единение!
Вот такое легкое, самозабвенное, я бы сказал пушкинско-моцартовское начало в талантливости Николая Алексеевича.
«Каждый человек, творящий в искусстве, – замечает Ильин, – призван растить и беречь силу своего созерцания. В этом он нуждается прежде всего и больше всего… Каждый художник должен отыскать в себе тлеющий уголь (или целое пламя) этого дара и предаться ему: из этого огня и должен звучать его голос, подобно тому голосу который слышал Моисей из неопалимой купины».
И если не будет развита эта сила созерцания, пропадет и сам талант, и сам творец.
В моей технологии я всегда выделял один из главных моментов – время! Да, за сколько времени и чему может научить тот или иной педагог. (Кстати, меня всегда поражали «временные рамки» наших отечественных гениев – Лермонтова, Добролюбова, Писарева, Надсона – двадцать с лишним лет – и столько написано! И как!)
Меня восхищал Достоевский: двадцать с лишним дней – и роман в двести страниц! Меня восхищал великий наш педагог Виктор Николаевич Терский, когда он говорил и показывал, как за два занятия можно научить рисовать, как за двадцать минут можно написать пьесу, поставить по ней спектакль, который может идти до сорока минут… Я не верил, пока сам не освоил его метод.
Сегодня меня восхищает Николай Алексеевич Екимов, который за три-четыре занятия учит играть с нотного листа, прививает любовь к сочинительству, к музыке.
Глава 6
H. О. Лосский: абсолютное добро в семейном воспитании
Николай Онуфриевич Лосский (1870–1965) – крупнейший представитель интуитивистского персонализма. Его основные труды – «Обоснование интуитивизма» (1906), «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция» (1938), «Условия абсолютного добра» (1947), «Бог и мировое зло» (1944). Лосский рассматривает Царство Божие как основу духовных ценностей. Им раскрыты условия возможности ценностей, интуитивные основы процесса познания. Его интуитивизм отличается от бергсоновского тем, что Бергсон считал бытие иррациональной реальностью, а Лосский доказал, что реальность познается в том числе и интеллектуальной интуицией. Русские философы отмечали, что Н. О. Лосскому в философии принадлежит одно из первых мест. Последние годы жил и работал в США.
1. Гордость – величайший грех?
На этот вопрос, который я задавал десяткам людей разных профессий различного возраста и образования, почти каждый отвечал: «Я бы никогда гордость не назвал грехом. Гордость необходимо воспитывать, особенно у девочек…»
Поразительная штука – мировоззрение человека. Я считал себя достаточно начитанным, знавшим многие произведения Достоевского, Бердяева, различных религиозных философов и все-таки где-то глубоко внутри был на стороне защищавших гордость. Или, по крайней мере, считавших это свойство души не отрицательным качеством. Я пытался найти какие-то смягчающие обстоятельства или лазейки чисто семантического плана: гордыня – это плохо, а гордость – это хорошо. Говорим же мы: «Я горжусь своей семьей, своей дочерью или сыном, своим делом…» Можно, разумеется, еще и такой ход найти: «Я не могу не гордиться успехами своего сына или дочери…» Или ребенку сказать этак совсем по-доброму: «Я горжусь тобой, сынок!» Почему же это грехопадение?
Поразительная штука – мировоззрение человека. Я считал себя достаточно начитанным, знавшим многие произведения Достоевского, Бердяева, различных религиозных философов и все-таки где-то глубоко внутри был на стороне защищавших гордость. Или, по крайней мере, считавших это свойство души не отрицательным качеством. Я пытался найти какие-то смягчающие обстоятельства или лазейки чисто семантического плана: гордыня – это плохо, а гордость – это хорошо. Говорим же мы: «Я горжусь своей семьей, своей дочерью или сыном, своим делом…» Можно, разумеется, еще и такой ход найти: «Я не могу не гордиться успехами своего сына или дочери…» Или ребенку сказать этак совсем по-доброму: «Я горжусь тобой, сынок!» Почему же это грехопадение?