Юлия Вознесенская. Нечаянная радость (сборник)

Юлия Вознесенская
Нечаянная радость

   Рекомендовано к печати Издательским Советом Русской Православной Церкви.

РАБ БОЖИЙ ВЛАДЛЕН

На привокзальной площади

   История эта началась на окраине одного районного центра под вечер. Весенний был вечер. Торговая площадь возле станции пригородной электрички была покрыта мокрым тающим снегом. Но это была не та весна, когда бодро просыпается природа и радуются ей люди, – это была весна ранняя, стылая, серая и неприютная. Затоптанный людьми и разъезженный машинами снег на площади почти весь растаял, растекся по лужам и канавам; дотаивал он и между фанерными киосками, открывая нечаянному взгляду прохожих скопившиеся за зиму мерзости. Только под высокими платформами снег лежал толстым слоем и таять пока не собирался, он лишь осел под собственной тяжестью да покрылся грязной коркой.
   По этому черному почти снегу, согнувшись, бежал человек, волоча за собой костыли. В полутьме видны были расширенные от страха глаза под низко надвинутым беретом, но, судя по резвым движениям, это был молодой парень, и одет он был в камуфляжную форму, какую носят не только бывшие десантники или охранники, но и все, кому нравится.
   Пространство под платформой с одной стороны загораживала железная сетка и полоса кустов, а с другой – стоящая электричка. Беглец заметил в сетке небольшую дыру, а за ней узкую тропинку в кустах: не иначе лаз, проделанный бродячими собаками. Он бросился к собачьей дыре и попытался протиснуться в нее, но ему это никак не удавалось, и он побежал дальше, к концу платформы, к лестнице. Между бетонными плитами-ступенями светились длинные щели; парень встал на четвереньки и, вертя головой, тяжело и со свистом дыша, стал пристально вглядываться в просвет ступеней. Но, похоже, ничего хорошего он там для себя не углядел, а совсем даже наоборот…
   – Ёшкин корень! – выругался он и побежал обратно. Электричка коротко рявкнула деловитым баритоном и тронулась. Беглец замер и, щурясь, стал напряженно вглядываться в мелькающие просветы вагонов. Вновь заметив какую-то опасность, он охнул, развернулся и почти на четвереньках побежал обратно к собачьему лазу и на этот раз даже не стал примериваться, а с ходу начал яростно протискиваться в узкую дыру головой вперед, буквально ввинчиваясь в нее вертким телом. Но ему мешали костыли, да и плечи не пролазили, тогда он забросил костыли в дыру, развернулся и полез в нее задом.
   Тем временем электричка набрала ход и ушла. Под платформой резко посветлело, и тут стало видно, как у парня от ужаса внезапно расширились глаза – кто-то с той стороны ухватил его за ноги и неумолимо потащил через сетку. Он судорожно хватался за проволоку, но вдруг с отчаянным криком «М-а-а-ть!» задом наперед улетел в дыру.
   Вот таким нелепым и странным образом начинается знакомство с нашим героем, но мы в этом не виноваты – виновата, как всегда, жизнь.
   Пока беглец искал спасения под платформой, по площади, по лужам, не разбирая дороги, одной рукой подхватив подол рясы, к платформе бежал средних лет монах в скуфейке, черной стеганой куртке, с дорожной сумкой в руке и рюкзаком за плечами.
   – Поезд на двадцать сорок пять еще не ушел? – спросил он на бегу у тетки, сидящей возле фанерного ящика, на котором были разложены пакеты с квашеной капустой и солеными огурцами – нехитрый весенний товар.
   – А вот как раз отходит! – вежливо и даже чуть-чуть угодливо ответила тетка. – Огурчиков не надо для поста, батюшка?
   Но тот отмахнулся:
   – Свои едим!
   Не успел монах на поезд. Но огорчаться не стал, опоздал так опоздал, и, отпустив подол рясы и поправив сбившийся рюкзак, направился к киоскам – водички купить: бежал с тяжелым грузом, вспотел, пить захотелось. Миновал один киоск, другой… Везде стояли пестрые бутылки с какой-то ядовитой на взгляд жидкостью, а вот ни минералки, ни кваску не было.
   Так он шел себе да шел по краю площади, минуя один киоск за другим и рассеянно осматривая товар за плохо вымытыми стеклами, и вдруг заметил что-то необычное в просвете между киосками, встревожился, нахмурился и решительно шагнул в проход.
   На небольшой захламленной площадке между киосками трое мужчин восточной наружности молча и почти равнодушно, будто исполняя надоевшую работу, били ногами четвертого – того самого парня-беглеца в камуфляжке. Избиваемый съежился в позе эмбриона, прикрыв голову руками, и только повизгивал негромко и обреченно от особо болезненных ударов.
   – Остановитесь! Что же вы делаете, ироды?! – закричал, бросаясь к ним, монах.
   Восточные люди прервали избиение и уставились на него – кто это мешает им заниматься частным делом на своей территории? Один из них, явно старший в этой троице, поглядел на монаха мелкими черными глазками и скомандовал начальственным тоном:
   – Уходи, отец! Это дело тебя не касается!
   – Иди куда шел! – бросил второй, помоложе, злобный и тощий.
   – Да вы же убьете его!
   – Вор он! Их и положено убивать, – сказал свое слово и самый младший из троих, улыбаясь круглым, детским еще лицом. – Это у вас, у русских, вор должен сидеть в тюрьме, а у нас – в могиле лежать! Если у своих украл!
   Избиваемый, сообразив, что к нему явилась неожиданная помощь, поднял голову и неожиданно звонко возопил:
   – Да что я украл-то, ёшкин корень? Ты докажи! Я свое взял, зарабо… – и тут же получил от тощего тяжелым ботинком прямо по лицу. Вмиг вся храбрость с бунтаря слетела, и он снова заскулил, пряча лицо в грязную снежную подушку.
   Монах опустил тяжелую свою ношу прямо на снег и двумя-тремя большими шагами оказался возле парня: встал над ним, широко, крестом расставив руки, и твердо сказал:
   – А вот бить не дам!
   Он был решителен и растерян одновременно. Стоя с раскинутыми руками, он огляделся в поисках подмоги и защиты – и не увидел, конечно, ни того, ни другого. Это на площади, где толпа и суета, может, и нашелся бы смелый человек, а то и рачительный милиционер, и вмешался, но тут, в «ущелье» между ларьками, именно эти трое чувствовали себя хозяевами жизни. И тогда монах достал из-за пазухи золоченый крест, выставил его перед собой и с несколько неуместной торжественностью запел сильным баритоном:
   – Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! Яко исчезает дым да исчезнут!
   Нашел себе защиту монах… Но она сработала! Восточные люди заоглядывались тревожно по сторонам: а ну как на громкий этот голос народ сбежится?
   – Да тихо ты, тихо! – рявкнул злой и тощий, угрожающе делая шаг к монаху.
   Но тот не убоялся и креста не опустил, а продолжал петь во весь голос:
   – Тако да погибнут грешницы от лица Божи-и-я, а праведницы да возвесел-я-я-тся!
   Старший удержал тощего за рукав. Русский монах-священник, да еще с крестом, а они – мусульмане. Народ же на электричку шел с работы усталый и от усталости раздраженный, в большинстве своем крепкого возраста. Подумав, старший сказал примиряюще:
   – Зачем кричишь, отец? Разве ты знаешь этого раба? – он презрительно кивнул на лежащего парня.
   «Раб» лежал, прикрывая лицо руками, но одним глазом подглядывал сквозь растопыренные грязные пальцы.
   – Не знаю я его, – перестав петь, твердо и даже грозно сказал монах, – но убивать не позволю!
   – А кто его убивает? – уже совсем мирно проговорил старший. – Мы его порядку учим, а не убиваем. Отдаст пять тысяч – и свободен.
   – Дрянь человек! – добавил тощий, злобно скалясь в сторону парня. – Кому такой раб нужен?
   – Если он тебе понравился – выкупай, – насмешливо предложил самый молодой «рабовладелец», – цена ему всего пять тысяч.
   – Пять тысяч, говорите? – протянул монах, сразу успокаиваясь. – Так бы и сказали. Ладно, посмотрю, наберется ли у меня столько.
   При этих словах все четверо, в том числе потерпевший, уставились на него с великим удивлением: вот уж этого никто из них не ожидал! А монах спокойно и деловито расстегнул надетую поверх рясы черную куртку и вынул из-за пазухи кошелек на толстом шнурке, одновременно пряча крест. Открыл кошелек, достал нетолстую пачку денег и принялся бережно их пересчитывать. Остальные молча наблюдали.
   – Это же надо, как раз пять тысяч! Божий знак, Его святая воля… Только мне еще до монастыря надо доехать. Сейчас посмотрю по карманам, может, наберу на билет, тогда все ваше.
   – Не мелочись, отец! – остановил его старший. – Давай четыре тысячи, а тысячу оставляем тебе на дорогу. Мы тоже добрые, если человек хороший. Но учти, товар ты взял порченый! Смотри, чтобы он у тебя эту последнюю тысячу не отобрал!
   – Не отберет, – спокойно сказал монах и, отделив пару бумажек, отдал деньги. Старший пересчитал их и аккуратно сложил в толстое портмоне.
   – Забирай! Теперь он твой раб, – сказал он монаху и властно кивнул соратникам: – Пошли отсюда!
   С удивительным для своего крупного тела проворством он скрылся-растворился в темных расщелинах между киосками, за ним следом исчезли и остальные.
   – Вот и ступайте себе… с Аллахом! – пробормотал монах и, наклонясь над лежащим, спросил участливо: – Идти-то можешь, раб Божий?
   – Куда идти? Зачем? – заволновался парень и вдруг вальяжно растянулся на затоптанном снегу: – Это ты, батюшка, иди куда шел! А я тут полежу, соберусь с силами… с мыслями то есть!
   – Ну и лежи себе, во славу Господню, собирайся с мыслями, – пожав плечами, ответил монах, – наверняка тебе есть о чем подумать. Только вредно это – на холодной земле лежать, еще простудишься вдобавок ко всему!
   – А меня простуда не берет! Ты иди, иди, батюшка, дальше я сам справлюсь, – и парень проворно сел на корточки.
   Монах разглядывал его, не торопясь уходить. Теперь ему было видно, что пострадавший еще совсем молод, лет двадцати пяти, не больше, хотя побитое лицо его уже успело опухнуть от побоев – а может, оно таким и прежде было от «хорошей жизни». Один глаз у парня совсем заплыл, отчего казался лукаво и недобро подмигивающим.
   – Ну, хочешь – оставайся, – наконец ответил монах, – а мне на электричку пора.
   – Ага, давай двигай, батя, кина больше не будет! – Парень завертел головой, явно что-то разыскивая на земле.

* * *

   Монах развернулся, снова вышел на площадь, купил все-таки бутылку минеральной воды и направился к переходу: билетные кассы были на другой стороне площади, разделенной надвое железнодорожными путями. Тут его настиг гудок подходящего товарного поезда и заставил остановиться. Он стоял, а между ним и другой стороной площади проходил длинный товарняк. Череда вагонов казалась бесконечной, монах одними губами шептал молитву: возможно, молился о спасении всех, заброшенных на рельсы этой суетной и нелегкой жизни…
   В проёме вагонов он видел мелькающий угол площади, окошечки касс и очередь к ним, остановки автобусов и маршруток и вдруг заметил, что неподалеку от касс стоят те самые трое и о чем-то совещаются. Товарняк прошел, но монах не стал переходить рельсы, а торопливо зашагал назад, на место происшествия.
   Парень все еще сидел на корточках и прикладывал к лицу снег.
   – Слушай, – прерывисто сказал ему запыхавшийся монах, опуская на снег сумку, – а эти-то… хозяева твои… они ведь не ушли! На той стороне площади стоят, ждут чего-то. Может, тебя поджидают? Давай я тебя от греха в милицию провожу…
   – От греха – да в милицию? Шутишь, батя! – зло усмехнулся парень и, кряхтя и постанывая, начал осторожно вставать, одновременно ощупывая бока. Увидел под ногами свой берет, нагнулся, подобрал, натянул на лоб. И только после этого пояснил: – Чтоб меня же еще и замели! Ты вот что… Тебя как зовут-то?
   – Меня? Иеромонах отец Агапит. А тебя?
   – Кто назвал, тот знает! Ты вот что, отец Агапит, ты давай проводи меня до автобусной остановки, ну и на автобус посади заодно, чтоб они опять не привязались. Лады?
   – Ладно. Пойдем, посажу, – кивнул иеромонах, снова берясь за сумку.
   – Где-то тут инструмент мой рабочий валялся… – озабоченно проговорил парень, обшаривая глазами пейзаж после битвы.
   Увидев валяющийся под стеной ларька костыль, он, радостно присвистнув, подобрал его, затем, несколько в стороне от первого, обнаружил и второй. Подхватив оба костыля под мышку, он деловито и скоро зашагал к проходу между киосками, нисколько при этом не хромая. Отец Агапит, в некотором заинтересованном недоумении, последовал за ним. Так, друг за дружкой, миновали они торговые задворки, перешли рельсы и вышли к кассам.

* * *

   Знакомая им троица тем временем переместилась к остановке маршрутного такси. Теперь они стояли вроде как в очереди, но чуть в стороне от нее и чего-то выжидали.
   – Точно, меня ждут. Следят, гады! – сказал парень.
   – Вот и мне почему-то так подумалось, – кивнул иеромонах.
   – Слышь, отец Агапит! А ты купи мне билет на электричку: я вроде как бы с тобой поеду, а там выйду через пару остановок и смоюсь!
   – А может, ты и вправду со мной поедешь?
   – Куда? – удивился парень.
   – Да в монастырь. Поживешь у нас трудником, отдохнешь от суеты мирской, поработаешь… Тем временем эти про тебя забудут.
   – Э, не-е, батя, такого разговору у нас не будет! Чего я там, в монастыре вашем, не видал? Еще и работать… Слушай, а сколько стоит билет до твоей станции?
   – Восемьдесят рублей.
   – А давай мы с тобой вот что сделаем – сэкономим!
   – Как это «сэкономим»?
   – Легко! Ты мне купишь билет не за восемьдесят, а за сорок рублей и разницу мне отдашь. Я с утра не ел, куплю себе шаурму… Так будет по справедливости, а? Экономика должна быть экономной!
   – Да? Ну ладно, пошли! – покладисто согласился с его экономикой иеромонах, и они пошли рядышком к кассам, провожаемые на расстоянии внимательными восточными глазами.
   – Знаешь, батя, может, я еще и двину с тобой в монастырь! – сказал парень, оглядываясь на них.
   – Это было бы очень правильное решение, – кивнул иеромонах.

* * *

   Отец Агапит стоял в очереди к кассе и думал: а разумно ли он поступает, зовя с собой в монастырь этого неудельного парня? Есть ли воля Божья на такой вот неожиданный поворот в его судьбе?
   А неподалеку, возле киоска, где торгуют шаурмой, стоял его подопечный и с жадностью уплетал купленный «на сэкономленные деньги» восточный «фастфуд». Он ел и поглядывал то на иеромонаха, то в сторону застопоривших возле остановки маршруток «восточных братьев».
   К парню подошел неопределимой породы замызганный бродячий пес, клочкастый и шелудивый, уселся тощим задом на снег и принялся умильно смотреть на шаурму, роняя слюни. Парень отвернулся. Пес, влекомый запахом мяса, тотчас поднялся, зашел с другой стороны и снова сел на снег. Парень покрутил головой и, куснув напоследок с запасом, воровски, с оглядкой сунул собачьему бомжу остатки своей шаурмы прямо в обслюнявленную пасть.
   Отец Агапит искоса наблюдал эту сцену. Тут подошла его очередь.
   – Один билет до Красногорска и один… – он еще раз оглянулся на парня (уже без шаурмы) и добавил: – И второй тоже до Красногорска!
   Пожилая кассирша бросила на него сердитый взгляд, хотела сказать что-нибудь вроде «Сами не знают, чего хотят!», но, увидев бородатого человека в скуфейке, передумала и подтолкнула к нему билеты и сдачу без комментариев.

В электричке

   В вагоне было не протолкнуться: народ разъезжался по домам после дня, проведенного в райцентре – кто на работе, кто по торговым или иным делам. Отец Агапит и парень с трудом втиснулись вместе с входящими в вагон и застряли возле дверей. Тут была только одна скамейка, и на ней уже сидели две женщины: одна пожилая, в толстом пуховом платке, вторая, помоложе, в большой меховой шапке, обе с объемистыми сумками на коленях. Завидев монаха, одна из них – та, что в платке, встала и вежливо тронула его за рукав:
   – Садитесь, пожалуйста, батюшка!
   Вторая, в меховой шапке, увидела инвалида с костылями под мышкой и тоже поднялась с места.
   – Садитесь, молодой человек! – сказала она со вздохом.
   Парень проворно плюхнулся на скамейку и пригласил отца Агапита:
   – Присаживайся, батя, в ногах правды нет! – Костыли он пристроил под скамейку.
   Отец Агапит туда же поставил свою сумку.
   Теперь они, неожиданные попутчики, сидели рядом и отдыхали, и, как ни странно, были чем-то похожи друг на друга: оба худощавые голубоглазые блондины, только у батюшки в придачу еще реденькая рыжеватая бородка и усы. Но выражение глаз у них было очень даже разное: у батюшки, который был явно намного старше, сохранились чистые очи наивного, но умного ребенка, а у парня были усталые глаза чуть придурошного, но крепко и долго битого жизнью взрослого пройдохи.
   Почти сразу вслед за последними пассажирами в двери вагона вошел молодой мужчина с большой клетчатой сумкой, которые в народе зовут «китайскими». Опустив ношу на пол, он высоким, неплохо поставленным голосом начал рекламировать свой товар:
   – Граждане пассажиры! Железнодорожная торговля желает вам счастливого пути и доброго здоровья и предлагает следующие товары: ручки с одноразовым стержнем, очень удобные, по цене пять рублей за штуку, десять рублей за три штуки! Средство от моли – три рубля пакет! Резинка для продержки – пять рублей десять метров! Носки полушерстяные, мужские и женские, всех размеров – двадцать рублей пара! Булавки – три рубля за десяток, пять рублей – два десятка!..
   Окончив демонстрацию товара, торговец со своей сумкой начал проталкивается по забитому людьми проходу, а у дверей на смену ему сразу же возникла девушка в белой куртке:
   – Пирожки горячие – с мясом и постные с капустой! Горячие пирожки по восемь рублей! – звонко кричала она. А за девушкой уже стоял наготове пожилой мужчина с пачкой дешевых журналов с кроссвордами.
   Побитому парню стало скучно без общения, и он начал выжидающе поглядывать на монаха, но тот, полуприкрыв глаза, то ли о чем-то думал, то ли молился про себя. И тогда парень начал разговор без приглашения, с места в карьер.
   – Ты вот, отец Агапит, удивляешься, наверно, как это я без денег оказался? А очень просто! Вот как откинулся я с зоны, меня свои же и обчистили прямо на вокзале: деньги унесли и справку об освобождении. Вот скажи, зачем им чужая справка?
   – Не знаю.
   – И я не знаю! – засмеялся парень. – А без документов куда? И денег нет, чтобы до своих доехать: семья у меня аж под Питером живет, на Ладоге.
   – Что ж ты не заработал себе на билет?
   – Пытался, да не сумел! – ухмыльнулся попутчик. – Да ты сам видел, чем моя работа закончилась! – и он засмеялся в голос. Отец Агапит покосился на него с удивлением, не понимая, чему тот радуется.
   Стоящая напротив женщина в меховой шапке прислушивалась к разговору, хмуря выщипанные брови: она уже начала догадываться, что инвалид, которому она уступила место, возможно, и липовый. А может, и монах – тоже! Но тут, к счастью для наших попутчиков, поезд начал замедлять ход, и женщина стала проталкиваться в тамбур. На большой станции многие пассажиры вышли из вагона вместе с раздосадованной теткой, а в вагоне стало не только просторнее, но и появились свободные места.
   – А давай-ка перейдем отсюда, батя, а то из тамбура дует.
   – Что же ты такое украл на целых пять тысяч? – спросил отец Агапит, когда они уселись на пустой скамейке в середине вагона.
   – А я и не крал, вот ведь какая штука-то, – пожал плечами парень. – Я на них работал, работал, да надоело мне и решил уйти. А они за камуфляжку и костыли пять тысяч потребовали. Где я им возьму пять тысяч? Они ж сами у меня все до копейки отбирали, работал за жилье и кормежку.
   – А зачем тебе костыли? Ты вон даже битый весьма резво передвигаешься.
   – Костыли нужны мне для работы, типа инструмент это мой! – парень был доволен, будто сказал невесть что остроумное.
   – Так ты побирался, что ли?
   – Ага! Под десантника косил.
   – Да какой из тебя десантник. Десантники побираться не станут, я их знаю…
   Тут в вагон с пением «Ламбады» ворвалась из тамбура целая толпа цыганят, зазвучали гармошка, гитара, какая-то дудка и бубен. Мальчишка с девчонкой лет по десяти двинулись по проходу, извиваясь в ламбаде, следом шагали певцы и музыканты постарше, а последними шли двое малышей с пластиковыми стаканчиками – один собирал деньги по левому ряду, другой по правому. Певец, пацаненок лет восьми, пронзительно верещал:

 
Завела, заворожила, в танце закружила ламбада,
от объятий твоих крепких закипает медленно кровь.
Все сумела, все простила, я забыла слово «Не надо»,
и в огне ламбады, как ножом по сердцу, любовь!
 

   Цыганята отплясали, отыграли, отпели и ушли в следующий вагон.
   – Есть хочешь? – спросил отец Агапит попутчика.
   – А то! Шаурма проскочила не заметил как!
   Иеромонах улыбнулся: наверное, вспомнил сцену с псом-попрошайкой. Он достал из портфеля полиэтиленовый пакет с завернутыми в бумагу бутербродами, протянул один парню, другой оставил себе, вполголоса помолился, перекрестил снедь и собрался есть. Парень, уже надкусивший бутерброд, пожевал и вдруг остановился, подозрительно на него глядя.
   – С чем это?
   – С икрой из зеленых помидоров, с чесночком.
   – То-то я чую: колбасой пахнет, а колбасы нет.
   – Ты про Великий пост слыхал?
   – Не-а… – нарочито безразлично, явно прикидываясь, протянул парень. – Не интересуюсь. А ничего, есть можно… Так ты, значит, в монастырь едешь, батя?
   – В Красногорский Свято-Никольский мужской монастырь.
   – Это где монахи живут?
   – Ну да.
   – А я думал, ты поп.
   – И монах, и священник – иеромонах.
   – Ты вот мне скажи, а монахи они что – святые?
   – Случается и такое, только очень редко. Но они стараются!
   – Так что ж, выходит, святых теперь совсем нет?
   – Наверное, есть. Только большинство святых давно умерли – это наши небесные покровители.
   – Вроде как спонсоры?
   – В духовном плане. У каждого человека есть свой небесный покровитель – святой, чье имя он носит.
   – Он что, при случае бабки подкинуть может? – пошутил парень.
   Отец Агапит на него покосился неодобрительно.
   – Святые за нас молятся Богу – это главное. Но и помощи в беде у них попросить тоже можно.
   – Ха! Это выходит, мне сам Ленин помогать должен. Вот не знал!
   – Почему Ленин?
   – Да потому, что я его имя ношу!
   – Так ты Владимир?
   – Нет, не угадал! – Парень откровенно торжествовал.
   Отец Агапит даже жевать перестал.
   – Так как же твое святое имя?
   – Владлен! Сокращенно от Владимир Ленин.
   – Ну, какое ж это «святое имя»! Хотя кому как… Так ты, выходит, и некрещеный?
   – У меня отец упертый коммуняка был, – вроде как даже с гордостью объявил Владлен, – он бы меня скорей убил, чем крестил.
   – Владлен… Надо же! – проговорил отец Агапит, внимательно глядя на Владлена, – а как тебя дома звали, ведь не полным же именем?
   – Мать и сестра Владиком звали, а друзья Владом.
   – Слушай, Влад, а поехали все-таки со мной в монастырь? У нас сейчас пятеро трудников работают, стройка идет большая. Заработаешь денег на дорогу и поедешь к сестренке не с пустыми руками.
   – Шутишь…
   – Я серьезно.
   – Надо подумать! – Владлен скомкал оставшуюся от бутерброда бумагу и, откинув оконную фрамугу, выбросил ее.
   – Ты зачем же мусор в окно бросаешь?
   – А чтоб в вагоне срач не разводить.
   – Снаружи, значит, можно?
   – Так снаружи – природа, а она ничья! Долго нам еще ехать?
   – Около часа.
   – Нормально! Покемарить успею.
   – Спи. Я тоже подремлю. Если контролер придет – буди.

Встреча с коллегами

   Вдоль узкой желтоватой линии заката терпеливо бежала трудолюбивая электричка. В синеющем вечернем воздухе не видно было загаженной пассажирским мусором «ничьей природы» вдоль насыпи – только черный голый кустарник, под ним серый снег, а над ними уютная издали цепочка желтых окон электрички.
   Но и внутри вагона было тепло, тихо, сонно. Владлен, скрючившись и по-ребячьи сложив ладони между колен, лежал на лавке, отец Агапит посапывал, привалившись плечом и головой к оконной раме. И остальные пассажиры тоже привычно дремали: почти все они каждый вечер возвращались по домам усталые, измученные городом и работой, а в конце пути их ждали домашние заботы, жены, мужья, дети, хозяйство – опять круговерть! – вот они и пользовались передышкой.

* * *

   Владлену снился сон. Будто идет он на своих костылях по вагону, протягивая берет для подаяния, а пассажиры ласково улыбаются и бросают ему крупные радужные купюры, в основном почему-то иностранные – доллары, евро, украинские гривны… За ним идет молодая девушка с убогой шалью на голове. Она держит на руках укутанного краем шали ребенка; вообще-то это и не ребенок вовсе, а большой пупс, только в настоящей одежке.
   Девушка умильно и жалобно клянчит: «Граждане пассажиры! Простите нас, таких молодых, что мы просим помощи! Муж мой вернулся с чеченской войны инвалидом, я сижу с больным ребенком, работать некому: подайте кто сколько может!». – Пассажиры протягивают ей вместо денег розы, георгины, гладиолусы, в основном белые, и радостно ее поздравляют. Девушка скромно улыбается в ответ: «Спасибо… Спасибо… Благодарю вас!..» Шаль на ее голове как-то незаметно превращается в белую фату с цветами, пупс выглядывает из нее и тоже улыбается, только теперь это уже настоящий мальчик. Он тянет пухлые ручонки к Владлену и зовет его: «Папа! Папа!»…
   Владлен смотрел свой сон и, причмокивая, улыбался.