Страница:
Еще в детстве у него обнаружили прекрасный музыкальный слух, и он иногда исполнял роль регента в детском хоре. Любовь к музыке у него сохранилась на всю жизнь. Одной из его любимых опер была «Аида» Верди. Большой любовью пользовались у него русские оперы. По словам Молотова, Сталин «часто в Большой театр ходил, на середину оперы, на кусок из оперы. Хорошо относился к Глинке, Римскому-Корсакову, Мусоргскому – к русским преимущественно композиторам». Последний раз Сталин посетил Большой театр 27 февраля 1953 года, накануне рокового инсульта. Он посмотрел балет «Лебединое озеро».
Не случайно, выступая с проповедью в Патриаршем соборе по случаю смерти И.В. Сталина, патриарх Алексий I говорил: «Люди науки изумлялись его глубокой научной осведомленности в самых разных областях».
Накопление знаний не было самоцелью для Сталина, а служило совершенствованию его как руководителя страны. Отмечая, как постоянное расширение круга знаний повлияло на мышление Сталина, А.А. Громыко, будучи человеком, повидавшим на своем веку великое множество образованных и эрудированных людей из разных стран, вспоминал: «Его начитанность, эрудиция проявлялись не только в выступлениях… В его речах содержались примеры, которые можно привести только в том случае, если знаешь соответствующий исторический источник… Одним словом, Сталин был образованным человеком, и, видимо, никакое формальное образование не могло дать ему столько, сколько дала работа над собой. Результатом такого труда явился известный сталинский язык, его умение просто и популярно формулировать сложную мысль… Эти реплики были тщательно продуманы… Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу».
Сталин постоянно пополнял свои знания по разным предметам изучением конкретного материала по той или иной проблеме. Он тщательно готовился к любому совещанию, изучая необходимую информацию, советуясь со специалистами. Многочисленные документы и воспоминания свидетельствуют, что Сталин принимал решения после долгих и глубоких коллективных дискуссий с привлечением лучших специалистов своего дела. Так было при обсуждении планов ведения военных действий в Ставке и ГКО. Так было, когда в Политбюро решались вопросы мирного экономического и политического развития страны.
Вопиющим образом противореча этим фактам, Хрущев заявлял, что Сталин «абсолютно не терпел коллективности в руководстве и в работе», что он «практиковал грубое насилие не только по отношению ко всему, что противоречило его мнению, но также и по отношению к тому, что, по мнению его капризного и деспотического характера, казалось, не соответствовало его взглядам. Сталин действовал не методами убеждения, разъяснения и терпеливого сотрудничества с людьми, а путем насильственного внедрения своих идей и требования безусловного к себе подчинения. Тот, кто выступал против такого положения вещей или же пытался доказать правоту своих собственных взглядов, был обречен на удаление из числа руководящих работников, на последующее моральное и физическое уничтожение».
Противопоставляя Ленина Сталину, Хрущев говорил: «Ленинские приемы были абсолютно чужды Сталину. Терпеливая работа с людьми, их постоянное и тщательное воспитание, способность убеждать людей следовать за собой, применяя не принуждение, но распространяя на них свое идеологическое влияние при посредстве всего партийного коллектива – все это было незнакомо Сталину. Он отверг ленинские методы убеждения и воспитания; он противопоставил идеологической борьбе методы административного насилия, массовых репрессий и террора. Эти методы применялись им во все бо́льших и бо́льших масштабах, и все более и более упрямо при помощи карательных органов, при этом часто нарушались все нормы морали и советского права».
На протяжении доклада и в последующих заявлениях Хрущев не раз обвинял Сталина в патологической подозрительности. На ХХ съезде КПСС Хрушев говорил: «Сталин был… болезненно подозрителен; мы знаем это по работе с ним. Он мог посмотреть на кого-нибудь и сказать: “почему ты сегодня не смотришь прямо?” или “почему ты сегодня отворачиваешься и избегаешь смотреть мне в глаза?” Такая болезненная подозрительность создала в нем общее недоверие и к выдающимся партийцам, которых он знал годами. Всюду и везде он видел “врагов», “лицемеров” и “шпионов”. Обладая неограниченной властью, он допускал большой произвол в деле морального и физического уничтожения людей. Создалось такое положение, что никто не мог выразить свою волю».
Популяризация хрущевских слов способствовала тому, что в обществе укоренилось впечатление, будто Сталин везде и всюду видел заговоры, направленные против себя. Утверждалось, что Сталин превратно истолковывал поведение отдельных людей или различные происшествия для обвинений в заговорах против него и государства, а затем для организации гонений на невиновных людей и создания в стране обстановки страха. Между тем в своей хорошо документированной книге «Иной Сталин» историк Юрий Жуков приводит сведения о том, как в 1933 году Сталин не использовал подобным образом случаи, когда он едва не стал жертвой различных происшествий.
Так, в конце августа 1933 года Сталин путешествовал на машине по югу страны. В ночь с 25 на 26 августа при проезде через небольшой Ривьерский мост в машину «бьюик», на которой ехал Сталин и Ворошилов, врезался грузовик, Охрана, сидевшая во второй машине, открыла стрельбу. Водитель грузовика, некий Аршенидзе, который был сильно пьян, скрылся с места происшествия. Единственным следствием этого происшествия стало введение более строгих правил дорожного движения в Сочи.
Через месяц, 23 сентября 1933 года, Сталин совершил морскую прогулку на катере вдоль черноморского побережья. Когда катер плыл из Пицунды к даче «Холодная речка» возле Гагры, с берега раздались выстрелы. Как отмечал Ю. Жуков, «спустя два дня до истины удалось докопаться. Установили, что была допущена преступная небрежность, что пограничный пост не был информирован о задержке катера, что рядовой пограничник никак не отреагировал на появление “неизвестного” судна в закрытой зоне, а командир отделения Лавров, проявив излишнюю инициативу, выхватил у подчиненного винтовку и сделал положенные по уставу три предупредительных выстрела».
Комментируя эти два происшествия, Ю. Жуков писал: «Это покажется сегодня странным, но Сталин даже не предложил следствию рассматривать каждое из чрезвычайных происшествий как возможные теракты, а оба вместе – как действия неких заговорщиков».
В советское время почти никто в стране не знал про эти происшествия и реакцию Сталина на них, а потому после доклада Хрущева в стране повторялись байки о том, что Сталин везде видел заговоры, и убеждение в том, что он был параноиком, было широко распространено. В частности, получила хождение байка о том, что известный ученый-психиатр В.М. Бехтерев в 1927 году, осмотрев Сталина, установил у него паранойю. За это якобы Бехтерев поплатился жизнью: он был отравлен. Об этом, в частности, было написано в книге Юрия Борева «Сталиниада», в которой собрано более тысячи антисталинских баек. (Юрий Борев увидел в них «феномен особого рода – городской, интеллигентский фольклор».) При этом авторы байки ссылались на внучку ученого – академика Наталью Петровну Бехтереву.
Между тем в своем интервью для газеты «Аргументы и факты» (1995, № 3) Н.П. Бехтерева заявила, что ее дедушка не ставил такого диагноза Сталину. Она призналась: «Это была тенденция объявить Сталина сумасшедшим, в том числе и с использованием якобы высказывания моего дедушки, но никакого высказывания не было, иначе бы мы знали. А кому-то понадобилась эта версия. На меня начали давить, и я должна была подтвердить, что это так и было. Мне говорили, что они напечатают, какой Бехтерев был храбрый человек и как погиб, смело выполняя врачебный долг». Комментируя это заявление, известный журналист В.С. Кожемяко ставил риторические вопросы: кто же давил на Н.П. Бехтереву и «как же могла эта женщина, ученый с мировым именем, поддаться давлению и пойти на ложь от имени своего почтенного дедушки?» Однако люди, давившие на Бехтереву, не давали ответа, а Н.П. Бехтерева вскоре после своего интервью умерла.
Нет сомнения в том, что за свою долгую жизнь и в течение своей активной деятельности И.В. Сталин совершил немало поступков, которые могут по-разному интерпретироваться. А надо учитывать, что еще при жизни его личность, его высказывания или его действия стали предметом внимательнейшего наблюдения и бесконечных пересудов. Впоследствии любое свидетельство о его слабостях использовалось для доказательства его порочности, реальные черты характера могли искажаться, а его действия получать превратное истолкование. Нередко Сталину приписывали слова, которые он никогда не произносил (например, сочиненная писателем А. Рыбаковым фраза: «Есть человек – есть проблема. Нет человека – нет проблемы»). На него возлагали ответственность за действия, которые он не совершал и физически не мог совершать (например, его обвиняли в том, что он утопил Эфраима Склянского в американском озере в 1925 г.).
Являясь сначала профессиональным революционером, а затем став руководителем великого государства, Сталин не мог не обладать такими качествами, как твердость и решительность, умение проявить личную волю и добиться исполнения своих приказов, нередко суровых и даже жестоких. Исторические условия, в которых жил и работал Сталин, требовали от него и других политических и государственных руководителей различных стран немалой жесткости.
Сталин сурово осуждал тех, кто полагался на приблизительные, а то и вымышленные сведения. Он не терпел лжецов. Делая выбор между личным впечатлением и документом, подготовленным профессионалом, в пользу последнего Сталин демонстрировал свое полное доверие к своим подчиненным. Однако, если Сталин обнаруживал, что его доверием злоупотребляют, то он был беспощаден. Рассказывая об отношении Сталина к поступавшим к нему документам, генерал армии А.В. Хрулев вспоминал: «Сталин подписывал документы часто не читая, – это до тех пор, пока вы себя где-то не скомпрометировали. Все было построено на громадном доверии. Но стоило ему только (может быть, это чисто национальная черта) убедиться, что этот человек – мошенник, что он обманул, ловчит, – судьба такого работника была решена».
Вместе с тем Сталин смог успешно исполнять обязанности руководителя великой страны в течение почти тридцати лет, потому что он сочетал верность идейным принципам с политической гибкостью, учитывая постоянно менявшиеся условия общественного развития. Многочисленные свидетельства очевидцев показывают, что Сталин не только успешно преодолевал свои слабости, но и компенсировал их наличием качеств, которые были прямо противоположными тем, о которых так уверенно говорил Хрущев.
Прежде всего, для Сталина было в высшей степени характерно умение прислушиваться к мнению других людей. И его друзья, и недруги отмечали его способность внимать словам собеседника, стараться сделать так, чтобы он «выговорился», не мешать ему, навязывая собственное мнение. Вспоминая свои встречи со Сталиным, бывший секретарь ЦК ВКП(б) П.К. Пономаренко отрицал, будто «атмосфера во время заседаний с участием Сталина или встреч с ним была какой-то напряженной, гнетущей. Отнюдь. Имели место и дискуссии, и даже острые споры».
Стремление Сталина к коллективизму в принятии решений проявлялось даже в тяжелые дни Великой Отечественной войны. Невольно опровергая ложь Хрущева, члены Ставки и ГКО, а также другие очевидцы деятельности этих органов подчеркивали, что Сталин не только не любил принимать решения единолично, но, напротив, старался добиться коллегиального обсуждения различных вопросов ведения войны с участием наиболее компетентных и ответственных лиц.
С одной стороны, он таким образом стремился добиться не механического, а сознательного отношения людей к принимаемым решениям. Маршал Советского Союза И.Х. Баграмян писал в своих мемуарах: «Зная огромные полномочия и поистине железную властность Сталина, я был изумлен его манерой руководить. Он мог кратко скомандовать: “Отдать корпус!” – и точка. Но Сталин с большим тактом и терпением добивался, чтобы исполнитель сам пришел к выводу о необходимости такого шага».
С другой стороны, ставя во главу угла поиск истины, а не стремление доказать свою правоту, Сталин всегда уступал в том случае, если его соображения оказывались опровергнутыми весомыми аргументами. И.Х. Баграмян писал: «Мне впоследствии частенько самому приходилось уже в роли командующего фронтом разговаривать с Верховным Главнокомандующим, и я убедился, что он умел прислушиваться к мнению подчиненных. Если исполнитель твердо стоял на своем и выдвигал для обоснования своей позиции веские аргументы, Сталин почти всегда уступал».
Это мнение подтверждал и Маршал Советского Союза Г.К. Жуков: «Кстати сказать, как я убедился за долгие годы войны, И.В. Сталин вовсе не был таким человеком, перед которым нельзя было ставить острые вопросы и с которым нельзя было спорить и даже твердо отстаивать свою точку зрения». Опровергая мнение о сталинском своеволии, Г.К. Жуков писал: «После смерти Сталина появилась версия о том, что он единолично принимал военно-политические решения. С этим согласиться нельзя… Если Верховному докладывали вопросы со знанием дела, он принимал их во внимание. И я знаю случаи, когда он отказывался от своего собственного мнения и ранее принятых решений. Так было, в частности, с началом сроков многих операций».
Сталин не раз уступал аргументам специалистов, даже если они его не убедили окончательно. А.С. Яковлев писал в своих воспоминаниях: «Мне запомнилось, что начальник НИИ ВВС Филин настойчиво выступал за широкое строительство четырехмоторных тяжелых бомбардировщиков Пе-8. Сталин возражал: он считал, что нужно строить двухмоторные бомбардировщики и числом побольше. Филин настаивал, его поддержали некоторые другие. В конце концов Сталин сдался, сказав: “Ну, пусть будет по-вашему, хотя вы меня и не убедили”. Жизнь, однако, доказала правоту Сталина. Как писал Яковлев, Пе-8 поставили в серию на одном заводе параллельно с Пе-2. Вскоре, уже в ходе вой-ны, к этому вопросу вернулись. Пе-8 был снят с производства, и завод перешел целиком на строительство Пе-2. Война требовала большого количества легких тактических фронтовых бомбардировщиков, какими и были Пе-2.
Сам Сталин умел признавать свои ошибки. Адмирал И.С. Исаков вспоминал ход обсуждения строительства одной железной дороги, которая была построена поверх наспех построенного шоссе, проходившего через болото. Во время обсуждения Исаков «попросил слова и, горячась, сказал, об этой железнодорожной ветке, что это не лезет ни в какие ворота, что вообще эта накладка железнодорожных путей на шоссе, причем единственное, – не что иное, как вредительство. Тогда “вредительство” относилось к терминологии, можно сказать, модной, бывшей в ходу, и я употребил именно это выражение. Сталин дослушал меня до конца, потом сказал спокойно: “Вы довольно убедительно, товарищ Исаков, проанализировали состояние дела. Действительно, объективно говоря, эта дорога в таком виде, в каком она сейчас есть, не что иное, как вредительство. Но прежде всего тут надо выяснить, кто вредитель? Я – вредитель. Я дал указание построить эту дорогу. Доложили мне, что другого выхода нет, что это ускорит темпы, подробностей не доложили, доложили в общих чертах. Я согласился для ускорения темпов. Так что вредитель в данном случае я. Восстановим истину. А теперь давайте принимать решение, как быть в дальнейшем”. Исаков подчеркивал, что «это был одним из многих случаев, когда он демонстрировал и чувство юмора, в высшей степени свойственное ему, очень своеобразного юмора, и в общем-то способности сказать о своей ошибке или заблуждении, сказать самому».
Нарком вооружений во время войны Д.Ф. Устинов вспоминал о том, как проходили обсуждения у Сталина: «При всей своей властности, суровости, я бы сказал, жесткости, он живо откликался на проявление разумной инициативы, самостоятельности, ценил независимость суждений. Во всяком случае, насколько я помню, он не упреждал присутствующих своим замечанием, оценкой, решением. Зная вес своего слова, Сталин старался до поры не обнаруживать отношения к обсуждаемой проблеме, чаще всего или сидел будто бы отрешенно, или прохаживался почти бесшумно по кабинету, так что казалось, что он весьма далек от предмета разговора, думает о чем-то своем. И вдруг раздавалась короткая реплика, порой поворачивающая разговор в новое и, как потом зачастую оказывалось, единственно верное русло».
Будучи врагом формализма, Сталин проявлял чрезвычайную гибкость в организации дискуссий и мог сознательно задержать ее ход, чтобы разрешить особо сложный вопрос, требовавший всестороннего внимания. Маршал Жуков писал: «Если на заседании ГКО к единому мнению не приходили, тут же создавалась комиссия из представителей крайних сторон, которой поручалось доложить согласованные предложения».
Уже на закате своих дней Микоян, поддерживавший Хрущева в его нападках на Сталина, да и сам Хрущев фактически признали абсурдность обвинений Сталина в нетерпимости к иным мнениям. Вспоминая свое участие в заседаниях со Сталиным, Микоян писал: «Каждый из нас имел полную возможность высказать и защитить свое мнение или предложение. Мы откровенно обсуждали самые сложные и спорные вопросы… встречая со стороны Сталина в большинстве случаев понимание, разумное и терпимое отношение даже тогда, когда наши высказывания были явно ему не по душе. Сталин прислушивался к тому, что ему говорили и советовали, с интересом слушал споры, умело извлекая из них ту самую истину, которая помогала ему потом формулировать окончательные, наиболее целесообразные решения, рождаемые, таким образом, в результате коллективного обсуждения. Более того, нередко бывало, когда, убежденный нашими доводами, Сталин менял свою первоначальную точку зрения по тому или иному вопросу».
Противореча своему докладу, Хрущев в своих воспоминаниях признал, что, когда он доказывал Сталину «свою правоту и если при этом дашь ему здоровые факты, он в конце концов поймет, что человек отстаивает полезное дело и поддержит… Бывали такие случаи, когда настойчиво возражаешь ему, и если он убедится в твоей правоте, то отступит от своей точки зрения и примет точку зрения собеседника. Это, конечно, положительное качество».
Наблюдая за Сталиным, Байбаков взял с него пример руководящей деятельности: «Где бы я ни работал и при Сталине, и после него, я, следуя его примеру, всегда в меру своих сил старался внимательно выслушать каждого, с кем работал, искать истину в сопоставлении различных мнений, добиваться искренности и прямоты каждого личного мнения, но прежде всего искать доступные, реальные пути выполнения поставленных задач». Совершенно очевидно, что стиль работы Сталина служил для наркома Байбакова не примером подавления инакомыслия, запугивания других людей, а прямо противоположных качеств.
Был ли Сталин груб? Характеризуя стиль поведения Сталина, А.А. Громыко в своих воспоминаниях писал: «В манере поведения Сталина справедливо отмечали неброскую корректность. Он не допускал панибратства, хлопанья по плечу, по спине, которое иной раз считается признаком добродушия, общительности и снисходительности. Даже в гневе – а мне приходилось наблюдать и это – Сталин обычно не выходил за рамки допустимого. Избегал он и нецензурных выражений».
Так как многие люди оставили свидетельства поведения Сталина, в различных мемуарах можно найти примеры того, как он срывался.
Прежде всего, это случалось, когда он узнавал о гибели дорогих ему людей. Как свидетельствовал Артем Сергеев, во время похорон своей жены Аллилуевой, Сталин безудержно рыдал. Сталин тяжело переживал, узнав об убийстве Кирова и самоубийстве Орджоникидзе.
Порой он взрывался от гнева. Зачастую это происходило, когда возникала тяжелая ситуация, а Сталин был крайне возмущен неверными, по его мнению, действиями других лиц или их предложениями. Так, например, произошло после неудач подготовительных полетов на самолете АНТ-25. Для решения этого вопроса к Сталину были вызваны Байдуков, Леваневский, авиаконструктор Туполев. Как вспоминал Байдуков, «мы все прибыли в Кремль… и я никогда прежде и потом не видел таким рассерженным Сталина, хотя не раз встречался с ним. Сталин резко настаивал на том, чтобы мы не мучились, а поехали в Америку и купили там нужную для перелета машину». В ответ на это Байдуков взял слово и сказал: «Товарищ Сталин, я считаю, бесполезное дело – ехать в Америку за самолетом». Сталин разозлился еще больше: «Требую доказательств!» Впервые видел такого Сталина. Обычно он с нами ласково, очень вежливо разговаривал. А тут подошел, зеленые глаза, и сапогом два раза по ковру стукнул, мне даже смешно стало. «Требую доказательства!» Представив убедительные аргументы в пользу своего предложения, Байдуков убедил Сталина и тот смягчился, а затем согласился с его доводами.
Для взрыва сталинского гнева обычно нужны были экстраординарные обстоятельства. Управляющий делами Совнаркома Я. Чадаев стал свидетелем поведения Сталина, когда тот только что узнал о неожиданном прорыве немецких войск в направлении Москвы в октябре 1941 года. «Сталин ходил поспешно по кабинету с растущим раздражением. По его походке и движению чувствовалось, что он находится в сильном волнении. Сразу было видно, что он тяжело переживает прорыв фронта и окружение значительного числа наших дивизий. Это событие просто ошеломило его. “Ну и болван, – тихо произнес Сталин. – Надо с ума сойти, чтобы проворонить… Шляпа!”… Пока я молчал, зашел Поскребышев и доложил: “Командующий Конев у телефона”. Сталин подошел к столу и с яростью снял телефонную трубку. В командующего летели острые стрелы сталинского гнева. Он давал не только порцию “проборки”, но и строгое предупреждение, требовал беспощадно биться и добиться вывода войск из окружения. “Информируйте меня через каждые два часа, а если нужно, то и еще чаще. Время, время дорого!”»
Вряд ли эти и подобные им сцены свидетельствуют о «капризности» и «грубости» Сталина. При этом мемуаристы обычно подчеркивали, что такие взрывы были редкостью. Есть немало свидетельств того, что в стрессовых ситуациях Сталин обычно старался подавить в себе вспышки гнева или скрыть свое возмущение. Как утверждал адмирал И.С. Исаков, «для этого у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней… Все эти средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить своих чувств, не выдать их. И это надо было знать для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты это его мнимое спокойствие». Исаков отмечал и другой прием Сталина: «задержать немного решение, которое он собирался принять в гневе».
Бывший во время войны начальником Главного артиллерийского управления РККА маршал артиллерии Н.Д. Яковлев вспоминал, как проходили заседания Ставки под руководством Сталина: «Работу в Ставке отличала простота, большая интеллигентность. Никаких показных речей, повышенного тона, все разговоры – вполголоса».
Характеризуя Сталина, с которым он постоянно общался по долгу службы, бывший управляющий делами Совнаркома СССР Я.Е. Чадаев воспоминал: «Внешне он был спокойный, уравновешенный человек, неторопливый в движении, медленный в словах и действиях. Но внутри вся его натура кипела, бурлила, клокотала. Он стойко, мужественно переносил неудачи и с новой энергией, с беззаветным мужеством работал на своем трудном и ответственном посту».
Опыт работы убедил Сталина в том, как необходимы терпение и выдержка. Как-то раз Сталин спросил Байбакова: «“Вот вы – такой молодой нарком… Скажите, какими свойствами должен обладать советский нарком?” “Знание своей отрасли, трудолюбие, добросовестность, умение опираться на коллектив”, – начал медленно и подробно перечислять я. “Все это верно, товарищ Байбаков, все это очень нужные качества. Но о важнейшем качестве вы не сказали”. Тут Сталин, обойдя вокруг стола, подошел ко мне. Я решил подняться. Но он не позволил, коснувшись чубуком трубки моего плеча. “Советскому наркому нужны прежде всего “бичьи” нервы (так характерно произнес он слово “бычьи”) плюс оптимизм”». Комментируя эти слова Сталина, Байбаков писал: «Много лет прошло с тех пор, всякое было в жизни – и хорошее, и горькое, но эти слова запали мне в душу. В трудную, критическую минуту в моей судьбе они всегда вспоминались».
Совершенно очевидно, что Сталин, не лишенный человеческих недостатков, обладал многими качествами, необходимыми в работе, особенно на высоком государственном посту. Об этих качествах Хрущев и его последователи обычно предпочитали умалчивать. Их стараниями был создан отталкивающий образ деспотического маньяка, который творил произвол в угоду своим наваждениям или личным капризам. Поэтому утверждение о том, что репрессии 1937 года порождены этими мнимыми чертами характера Сталина, следует считать вздорным мифом.
Не случайно, выступая с проповедью в Патриаршем соборе по случаю смерти И.В. Сталина, патриарх Алексий I говорил: «Люди науки изумлялись его глубокой научной осведомленности в самых разных областях».
Накопление знаний не было самоцелью для Сталина, а служило совершенствованию его как руководителя страны. Отмечая, как постоянное расширение круга знаний повлияло на мышление Сталина, А.А. Громыко, будучи человеком, повидавшим на своем веку великое множество образованных и эрудированных людей из разных стран, вспоминал: «Его начитанность, эрудиция проявлялись не только в выступлениях… В его речах содержались примеры, которые можно привести только в том случае, если знаешь соответствующий исторический источник… Одним словом, Сталин был образованным человеком, и, видимо, никакое формальное образование не могло дать ему столько, сколько дала работа над собой. Результатом такого труда явился известный сталинский язык, его умение просто и популярно формулировать сложную мысль… Эти реплики были тщательно продуманы… Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу».
Сталин постоянно пополнял свои знания по разным предметам изучением конкретного материала по той или иной проблеме. Он тщательно готовился к любому совещанию, изучая необходимую информацию, советуясь со специалистами. Многочисленные документы и воспоминания свидетельствуют, что Сталин принимал решения после долгих и глубоких коллективных дискуссий с привлечением лучших специалистов своего дела. Так было при обсуждении планов ведения военных действий в Ставке и ГКО. Так было, когда в Политбюро решались вопросы мирного экономического и политического развития страны.
Вопиющим образом противореча этим фактам, Хрущев заявлял, что Сталин «абсолютно не терпел коллективности в руководстве и в работе», что он «практиковал грубое насилие не только по отношению ко всему, что противоречило его мнению, но также и по отношению к тому, что, по мнению его капризного и деспотического характера, казалось, не соответствовало его взглядам. Сталин действовал не методами убеждения, разъяснения и терпеливого сотрудничества с людьми, а путем насильственного внедрения своих идей и требования безусловного к себе подчинения. Тот, кто выступал против такого положения вещей или же пытался доказать правоту своих собственных взглядов, был обречен на удаление из числа руководящих работников, на последующее моральное и физическое уничтожение».
Противопоставляя Ленина Сталину, Хрущев говорил: «Ленинские приемы были абсолютно чужды Сталину. Терпеливая работа с людьми, их постоянное и тщательное воспитание, способность убеждать людей следовать за собой, применяя не принуждение, но распространяя на них свое идеологическое влияние при посредстве всего партийного коллектива – все это было незнакомо Сталину. Он отверг ленинские методы убеждения и воспитания; он противопоставил идеологической борьбе методы административного насилия, массовых репрессий и террора. Эти методы применялись им во все бо́льших и бо́льших масштабах, и все более и более упрямо при помощи карательных органов, при этом часто нарушались все нормы морали и советского права».
На протяжении доклада и в последующих заявлениях Хрущев не раз обвинял Сталина в патологической подозрительности. На ХХ съезде КПСС Хрушев говорил: «Сталин был… болезненно подозрителен; мы знаем это по работе с ним. Он мог посмотреть на кого-нибудь и сказать: “почему ты сегодня не смотришь прямо?” или “почему ты сегодня отворачиваешься и избегаешь смотреть мне в глаза?” Такая болезненная подозрительность создала в нем общее недоверие и к выдающимся партийцам, которых он знал годами. Всюду и везде он видел “врагов», “лицемеров” и “шпионов”. Обладая неограниченной властью, он допускал большой произвол в деле морального и физического уничтожения людей. Создалось такое положение, что никто не мог выразить свою волю».
Популяризация хрущевских слов способствовала тому, что в обществе укоренилось впечатление, будто Сталин везде и всюду видел заговоры, направленные против себя. Утверждалось, что Сталин превратно истолковывал поведение отдельных людей или различные происшествия для обвинений в заговорах против него и государства, а затем для организации гонений на невиновных людей и создания в стране обстановки страха. Между тем в своей хорошо документированной книге «Иной Сталин» историк Юрий Жуков приводит сведения о том, как в 1933 году Сталин не использовал подобным образом случаи, когда он едва не стал жертвой различных происшествий.
Так, в конце августа 1933 года Сталин путешествовал на машине по югу страны. В ночь с 25 на 26 августа при проезде через небольшой Ривьерский мост в машину «бьюик», на которой ехал Сталин и Ворошилов, врезался грузовик, Охрана, сидевшая во второй машине, открыла стрельбу. Водитель грузовика, некий Аршенидзе, который был сильно пьян, скрылся с места происшествия. Единственным следствием этого происшествия стало введение более строгих правил дорожного движения в Сочи.
Через месяц, 23 сентября 1933 года, Сталин совершил морскую прогулку на катере вдоль черноморского побережья. Когда катер плыл из Пицунды к даче «Холодная речка» возле Гагры, с берега раздались выстрелы. Как отмечал Ю. Жуков, «спустя два дня до истины удалось докопаться. Установили, что была допущена преступная небрежность, что пограничный пост не был информирован о задержке катера, что рядовой пограничник никак не отреагировал на появление “неизвестного” судна в закрытой зоне, а командир отделения Лавров, проявив излишнюю инициативу, выхватил у подчиненного винтовку и сделал положенные по уставу три предупредительных выстрела».
Комментируя эти два происшествия, Ю. Жуков писал: «Это покажется сегодня странным, но Сталин даже не предложил следствию рассматривать каждое из чрезвычайных происшествий как возможные теракты, а оба вместе – как действия неких заговорщиков».
В советское время почти никто в стране не знал про эти происшествия и реакцию Сталина на них, а потому после доклада Хрущева в стране повторялись байки о том, что Сталин везде видел заговоры, и убеждение в том, что он был параноиком, было широко распространено. В частности, получила хождение байка о том, что известный ученый-психиатр В.М. Бехтерев в 1927 году, осмотрев Сталина, установил у него паранойю. За это якобы Бехтерев поплатился жизнью: он был отравлен. Об этом, в частности, было написано в книге Юрия Борева «Сталиниада», в которой собрано более тысячи антисталинских баек. (Юрий Борев увидел в них «феномен особого рода – городской, интеллигентский фольклор».) При этом авторы байки ссылались на внучку ученого – академика Наталью Петровну Бехтереву.
Между тем в своем интервью для газеты «Аргументы и факты» (1995, № 3) Н.П. Бехтерева заявила, что ее дедушка не ставил такого диагноза Сталину. Она призналась: «Это была тенденция объявить Сталина сумасшедшим, в том числе и с использованием якобы высказывания моего дедушки, но никакого высказывания не было, иначе бы мы знали. А кому-то понадобилась эта версия. На меня начали давить, и я должна была подтвердить, что это так и было. Мне говорили, что они напечатают, какой Бехтерев был храбрый человек и как погиб, смело выполняя врачебный долг». Комментируя это заявление, известный журналист В.С. Кожемяко ставил риторические вопросы: кто же давил на Н.П. Бехтереву и «как же могла эта женщина, ученый с мировым именем, поддаться давлению и пойти на ложь от имени своего почтенного дедушки?» Однако люди, давившие на Бехтереву, не давали ответа, а Н.П. Бехтерева вскоре после своего интервью умерла.
Нет сомнения в том, что за свою долгую жизнь и в течение своей активной деятельности И.В. Сталин совершил немало поступков, которые могут по-разному интерпретироваться. А надо учитывать, что еще при жизни его личность, его высказывания или его действия стали предметом внимательнейшего наблюдения и бесконечных пересудов. Впоследствии любое свидетельство о его слабостях использовалось для доказательства его порочности, реальные черты характера могли искажаться, а его действия получать превратное истолкование. Нередко Сталину приписывали слова, которые он никогда не произносил (например, сочиненная писателем А. Рыбаковым фраза: «Есть человек – есть проблема. Нет человека – нет проблемы»). На него возлагали ответственность за действия, которые он не совершал и физически не мог совершать (например, его обвиняли в том, что он утопил Эфраима Склянского в американском озере в 1925 г.).
Являясь сначала профессиональным революционером, а затем став руководителем великого государства, Сталин не мог не обладать такими качествами, как твердость и решительность, умение проявить личную волю и добиться исполнения своих приказов, нередко суровых и даже жестоких. Исторические условия, в которых жил и работал Сталин, требовали от него и других политических и государственных руководителей различных стран немалой жесткости.
Сталин сурово осуждал тех, кто полагался на приблизительные, а то и вымышленные сведения. Он не терпел лжецов. Делая выбор между личным впечатлением и документом, подготовленным профессионалом, в пользу последнего Сталин демонстрировал свое полное доверие к своим подчиненным. Однако, если Сталин обнаруживал, что его доверием злоупотребляют, то он был беспощаден. Рассказывая об отношении Сталина к поступавшим к нему документам, генерал армии А.В. Хрулев вспоминал: «Сталин подписывал документы часто не читая, – это до тех пор, пока вы себя где-то не скомпрометировали. Все было построено на громадном доверии. Но стоило ему только (может быть, это чисто национальная черта) убедиться, что этот человек – мошенник, что он обманул, ловчит, – судьба такого работника была решена».
Вместе с тем Сталин смог успешно исполнять обязанности руководителя великой страны в течение почти тридцати лет, потому что он сочетал верность идейным принципам с политической гибкостью, учитывая постоянно менявшиеся условия общественного развития. Многочисленные свидетельства очевидцев показывают, что Сталин не только успешно преодолевал свои слабости, но и компенсировал их наличием качеств, которые были прямо противоположными тем, о которых так уверенно говорил Хрущев.
Прежде всего, для Сталина было в высшей степени характерно умение прислушиваться к мнению других людей. И его друзья, и недруги отмечали его способность внимать словам собеседника, стараться сделать так, чтобы он «выговорился», не мешать ему, навязывая собственное мнение. Вспоминая свои встречи со Сталиным, бывший секретарь ЦК ВКП(б) П.К. Пономаренко отрицал, будто «атмосфера во время заседаний с участием Сталина или встреч с ним была какой-то напряженной, гнетущей. Отнюдь. Имели место и дискуссии, и даже острые споры».
Стремление Сталина к коллективизму в принятии решений проявлялось даже в тяжелые дни Великой Отечественной войны. Невольно опровергая ложь Хрущева, члены Ставки и ГКО, а также другие очевидцы деятельности этих органов подчеркивали, что Сталин не только не любил принимать решения единолично, но, напротив, старался добиться коллегиального обсуждения различных вопросов ведения войны с участием наиболее компетентных и ответственных лиц.
С одной стороны, он таким образом стремился добиться не механического, а сознательного отношения людей к принимаемым решениям. Маршал Советского Союза И.Х. Баграмян писал в своих мемуарах: «Зная огромные полномочия и поистине железную властность Сталина, я был изумлен его манерой руководить. Он мог кратко скомандовать: “Отдать корпус!” – и точка. Но Сталин с большим тактом и терпением добивался, чтобы исполнитель сам пришел к выводу о необходимости такого шага».
С другой стороны, ставя во главу угла поиск истины, а не стремление доказать свою правоту, Сталин всегда уступал в том случае, если его соображения оказывались опровергнутыми весомыми аргументами. И.Х. Баграмян писал: «Мне впоследствии частенько самому приходилось уже в роли командующего фронтом разговаривать с Верховным Главнокомандующим, и я убедился, что он умел прислушиваться к мнению подчиненных. Если исполнитель твердо стоял на своем и выдвигал для обоснования своей позиции веские аргументы, Сталин почти всегда уступал».
Это мнение подтверждал и Маршал Советского Союза Г.К. Жуков: «Кстати сказать, как я убедился за долгие годы войны, И.В. Сталин вовсе не был таким человеком, перед которым нельзя было ставить острые вопросы и с которым нельзя было спорить и даже твердо отстаивать свою точку зрения». Опровергая мнение о сталинском своеволии, Г.К. Жуков писал: «После смерти Сталина появилась версия о том, что он единолично принимал военно-политические решения. С этим согласиться нельзя… Если Верховному докладывали вопросы со знанием дела, он принимал их во внимание. И я знаю случаи, когда он отказывался от своего собственного мнения и ранее принятых решений. Так было, в частности, с началом сроков многих операций».
Сталин не раз уступал аргументам специалистов, даже если они его не убедили окончательно. А.С. Яковлев писал в своих воспоминаниях: «Мне запомнилось, что начальник НИИ ВВС Филин настойчиво выступал за широкое строительство четырехмоторных тяжелых бомбардировщиков Пе-8. Сталин возражал: он считал, что нужно строить двухмоторные бомбардировщики и числом побольше. Филин настаивал, его поддержали некоторые другие. В конце концов Сталин сдался, сказав: “Ну, пусть будет по-вашему, хотя вы меня и не убедили”. Жизнь, однако, доказала правоту Сталина. Как писал Яковлев, Пе-8 поставили в серию на одном заводе параллельно с Пе-2. Вскоре, уже в ходе вой-ны, к этому вопросу вернулись. Пе-8 был снят с производства, и завод перешел целиком на строительство Пе-2. Война требовала большого количества легких тактических фронтовых бомбардировщиков, какими и были Пе-2.
Сам Сталин умел признавать свои ошибки. Адмирал И.С. Исаков вспоминал ход обсуждения строительства одной железной дороги, которая была построена поверх наспех построенного шоссе, проходившего через болото. Во время обсуждения Исаков «попросил слова и, горячась, сказал, об этой железнодорожной ветке, что это не лезет ни в какие ворота, что вообще эта накладка железнодорожных путей на шоссе, причем единственное, – не что иное, как вредительство. Тогда “вредительство” относилось к терминологии, можно сказать, модной, бывшей в ходу, и я употребил именно это выражение. Сталин дослушал меня до конца, потом сказал спокойно: “Вы довольно убедительно, товарищ Исаков, проанализировали состояние дела. Действительно, объективно говоря, эта дорога в таком виде, в каком она сейчас есть, не что иное, как вредительство. Но прежде всего тут надо выяснить, кто вредитель? Я – вредитель. Я дал указание построить эту дорогу. Доложили мне, что другого выхода нет, что это ускорит темпы, подробностей не доложили, доложили в общих чертах. Я согласился для ускорения темпов. Так что вредитель в данном случае я. Восстановим истину. А теперь давайте принимать решение, как быть в дальнейшем”. Исаков подчеркивал, что «это был одним из многих случаев, когда он демонстрировал и чувство юмора, в высшей степени свойственное ему, очень своеобразного юмора, и в общем-то способности сказать о своей ошибке или заблуждении, сказать самому».
Нарком вооружений во время войны Д.Ф. Устинов вспоминал о том, как проходили обсуждения у Сталина: «При всей своей властности, суровости, я бы сказал, жесткости, он живо откликался на проявление разумной инициативы, самостоятельности, ценил независимость суждений. Во всяком случае, насколько я помню, он не упреждал присутствующих своим замечанием, оценкой, решением. Зная вес своего слова, Сталин старался до поры не обнаруживать отношения к обсуждаемой проблеме, чаще всего или сидел будто бы отрешенно, или прохаживался почти бесшумно по кабинету, так что казалось, что он весьма далек от предмета разговора, думает о чем-то своем. И вдруг раздавалась короткая реплика, порой поворачивающая разговор в новое и, как потом зачастую оказывалось, единственно верное русло».
Будучи врагом формализма, Сталин проявлял чрезвычайную гибкость в организации дискуссий и мог сознательно задержать ее ход, чтобы разрешить особо сложный вопрос, требовавший всестороннего внимания. Маршал Жуков писал: «Если на заседании ГКО к единому мнению не приходили, тут же создавалась комиссия из представителей крайних сторон, которой поручалось доложить согласованные предложения».
Уже на закате своих дней Микоян, поддерживавший Хрущева в его нападках на Сталина, да и сам Хрущев фактически признали абсурдность обвинений Сталина в нетерпимости к иным мнениям. Вспоминая свое участие в заседаниях со Сталиным, Микоян писал: «Каждый из нас имел полную возможность высказать и защитить свое мнение или предложение. Мы откровенно обсуждали самые сложные и спорные вопросы… встречая со стороны Сталина в большинстве случаев понимание, разумное и терпимое отношение даже тогда, когда наши высказывания были явно ему не по душе. Сталин прислушивался к тому, что ему говорили и советовали, с интересом слушал споры, умело извлекая из них ту самую истину, которая помогала ему потом формулировать окончательные, наиболее целесообразные решения, рождаемые, таким образом, в результате коллективного обсуждения. Более того, нередко бывало, когда, убежденный нашими доводами, Сталин менял свою первоначальную точку зрения по тому или иному вопросу».
Противореча своему докладу, Хрущев в своих воспоминаниях признал, что, когда он доказывал Сталину «свою правоту и если при этом дашь ему здоровые факты, он в конце концов поймет, что человек отстаивает полезное дело и поддержит… Бывали такие случаи, когда настойчиво возражаешь ему, и если он убедится в твоей правоте, то отступит от своей точки зрения и примет точку зрения собеседника. Это, конечно, положительное качество».
Наблюдая за Сталиным, Байбаков взял с него пример руководящей деятельности: «Где бы я ни работал и при Сталине, и после него, я, следуя его примеру, всегда в меру своих сил старался внимательно выслушать каждого, с кем работал, искать истину в сопоставлении различных мнений, добиваться искренности и прямоты каждого личного мнения, но прежде всего искать доступные, реальные пути выполнения поставленных задач». Совершенно очевидно, что стиль работы Сталина служил для наркома Байбакова не примером подавления инакомыслия, запугивания других людей, а прямо противоположных качеств.
Был ли Сталин груб? Характеризуя стиль поведения Сталина, А.А. Громыко в своих воспоминаниях писал: «В манере поведения Сталина справедливо отмечали неброскую корректность. Он не допускал панибратства, хлопанья по плечу, по спине, которое иной раз считается признаком добродушия, общительности и снисходительности. Даже в гневе – а мне приходилось наблюдать и это – Сталин обычно не выходил за рамки допустимого. Избегал он и нецензурных выражений».
Так как многие люди оставили свидетельства поведения Сталина, в различных мемуарах можно найти примеры того, как он срывался.
Прежде всего, это случалось, когда он узнавал о гибели дорогих ему людей. Как свидетельствовал Артем Сергеев, во время похорон своей жены Аллилуевой, Сталин безудержно рыдал. Сталин тяжело переживал, узнав об убийстве Кирова и самоубийстве Орджоникидзе.
Порой он взрывался от гнева. Зачастую это происходило, когда возникала тяжелая ситуация, а Сталин был крайне возмущен неверными, по его мнению, действиями других лиц или их предложениями. Так, например, произошло после неудач подготовительных полетов на самолете АНТ-25. Для решения этого вопроса к Сталину были вызваны Байдуков, Леваневский, авиаконструктор Туполев. Как вспоминал Байдуков, «мы все прибыли в Кремль… и я никогда прежде и потом не видел таким рассерженным Сталина, хотя не раз встречался с ним. Сталин резко настаивал на том, чтобы мы не мучились, а поехали в Америку и купили там нужную для перелета машину». В ответ на это Байдуков взял слово и сказал: «Товарищ Сталин, я считаю, бесполезное дело – ехать в Америку за самолетом». Сталин разозлился еще больше: «Требую доказательств!» Впервые видел такого Сталина. Обычно он с нами ласково, очень вежливо разговаривал. А тут подошел, зеленые глаза, и сапогом два раза по ковру стукнул, мне даже смешно стало. «Требую доказательства!» Представив убедительные аргументы в пользу своего предложения, Байдуков убедил Сталина и тот смягчился, а затем согласился с его доводами.
Для взрыва сталинского гнева обычно нужны были экстраординарные обстоятельства. Управляющий делами Совнаркома Я. Чадаев стал свидетелем поведения Сталина, когда тот только что узнал о неожиданном прорыве немецких войск в направлении Москвы в октябре 1941 года. «Сталин ходил поспешно по кабинету с растущим раздражением. По его походке и движению чувствовалось, что он находится в сильном волнении. Сразу было видно, что он тяжело переживает прорыв фронта и окружение значительного числа наших дивизий. Это событие просто ошеломило его. “Ну и болван, – тихо произнес Сталин. – Надо с ума сойти, чтобы проворонить… Шляпа!”… Пока я молчал, зашел Поскребышев и доложил: “Командующий Конев у телефона”. Сталин подошел к столу и с яростью снял телефонную трубку. В командующего летели острые стрелы сталинского гнева. Он давал не только порцию “проборки”, но и строгое предупреждение, требовал беспощадно биться и добиться вывода войск из окружения. “Информируйте меня через каждые два часа, а если нужно, то и еще чаще. Время, время дорого!”»
Вряд ли эти и подобные им сцены свидетельствуют о «капризности» и «грубости» Сталина. При этом мемуаристы обычно подчеркивали, что такие взрывы были редкостью. Есть немало свидетельств того, что в стрессовых ситуациях Сталин обычно старался подавить в себе вспышки гнева или скрыть свое возмущение. Как утверждал адмирал И.С. Исаков, «для этого у него были давно выработанные навыки. Он ходил, отворачивался, смотрел в пол, курил трубку, возился с ней… Все эти средства для того, чтобы сдержать себя, не проявить своих чувств, не выдать их. И это надо было знать для того, чтобы учитывать, что значит в те или иные минуты это его мнимое спокойствие». Исаков отмечал и другой прием Сталина: «задержать немного решение, которое он собирался принять в гневе».
Бывший во время войны начальником Главного артиллерийского управления РККА маршал артиллерии Н.Д. Яковлев вспоминал, как проходили заседания Ставки под руководством Сталина: «Работу в Ставке отличала простота, большая интеллигентность. Никаких показных речей, повышенного тона, все разговоры – вполголоса».
Характеризуя Сталина, с которым он постоянно общался по долгу службы, бывший управляющий делами Совнаркома СССР Я.Е. Чадаев воспоминал: «Внешне он был спокойный, уравновешенный человек, неторопливый в движении, медленный в словах и действиях. Но внутри вся его натура кипела, бурлила, клокотала. Он стойко, мужественно переносил неудачи и с новой энергией, с беззаветным мужеством работал на своем трудном и ответственном посту».
Опыт работы убедил Сталина в том, как необходимы терпение и выдержка. Как-то раз Сталин спросил Байбакова: «“Вот вы – такой молодой нарком… Скажите, какими свойствами должен обладать советский нарком?” “Знание своей отрасли, трудолюбие, добросовестность, умение опираться на коллектив”, – начал медленно и подробно перечислять я. “Все это верно, товарищ Байбаков, все это очень нужные качества. Но о важнейшем качестве вы не сказали”. Тут Сталин, обойдя вокруг стола, подошел ко мне. Я решил подняться. Но он не позволил, коснувшись чубуком трубки моего плеча. “Советскому наркому нужны прежде всего “бичьи” нервы (так характерно произнес он слово “бычьи”) плюс оптимизм”». Комментируя эти слова Сталина, Байбаков писал: «Много лет прошло с тех пор, всякое было в жизни – и хорошее, и горькое, но эти слова запали мне в душу. В трудную, критическую минуту в моей судьбе они всегда вспоминались».
Совершенно очевидно, что Сталин, не лишенный человеческих недостатков, обладал многими качествами, необходимыми в работе, особенно на высоком государственном посту. Об этих качествах Хрущев и его последователи обычно предпочитали умалчивать. Их стараниями был создан отталкивающий образ деспотического маньяка, который творил произвол в угоду своим наваждениям или личным капризам. Поэтому утверждение о том, что репрессии 1937 года порождены этими мнимыми чертами характера Сталина, следует считать вздорным мифом.