Юлия Зонис. Дети богов

   – И что я должен с этим делать? – спросил я.
   Изъясняться по-китайски я мог с грехом пополам, а вот иероглифическому письму обучен не был.
   – Милая, прочитайте хотя бы, что здесь написано. За две штуки баксов вы это сделать можете?
   Девица мотнула головой, так что пряди у нее надо лбом разлетелись в стороны. Симпатичная, кстати, девица.
   – Читать вслух не могу. Прочесть может лишь тот, кому предназначено предсказание.
   Иамен вытащил свиток у меня из пальцев.
   – Это не иероглифы, просто стилизованный алфавит, – сказал он, изучив папирус. – «Ты найдешь то, что ищешь, на горе Будды, в глазу Кришны». А почему «Будда» с одной «д»?
   – Девочка у нас неграмотная, – снова заржал Нили.
   – Идиот, – вспыхнула гадалка. – Я записала лишь то, что сказали мне внутренности. В точности.
   Я почесал в затылке.
   – Ну, в горах Будды мы уже побывали, и не нашли ничего, кроме нескольких тонн дерьма.
   – Постойте, – сказал некромант.
   Он еще раз повертел в пальцах записку.
   – Не могли бы вы, – обратился Иамен к гадалке, – записать то же самое иероглифами?
   Девочка передернула плечами, но, снова взяв в руки кисть, просьбу Иамена выполнила. Он внимательно наблюдал за ее работой.
   – Это не символ, обозначающий Будду. Это название города.
   – Будапешт?
   – Думаю, да. Причем именно старая часть Будапешта.
   Нили, между тем, обходил комнату. Перевернув один из пуфиков, он поднял кружевной женский бюстгальтер и завертел на пальце.
   – Кажется, девочка Ли Чин живет не только предсказаниями судьбы. Сколько ты берешь за вечер, мордашка?
   Девка подскочила к нему и влепила звонкую пощечину. Нили перехватил ее руку, подтянул девицу ближе к себе и смачно поцеловал в губы. Я вздохнул. Иамен сделал шаг, чтобы вмешаться в потасовку – уж не знаю, на чьей стороне – но я вовремя его перехватил и потащил из комнаты.
   – Ингве, что…
   – Сами разберутся.
 
   И они разобрались. Нили заявился в наше бунгало только под утро. Плюхнулся на стул, вытащил из кармана бутылку «Гиннеса», пальцами содрал крышку и опрокинул пиво себе в глотку. Вид у него был довольный и победительный. Мы с Иаменом укоризненно на него посмотрели.
   – Ну че, че? – с вызовом вопросил мой телохранитель, вытирая пену с бороды. – Уже и личной жизни честный служака позволить себе не может?
   Иамен покачал головой.
   – А если бы, Мастер Нили, за время вашего отсутствия мне пришло в голову прикончить уважаемого конунга Ингве и нафаршировать его труп заклинаниями – что тогда?
   – Сам был бы виноват, – торжествующе сказал Нили. – Потому что не надо со всякой швалью связываться.
   Что да, то да.
   – Мы с Личинкой изучали новую позу, – продолжал между тем Нили, как будто новая поза могла послужить оправданием его отлучки. – Очень продвинутый тантрический секс.
   – И как же называется эта поза? – поинтересовался я.
   Сосредоточенно нахмурившись, Нили с трудом выдал фразу на тайском. Иамен захохотал. Я к нему спустя секунду присоединился.
   – Чего вы ржете? Ну, чего?
   Иамен перестал смеяться, хотя в глазах его все еще бегали шальные искорки.
   – В приблизительном переводе, название вашей позы звучит как «Лисица, наебывающая глупого баклана».
   – И что это значит?
   – Это значит, – сказал я, – проверь кошелек.
   Кошелька, естественно, и след простыл.
   – А я думал, чего так дешево, всего пятьдесят баксов за ночь… – обиженно протянул Нили.
   Я не выдержал и снова расхохотался.
 
   Ингвульф прибыл на следующий вечер. Прибытие его было отмечено ревом девятисоткубового мотоциклетного мотора. Мой капорежиме не признавал автомобилей.
   «Сузуки-SX» вспахал песок перед ступеньками крыльца, и Ингвульф бодро спешился. Содрав с рыжей башки шлем, он взбежал по ступенькам и заключил меня в медвежьи объятия. Косточки мои хрустнули.
   Ингвульфа и Нили можно было бы принять за братьев-близнецов, если бы не рыжие космы первого. Не самая обычная для свартальва окраска. Пока Ингвульф жадно насыщался заказанной по такому случаю пиццей, я задумчиво за ним наблюдал. Странную, на самом-то деле, я подобрал себе команду. Консильере мой пидор, заместитель – рыжий, не говоря уже обо мне, неизвестно под какой кучей шлака найденном. Не Совет Хранителей Свартальфхейма, а какая-то банда выродков. Бедный мой дед, к чему неудачный внук ведет твое великое Подгорное Царство?
   После ужина Нили мягко, но настойчиво вывел Иамена на прогулку по морскому бережку, а я приготовился выслушать московские новости. Ингвульф приехал всего на день, ибо дела московского офиса были таковы, что оставлять его без присмотра не представлялось возможным.
   – Нефть пропадает во всех скважинах. Будто в Хель утекает, Гарм ее побери. Сейчас мы с этим… новым человечком Касьянова… думаем уже о нефтяных песках. На мировом рынке цены подскочили до полутора сотен за баррель, так что вроде должно окупиться.
   – Ага, – рассеянно сказал я.
   Эта часть бизнеса интересовала меня в последнюю очередь, тем более что в Ираке нефть пока никуда не делась. И тут уж можно было положиться на Амоса – он свой кус поимеет.
   – А дома что?
   – Дома…
   Ингвульф нахмурился. Толстые брови сошлись на переносице, как две повздорившие гусеницы.
   – Старик хворает.
   – Подумаешь, он уже тысячу лет хворает.
   Ингвульф поднял на меня черные глаза. Выражение его лица мне не понравилось.
   – Мастер Ингве… Не хочу каркать, но как бы ни пришлось тебе в ближайшие месяцы принимать Нидавель-Нирр.
   Я присвистнул.
   – Что, все так плохо?
   Ингвульф кивнул. И это мне совсем не понравилось.
   Официально, Царем-под-Горой все еще считался мой дед. И правильно, потому что венец властителей Нидавеллира у меня разве что на ушах не вис. Неофициально, большей частью дел управлял уже несколько лет я со своей командой. И не так уж чтобы совсем уж паршиво управляли, однако принимать титул мне совсем не хотелось. Хотя бы потому, что придется безвылазно торчать под землей, а это в мои планы отнюдь не входило. Я встряхнулся.
   – Что-то ты, Вульфи, раскис. Бессмертные от старости не умирают. Старина Дьюрин еще попляшет на твоей помолвке.
   Ингвульф некоторое время смотрел на меня, ничего не говоря. Потом, наконец, отверз уста и медленно, как бы неохотно произнес:
   – Ингве, можно с тобой по-честному?
   – Ты что, побратим? С чего ты такие глупости спрашиваешь?
   Ингвульф потеребил огненно-красную бороду и – отвел глаза. С каких это пор мой капорежиме не решается смотреть на меня прямо?
   – Вот что, князь. Я, когда вы на пару с Ингри тот взрыв устроили, ничего не сказал. Хотя мог бы.
   – Я думал, ты…
   – Не перебивай, конунг.
   От волнения он переходил то на русский, то на шведский, то на родной нахрваз.
   – Мог бы сказать, что, каким бы дураком не был твой папаша, а только он твердо знал: в один прекрасный день ему придется принимать власть. Потому что от преклонного возраста бессмертные, конечно, не умирают, но не может же старик, рожденный еще до того, как Локи прикрутили к скале кишками собственного сына – не может он вечно крутить эту лебедку. И князь Драупнир Темный, хоть и сволочь он был порядочная, это понимал. А вот ты, побратим, не понимаешь или прикидываешься, или просто понять не хочешь. Поэтому я говорю – тогда, пять лет назад, я тебе не возразил и не остановил, а зря. И плевать, что сейчас я бы киркой на шахте ворочал, а не посиживал в кресле в красивом офисе. Нахрен мне это кресло и этот офис сдались. И еще скажу – если бы ты понимал наш обычай по-настоящему, вернулся бы сейчас вместе со мной. Разобрались бы мы по-быстрому с делами и домой отправились, и ты бы провел зиму, не шкандыляясь Фенрир знает где, как какой-то, прости Имир, принц Флорентинский, а слушая уроки деда. Потому что, сдается мне, Мастер Ингве, никогда ты к ним особенно не прислушивался.
   Если первая часть его речи меня почему-то обеспокоила, то упоминание несчастного принца Флоризеля из уст моего капорежиме звучало настолько комично… Я улыбнулся и накрыл своей ладонью его лапищу.
   – Что-то ты слишком много в последнее время думаешь. Что, совсем в Москве не с кем устроить хорошей драчки?
   Ингвульф молча убрал руку. Порывшись в своем дипломате, который уместил под столом, он вытащил и бросил на столешницу толстую желтую папку.
   – Вот, почитай на досуге. Может, хоть тогда немного одумаешься. И еще – если ты и вправду за этим человеком хочешь гоняться, на одного Нили я тебя не оставлю. Будешь у меня ходить с шестеркой телохранителей, как князю и пристало.
   – Ну уж это ты размечтался.
   Ингвульф снова посмотрел на меня по-медвежьи. Недаром говорят, что смертные из клана Вульфингов мешали кровь со свартальвами – а Вульфинги, все как один, были оборотнями.
   Тем временем мой заместитель встал, со скрипом отодвинув стул, и направился к двери.
   – Ты куда?
   – Пойду, продышусь. А то мне через час обратно в аэропорт, а я в самолете отсидел всю задницу. И выпивка у них хоть и халявная, а мерзкая.
   Называется, поговорили. Я проводил его взглядом. Небось, побежал обсуждать с Нили усиление мер моей безопасности. Дай-то Имир, чтобы Нили не растрепался ему про некроманта. Эта мысль так меня озаботила, что я встал и крадучись вышел из бунгало. Не хватало еще, чтобы они вдвоем с Нили ненароком замочили Иамена. Или он их, что тоже вполне возможно.
   Однако все тихо было на берегу. Ни криков, ни звуков побоища – ничего, кроме вечной песни прибоя.
 
   К утру электричество в отеле вырубилось. Нили дрых или делал вид, что дрыхнет, а у меня сна не было ни в одном глазу. Несчастный администратор, уже, наверное, не раз помолившийся Будде о скорейшем избавлении от беспокойных гостей, снабдил меня большим запасом свечей. Свечи горели весело, но одуряюще воняли жасмином. Я устроился на кровати с папкой. Иамен в своем гамаке нацепил очки и перелистывал страницы уже следующего романа. Скорочтец.
   – Интересная книжка? – без особого любопытства спросил я.
   Иамен поднял голову от книги и сдвинул очки на лоб.
   – Забавный у автора взгляд на мир. Редкое сочетание цинизма и беспомощной веры в человека. К сожалению, даже я, не проживший на этом свете многих эонов, понимаю, как он далек от истины.
   – А что есть истина?
   – Возможно, истина кроется в желтой папке, которую вы так нервно теребите. Читайте себе. Обещаю не подглядывать.
   Что-то я слабо верил его обещаниям. Отвернувшись на всякий случай к стене, я развязал тесемки – и на покрывало обрушился бумажный водопад.
 
   Содержимое желтой папки внушило мне равно оторопь и грусть. Оторопь потому, что я и не подозревал об исследованиях, ведущимися российскими вооруженными силами. Оказывается, у немцев потырили не только бомбу, но и почти все разработки по программе «Вервольф» (в русской интерпретации «Оборотень». В погонах…). Было у меня нехорошее подозрение, что документацию советским шпионам сплавил все тот же вездесущий Скорцени, в конце войны приложивший руку к германским ликантропам, и весьма жадный до чужого злата. Что же касается грусти… посудите сами.
 
   …Мальчик жег белый тополиный пух. Пух вспыхивал, как порох, и сгорал быстро и яростно. Если повезет, от одной спички выгорит вся улица, а то и парочка соседних. Это было его любимой и единственной игрой.
   Во дворе его обзывали: вонючкой, пердилой, хилым, байстрюком, пасюком, говнолизом и Рыжим-Бесстыжим. Мать его была уборщицей, скребла подъезды, а в подъездах вечный срач, матерные каракули по стенам, у батареи – лужи: то ли кот нассал, то ли постарались пьяные. В выходные мать, напившись до полного отупения, прижимала буйно-рыжую голову Володьки (она звала его Севкой. Она одна звала его Севкой) к переднику и ревела ревмя. Потом лупила армейским ремнем с большой латунной пряжкой. Иногда, подвыпив, подпирала щеку кулаком и заводила длинное, бесконечное: «Папаша наш, Севка, не фраер какой-нибудь, не инженер в пиджачке чесучевом. Петр Гармовой честный фартовый! Петр Гармовой в законе. Вот выйдет папаша наш с зоны, вину честно искупивши, кровью своей искупивши вину, выйдет и все-ем покажет! Всех к ногтю прижмет!» И так до полуночи, пока кран не зафырчит надменно и яростно. Ночами в южном городишке отключали воду. Отключали и днем, и тогда Володька бегал с канистрами к цистерне или к крану в профилактории. На обратном пути его подстерегали Жмых и Жука, канистру отбирали и переворачивали Володьке на голову. Затем канистра летела в кусты сирени, а мокрый Володька – в другие кусты, по противоположную сторону от вымощенной плитами дорожки. Дома мать драла ремнем за измятую канистру и грязную рубашку.
   Материнским рассказам про отца Володька сначала верил, потому что заражался силой веры от матери. Сначала – верил. Потом сомневался. Глядя в мутное, заплеванное зеркало в ванной, из собственных мальчишеских черт пытался выстроить портрет отца. Вот его вихрастые рыжие волосы, а у матери серые, тусклые, плоские под платком – значит, в отца. Вот темно-карие его глаза, а у матери белесые, невские, питерские – опять в отца. Вот облупившийся от загара прямой нос, вот рот, подбородок с маленьким белым шрамом – разбил, когда Жмых и Жука столкнули с лестницы. Жмых и Жука, проклятые. Они на два года старше Володьки. Оба тоже безотцовщина, только у них безотцовщина хорошая, почетная: лейтенант Михальский, отец Жуки, и старший сержант Рябушкин, жмыхов папаша – оба сгинули в Великой Войне. Они – герои. А ты – то ли урки сын, то ли вообще байстрюк. Потому что родился двумя годами позже, в холодном сорок седьмом, и никак – ну никак – не мог твой папаша сгинуть на фронтах. Так что сиди и не рыпайся. Молчи.
   Он и молчал. Молчал на уроках, когда учителя спрашивали – хотя и знал материал. Молчал, когда ржали над ним девчонки – сначала в школьной форме и белых бантиках, потом в платьях с пышными рукавами, спешащие на танцплощадку, цокающие каблучками о плавящийся от жары асфальт так сладко и призывно. Молчал в военкомате, когда спросили: где хочешь служить? Молчал на медкомиссии. Молчал в поезде на Ростов, когда остальные бухали купленный на полустанках самогон. Молчал, когда гнали пешком через Грозный. Молчал на сортировке новобранцев, молчал, когда определили его в группу старшего лейтенанта Черепина, начальника разведки ракетного дивизиона и редкой сволочи. Молчал весь первый месяц армейской доподготовки. И когда присягу заставляли произносить, кажется, тоже молчал. И уж наверняка молчал, когда били его по почкам и по яйцам, совали мордой в мокрый сортирный кафель, не могли не бить и не совать, потому что на два года старшие Жуки и Жмыхи как раз готовились к дембелю. Его били. А он молчал. В том-то и дело, что он молчал слишком долго. Неестественно человеку так долго молчать, подобная тишина всегда завершается страшным криком или страшным поступком.
   Жара плавила военный городок. Над горами тарахтел кукурузник, тянущий за собой полосатый желто-красный матерчатый конус. На западе серели корпуса цементного завода, а вокруг – ничего живого, вокруг – бетонный забор с колючкой. Над забором, над горами и городом плыли дымные султаны нефтяных факелов. В столовке – длинные лавки, ведра с перловкой. По утрам – двадцать грамм масла цилиндриком, хочешь – клади в кашу, хочешь – жри так. Борщ, суп, капустняк – от него потом весь день бурчит в кишках и отрыжка воняет кислой капустой. Ноги стерты в кровь, потому что – марши с полной выкладкой, а портянки заворачивать так толком и не научился. В столовой нет вилок. В чае нет сахара. Страна, блин, на подъеме. На побудке в пять утра. Двухъярусные кровати, поролоновые матрасы, синие солдатские одеяла. В тумбочке: зубная щетка, станок, лезвие. Еще в тумбочке письменные принадлежности. Чтобы, значит, писать письма домой. Девушке. Или маме.
 
   Я читал его письма. Первые, написанные неуверенным, кругловатым почерком не привычной к перу руки. В более поздних документах почерк изменился. Стал острее. Тверже. Настоящее золотое дно для графолога. Последние подписи (на ксерокопиях документов об увольнении из рядов) – как острая линия кардиограммы у больного тахикардией. Но это было потом, сильно потом, а сейчас Володька Гармовой выводил буквы неумелой детской рукой.
   Я представил, как он писал эти письма и аккуратно отсылал каждую неделю, и письма копились на почте, потому что мать давно отравилась политурой и нашли ее, распухшую, в запертой квартире через две недели по запаху. А какому-то почтарю было лень сразу шлепнуть печать «адресат выбыл в вечность», и вот письма копились, копились и, наконец, вернулись обратно огромной пачкой. И Гармовому сказали, сержант-подлец наверняка сказал: «Тебе письмо, дух, пляши!» – и Гармовой плясал, неумело и жалко. Ему говорили: «Еще, зажигай, блин, как пляшешь?!» – и он плясал еще. Как же он выл позже в тот вечер, как рвался из собственной кожи и рыдал на плосколицую злую луну!.. Нет, этого я как раз представить не мог. Потому что это и стало тем, что в желтой папке по-канцелярски именовалось «инициирующим событием», в общепринятой лексике – «триггером», а если по-правде, первым обращением. Подлец-сержант инициирующего события, кстати, не пережил, как и многие соседи по казарме, из дембельского, преимущественно, состава. Дело замял старший лейтенант Черепин, которому за такую находку выдали сразу две звездочки на новенькие погоны.