Страница:
– Я видел – вы тоже обожгли руку. Не такой уж вы сверхчеловек, каким пытаетесь казаться, Кей.
– В самом деле?
Белокурый везунчик улыбался. Так, с улыбкой, он и достал из кармана левую руку и протянул Иенсу ладонью вверх. Кожа на ладони была младенчески чистой – ни покраснения, ни пятнышка. Ничего. В сущности, она выглядела слишком чистой, как будто отросла прямо там, в волшебном кармане, и не прикасались к ней еще ни жара, ни мороз. Доктор недоуменно прищурился, подслеповато наклонился поближе… На затылок его легла крепкая пятерня и приложила мордой об стол.
– Ой, док, кажется, ушибся, – прощебетала сзади обладательница – или обладатель – обидевшей Иенса пятерни.
– Да нет, он просто расфантазировался, – откликнулся Кей. – А ученым нельзя давать волю фантазии. Их область – голые факты, иначе того и гляди поскользнешься и загремишь.
Иенс чуть не расплакался от обиды. Или это действовало выпитое?
– Не огорчайтесь, док, – сказал Господин W, падая на соседний стул.
Принесенное им золотистое и ядовито-зеленое уже поблескивало на столе и странно, приторно-остро пахло. Сам Господин W подрос примерно на фут, волосы его удлинились до плеч, а нижняя челюсть заметно утратила остроту и там даже, кажется, наметилась небольшая бородка.
– Просто Кей не любит, когда люди слишком пристально его разглядывают. Он же у нас такой застенчивый. Правда, Кей?
– А то как же, – подтвердил застенчивый молодой человек.
– Давайте лучше выпьем абсента! – воскликнул Господин W.
– Выпьем, – согласился Кей. – Только скажи сначала, чего еще ты туда намешал.
– Желчь анубиса, – не моргнув глазом, ответил веселый Господин W, – и яд барханного поползня, третью по счету фракцию.
– Лучше брать вторую, – заметил Кей. – Она поядреней.
И снова Иенс не понял, смеются над ним или Господин W действительно смешал в коктейле два смертельных яда. Окончательно отчаявшись, доктор схватил стакан и опрокинул в себя единым махом.
– Эк его повело, – раздалось откуда-то издалека.
Трактир подернулся гнилой болотной зеленью, странные лица поплыли, поплыли… Вкуса Иенс так и не почувствовал – возможно, рецепторы мгновенно онемели от убойной дозы отравы. Воздух в комнате задрожал, как дрожит он в пустыне над барханами. «Надо же, я умираю. И это совсем не больно. Надо бы запомнить ощущения», – успел подумать ученый.
Но не запомнил он ничего, кроме цветных нелепых отрывков – например, Господина W, скачущего по столу без рубахи, но почему-то в монистах и выплясывающего перед равнодушным Кеем любовный танец ромале. Господин W стоял на коленях и весь извивался, будто в его гибком смуглом теле совсем не осталось костей, а Кей безразлично моргал, и тогда в отчаянии Господин W выхватил кинжал (откуда? Или не кинжал, а отобранный у трактирщика хлебный нож?) и примерился колоть себя под левый (или правый?) сосок, но Кей кинжал отобрал и вернул трактирщику, и Господин W воскликнул:
– Построить ли мне дворец или разрушить Город – чего ты хочешь, мой повелитель?
И Иенс испугался, что Кей скажет: «Разрушить Город», но Кей сказал вместо этого:
– Избавь меня от Оперного театра. Надоело смотреть на судаков. Они начисто отбивают всякий интерес к искусству.
И Господин W вытянулся во фрунт, и кинул пальцы к виску, и, отсалютовав, гаркнул:
– Есть, господин хорунжий!
А потом уже не было ничего, кроме тяжкого грохота вбиваемых в брусчатку сапог: это колонна Стальных Стражей маршировала к театру, будя и тем невольно спасая от смерти гнездящихся под его крышей голубей.
Иенс поморщился и тихо застонал. Потолок кружился вокруг оси, вбитой точнехонько промеж глаз. Вдобавок молодой человек обнаружил, что из одежды на нем одни сапоги. Кто доставил его домой, кто раздевал? Неужели Кей или – еще ужаснее – Господин W (при этой мысли даже пальцы на ногах от стыда поджались)? Спрут иронично взирал с картины. Ах да, картина, что-то там было с картиной… Думать о картине не хотелось. Не хотелось думать вообще ни о чем.
Иенс уже почти добрался до того блаженного состояния, при котором стыд переходит в сладкую и щемящую жалость к себе, когда по лестнице простучали шаги и дверь комнатушки распахнулась настежь. Со сквозняком внесло аммиачную вонь загаженного кошками подъезда и уличный шум, а на пороге возникла фурия. Присмотревшись, Иенс понял, что у фурии лицо и фигура Герды, но какой Герды! Щеки девушки раскраснелись, глаза пылали праведным гневом, рыжие волосы разметались по плечам, в руках была зажата пачка газетных листков.
– Герда, – жалобно проскулил Иенс, – к-как хорошо, что ты при-пришла. П-подай в-воды…
Герда не подала воды. Вместо этого она запустила листками в несчастную, болящую голову Иенса и прошипела:
– Негодяй! Мерзавец!
Листки рассыпались по кровати и отчасти по распростертому на ней телу. Один разлегся прямо у Иенса на носу, и, сощурившись, больной разглядел черно-белый снимок – обугленные развалины Оперного театра. Заголовок над фотографией гласил: «Неосторожность или провокация?». Иенс с трудом отшвырнул газету и попробовал сесть. С третьей попытки ему это удалось, и даже удалось подобрать отпечатанную на плохой бумаге статью. Мелкий и скверный шрифт, нечеткая графика – в листовке нетрудно было опознать печатный орган Сопротивления. Название листка менялось чуть ли не каждый месяц: то «Светоч», то «Искра», то «Подполье», однако последние полгода газетенка гордо именовалась «Луч маяка», поскольку главный корреспондент ее, все тот же вездесущий Франсуа Бонжу, с некоторых пор взял псевдоним Маяк Безбашенный. Лысоватый и потливый субъект, Маяк никак не походил на гордого бойца Сопротивления. Смахивал он скорее на одного из перекупщиков Ржавого рынка.
Статья на развороте явно принадлежала бойкому перу Маяка и начиналась так:
В последнее время так называемые «отцы Города» перешли черту, отделяющую разгул от геноцида. Вчерашняя разнузданная пьянка и акт вандализма по отношению к общественному фонтану, известному как «Механический цветок», завершились поджогом Оперного театра и бойней, развязанной на городских улицах.
Далее шло описание вчерашних, а точнее, уже сегодняшних событий.
Если бы у Иенса так не болела голова и ему не было так скверно, он расхохотался бы – настолько абсурдно выглядело происшедшее. Для начала, если верить Маяку, рота Стальных Стражей окружила театр. Затем туда согнали части жандармерии и вытащенных из постелей обывателей, раздали им древние, сотню лет пылившиеся на складах мушкеты и велели защищать здание. Непонятно, что именно пытались доказать друг другу Кей и Господин W, поскольку первый возглавил атаку, а второй – оборону. Как ни странно, осажденные продержались довольно долго, пока здание не запылало с четырех углов. Выбраться не удалось почти никому, поскольку Господин W отдал приказ сражаться до последнего. Сам он вскарабкался на крышу и (видимо, для того чтобы подбодрить деморализованные войска) во весь голос распевал «Арию Непрошеного Гостя», пока крыша не провалилась и певец не рухнул прямиком в огненное инферно. Огненное инферно, однако, ничуть ему не повредило, поскольку (как писал Маяк) Господина W и Кея заметили потом на Центральной площади, где они сношались прямо в струях фонтана, причем Кей был, по обыкновению, молчалив и деловит, а Господин W вопил в пароксизмах страсти то «Свободу попугаям!», то «Свободу Патрису Лумумбе!». Выжившие в пламени горожане озверели настолько, что отшвырнули лишенных командования Стальных Стражей от театра, и стычки на улицах длились до рассвета, пока из лагерей за городом не подтянулись свежие части.
– И что? – спросил Иенс, отрываясь от газеты. – П-при чем т-тут я?
Если честно, гибель театра со всеми его судаками и защитниками мало взволновала естествоиспытателя. Единственное, что грызло, – это судьба винтовки. Они с Тубом битые две недели угробили на то, чтобы смастерить прицел. Неприятно, если винтовка затерялась в потасовке.
Герда все так же стояла в дверях, уперев руки в бока, и ноздри ее гневно раздувались.
– При том! – выкрикнула она.
Изо рта девушки вылетели брызги слюны, и Иенс подумал, до чего же это некрасиво, а главное – до чего громко. Голова, бедная голова…
– При том! – продолжала разоряться Герда. – Тебя видели! Видели с ними!
Иенс устало вздохнул и сел, опираясь на локти. То, что он был совершенно гол, ставило молодого ученого в самое невыигрышное положение. Голый лежащий человек, как правило, всегда проигрывает одетому и стоя́щему – нет, уже грозно наступающему, потрясающему еще одной газетой… Обычно голой оказывалась Герда, а Иенс – одетым и с широким кожаным ремнем в руке. Перемена ролей естествоиспытателю совсем не пришлась по вкусу.
– Н-ну и что? Я н-не поджигал т-театра, если ты в этом меня об-обвиняешь…
– Какая разница, поджигал или нет?! Ты был с ними! Ты! С ними! Был!
Совершенно неожиданно Герда упала на пол и разрыдалась, закрыв лицо руками. Иенс продолжал сидеть на кровати дурак дураком.
– Я д-думала, – икнула девушка сквозь рыдания, – ты не такой, как они. Лучше их. Выше. Чище. Я готова была терпеть что угодно от тебя, потому что знала – ты другой, ты добрый в душе, ты мне помог и другим тоже поможешь… А ты такой же!
Она оторвала руки от лица – на коже остались от пальцев красные полоски – и снова гневно воззрилась на Иенса. Слезы так и текли по ее щекам.
– Ты ничем их не лучше. Ты просто… мельче. Ты их собачка, ручная собачка, таскающая в пасти мячик. Нет. Они свиньи, а у свиней не может быть собаки. И ты тоже свинья. Но они злые и сильные вепри, а ты – жалкий фермерский поросенок, ты хочешь бегать с ними, но только падаешь в грязь…
Тут Герда снова разрыдалась и замолчала. Иенс наконец ощутил, как в нем просыпается злоба.
– Д-да ты что? Ты соображаешь, что говоришь?
Как всегда, когда он сильно злился, заикание почти пропало. Иенс обрадовался злости, как долгожданному другу. Когда он злился, он был прав. Такая ярость просто не могла быть неправедной.
– Ты вообще понимаешь, что ты сейчас сказала?! – Для убедительности Иенс стукнул кулаком по спинке кровати, о чем тут же пожалел – удар отдался гулом в затылке и мгновенным онемением. – Ты…
Герда замотала головой. Рыжие волосы взметнулись, слезинки брызнули во все стороны.
– Замолчи. Пожалуйста, замолчи, только не оправдывайся.
– Я и не собираюсь оправдываться! – прокричал Иенс, превозмогая слабость и тошноту. – Кто ты такая вообще, чтобы мне перед тобой оправдываться? Уличная девка, побирушка… Да если бы не я, ты бы замерзла зимой, по рукам бы пошла, сдохла бы от сифилиса…
– Лучше бы сдохла, – тихо и зло сказала Герда, но Иенс не слушал.
– Мне нужны были деньги. Деньги на реактивы, на оружие, на эти поганые листовки, наконец! – Тут он потряс маячным листком. – А где я их возьму?!
Герда пожала плечами. Она почти успокоилась. Все так же сидя на полу, девушка устало отирала глаза и поправляла волосы. Сейчас, когда ярость прошла, Герда снова стала прелестна и беззащитна – в косом утреннем свете, льющемся из окна, она казалась почти святой, на коленях отмаливающей прегрешения оступившихся. «Или падшей женщиной, оправляющейся после бурной ночки», – злобно подумал Иенс.
– Я раздобыл для нас тридцать тысяч.
– Откуда? – безразлично спросила Герда, зажимая в зубах шпильки. – Вытащил из кармана у своего покровителя, пока он лапал Господина W?
Иенс снова ощутил подступающую ярость, но на сей раз сдержался и даже сумел улыбнуться:
– П-почти. Он хочет твой п-портрет.
– Мой портрет?
Герда недоуменно вскинула глаза, и Иенс в который раз поразился их глубокой зелени. Как он мог подумать, что Госпожа W красивее? Да эта бешеная пигалица в подметки не годится его Герде!
– Да, твой портрет. Он просил меня пе-передать заказ де Вильегасу и сказал, что заплатит вне зависимости от того, п-понравится ему картина или н-нет. Но мы п-поступим по-другому. Жирная с-свинья не п-получит де-денег. Ты сама нарисуешь кар-картину. Д-даром, что ли, м-мы извели ст-только на краски и уч-чителей? Я воз-возьму его грязные ты-тысячи и куп-куплю на них ингредиенты д-для взрывчатки у Кар-караванщиков. Он ни-никогда не уз-знает, что зап-заплатил за собственную см-мерть. Н-ну, что с-скажешь?
Герда одним грациозным движением поднялась с пола и скрутила волосы в огромный узел на затылке. Возясь со шпильками и не поднимая глаз, она тихо сказала:
– Я согласна.
«Я согласна». Как сладко эти слова звучат для юного любовника или, на худой конец, для старого похотливого козла. Увы, Иенс не был ни тем, ни другим, и покорность Герды на сей раз его не обрадовала. Для начала девушка прихватила мольберт и кисти и переселилась к соседям под тем предлогом, что у них лучше свет и есть большое зеркало. Зеркало Иенс видел. В обугленной раме, скорее длинное, чем высокое, скорее закопченное, чем ясное, наверняка купленное за пару долларов на толкучке, оно вдобавок ко всем перечисленным недостаткам было безнадежно кривым. Отражающиеся в стекле лица – или не лица даже, а хари – поражали уродством. К примеру, физиономию Иенса дьявольский инструмент безобразно растянул, наградил пастью шире ушей с нелепым и хищным оскалом, глаза же, напротив, сделал по-свинячьи маленькими и алчными. Молодой ученый поинтересовался у де Вильегаса, зачем живописцу понадобился этот древний монстр. Тот расхохотался и, колыхая брюхом, объяснил, что увиденное в кривом стекле очень возбуждает их с душкой Йоном в любовных утехах. Иенс сплюнул и больше вопросов не задавал – до тех пор, пока однажды не подглядел, как в зеркале отражается Герда. Бледнее, тоньше и большеглазее, чем в жизни, она оказалась все так же прекрасна. Тогда Иенс понял, что не хочет знать тайну колдовского стекла.
Почти две недели Герда не показывалась, появляясь в каморке Иенса лишь в краткие ночные часы и ускользая на рассвете. Доктор ворчал. Он уже привык к ежедневному ритуалу, кофе и гренкам, к покорному утреннему телу и теплу – а потом так сладко поваляться в постели еще минут десять, глядя, как она хлопочет по хозяйству и поспешно глотает свои настои. За эти дни Иенс понял, как привязался к девушке. Нет, не любовь – о любви он даже не задумывался, – но собственничество, приятная щекотка обладания, уверенность, что она твоя… навсегда. В шатком мире Города, лаборатории, враждующих корпораций и возглавлявших их чудовищ так важно осознавать, что нечто принадлежит тебе и только тебе, неизменно, вечно… как механизмы Туба, да, пожалуй, как чудные изделия троллей. Так пустыня принадлежит Караванщикам, песня – аэду, холод – Королеве… А Герда принадлежала ему. Иенс с нетерпением ждал, когда картина будет закончена. Он даже собирался отпраздновать это событие, может, сводить художницу в ресторан – он никогда раньше никуда ее не водил, как-то к случаю не приходилось. Должно быть, глупенькая обрадуется и перестанет наконец коситься на него отчужденно и странно… Иенс стучался в дверь мастерской Гарсиа и спрашивал: «Уже можно посмотреть?» И из-за плотно прикрытой створки неизменно отвечали: «Погоди. Еще не готово».
На седьмой день Иенс не дождался ответа и вошел. Дверь оказалась не заперта – должно быть, Герда выбежала в булочную или за красками. На облезлом ковре валялись раздавленные разноцветные тюбики, тарелки с остатками соуса и куриные кости. Огонь в камине дотлел и неприятно чадил, а в окно лезла предвечерняя серость. Мольберт с картиной стоял посреди комнаты, в паре шагов от несносного зеркала. Иенс поджал губы. Вечно здесь царил беспорядок, но не творческий, а какой-то грязный, как на заброшенной кухне, и пованивало объедками и нестираными простынями. Бочком, чтобы ненароком не заглянуть в насмешливо скалящееся стекло, Иенс приблизился к холсту. Присмотрелся. И недовольно нахмурился.
На картине изображена была пустыня, унылая рыжевато-серая плоскость от горизонта до горизонта – грубые, широкие мазки, синие тени то ли облаков, то ли гор. На переднем плане торчал колодец с полуразрушенной кладкой. На краю колодца восседал мешок, обряженный почему-то в широкополую фермерскую шляпу, некогда голубую, а теперь выцветшую, почти в тон унылому ландшафту. К полям шляпы пришиты были бубенчики. Рядом с колодцем стояла девочка лет семи. Полуобернувшись, она глядела с холста прямо на Иенса. Обычная крестьянская девчонка в длинной шерстяной юбке и с ведром в руках. Похоже, она пыталась вытащить полное ведро из колодца, тянула изо всех сил, тянула и все равно чуть не выронила, и ведро полетело бы вниз, расплескивая воду и грохоча. Кажется, девочку кто-то позвал – быть может, нашелся помощник, – и вот она оглянулась в полуиспуге-полунадежде, весом своим едва удерживая треклятое ведро… Иенс сам не понял, откуда нахлынули все эти мысли, ведь на картине не было ничего, кроме пустыни, девчонки с ведром и колодца с головой чучела. Ах нет. Еще одно. К ногам девчонки тянулась тень. Тянулась и, не дотянувшись, падала на древнюю кладку. Судя по пропорциям, тень принадлежала мальчику-подростку – хотя что скажешь по тени?
Иенс недоуменно щурился, разглядывая картину так и эдак и уже прикидывая, куда бы ее приткнуть, в какой дальний угол – ведь ясно же, что пейзаж с девчонкой и ведром совершенно не нужен королевскому любимчику, не украшают такими полотнами богатые особняки. Значит, висеть ей в каморке Иенса, где и так уже не продохнуть от бездарной мазни. «Как бы господин Кей не отказался платить», – с испугом подумал ученый. Может, не стоило все же мелочиться и, посулив старому сатиру тысячу-другую, обзавестись еще одним полотном с бесстыдной нимфой или куртизанкой? А Герда так хороша на его картинах – нагая, томная, с блуждающей улыбкой и щедрой грудью…
– Тебе нравится?
Иенс обернулся. Девушка стояла в дверях, и в руке у нее был пучок ландышей.
– Смотри, мне подарили, – улыбнулась она. – Представляешь, какой-то господин, я его даже не знаю, не видела никогда, а он раз – и достал из своего цилиндра ландыши, и говорит: «Это для вас, барышня»…
– Что еще за ф-фокусы? – недовольно сказал Иенс. – И потом, ч-что ты нарисовала?
Лицо Герды вытянулось, словно у нее из рук выдернули ландыши и прошлись по свежей зелени сапогами. Впрочем, разочарование быстро сменилось привычной уже холодной гримасой.
– Тебе не понравилось, – сухо произнесла художница. – Что ж, я другого и не ожидала.
– Н-нет, почему? П-просто я ду-думал, ты на-нарисуешь по-другому.
– По-какому? – ядовито спросила Герда. – По-де-вильегасовски? Да признайся же наконец, ты балдеешь от этой пошлятины, когда я сижу голая, раздвинув ноги. Тебе хотелось бы, чтобы я вечно так сидела, даром что ты начистил бедняге морду…
Иенс сжал кулаки и сделал шаг вперед, но Герда, вопреки обыкновению, не отступила. Стояла в дверях, как давеча, смотрела угрюмо, исподлобья. И Иенс… нет, не струсил, конечно, не струсил. Просто разжал кулаки.
– Д-дура, – отрывисто сказал он. – Го-господин Кей за-заказал твой по-портрет. Твой, а не де-деревенской дев-девчонки.
– А ты не видишь, милый, кто на портрете? Не помнишь, какой ты нашел меня тогда, зимой? Ну же, присмотрись внимательней.
Иенс снова взглянул на холст. У девчонки были длинные, выбивающиеся из-под косынки рыжие пряди и зеленые, очень знакомые глаза.
– Т-ты? Это т-ты? Н-но почему в пу-пустыне?
– Потому что «потому» кончается на «м», дорогой.
– Хорошо. До-допустим. Н-но зачем пу-пугало? И чья это те-тень?
– Ничья.
– К-как ничья?
Иенс почувствовал, что на него накатывает раздражение. После разгульной ночи в компании Господ W и K оно практически не отпускало доктора, грызло изнутри, как собака грызет опостылевшую кость.
– Т-тень н-не может быть ничья. Тень все-всегда кому-то п-принадлежит.
Герда усмехнулась и скрестила руки на груди.
– О, эта тень принадлежит. Очень даже принадлежит.
– Так кому же?! – сердито рявкнул Иенс.
– Тому, кто сильнее, – спокойно ответила девушка. – Или тому, кто больше заплатит. Или тому, кто сквернее всех пошутит, – я еще до конца не уверена.
Глава 4
– В самом деле?
Белокурый везунчик улыбался. Так, с улыбкой, он и достал из кармана левую руку и протянул Иенсу ладонью вверх. Кожа на ладони была младенчески чистой – ни покраснения, ни пятнышка. Ничего. В сущности, она выглядела слишком чистой, как будто отросла прямо там, в волшебном кармане, и не прикасались к ней еще ни жара, ни мороз. Доктор недоуменно прищурился, подслеповато наклонился поближе… На затылок его легла крепкая пятерня и приложила мордой об стол.
– Ой, док, кажется, ушибся, – прощебетала сзади обладательница – или обладатель – обидевшей Иенса пятерни.
– Да нет, он просто расфантазировался, – откликнулся Кей. – А ученым нельзя давать волю фантазии. Их область – голые факты, иначе того и гляди поскользнешься и загремишь.
Иенс чуть не расплакался от обиды. Или это действовало выпитое?
– Не огорчайтесь, док, – сказал Господин W, падая на соседний стул.
Принесенное им золотистое и ядовито-зеленое уже поблескивало на столе и странно, приторно-остро пахло. Сам Господин W подрос примерно на фут, волосы его удлинились до плеч, а нижняя челюсть заметно утратила остроту и там даже, кажется, наметилась небольшая бородка.
– Просто Кей не любит, когда люди слишком пристально его разглядывают. Он же у нас такой застенчивый. Правда, Кей?
– А то как же, – подтвердил застенчивый молодой человек.
– Давайте лучше выпьем абсента! – воскликнул Господин W.
– Выпьем, – согласился Кей. – Только скажи сначала, чего еще ты туда намешал.
– Желчь анубиса, – не моргнув глазом, ответил веселый Господин W, – и яд барханного поползня, третью по счету фракцию.
– Лучше брать вторую, – заметил Кей. – Она поядреней.
И снова Иенс не понял, смеются над ним или Господин W действительно смешал в коктейле два смертельных яда. Окончательно отчаявшись, доктор схватил стакан и опрокинул в себя единым махом.
– Эк его повело, – раздалось откуда-то издалека.
Трактир подернулся гнилой болотной зеленью, странные лица поплыли, поплыли… Вкуса Иенс так и не почувствовал – возможно, рецепторы мгновенно онемели от убойной дозы отравы. Воздух в комнате задрожал, как дрожит он в пустыне над барханами. «Надо же, я умираю. И это совсем не больно. Надо бы запомнить ощущения», – успел подумать ученый.
Но не запомнил он ничего, кроме цветных нелепых отрывков – например, Господина W, скачущего по столу без рубахи, но почему-то в монистах и выплясывающего перед равнодушным Кеем любовный танец ромале. Господин W стоял на коленях и весь извивался, будто в его гибком смуглом теле совсем не осталось костей, а Кей безразлично моргал, и тогда в отчаянии Господин W выхватил кинжал (откуда? Или не кинжал, а отобранный у трактирщика хлебный нож?) и примерился колоть себя под левый (или правый?) сосок, но Кей кинжал отобрал и вернул трактирщику, и Господин W воскликнул:
– Построить ли мне дворец или разрушить Город – чего ты хочешь, мой повелитель?
И Иенс испугался, что Кей скажет: «Разрушить Город», но Кей сказал вместо этого:
– Избавь меня от Оперного театра. Надоело смотреть на судаков. Они начисто отбивают всякий интерес к искусству.
И Господин W вытянулся во фрунт, и кинул пальцы к виску, и, отсалютовав, гаркнул:
– Есть, господин хорунжий!
А потом уже не было ничего, кроме тяжкого грохота вбиваемых в брусчатку сапог: это колонна Стальных Стражей маршировала к театру, будя и тем невольно спасая от смерти гнездящихся под его крышей голубей.
Иенс поморщился и тихо застонал. Потолок кружился вокруг оси, вбитой точнехонько промеж глаз. Вдобавок молодой человек обнаружил, что из одежды на нем одни сапоги. Кто доставил его домой, кто раздевал? Неужели Кей или – еще ужаснее – Господин W (при этой мысли даже пальцы на ногах от стыда поджались)? Спрут иронично взирал с картины. Ах да, картина, что-то там было с картиной… Думать о картине не хотелось. Не хотелось думать вообще ни о чем.
Иенс уже почти добрался до того блаженного состояния, при котором стыд переходит в сладкую и щемящую жалость к себе, когда по лестнице простучали шаги и дверь комнатушки распахнулась настежь. Со сквозняком внесло аммиачную вонь загаженного кошками подъезда и уличный шум, а на пороге возникла фурия. Присмотревшись, Иенс понял, что у фурии лицо и фигура Герды, но какой Герды! Щеки девушки раскраснелись, глаза пылали праведным гневом, рыжие волосы разметались по плечам, в руках была зажата пачка газетных листков.
– Герда, – жалобно проскулил Иенс, – к-как хорошо, что ты при-пришла. П-подай в-воды…
Герда не подала воды. Вместо этого она запустила листками в несчастную, болящую голову Иенса и прошипела:
– Негодяй! Мерзавец!
Листки рассыпались по кровати и отчасти по распростертому на ней телу. Один разлегся прямо у Иенса на носу, и, сощурившись, больной разглядел черно-белый снимок – обугленные развалины Оперного театра. Заголовок над фотографией гласил: «Неосторожность или провокация?». Иенс с трудом отшвырнул газету и попробовал сесть. С третьей попытки ему это удалось, и даже удалось подобрать отпечатанную на плохой бумаге статью. Мелкий и скверный шрифт, нечеткая графика – в листовке нетрудно было опознать печатный орган Сопротивления. Название листка менялось чуть ли не каждый месяц: то «Светоч», то «Искра», то «Подполье», однако последние полгода газетенка гордо именовалась «Луч маяка», поскольку главный корреспондент ее, все тот же вездесущий Франсуа Бонжу, с некоторых пор взял псевдоним Маяк Безбашенный. Лысоватый и потливый субъект, Маяк никак не походил на гордого бойца Сопротивления. Смахивал он скорее на одного из перекупщиков Ржавого рынка.
Статья на развороте явно принадлежала бойкому перу Маяка и начиналась так:
В последнее время так называемые «отцы Города» перешли черту, отделяющую разгул от геноцида. Вчерашняя разнузданная пьянка и акт вандализма по отношению к общественному фонтану, известному как «Механический цветок», завершились поджогом Оперного театра и бойней, развязанной на городских улицах.
Далее шло описание вчерашних, а точнее, уже сегодняшних событий.
Если бы у Иенса так не болела голова и ему не было так скверно, он расхохотался бы – настолько абсурдно выглядело происшедшее. Для начала, если верить Маяку, рота Стальных Стражей окружила театр. Затем туда согнали части жандармерии и вытащенных из постелей обывателей, раздали им древние, сотню лет пылившиеся на складах мушкеты и велели защищать здание. Непонятно, что именно пытались доказать друг другу Кей и Господин W, поскольку первый возглавил атаку, а второй – оборону. Как ни странно, осажденные продержались довольно долго, пока здание не запылало с четырех углов. Выбраться не удалось почти никому, поскольку Господин W отдал приказ сражаться до последнего. Сам он вскарабкался на крышу и (видимо, для того чтобы подбодрить деморализованные войска) во весь голос распевал «Арию Непрошеного Гостя», пока крыша не провалилась и певец не рухнул прямиком в огненное инферно. Огненное инферно, однако, ничуть ему не повредило, поскольку (как писал Маяк) Господина W и Кея заметили потом на Центральной площади, где они сношались прямо в струях фонтана, причем Кей был, по обыкновению, молчалив и деловит, а Господин W вопил в пароксизмах страсти то «Свободу попугаям!», то «Свободу Патрису Лумумбе!». Выжившие в пламени горожане озверели настолько, что отшвырнули лишенных командования Стальных Стражей от театра, и стычки на улицах длились до рассвета, пока из лагерей за городом не подтянулись свежие части.
– И что? – спросил Иенс, отрываясь от газеты. – П-при чем т-тут я?
Если честно, гибель театра со всеми его судаками и защитниками мало взволновала естествоиспытателя. Единственное, что грызло, – это судьба винтовки. Они с Тубом битые две недели угробили на то, чтобы смастерить прицел. Неприятно, если винтовка затерялась в потасовке.
Герда все так же стояла в дверях, уперев руки в бока, и ноздри ее гневно раздувались.
– При том! – выкрикнула она.
Изо рта девушки вылетели брызги слюны, и Иенс подумал, до чего же это некрасиво, а главное – до чего громко. Голова, бедная голова…
– При том! – продолжала разоряться Герда. – Тебя видели! Видели с ними!
Иенс устало вздохнул и сел, опираясь на локти. То, что он был совершенно гол, ставило молодого ученого в самое невыигрышное положение. Голый лежащий человек, как правило, всегда проигрывает одетому и стоя́щему – нет, уже грозно наступающему, потрясающему еще одной газетой… Обычно голой оказывалась Герда, а Иенс – одетым и с широким кожаным ремнем в руке. Перемена ролей естествоиспытателю совсем не пришлась по вкусу.
– Н-ну и что? Я н-не поджигал т-театра, если ты в этом меня об-обвиняешь…
– Какая разница, поджигал или нет?! Ты был с ними! Ты! С ними! Был!
Совершенно неожиданно Герда упала на пол и разрыдалась, закрыв лицо руками. Иенс продолжал сидеть на кровати дурак дураком.
– Я д-думала, – икнула девушка сквозь рыдания, – ты не такой, как они. Лучше их. Выше. Чище. Я готова была терпеть что угодно от тебя, потому что знала – ты другой, ты добрый в душе, ты мне помог и другим тоже поможешь… А ты такой же!
Она оторвала руки от лица – на коже остались от пальцев красные полоски – и снова гневно воззрилась на Иенса. Слезы так и текли по ее щекам.
– Ты ничем их не лучше. Ты просто… мельче. Ты их собачка, ручная собачка, таскающая в пасти мячик. Нет. Они свиньи, а у свиней не может быть собаки. И ты тоже свинья. Но они злые и сильные вепри, а ты – жалкий фермерский поросенок, ты хочешь бегать с ними, но только падаешь в грязь…
Тут Герда снова разрыдалась и замолчала. Иенс наконец ощутил, как в нем просыпается злоба.
– Д-да ты что? Ты соображаешь, что говоришь?
Как всегда, когда он сильно злился, заикание почти пропало. Иенс обрадовался злости, как долгожданному другу. Когда он злился, он был прав. Такая ярость просто не могла быть неправедной.
– Ты вообще понимаешь, что ты сейчас сказала?! – Для убедительности Иенс стукнул кулаком по спинке кровати, о чем тут же пожалел – удар отдался гулом в затылке и мгновенным онемением. – Ты…
Герда замотала головой. Рыжие волосы взметнулись, слезинки брызнули во все стороны.
– Замолчи. Пожалуйста, замолчи, только не оправдывайся.
– Я и не собираюсь оправдываться! – прокричал Иенс, превозмогая слабость и тошноту. – Кто ты такая вообще, чтобы мне перед тобой оправдываться? Уличная девка, побирушка… Да если бы не я, ты бы замерзла зимой, по рукам бы пошла, сдохла бы от сифилиса…
– Лучше бы сдохла, – тихо и зло сказала Герда, но Иенс не слушал.
– Мне нужны были деньги. Деньги на реактивы, на оружие, на эти поганые листовки, наконец! – Тут он потряс маячным листком. – А где я их возьму?!
Герда пожала плечами. Она почти успокоилась. Все так же сидя на полу, девушка устало отирала глаза и поправляла волосы. Сейчас, когда ярость прошла, Герда снова стала прелестна и беззащитна – в косом утреннем свете, льющемся из окна, она казалась почти святой, на коленях отмаливающей прегрешения оступившихся. «Или падшей женщиной, оправляющейся после бурной ночки», – злобно подумал Иенс.
– Я раздобыл для нас тридцать тысяч.
– Откуда? – безразлично спросила Герда, зажимая в зубах шпильки. – Вытащил из кармана у своего покровителя, пока он лапал Господина W?
Иенс снова ощутил подступающую ярость, но на сей раз сдержался и даже сумел улыбнуться:
– П-почти. Он хочет твой п-портрет.
– Мой портрет?
Герда недоуменно вскинула глаза, и Иенс в который раз поразился их глубокой зелени. Как он мог подумать, что Госпожа W красивее? Да эта бешеная пигалица в подметки не годится его Герде!
– Да, твой портрет. Он просил меня пе-передать заказ де Вильегасу и сказал, что заплатит вне зависимости от того, п-понравится ему картина или н-нет. Но мы п-поступим по-другому. Жирная с-свинья не п-получит де-денег. Ты сама нарисуешь кар-картину. Д-даром, что ли, м-мы извели ст-только на краски и уч-чителей? Я воз-возьму его грязные ты-тысячи и куп-куплю на них ингредиенты д-для взрывчатки у Кар-караванщиков. Он ни-никогда не уз-знает, что зап-заплатил за собственную см-мерть. Н-ну, что с-скажешь?
Герда одним грациозным движением поднялась с пола и скрутила волосы в огромный узел на затылке. Возясь со шпильками и не поднимая глаз, она тихо сказала:
– Я согласна.
«Я согласна». Как сладко эти слова звучат для юного любовника или, на худой конец, для старого похотливого козла. Увы, Иенс не был ни тем, ни другим, и покорность Герды на сей раз его не обрадовала. Для начала девушка прихватила мольберт и кисти и переселилась к соседям под тем предлогом, что у них лучше свет и есть большое зеркало. Зеркало Иенс видел. В обугленной раме, скорее длинное, чем высокое, скорее закопченное, чем ясное, наверняка купленное за пару долларов на толкучке, оно вдобавок ко всем перечисленным недостаткам было безнадежно кривым. Отражающиеся в стекле лица – или не лица даже, а хари – поражали уродством. К примеру, физиономию Иенса дьявольский инструмент безобразно растянул, наградил пастью шире ушей с нелепым и хищным оскалом, глаза же, напротив, сделал по-свинячьи маленькими и алчными. Молодой ученый поинтересовался у де Вильегаса, зачем живописцу понадобился этот древний монстр. Тот расхохотался и, колыхая брюхом, объяснил, что увиденное в кривом стекле очень возбуждает их с душкой Йоном в любовных утехах. Иенс сплюнул и больше вопросов не задавал – до тех пор, пока однажды не подглядел, как в зеркале отражается Герда. Бледнее, тоньше и большеглазее, чем в жизни, она оказалась все так же прекрасна. Тогда Иенс понял, что не хочет знать тайну колдовского стекла.
Почти две недели Герда не показывалась, появляясь в каморке Иенса лишь в краткие ночные часы и ускользая на рассвете. Доктор ворчал. Он уже привык к ежедневному ритуалу, кофе и гренкам, к покорному утреннему телу и теплу – а потом так сладко поваляться в постели еще минут десять, глядя, как она хлопочет по хозяйству и поспешно глотает свои настои. За эти дни Иенс понял, как привязался к девушке. Нет, не любовь – о любви он даже не задумывался, – но собственничество, приятная щекотка обладания, уверенность, что она твоя… навсегда. В шатком мире Города, лаборатории, враждующих корпораций и возглавлявших их чудовищ так важно осознавать, что нечто принадлежит тебе и только тебе, неизменно, вечно… как механизмы Туба, да, пожалуй, как чудные изделия троллей. Так пустыня принадлежит Караванщикам, песня – аэду, холод – Королеве… А Герда принадлежала ему. Иенс с нетерпением ждал, когда картина будет закончена. Он даже собирался отпраздновать это событие, может, сводить художницу в ресторан – он никогда раньше никуда ее не водил, как-то к случаю не приходилось. Должно быть, глупенькая обрадуется и перестанет наконец коситься на него отчужденно и странно… Иенс стучался в дверь мастерской Гарсиа и спрашивал: «Уже можно посмотреть?» И из-за плотно прикрытой створки неизменно отвечали: «Погоди. Еще не готово».
На седьмой день Иенс не дождался ответа и вошел. Дверь оказалась не заперта – должно быть, Герда выбежала в булочную или за красками. На облезлом ковре валялись раздавленные разноцветные тюбики, тарелки с остатками соуса и куриные кости. Огонь в камине дотлел и неприятно чадил, а в окно лезла предвечерняя серость. Мольберт с картиной стоял посреди комнаты, в паре шагов от несносного зеркала. Иенс поджал губы. Вечно здесь царил беспорядок, но не творческий, а какой-то грязный, как на заброшенной кухне, и пованивало объедками и нестираными простынями. Бочком, чтобы ненароком не заглянуть в насмешливо скалящееся стекло, Иенс приблизился к холсту. Присмотрелся. И недовольно нахмурился.
На картине изображена была пустыня, унылая рыжевато-серая плоскость от горизонта до горизонта – грубые, широкие мазки, синие тени то ли облаков, то ли гор. На переднем плане торчал колодец с полуразрушенной кладкой. На краю колодца восседал мешок, обряженный почему-то в широкополую фермерскую шляпу, некогда голубую, а теперь выцветшую, почти в тон унылому ландшафту. К полям шляпы пришиты были бубенчики. Рядом с колодцем стояла девочка лет семи. Полуобернувшись, она глядела с холста прямо на Иенса. Обычная крестьянская девчонка в длинной шерстяной юбке и с ведром в руках. Похоже, она пыталась вытащить полное ведро из колодца, тянула изо всех сил, тянула и все равно чуть не выронила, и ведро полетело бы вниз, расплескивая воду и грохоча. Кажется, девочку кто-то позвал – быть может, нашелся помощник, – и вот она оглянулась в полуиспуге-полунадежде, весом своим едва удерживая треклятое ведро… Иенс сам не понял, откуда нахлынули все эти мысли, ведь на картине не было ничего, кроме пустыни, девчонки с ведром и колодца с головой чучела. Ах нет. Еще одно. К ногам девчонки тянулась тень. Тянулась и, не дотянувшись, падала на древнюю кладку. Судя по пропорциям, тень принадлежала мальчику-подростку – хотя что скажешь по тени?
Иенс недоуменно щурился, разглядывая картину так и эдак и уже прикидывая, куда бы ее приткнуть, в какой дальний угол – ведь ясно же, что пейзаж с девчонкой и ведром совершенно не нужен королевскому любимчику, не украшают такими полотнами богатые особняки. Значит, висеть ей в каморке Иенса, где и так уже не продохнуть от бездарной мазни. «Как бы господин Кей не отказался платить», – с испугом подумал ученый. Может, не стоило все же мелочиться и, посулив старому сатиру тысячу-другую, обзавестись еще одним полотном с бесстыдной нимфой или куртизанкой? А Герда так хороша на его картинах – нагая, томная, с блуждающей улыбкой и щедрой грудью…
– Тебе нравится?
Иенс обернулся. Девушка стояла в дверях, и в руке у нее был пучок ландышей.
– Смотри, мне подарили, – улыбнулась она. – Представляешь, какой-то господин, я его даже не знаю, не видела никогда, а он раз – и достал из своего цилиндра ландыши, и говорит: «Это для вас, барышня»…
– Что еще за ф-фокусы? – недовольно сказал Иенс. – И потом, ч-что ты нарисовала?
Лицо Герды вытянулось, словно у нее из рук выдернули ландыши и прошлись по свежей зелени сапогами. Впрочем, разочарование быстро сменилось привычной уже холодной гримасой.
– Тебе не понравилось, – сухо произнесла художница. – Что ж, я другого и не ожидала.
– Н-нет, почему? П-просто я ду-думал, ты на-нарисуешь по-другому.
– По-какому? – ядовито спросила Герда. – По-де-вильегасовски? Да признайся же наконец, ты балдеешь от этой пошлятины, когда я сижу голая, раздвинув ноги. Тебе хотелось бы, чтобы я вечно так сидела, даром что ты начистил бедняге морду…
Иенс сжал кулаки и сделал шаг вперед, но Герда, вопреки обыкновению, не отступила. Стояла в дверях, как давеча, смотрела угрюмо, исподлобья. И Иенс… нет, не струсил, конечно, не струсил. Просто разжал кулаки.
– Д-дура, – отрывисто сказал он. – Го-господин Кей за-заказал твой по-портрет. Твой, а не де-деревенской дев-девчонки.
– А ты не видишь, милый, кто на портрете? Не помнишь, какой ты нашел меня тогда, зимой? Ну же, присмотрись внимательней.
Иенс снова взглянул на холст. У девчонки были длинные, выбивающиеся из-под косынки рыжие пряди и зеленые, очень знакомые глаза.
– Т-ты? Это т-ты? Н-но почему в пу-пустыне?
– Потому что «потому» кончается на «м», дорогой.
– Хорошо. До-допустим. Н-но зачем пу-пугало? И чья это те-тень?
– Ничья.
– К-как ничья?
Иенс почувствовал, что на него накатывает раздражение. После разгульной ночи в компании Господ W и K оно практически не отпускало доктора, грызло изнутри, как собака грызет опостылевшую кость.
– Т-тень н-не может быть ничья. Тень все-всегда кому-то п-принадлежит.
Герда усмехнулась и скрестила руки на груди.
– О, эта тень принадлежит. Очень даже принадлежит.
– Так кому же?! – сердито рявкнул Иенс.
– Тому, кто сильнее, – спокойно ответила девушка. – Или тому, кто больше заплатит. Или тому, кто сквернее всех пошутит, – я еще до конца не уверена.
Глава 4
Меценат
В то время как Иенс любовался картиной, Кей стоял перед собственной оранжереей и недовольно постукивал тросточкой по толстому стеклу. Приглашенный фитодизайнер, специалист с самыми лучшими рекомендациями, не придумал ничего умнее, как устроить на крыше особняка застекленный тропический раек. И это получилось прекрасно, лучше некуда, пышно и красочно – особенно, конечно, орхидеи, к которым Кей был неравнодушен с детства. Так вот, сад вышел и впрямь великолепный. К сожалению, хозяин особняка не мог в полной мере им насладиться, потому что температура за тридцать и влажность мешали Кею войти внутрь. Нет, растаять бы он, конечно, не растаял – к чему досужие домыслы? – но приступ астмы и головокружение заработал бы наверняка.
Кей совсем уж зло стукнул по стеклу тростью – по гладкой поверхности побежали трещинки, – и тут сзади предложили:
– Помочь?
Юноша обернулся. За спиной незадачливого владельца оранжереи обнаружился Господин W в весьма странном маскарадном костюме. Всю его высокую и плечистую сейчас фигуру обтягивала черная ткань. Лицо закрывала маска из той же материи, так что лишь глаза поблескивали между двумя полосками цвета ночи. С плеча Господина W свисал мешок, затянутый веревкой, а на ногах были мягкие гетры.
– Ты знаешь, сколько я этой гадине заплатил? – спросил Кей.
– А ты его удави, – посоветовал Господин W.
Отобрав у Кея трость, он оглядел стекло и так и эдак, примерился и нанес удар. Жалобно зазвенело, осколки брызнули во все стороны. Господин W удовлетворенно хмыкнул и продолжил начатое. Кей меланхолично наблюдал, как его приятель движется сквозь оранжерею, сея на своем пути гибель и разрушение. В разбитые окна ворвался стылый воздух с улицы. Предсмертно затрепетали листья пальм, насторожились папоротники, даже небольшой водопад перестал журчать на мгновение, прислушиваясь к гудкам паромобилей снаружи и воплям разносчиков. Не прошло и пяти минут, как труд Господина W завершился полным и сокрушительным успехом. В рамах не осталось ни одного целого стекла.
Хозяин дома аккуратно обошел разбросанные по полу осколки и – наконец-то – смог дотронуться до нежных чашечек орхидеи-призрака и туманной блетии. Господин W на Кея не смотрел. Закинув трость на плечо, он остановился у самого края крыши и уставился на Город. Город, окутанный дымами, с грязно-белыми, словно тающий сахар, глыбами зданий, скудным наследием иных и лучших эпох… Город тоже смотрел на Господина W, пялился исподлобья, как сноровистый раб, неохотно выслушивающий приказ властелина.
– Здесь будет город-сад! – неожиданно заявил гость и обернулся к Кею.
Юноша кисло улыбнулся:
– Ты явился, чтобы мне это сообщить? Или для того, чтобы угробить мою оранжерею?
– Нет. Я, как ты выражаешься, явился, чтобы задать тебе один вопрос. Ты позволишь?
– Задавай.
– Вопрос у меня такой: любишь ли ты детей?
Кей удивился. Мало что способно было его удивить, но вот Господину W иногда удавалось.
– В каком смысле? – осторожно поинтересовался Кей.
Глаза Господина W в узком разрезе маски сверкнули.
– В самом прямом. Любишь ли ты детей? Голубые глазки, розовые попки, безволосые письки… маленькие дырочки, не то что все эти хлюпающие, вонючие, растянутые дырищи… Или так: любишь ли ты детей под чесночным соусом, под сливовым, под кисло-сладким, под маринадом из плодов гуайявы и плавников пескогрыза? Любишь ли ты их жареных, вареных, фаршированных…
– Нет, – перебил Кей. – Я не люблю детей. Ни жареных, ни маринованных и никаких других. Если уж быть совсем честным, я и взрослых не жалую. У тебя всё?
– Ай-ай-ай, – промурлыкал гость, помахивая тростью. – Значит, ты не любишь детей? Непорядок. Они ведь цветы жизни, залог нашего – то есть твоего и моего – счастливого будущего…
– Послушай, Дафнис… – устало выдохнул Кей.
И у Войны есть имя. Имя это Кей хотя и знал довольно давно, употреблял лишь в минуты крайнего раздражения. Господин W удовлетворенно улыбнулся, когда хозяин дома продолжил:
– В контракте, конечно, сказано, что я обязан принимать у себя вашу троицу. Но, насколько я помню, там не оговорено, в течение какого времени я обязан выслушивать твой бред. Так что либо смени пластинку, либо выметайся.
Гость в ответ на эту тираду хмыкнул:
– Ты ничего не обязан… Джейкоб. Я просто приглашаю тебя на увеселительную прогулку. Чего дома-то киснуть? Только сначала переоденься.
Прежде чем молодой человек успел возразить, Господин W вытащил из мешка черный костюм, весьма напоминающий его собственный. Кей уныло оглядел необычное одеяние.
Кей совсем уж зло стукнул по стеклу тростью – по гладкой поверхности побежали трещинки, – и тут сзади предложили:
– Помочь?
Юноша обернулся. За спиной незадачливого владельца оранжереи обнаружился Господин W в весьма странном маскарадном костюме. Всю его высокую и плечистую сейчас фигуру обтягивала черная ткань. Лицо закрывала маска из той же материи, так что лишь глаза поблескивали между двумя полосками цвета ночи. С плеча Господина W свисал мешок, затянутый веревкой, а на ногах были мягкие гетры.
– Ты знаешь, сколько я этой гадине заплатил? – спросил Кей.
– А ты его удави, – посоветовал Господин W.
Отобрав у Кея трость, он оглядел стекло и так и эдак, примерился и нанес удар. Жалобно зазвенело, осколки брызнули во все стороны. Господин W удовлетворенно хмыкнул и продолжил начатое. Кей меланхолично наблюдал, как его приятель движется сквозь оранжерею, сея на своем пути гибель и разрушение. В разбитые окна ворвался стылый воздух с улицы. Предсмертно затрепетали листья пальм, насторожились папоротники, даже небольшой водопад перестал журчать на мгновение, прислушиваясь к гудкам паромобилей снаружи и воплям разносчиков. Не прошло и пяти минут, как труд Господина W завершился полным и сокрушительным успехом. В рамах не осталось ни одного целого стекла.
Хозяин дома аккуратно обошел разбросанные по полу осколки и – наконец-то – смог дотронуться до нежных чашечек орхидеи-призрака и туманной блетии. Господин W на Кея не смотрел. Закинув трость на плечо, он остановился у самого края крыши и уставился на Город. Город, окутанный дымами, с грязно-белыми, словно тающий сахар, глыбами зданий, скудным наследием иных и лучших эпох… Город тоже смотрел на Господина W, пялился исподлобья, как сноровистый раб, неохотно выслушивающий приказ властелина.
– Здесь будет город-сад! – неожиданно заявил гость и обернулся к Кею.
Юноша кисло улыбнулся:
– Ты явился, чтобы мне это сообщить? Или для того, чтобы угробить мою оранжерею?
– Нет. Я, как ты выражаешься, явился, чтобы задать тебе один вопрос. Ты позволишь?
– Задавай.
– Вопрос у меня такой: любишь ли ты детей?
Кей удивился. Мало что способно было его удивить, но вот Господину W иногда удавалось.
– В каком смысле? – осторожно поинтересовался Кей.
Глаза Господина W в узком разрезе маски сверкнули.
– В самом прямом. Любишь ли ты детей? Голубые глазки, розовые попки, безволосые письки… маленькие дырочки, не то что все эти хлюпающие, вонючие, растянутые дырищи… Или так: любишь ли ты детей под чесночным соусом, под сливовым, под кисло-сладким, под маринадом из плодов гуайявы и плавников пескогрыза? Любишь ли ты их жареных, вареных, фаршированных…
– Нет, – перебил Кей. – Я не люблю детей. Ни жареных, ни маринованных и никаких других. Если уж быть совсем честным, я и взрослых не жалую. У тебя всё?
– Ай-ай-ай, – промурлыкал гость, помахивая тростью. – Значит, ты не любишь детей? Непорядок. Они ведь цветы жизни, залог нашего – то есть твоего и моего – счастливого будущего…
– Послушай, Дафнис… – устало выдохнул Кей.
И у Войны есть имя. Имя это Кей хотя и знал довольно давно, употреблял лишь в минуты крайнего раздражения. Господин W удовлетворенно улыбнулся, когда хозяин дома продолжил:
– В контракте, конечно, сказано, что я обязан принимать у себя вашу троицу. Но, насколько я помню, там не оговорено, в течение какого времени я обязан выслушивать твой бред. Так что либо смени пластинку, либо выметайся.
Гость в ответ на эту тираду хмыкнул:
– Ты ничего не обязан… Джейкоб. Я просто приглашаю тебя на увеселительную прогулку. Чего дома-то киснуть? Только сначала переоденься.
Прежде чем молодой человек успел возразить, Господин W вытащил из мешка черный костюм, весьма напоминающий его собственный. Кей уныло оглядел необычное одеяние.