Страница:
Вместе с мамой они взялись за тело.
– Чугунный…
– Ничего, – ответила мама. – Я их в сорок первом знаешь сколько перетаскала? А раненые еще хуже. Его тащишь, а он ведь так и норовит… – Они взвалили тело на раскладушку. – Агонизирует, а туда же!
– Мужик, он и есть мужик, – согласилась жена летчика. – Ну, теперь твоего.
Под дождем они тащили папу через двор. Иногда папа забывал переставлять ноги, и они, в сапогах, рыли грязь.
– А главное, – повторял папа, – ну все сознаю! Война так война… Не впервой! Верно я говорю?
Следом Александр, укрыв за пазухой, нес его фуражку.
Затемно он разбудил Александра. К нему вернулась способность ходить. И он ушел – поцеловав. Наводить порядок в Венгрии. Когда Александр в восьмом часу утра с ранцем за плечами вышел во двор, земля была вся облеплена лотерейными билетами Загуляева, затоптанными в грязь и мокнущими в лужах.
По длинной Скидельской улице, лязгая гусеницами по булыжнику, урча и воняя, на Запад шли танки. Не видно было, откуда они начинались и где кончались – сплошной рычащий поток. Колонна шла медленно, так что Александр обгонял один танк за другим, и так, пока не перешел дрожащий мост, где свернул налево, оставив рык брони за спиной, и постепенно мир снова озвучился, и дождь стал слышен – на кленовых листьях вдоль дороги, на старых каменных плитах и на канализационных крышках, на которых были вычеканены латинские буквы старого польского названия этого городка у наших новых западных границ.
КРУГ ЧТЕНИЯ
С книжкой и фонариком он отворял крышку, переступал в огромный, «колониальным» называемый чемодан – и затворялся.
Он много читал, Александр. Он – глотал. Он был книгочеем этой рекомендованной и утвержденной где-то Министерством просвещения литературы для младшего и среднего школьного возраста. Читая, он грезил. Книги были наполнены его сверстниками – мальчиками-мучениками, отроками-героями. Отождествляясь с ними, читатель Александр кричал во сне: «За Родину! Вперед!…»
Перед тем как заснуть – а он долго не засыпал, давая основания подозревать себя в глистах и рукоблудии, – Александр совершал все им прочитанные подвиги. Борясь с ненавистным ему царским самодержавием, он в декабре тысяча девятьсот пятого расклеивал прокламации. Он выбивал глаза жандармам – из рогатки, камнем, через разбитое чердачное окно. Забрасывал живых кошек на чердаки богатеям – чтоб хоть не съели, так перепортили висящие там окорока и колбасы. И бил сынков их, вываливая, чистеньких, в грязи. Стрелял из нагана, оброненного павшим рядом отцом-пролетарием, а после, отстрелявшись, с гордо поднятой головой принимал мученическую смерть под копытами казачьих лошадей: «Умираю, но верю: наше солнце взойдет!…»
Еще больше подвигов совершал он, Александр, во время Великой Октябрьской социалистической революции тысяча девятьсот семнадцатого года и, конечно, в вытекающую из нее Гражданскую войну. В одиночку он разрывал петлю на горле молодой Советской республики, которую душили разом все четырнадцать иностранных держав, не считая беляков. Но и доставались ему, одиночке, за это все муки вместе. Его запарывали насмерть плетьми и шомполами. Расстреливали. Вешали. Рубили на куски. Топили. Жгли. В глотку Александра, орущую: «Да здравствует Коммунизм!», вливали жидкий свинец, а потом, головой вперед, заталкивали в паровозную топку, как японцы Сергея Лазо, втолкав предварительно в рот его собственный – шашкой отрубленный – член, как в романе «Чапаев». Но он, Александр, воскресал и, разгромив Антанту, сбросив Врангеля в Черное море, а японцев – в Великий, или Тихий, океан, начинал погибать уже под злодейскими пулями кулацких обрезов, борясь за Коллективизацию, не щадил ни деда, ни дядю, ни отца, прятавшего зерно от голодающих Поволжья, и об руку с чекистами Дзержинского уничтожал не только их, но и всю контру сразу – опять-таки умирая от предательского удара в спину лишь для того, чтобы воскреснуть на постаменте алебастровым памятником Павлику Морозову, безмолвно салютующему от имени пионеров-ленинцев самой Вечности. А отсалютовав, он, Александр, вновь перевоплощался – уж белофинны к нам ползли в маскхалатах белых, а там уж – по плану «Барбаросса» – вторгались полчища гитлеровцев. Тут воспаленное воображение Александра, любящего книгу – источник знаний, размножало его на сотни мальчиков, геройствующих на фронтах, в своем тылу, а также вражьем, и так, что – дураку ясно, – не будь их, этих мальчиков разрозненных, но как Один принявших смерть с гордо поднятой над петлей головой, Красной Армии никогда бы не разгромить фашистскую гадину в ее собственном логове. Не будь его, Александра!
А кто, скажите на милость, с парашютом заброшенный к немцам в тыл, обливал бензином угол склада с боеприпасами, а потом, с отрезанными девичьими грудями, белокурую головку продевал в мерзлую петлю?
Я.
– Чугунный…
– Ничего, – ответила мама. – Я их в сорок первом знаешь сколько перетаскала? А раненые еще хуже. Его тащишь, а он ведь так и норовит… – Они взвалили тело на раскладушку. – Агонизирует, а туда же!
– Мужик, он и есть мужик, – согласилась жена летчика. – Ну, теперь твоего.
Под дождем они тащили папу через двор. Иногда папа забывал переставлять ноги, и они, в сапогах, рыли грязь.
– А главное, – повторял папа, – ну все сознаю! Война так война… Не впервой! Верно я говорю?
Следом Александр, укрыв за пазухой, нес его фуражку.
Затемно он разбудил Александра. К нему вернулась способность ходить. И он ушел – поцеловав. Наводить порядок в Венгрии. Когда Александр в восьмом часу утра с ранцем за плечами вышел во двор, земля была вся облеплена лотерейными билетами Загуляева, затоптанными в грязь и мокнущими в лужах.
По длинной Скидельской улице, лязгая гусеницами по булыжнику, урча и воняя, на Запад шли танки. Не видно было, откуда они начинались и где кончались – сплошной рычащий поток. Колонна шла медленно, так что Александр обгонял один танк за другим, и так, пока не перешел дрожащий мост, где свернул налево, оставив рык брони за спиной, и постепенно мир снова озвучился, и дождь стал слышен – на кленовых листьях вдоль дороги, на старых каменных плитах и на канализационных крышках, на которых были вычеканены латинские буквы старого польского названия этого городка у наших новых западных границ.
КРУГ ЧТЕНИЯ
С книжкой и фонариком он отворял крышку, переступал в огромный, «колониальным» называемый чемодан – и затворялся.
Он много читал, Александр. Он – глотал. Он был книгочеем этой рекомендованной и утвержденной где-то Министерством просвещения литературы для младшего и среднего школьного возраста. Читая, он грезил. Книги были наполнены его сверстниками – мальчиками-мучениками, отроками-героями. Отождествляясь с ними, читатель Александр кричал во сне: «За Родину! Вперед!…»
Перед тем как заснуть – а он долго не засыпал, давая основания подозревать себя в глистах и рукоблудии, – Александр совершал все им прочитанные подвиги. Борясь с ненавистным ему царским самодержавием, он в декабре тысяча девятьсот пятого расклеивал прокламации. Он выбивал глаза жандармам – из рогатки, камнем, через разбитое чердачное окно. Забрасывал живых кошек на чердаки богатеям – чтоб хоть не съели, так перепортили висящие там окорока и колбасы. И бил сынков их, вываливая, чистеньких, в грязи. Стрелял из нагана, оброненного павшим рядом отцом-пролетарием, а после, отстрелявшись, с гордо поднятой головой принимал мученическую смерть под копытами казачьих лошадей: «Умираю, но верю: наше солнце взойдет!…»
Еще больше подвигов совершал он, Александр, во время Великой Октябрьской социалистической революции тысяча девятьсот семнадцатого года и, конечно, в вытекающую из нее Гражданскую войну. В одиночку он разрывал петлю на горле молодой Советской республики, которую душили разом все четырнадцать иностранных держав, не считая беляков. Но и доставались ему, одиночке, за это все муки вместе. Его запарывали насмерть плетьми и шомполами. Расстреливали. Вешали. Рубили на куски. Топили. Жгли. В глотку Александра, орущую: «Да здравствует Коммунизм!», вливали жидкий свинец, а потом, головой вперед, заталкивали в паровозную топку, как японцы Сергея Лазо, втолкав предварительно в рот его собственный – шашкой отрубленный – член, как в романе «Чапаев». Но он, Александр, воскресал и, разгромив Антанту, сбросив Врангеля в Черное море, а японцев – в Великий, или Тихий, океан, начинал погибать уже под злодейскими пулями кулацких обрезов, борясь за Коллективизацию, не щадил ни деда, ни дядю, ни отца, прятавшего зерно от голодающих Поволжья, и об руку с чекистами Дзержинского уничтожал не только их, но и всю контру сразу – опять-таки умирая от предательского удара в спину лишь для того, чтобы воскреснуть на постаменте алебастровым памятником Павлику Морозову, безмолвно салютующему от имени пионеров-ленинцев самой Вечности. А отсалютовав, он, Александр, вновь перевоплощался – уж белофинны к нам ползли в маскхалатах белых, а там уж – по плану «Барбаросса» – вторгались полчища гитлеровцев. Тут воспаленное воображение Александра, любящего книгу – источник знаний, размножало его на сотни мальчиков, геройствующих на фронтах, в своем тылу, а также вражьем, и так, что – дураку ясно, – не будь их, этих мальчиков разрозненных, но как Один принявших смерть с гордо поднятой над петлей головой, Красной Армии никогда бы не разгромить фашистскую гадину в ее собственном логове. Не будь его, Александра!
А кто, скажите на милость, с парашютом заброшенный к немцам в тыл, обливал бензином угол склада с боеприпасами, а потом, с отрезанными девичьими грудями, белокурую головку продевал в мерзлую петлю?
Я.
Кто, зарывшись от немцев в стог сена, не издавал ни звука, когда в плоть его вонзался ищущий вслепую немецкий штык? Кто бросал гранаты из засады, строчил из всех видов трофейного автоматического оружия, минировал железные дороги и столовые немецких летчиков, закрывал грудью амбразуру из пулеметного дзота, бросался, обвязанный связкой гранат, под «тигра» и направлял горящий краснозвездный «ястребок» на вражескую автоколонну?
Я, я, я…
«Вперед! За Сталина, за Родину!» – хриплым голосом комбата орал во сне Александр.
На воспаленный лоб ложилась мамина рука.
Рука отдергивалась.
Он полыхал.
Тридцать девять и девять.
…О блаженство болезни! Не отвлекаясь на прозу мирных будней советского народа, можно бить врага, и погибать, и воскресать с утра до ночи напролет. Он грезил, читая, а засыпая, бредил, но, выздоравливая и выходя во двор, подобен был искрящемуся бикфордову шнуру. Спеша навстречу долгожданному взрыву, извилинами мозга бежала искра.
Но где же враг? Где собственность врага?
О победившая моя страна, какая смертная тоска – ведь все твои враги капитулировали. Безоговорочно и окончательно… О серые будни мира… Нет, динамиту мне! Тринитротолуолу. А нет, так на худой конец сойдет и спичечная сера, их, спички, нужно обдирать об острые края стреляных гильз, подобранных на опустевшем стрельбище, и, терпеливо начиняя… Но где же, где же этот враг?
Как о друге лучшем, мечталось о нем Александру.
Он хотел быть взятым контуженным в плен. Хотел быть угнанным в нацистскую Германию. В Освенцим, в Бухенвальд. Но она, Германия, была уже разгромленной и даже наполовину братской… Где вы, нах Остен рвущиеся высокомоторизованные армии Фюрера, солдаты группы «Центр» и головорезы из дивизии СС «Мертвая голова»? Завывая по-волчьи, дует ветер над заснеженными местами былых баталий, оплакивая мерзлые кости врага над разобранными на дрова березовыми крестами.
Он опоздал родиться, Александр. Он опоздал сразиться. Геройски жизнь свою пролить, до последней капли крови напитать эту землю – за счастье и процветание великой нашей Родины, за эту скуку вот.
Копошились где-то на окраинах сознания шпионы с диверсантами, но это – увы – всего лишь ложка меда в огромной бочке дегтя: мира…
Он бредил войной, как недобитый реваншист из ФРГ с карикатуры в журнале «Крокодил».
Великой Отечественной бредил – через три года после победоносного завершения которой его вытолкнули в этот мир, чтобы так и жил, тоскуя об упущенной возможности геройски пасть. Поет радио, и на глаза невольно наворачиваются слезы горькой обиды, а кулаки сжимаются невольно:
Орленок, орленок! Взлети выше солнца
И степи с высот огляди:
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался – один…
Его мама снимает за порогом туфли и в чулках подкрадывается к «колониальному» чемодану. Раз – и отворяет крышку.
– Ты что это здесь делаешь?
А он всего-навсего, светя себе фонариком, читает взятую в школьной библиотеке книжку «Никогда не забудем!» – о глумлениях и зверствах немецко-фашистских оккупантов над детьми среднего и младшего школьного возраста.
ОБРАЗ ВРАГА
Утром по пути в школу он вынул из почтового ящика «Правду». Развернул и похолодел.
Сырой, серо-черный снимок. Труп коммуниста. Из взрезанного живота, обливаясь кровью, текут книжечки. Партбилеты. Коммуниста замучили венгры. Они вспороли ему живот, выпустили кишки и натолкали партбилетов. Только что съеденный завтрак комом подкатил к горлу. Он вылетел под дождь, завернул за угол и согнулся под водостоком. Вытошнив, он утерся газетой и, оглянувшись по сторонам, затолкал ее поглубже в жестяную трубу.
«Красная Звезда» приходила позже – к обеду.
– У меня такое впечатление, что у нас крадут газеты из ящика. – Мама уютно села к столу с только что вынутой «Красной Звездой». – Ну, как он там, в Будапеште?…
Развернув газету, она ахнула и схватилась под левую грудь.
– Что с тобой? – вскочил он.
– Ничего… – махнула рукой. – Ешь давай.
– Больше не хочу.
– Это что еще за новости? А ну – через не хочу! И хлеб чтоб доел: вся сила в остатке!
Газету она от Александра спрятала, и он понял, что «Красная Звезда» напечатала тот же снимок.
Вечером они пошли в кино – на «Серенаду солнечной долины». Но этот фильм, как американский, отменили, а зрителям показали новый мосфильмовский – «Без вести пропавший». Про партизанскую войну в тылу врага. Когда они вернулись, мама вдруг зарыдала перед дверью.
– Ключ забыла, – выговорила она. Замок у них был английский, то есть самозакрывающийся. Мама стояла, уперевшись лбом в дверь, и горько плакала. Потом она вытерла слезы. – Придется ломать. Главное, обратиться даже не к кому…
Все офицеры из подъезда были в Венгрии.
– Самим придется.
– А чем?
– Топором, чем же…
В подвале жила самовольно вселившаяся нищенка-алкоголичка с тремя детьми. У нее нашелся топор. Мама стала взламывать дверь их квартиры, а когда взломала, оглянулась на запертые двери соседей:
– Вот ведь люди… Никто и не высунулся! Убивать будут, никто на помощь не придет.
На ночь они забаррикадировались изнутри, а утром мама по телефону вызвала столяра – чинить дверь. Столяра пообещали прислать до обеда, но когда Александр вернулся из школы, дверь по-прежнему стояла раскуроченная, а за ней, на табурете, мама сидела вся одетая, с вуалью на лице и ломала руки.
– Наконец-то! – вскочила она. – Ты уж тут покарауль, ладно? А мне надо бежать.
– Куда?
– «Куда, куда»! – рассердилась мама. – Да уж не на свиданье. Смотри не спускай глаз с двери. Суп еще теплый, а остыл – разогрей. Пока!
Суп он разогревать не стал. Вымыл большое и тяжелое антоновское яблоко, вытер, надкусил и пошел к шкафу. Он положил яблоко на пол, а из шкафа достал винтовку. Это был трофейный маузер, 4,65. Наиболее эффективное оружие в квартирном бою – легкое, многозарядное, скорострельное. Он осторожно положил винтовку на пол. Придвинул стул и с верхней полки шкафа достал маленькую, но увесистую коробочку патронов. Он сунул патроны в карман, подобрал винтовку, яблоко и вышел.
Вести наблюдение за входной дверью лучше всего было из его комнаты – детской.
Дверь детской была двустворчатой и остекленной – на три четверти. Правую створку он накрепко заблокировал, вогнав штырь задвижки в пол, а левую – приоткрыл. Бросил к порогу одеяло, подушку – улегся. Еще откусил от яблока, уже подернувшегося бежевым налетом окисла – так много в нем железа, – и взялся за винтовку. Вынул из нее вороненый, хорошо смазанный магазин, один за другим вдавил в него пять патронов. Потом взял шестой, отомкнул затвор и вставил патрон в ствол. Взвел затвор. После чего загнал обойму – с щелчком. И поставил винтовку на предохранитель. Укрыл ее, готовую к бою, краем одеяла и, облокотясь, стал беспечно доедать яблоко.
Дверь квартиры мог открыть кто угодно, теперь это уже не имело значения: пять в обойме, шестой в стволе…
На лестнице раздались шаги незнакомца. Он замер, а потом отложил огрызок на пол.
От стука входная дверь приоткрылась.
– Дома-то кто йо? – зычно спросили извне.
Под одеялом рука Александра перевела маузер в положение "Feuer", после чего он ответил:
– Есть.
Дверь распахнулась, вошел мужик. Он прикрыл за собой дверь и повернулся. В руке у него был деревянный ящик, откуда (Александр сглотнул) торчала кверху рукоять топора.
– Кто йо-то?
– Я, – подал голос с пола Александр.
Мужик увидел его и оскалил серые металлические зубы.
– «Я»… Тебе что, гроши оставили? Батька где твой?
– На работе, – соврал Александр.
– А матка?
– А мама, – сказал он, – сейчас вернется.
– Обождем тады. – Мужик сел на табурет, выставленный мамой в коридор, сбросил прямо на пол шапку, расстегнул овчинный полушубок и, озираясь, стал сворачивать на колене самокрутку. Насыпал махорки в обрывок газеты, лизнул, склеил. Чиркнул спичкой и окутался вонючим дымом.
– Чего на земле-то лежишь? Что чужой войдет, боишься?
– Ничего я не боюсь! – сказал Александр. – Так, читаю.
И он показал мужику обложку толстой книги – «Война невидимок», Николай Шпанов.
– Читает, ишь… Батька военный небось?
– Это же ДОС. Тут у нас все военные.
– В чинах али так, лейтенант?
– Майор.
– Вот оно как. Гроши небось гребет лопатой?
Александр сжал винтовку.
– Оклад-то, говорю, большой у него? – Не дождавшись ответа, мужик ответил себе сам: – Да уж ить не малый! Тыщонки три, а то и все пять… – Он наклонился, извлек из ящика топор.
Александр перекатился за угол. Винтовка была еще накрыта, но палец уже лежал на спусковом крючке.
Сапоги мужика зажали топор, а он достал из своего ящика бутылку с мутным картофельным самогоном, вытащил зубами газетный жгут затычки, взболтнул, запрокинул бутылку и надолго присосался, подмигивая при этом вниз Александру.
– А как же? Защитнички, – заговорил он, отсосавшись. – Сперва от Гитлера нас спасли, теперь вон от Имря Надя спасают, а там, глядишь, спасут и от Слуг Народа. А? Вот я и говорю: пускай им плотят. Слугам Народа, тем урезать надо. Тут Микита прав. Но Червону Армию нашу ты не трожь! Не жнет она, не сеет и на горбу сидит у нас, но дело свое Червона Армия туго знает. Ать-два! Режь-коли!
Мужик выпил еще и поднялся.
Александр откинул край одеяла и вскинулся с колена.
– А ну стой! – крикнул он. – Ни с места!
Мужик засмеялся.
– Руки вверх!
Если эта глыба вот сейчас, немедленно не подчинится, палец выстрелит.
Мужик поднял руки – темные и огромные.
– Да я ж водички, – сказал он, – испить…
Александр принагнул ствол.
– Садись!
Не опуская рук, мужик сел.
– В лоб-то хоть не цель!… – взмолился.
Мушка сползла ему на сердце.
– Ф-фу! Ты что, боишься, что ли?
– Разговорчики! – прикрикнул Александр. Руки у него стали дрожать.
– Покурить-то дозволишь? Оно ить даже перед казнью дозволяют.
– Кури.
Над ним горела лампочка, отсвечивая на лысине. Покручивая головой и вздыхая, мужик свернул «козью ножку». Нагнулся в сторону топора…
– Стреляю! – крикнул Александр, поджимая спуск к задержке хода, за которой выстрел.
Мужик топор не взял. Взял спичечный коробок из своего ящика. Раскурил, бросил обратно.
– А возьми я топор, убил бы? Эх, – вздохнул мужик. – Знать не можешь доли своей – верно поют. С утра вот намахался, получил гроши, захмелился малость. Ну? Мне бы к бабке своей, а я дай, думаю, забегу по вызову. Забежал вот! Ядри твою палку. Кто же тебя, голубь, напужал так?
– Разговорчики!
– Во дает! – поразился мужик. – Ладно тады. Помолчим.
Они молчали.
– Это… Глотнуть могу?
– Глотни.
Не спуская глаз с черной дырки, мужик опустил руку и поднял бутылку.
– Только бы ты это: опустил бы? Ты и не захочешь, а оно и пальни. Что тогда? Сейчас-то не поймешь, а потом… Всю ведь жизнь казниться будешь, сердешный, что деда старого по малолетству порешил. Я-то что? Свое я так и так прожил. А вот тебя мне жалко.
Дырка подмигивала ему.
– Ну ладно… – Мужик взболтал самогон. – Пил я тебя с братами, пил с друзьями хорошими. Приходилось и в одиночку. Ну а сейчас с Тобой, Костлявая, выпью!
На этот раз он выпил все до дна, запрокидывая голову все выше и взявшись для упора левой ладонью за шею. Но не удержался и упал с табурета. Поставил аккуратно бутылку у стеночки, придвинул шапку.
– Ну как ты там, дите? А я того – сморился. Посплю я. Сонного-то не застрелишь? Ну а застрелишь, Бог с тобой! Ныне отпущаеши…
Подложил под щеку локоть и закрыл глаза.
С облегчением Александр закинул на плечо винтовку и прокрался мимо спящего в уборную. Пописав, он стряхнул последнюю каплю, застегнулся и вдруг услышал истошный мамин крик:
– Человека убили! Человека убили! Да придите же хоть кто-нибудь!…
Он вышел. Взвел глаза.
Она взялась под левую грудь, показывая вниз:
– Так это ты его?…
– Да живой я, бисовы дети! – отозвался с пола мужик. – Дайте доспать.
И накрылся воротом овчины.
ГЕНЕРАЛ КАВАЛЕРИИ
– Салават приехал! Салават приехал! – завизжала в прихожей Иля.
Александр поспешно закрыл и спрятал под себя учебник акушерства, жуткими картинками из которого воспользовалась для наглядности Иля, объясняя ему, что такое «аборт», на который легла его мама – в то время как Гусаров отсутствовал на зимних учениях. И так он, Александр, чувствовал себя неловко в чужом доме, а тут еще и брат Или. Который учится в самой Москве. И не где-нибудь – в МГУ, который Сталин нашей молодежи в наследство оставил на Ленинских горах.
– Ну, погоди, сестренка, погоди! – прекратил телячьи нежности студент. – Я так задубел, от вокзала идючи, что ничего не воспринимаю… Дай согреться.
Стукнул об пол портфель, и студент заглянул в гостиную. Все на нем искрилось от снега – и лисья меховая шапка, и ворсистое верблюжье пальто с широкими округлыми плечами. Ухватившись за кушак, он отступил в прихожую и спросил:
– А где же предки?
– Папа воздухом пошел дышать, а мама на рынок. Все баранину к твоему приезду ищет. Для плова.
– Неужели плов будет?
– Конечно, будет! Только со свининой, я так думаю.
– Да хоть с чем! Сто лет не едал!
Потирая руки, студент вошел в гостиную, и Александр приоткрыл рот. На брате Или был оранжевый пиджак, такой длинный, что почти до колен. Узкие брючки с широкими отворотами. А ботинки! Огромные, как утюги, и на толстенных подошвах. А под пиджаком, который студент МГУ неторопливо расстегнул, обнажился огромный галстук. Пестрый такой. С обезьяной. А точнее говоря – с орангутангом. Который ухмылялся… Девять лет уже прожил на этом свете Александр, но ничего подобного, одежды такой, не то что не видел, но и вообразить себе не мог.
– Это еще кто? – вдруг в бешенстве внезапном закричал студент.
– Одноклассник мой, – оробела Иля. – У нас сейчас живет.
Он привстал с учебника акушерства:
– А-александр.
– Хэллоу, май бой! – давнул ему руку студент. – Я имею в виду, почему у вас этот висит?
Александр оглянулся от стола. За ним, в простенке между пятнами окон, заиндевело-солнечно светящими сквозь тюль, висел портрет Сталина. В серебряной рамке. Исполненный мягким карандашом. Вождь был очень красив в своем белом мундире со звездами на погонах.
– Висит… – Иля озадаченно подняла брови, отчего на лбу ее еще заметней проступили следы от оспинок. – Он всегда ведь здесь висел. Или ты забыл?
– Палач усатый!
– Как это, «палач»? – опешил Александр.
– А так!
Александр с Илей переглянулись.
– Сколько он людей невинных погубил, знаете? Миллионы! До вас тут что, еще не дошло?
– Н-нет.
– И в школе вам ничего не говорили?
– Не говорили.
– Ничего, еще скажут. – Студент поднял руки и отцепил портрет. – Все, товарищ Coco! Кончилось ваше время!…
Он посмотрел туда-сюда, куда бы его деть, а потом вышел из комнаты. Прямоугольник свежей пустоты показывал, как сильно выцвели обои в гостиной. Александр взглянул на Илю, которая в ответ пожала плечами – в том смысле, что брату, как студенту МГУ, видней. На кухне лязгнуло накрытое портретом мусорное ведро, и студент вернулся – с хмурым лицом. А обезьяна с его галстука ухмылялась.
– Салават! – сказала Иля.
– Ну.
– Наверное, ты проголодался с дороги. Хочешь чайку? У нас даже зеленый есть.
– Хочу рюмку водки. – Салават сел за пианино и сорвал с крышки длинную салфетку. – Рюмку водки и хвост селедки, моя заботливая сестренка!
Студент по-мальчишески крутанулся на винте табурета.
– А ты, стало быть, с Илькой в одной школе?
– Угу.
– Это хорошо.
– И даже в одном классе.
– Да ну? – Он развернулся к Александру оранжевой своей спиной, открыл пианино, поднял руки и зашевелил в воздухе пальцами. – Это просто замечательно…
Александр кашлянул, после чего задал вопрос:
– А в Москве, там тоже так холодно?
– В Москве-то? Нет, в Москве оно гораздо холодней. В Москве, май бой, мороз просто ошеломляющий…
И он взбурлил тишину нисходящей гаммой.
– Такой, – добавил он, – что яйца в штанах звенят, а воробьи, те вообще на лету замерзают.
Александр принужденно усмехнулся.
– А вообще она какая, – спросил он, – Москва?
– Город контрастов! – отрезал студент надежду на серьезный разговор.
Семеня, Иля внесла поднос с бутылкой коньяка, рюмкой и блюдечком с нарезанным лимоном, поставила на стол.
– Сестреночка, люблю!
Старший брат подтащил ее к себе и чмокнул в затылок, в пробор между туго заплетенными косичками. Иля при этом потупилась от удовольствия – невзрачная, круглолицая девочка. Никогда не думал Александр, что судьба заставит их сойтись, тем более что был он влюблен в двух других одноклассниц – в брюнетку Таню Пустовалову с ореховыми глазами и подвижным ярким ртом, а еще в Нину Лозинскую, блондинку с незабудковым взглядом. Но увы, их мамы – Александра и Или – сдружились, как члены родительского комитета класса.
– Лейдиз энд джентльмен, ваше здоровье! – Салават свел глаза на рюмку, опрокинул ее, бросил в рот лимон – зажмурился. Вытащил изо рта колечко корки и открыл свои черные глаза. – Интересуешься, значит, столицей своей Родины? И правильно! Вот кончишь школу, и поступай в МГУ – мой тебе совет. Только в Москве должно жить джентльмену. Нашему советскому, естественно. Что есть джентльмен, знаешь?
Когда Александр знал даже, что есть «эсквайр»…
– Благородный человек.
– Именно так! При всех ее контрастах Москва, мой юный друг, – это целое государство. Высокоцивилизованное небольшое государство внутри огромного, но недоразвитого. Государство Будущего! Я уже здоровый долдон был» но все равно, поступив в МГУ, как скачок во времени совершил. И сюда уже возвращаюсь как в патриархальное прошлое. Как в детство обратно выпадаю… Ладно, дети мои! С вашего молчаливого одобрения я, пожалуй, еще рюмашку. А то после вчерашнего у меня мозги еще набекрень. Мы так вчера с ребятами дали по случаю благополучной сдачи сессии, что я, представьте себе, ничего не помню! Ни как в поезд усадили, ни как на полку взвалили.
– На верхнюю?
Салават выпил рюмку.
– На нее. Хорошо на верхней полке, у открытого окна! – пропел он. – Окно, правда, было задраено наглухо и заморожено вдобавок. Хотите, дети мои, я вам буги-вуги сделаю?
– А что это? – спросила Иля.
Вместо ответа Салават заиграл так, что в серванте зазвенел трофейный мейсенский хрусталь, а маятник в часах, красивых, как гроб, поставленный на попа, остановился. При этом Салават поднимал плечи своего оранжевого пиджака, тряс набриолиненной черной головой и оглядывался от клавиш, подмигивая и сверкая глазами. А потом и запел:
Не ходите, дети, в школу,
пейте, дети, кока-колу!
Не ругайтесь, дети, матом,
а танцуйте буги-атом!…
Дети засмеялись.
– Нравятся буги-вуги? – закричал Салават. – Если нальете таперу, он вам еще не то сделает!…
Но сделать обещанное он не успел, потому что из двери раздалось:
– Салават! – И он отдернул руки от клавиш.
Вошел Генерал.
На нем была дымчато-серого каракуля папаха, черная кавалерийская бурка и сапоги со шпорами. Местное население, скорее, пугалось его вида, хотя жена генерала, запирая за ним дверь, говорила: «Опять пошел людей смешить!» Папаха на нем была полковничья, потому что именно полковником вышел он в отставку. Но называть его, было сказано Александру, следует: Генерал. Причем не «товарищ», а просто. Иначе он мог рассердиться. Потому что, сказала Иля, Генерал наш впал в детство.
Скрипя паркетом, Генерал шагнул к Салавату, и тот опустил крышку пианино и поднялся.
– Батыр! – Генерал поднял руку и в виде ласки сильно дернул сына за волосы, растрепал ему набриолиненный кок, с удивлением понюхал свою ладонь и добавил: – Салават Юлаев!…
Повернулся и, расстегнув бурку, тяжело опустился на тахту, накрытую бухарским ковром, восходящим до самого потолка. Стукнул нетерпеливо каблуком:
– Илька!
Когда не было супруги, с виду уже бабушки, огромной, мягкой, пестрой, с лицом, увешанным бордовыми бородавками, и неправильной русской речью, сапоги ему снимала дочь. В это время Генерал обменивался с сыном короткими фразами по-башкирски, взявшись для упора за складку ковра своими руками – опухше-толстыми и покрытыми невеселыми веснушками. Так они говорили: вопрос – ответ. Иля унесла сапоги в прихожую и вернулась с парой войлочных тапок, которые надела Генералу на ноги. Потом, сбросив свои тапки, она влезла на тахту и стащила с Генерала бурку. Выпрямилась на коленях и двумя руками сняла с него полковничью папаху, обнажив голову Генерала – безволосую, стеариново-бледную, с буграми, вмятинами и без правого уха.
Я, я, я…
«Вперед! За Сталина, за Родину!» – хриплым голосом комбата орал во сне Александр.
На воспаленный лоб ложилась мамина рука.
Рука отдергивалась.
Он полыхал.
Тридцать девять и девять.
…О блаженство болезни! Не отвлекаясь на прозу мирных будней советского народа, можно бить врага, и погибать, и воскресать с утра до ночи напролет. Он грезил, читая, а засыпая, бредил, но, выздоравливая и выходя во двор, подобен был искрящемуся бикфордову шнуру. Спеша навстречу долгожданному взрыву, извилинами мозга бежала искра.
Но где же враг? Где собственность врага?
О победившая моя страна, какая смертная тоска – ведь все твои враги капитулировали. Безоговорочно и окончательно… О серые будни мира… Нет, динамиту мне! Тринитротолуолу. А нет, так на худой конец сойдет и спичечная сера, их, спички, нужно обдирать об острые края стреляных гильз, подобранных на опустевшем стрельбище, и, терпеливо начиняя… Но где же, где же этот враг?
Как о друге лучшем, мечталось о нем Александру.
Он хотел быть взятым контуженным в плен. Хотел быть угнанным в нацистскую Германию. В Освенцим, в Бухенвальд. Но она, Германия, была уже разгромленной и даже наполовину братской… Где вы, нах Остен рвущиеся высокомоторизованные армии Фюрера, солдаты группы «Центр» и головорезы из дивизии СС «Мертвая голова»? Завывая по-волчьи, дует ветер над заснеженными местами былых баталий, оплакивая мерзлые кости врага над разобранными на дрова березовыми крестами.
Он опоздал родиться, Александр. Он опоздал сразиться. Геройски жизнь свою пролить, до последней капли крови напитать эту землю – за счастье и процветание великой нашей Родины, за эту скуку вот.
Копошились где-то на окраинах сознания шпионы с диверсантами, но это – увы – всего лишь ложка меда в огромной бочке дегтя: мира…
Он бредил войной, как недобитый реваншист из ФРГ с карикатуры в журнале «Крокодил».
Великой Отечественной бредил – через три года после победоносного завершения которой его вытолкнули в этот мир, чтобы так и жил, тоскуя об упущенной возможности геройски пасть. Поет радио, и на глаза невольно наворачиваются слезы горькой обиды, а кулаки сжимаются невольно:
Орленок, орленок! Взлети выше солнца
И степи с высот огляди:
Навеки умолкли веселые хлопцы,
В живых я остался – один…
Его мама снимает за порогом туфли и в чулках подкрадывается к «колониальному» чемодану. Раз – и отворяет крышку.
– Ты что это здесь делаешь?
А он всего-навсего, светя себе фонариком, читает взятую в школьной библиотеке книжку «Никогда не забудем!» – о глумлениях и зверствах немецко-фашистских оккупантов над детьми среднего и младшего школьного возраста.
ОБРАЗ ВРАГА
Утром по пути в школу он вынул из почтового ящика «Правду». Развернул и похолодел.
Сырой, серо-черный снимок. Труп коммуниста. Из взрезанного живота, обливаясь кровью, текут книжечки. Партбилеты. Коммуниста замучили венгры. Они вспороли ему живот, выпустили кишки и натолкали партбилетов. Только что съеденный завтрак комом подкатил к горлу. Он вылетел под дождь, завернул за угол и согнулся под водостоком. Вытошнив, он утерся газетой и, оглянувшись по сторонам, затолкал ее поглубже в жестяную трубу.
«Красная Звезда» приходила позже – к обеду.
– У меня такое впечатление, что у нас крадут газеты из ящика. – Мама уютно села к столу с только что вынутой «Красной Звездой». – Ну, как он там, в Будапеште?…
Развернув газету, она ахнула и схватилась под левую грудь.
– Что с тобой? – вскочил он.
– Ничего… – махнула рукой. – Ешь давай.
– Больше не хочу.
– Это что еще за новости? А ну – через не хочу! И хлеб чтоб доел: вся сила в остатке!
Газету она от Александра спрятала, и он понял, что «Красная Звезда» напечатала тот же снимок.
Вечером они пошли в кино – на «Серенаду солнечной долины». Но этот фильм, как американский, отменили, а зрителям показали новый мосфильмовский – «Без вести пропавший». Про партизанскую войну в тылу врага. Когда они вернулись, мама вдруг зарыдала перед дверью.
– Ключ забыла, – выговорила она. Замок у них был английский, то есть самозакрывающийся. Мама стояла, уперевшись лбом в дверь, и горько плакала. Потом она вытерла слезы. – Придется ломать. Главное, обратиться даже не к кому…
Все офицеры из подъезда были в Венгрии.
– Самим придется.
– А чем?
– Топором, чем же…
В подвале жила самовольно вселившаяся нищенка-алкоголичка с тремя детьми. У нее нашелся топор. Мама стала взламывать дверь их квартиры, а когда взломала, оглянулась на запертые двери соседей:
– Вот ведь люди… Никто и не высунулся! Убивать будут, никто на помощь не придет.
На ночь они забаррикадировались изнутри, а утром мама по телефону вызвала столяра – чинить дверь. Столяра пообещали прислать до обеда, но когда Александр вернулся из школы, дверь по-прежнему стояла раскуроченная, а за ней, на табурете, мама сидела вся одетая, с вуалью на лице и ломала руки.
– Наконец-то! – вскочила она. – Ты уж тут покарауль, ладно? А мне надо бежать.
– Куда?
– «Куда, куда»! – рассердилась мама. – Да уж не на свиданье. Смотри не спускай глаз с двери. Суп еще теплый, а остыл – разогрей. Пока!
Суп он разогревать не стал. Вымыл большое и тяжелое антоновское яблоко, вытер, надкусил и пошел к шкафу. Он положил яблоко на пол, а из шкафа достал винтовку. Это был трофейный маузер, 4,65. Наиболее эффективное оружие в квартирном бою – легкое, многозарядное, скорострельное. Он осторожно положил винтовку на пол. Придвинул стул и с верхней полки шкафа достал маленькую, но увесистую коробочку патронов. Он сунул патроны в карман, подобрал винтовку, яблоко и вышел.
Вести наблюдение за входной дверью лучше всего было из его комнаты – детской.
Дверь детской была двустворчатой и остекленной – на три четверти. Правую створку он накрепко заблокировал, вогнав штырь задвижки в пол, а левую – приоткрыл. Бросил к порогу одеяло, подушку – улегся. Еще откусил от яблока, уже подернувшегося бежевым налетом окисла – так много в нем железа, – и взялся за винтовку. Вынул из нее вороненый, хорошо смазанный магазин, один за другим вдавил в него пять патронов. Потом взял шестой, отомкнул затвор и вставил патрон в ствол. Взвел затвор. После чего загнал обойму – с щелчком. И поставил винтовку на предохранитель. Укрыл ее, готовую к бою, краем одеяла и, облокотясь, стал беспечно доедать яблоко.
Дверь квартиры мог открыть кто угодно, теперь это уже не имело значения: пять в обойме, шестой в стволе…
На лестнице раздались шаги незнакомца. Он замер, а потом отложил огрызок на пол.
От стука входная дверь приоткрылась.
– Дома-то кто йо? – зычно спросили извне.
Под одеялом рука Александра перевела маузер в положение "Feuer", после чего он ответил:
– Есть.
Дверь распахнулась, вошел мужик. Он прикрыл за собой дверь и повернулся. В руке у него был деревянный ящик, откуда (Александр сглотнул) торчала кверху рукоять топора.
– Кто йо-то?
– Я, – подал голос с пола Александр.
Мужик увидел его и оскалил серые металлические зубы.
– «Я»… Тебе что, гроши оставили? Батька где твой?
– На работе, – соврал Александр.
– А матка?
– А мама, – сказал он, – сейчас вернется.
– Обождем тады. – Мужик сел на табурет, выставленный мамой в коридор, сбросил прямо на пол шапку, расстегнул овчинный полушубок и, озираясь, стал сворачивать на колене самокрутку. Насыпал махорки в обрывок газеты, лизнул, склеил. Чиркнул спичкой и окутался вонючим дымом.
– Чего на земле-то лежишь? Что чужой войдет, боишься?
– Ничего я не боюсь! – сказал Александр. – Так, читаю.
И он показал мужику обложку толстой книги – «Война невидимок», Николай Шпанов.
– Читает, ишь… Батька военный небось?
– Это же ДОС. Тут у нас все военные.
– В чинах али так, лейтенант?
– Майор.
– Вот оно как. Гроши небось гребет лопатой?
Александр сжал винтовку.
– Оклад-то, говорю, большой у него? – Не дождавшись ответа, мужик ответил себе сам: – Да уж ить не малый! Тыщонки три, а то и все пять… – Он наклонился, извлек из ящика топор.
Александр перекатился за угол. Винтовка была еще накрыта, но палец уже лежал на спусковом крючке.
Сапоги мужика зажали топор, а он достал из своего ящика бутылку с мутным картофельным самогоном, вытащил зубами газетный жгут затычки, взболтнул, запрокинул бутылку и надолго присосался, подмигивая при этом вниз Александру.
– А как же? Защитнички, – заговорил он, отсосавшись. – Сперва от Гитлера нас спасли, теперь вон от Имря Надя спасают, а там, глядишь, спасут и от Слуг Народа. А? Вот я и говорю: пускай им плотят. Слугам Народа, тем урезать надо. Тут Микита прав. Но Червону Армию нашу ты не трожь! Не жнет она, не сеет и на горбу сидит у нас, но дело свое Червона Армия туго знает. Ать-два! Режь-коли!
Мужик выпил еще и поднялся.
Александр откинул край одеяла и вскинулся с колена.
– А ну стой! – крикнул он. – Ни с места!
Мужик засмеялся.
– Руки вверх!
Если эта глыба вот сейчас, немедленно не подчинится, палец выстрелит.
Мужик поднял руки – темные и огромные.
– Да я ж водички, – сказал он, – испить…
Александр принагнул ствол.
– Садись!
Не опуская рук, мужик сел.
– В лоб-то хоть не цель!… – взмолился.
Мушка сползла ему на сердце.
– Ф-фу! Ты что, боишься, что ли?
– Разговорчики! – прикрикнул Александр. Руки у него стали дрожать.
– Покурить-то дозволишь? Оно ить даже перед казнью дозволяют.
– Кури.
Над ним горела лампочка, отсвечивая на лысине. Покручивая головой и вздыхая, мужик свернул «козью ножку». Нагнулся в сторону топора…
– Стреляю! – крикнул Александр, поджимая спуск к задержке хода, за которой выстрел.
Мужик топор не взял. Взял спичечный коробок из своего ящика. Раскурил, бросил обратно.
– А возьми я топор, убил бы? Эх, – вздохнул мужик. – Знать не можешь доли своей – верно поют. С утра вот намахался, получил гроши, захмелился малость. Ну? Мне бы к бабке своей, а я дай, думаю, забегу по вызову. Забежал вот! Ядри твою палку. Кто же тебя, голубь, напужал так?
– Разговорчики!
– Во дает! – поразился мужик. – Ладно тады. Помолчим.
Они молчали.
– Это… Глотнуть могу?
– Глотни.
Не спуская глаз с черной дырки, мужик опустил руку и поднял бутылку.
– Только бы ты это: опустил бы? Ты и не захочешь, а оно и пальни. Что тогда? Сейчас-то не поймешь, а потом… Всю ведь жизнь казниться будешь, сердешный, что деда старого по малолетству порешил. Я-то что? Свое я так и так прожил. А вот тебя мне жалко.
Дырка подмигивала ему.
– Ну ладно… – Мужик взболтал самогон. – Пил я тебя с братами, пил с друзьями хорошими. Приходилось и в одиночку. Ну а сейчас с Тобой, Костлявая, выпью!
На этот раз он выпил все до дна, запрокидывая голову все выше и взявшись для упора левой ладонью за шею. Но не удержался и упал с табурета. Поставил аккуратно бутылку у стеночки, придвинул шапку.
– Ну как ты там, дите? А я того – сморился. Посплю я. Сонного-то не застрелишь? Ну а застрелишь, Бог с тобой! Ныне отпущаеши…
Подложил под щеку локоть и закрыл глаза.
С облегчением Александр закинул на плечо винтовку и прокрался мимо спящего в уборную. Пописав, он стряхнул последнюю каплю, застегнулся и вдруг услышал истошный мамин крик:
– Человека убили! Человека убили! Да придите же хоть кто-нибудь!…
Он вышел. Взвел глаза.
Она взялась под левую грудь, показывая вниз:
– Так это ты его?…
– Да живой я, бисовы дети! – отозвался с пола мужик. – Дайте доспать.
И накрылся воротом овчины.
ГЕНЕРАЛ КАВАЛЕРИИ
– Салават приехал! Салават приехал! – завизжала в прихожей Иля.
Александр поспешно закрыл и спрятал под себя учебник акушерства, жуткими картинками из которого воспользовалась для наглядности Иля, объясняя ему, что такое «аборт», на который легла его мама – в то время как Гусаров отсутствовал на зимних учениях. И так он, Александр, чувствовал себя неловко в чужом доме, а тут еще и брат Или. Который учится в самой Москве. И не где-нибудь – в МГУ, который Сталин нашей молодежи в наследство оставил на Ленинских горах.
– Ну, погоди, сестренка, погоди! – прекратил телячьи нежности студент. – Я так задубел, от вокзала идючи, что ничего не воспринимаю… Дай согреться.
Стукнул об пол портфель, и студент заглянул в гостиную. Все на нем искрилось от снега – и лисья меховая шапка, и ворсистое верблюжье пальто с широкими округлыми плечами. Ухватившись за кушак, он отступил в прихожую и спросил:
– А где же предки?
– Папа воздухом пошел дышать, а мама на рынок. Все баранину к твоему приезду ищет. Для плова.
– Неужели плов будет?
– Конечно, будет! Только со свининой, я так думаю.
– Да хоть с чем! Сто лет не едал!
Потирая руки, студент вошел в гостиную, и Александр приоткрыл рот. На брате Или был оранжевый пиджак, такой длинный, что почти до колен. Узкие брючки с широкими отворотами. А ботинки! Огромные, как утюги, и на толстенных подошвах. А под пиджаком, который студент МГУ неторопливо расстегнул, обнажился огромный галстук. Пестрый такой. С обезьяной. А точнее говоря – с орангутангом. Который ухмылялся… Девять лет уже прожил на этом свете Александр, но ничего подобного, одежды такой, не то что не видел, но и вообразить себе не мог.
– Это еще кто? – вдруг в бешенстве внезапном закричал студент.
– Одноклассник мой, – оробела Иля. – У нас сейчас живет.
Он привстал с учебника акушерства:
– А-александр.
– Хэллоу, май бой! – давнул ему руку студент. – Я имею в виду, почему у вас этот висит?
Александр оглянулся от стола. За ним, в простенке между пятнами окон, заиндевело-солнечно светящими сквозь тюль, висел портрет Сталина. В серебряной рамке. Исполненный мягким карандашом. Вождь был очень красив в своем белом мундире со звездами на погонах.
– Висит… – Иля озадаченно подняла брови, отчего на лбу ее еще заметней проступили следы от оспинок. – Он всегда ведь здесь висел. Или ты забыл?
– Палач усатый!
– Как это, «палач»? – опешил Александр.
– А так!
Александр с Илей переглянулись.
– Сколько он людей невинных погубил, знаете? Миллионы! До вас тут что, еще не дошло?
– Н-нет.
– И в школе вам ничего не говорили?
– Не говорили.
– Ничего, еще скажут. – Студент поднял руки и отцепил портрет. – Все, товарищ Coco! Кончилось ваше время!…
Он посмотрел туда-сюда, куда бы его деть, а потом вышел из комнаты. Прямоугольник свежей пустоты показывал, как сильно выцвели обои в гостиной. Александр взглянул на Илю, которая в ответ пожала плечами – в том смысле, что брату, как студенту МГУ, видней. На кухне лязгнуло накрытое портретом мусорное ведро, и студент вернулся – с хмурым лицом. А обезьяна с его галстука ухмылялась.
– Салават! – сказала Иля.
– Ну.
– Наверное, ты проголодался с дороги. Хочешь чайку? У нас даже зеленый есть.
– Хочу рюмку водки. – Салават сел за пианино и сорвал с крышки длинную салфетку. – Рюмку водки и хвост селедки, моя заботливая сестренка!
Студент по-мальчишески крутанулся на винте табурета.
– А ты, стало быть, с Илькой в одной школе?
– Угу.
– Это хорошо.
– И даже в одном классе.
– Да ну? – Он развернулся к Александру оранжевой своей спиной, открыл пианино, поднял руки и зашевелил в воздухе пальцами. – Это просто замечательно…
Александр кашлянул, после чего задал вопрос:
– А в Москве, там тоже так холодно?
– В Москве-то? Нет, в Москве оно гораздо холодней. В Москве, май бой, мороз просто ошеломляющий…
И он взбурлил тишину нисходящей гаммой.
– Такой, – добавил он, – что яйца в штанах звенят, а воробьи, те вообще на лету замерзают.
Александр принужденно усмехнулся.
– А вообще она какая, – спросил он, – Москва?
– Город контрастов! – отрезал студент надежду на серьезный разговор.
Семеня, Иля внесла поднос с бутылкой коньяка, рюмкой и блюдечком с нарезанным лимоном, поставила на стол.
– Сестреночка, люблю!
Старший брат подтащил ее к себе и чмокнул в затылок, в пробор между туго заплетенными косичками. Иля при этом потупилась от удовольствия – невзрачная, круглолицая девочка. Никогда не думал Александр, что судьба заставит их сойтись, тем более что был он влюблен в двух других одноклассниц – в брюнетку Таню Пустовалову с ореховыми глазами и подвижным ярким ртом, а еще в Нину Лозинскую, блондинку с незабудковым взглядом. Но увы, их мамы – Александра и Или – сдружились, как члены родительского комитета класса.
– Лейдиз энд джентльмен, ваше здоровье! – Салават свел глаза на рюмку, опрокинул ее, бросил в рот лимон – зажмурился. Вытащил изо рта колечко корки и открыл свои черные глаза. – Интересуешься, значит, столицей своей Родины? И правильно! Вот кончишь школу, и поступай в МГУ – мой тебе совет. Только в Москве должно жить джентльмену. Нашему советскому, естественно. Что есть джентльмен, знаешь?
Когда Александр знал даже, что есть «эсквайр»…
– Благородный человек.
– Именно так! При всех ее контрастах Москва, мой юный друг, – это целое государство. Высокоцивилизованное небольшое государство внутри огромного, но недоразвитого. Государство Будущего! Я уже здоровый долдон был» но все равно, поступив в МГУ, как скачок во времени совершил. И сюда уже возвращаюсь как в патриархальное прошлое. Как в детство обратно выпадаю… Ладно, дети мои! С вашего молчаливого одобрения я, пожалуй, еще рюмашку. А то после вчерашнего у меня мозги еще набекрень. Мы так вчера с ребятами дали по случаю благополучной сдачи сессии, что я, представьте себе, ничего не помню! Ни как в поезд усадили, ни как на полку взвалили.
– На верхнюю?
Салават выпил рюмку.
– На нее. Хорошо на верхней полке, у открытого окна! – пропел он. – Окно, правда, было задраено наглухо и заморожено вдобавок. Хотите, дети мои, я вам буги-вуги сделаю?
– А что это? – спросила Иля.
Вместо ответа Салават заиграл так, что в серванте зазвенел трофейный мейсенский хрусталь, а маятник в часах, красивых, как гроб, поставленный на попа, остановился. При этом Салават поднимал плечи своего оранжевого пиджака, тряс набриолиненной черной головой и оглядывался от клавиш, подмигивая и сверкая глазами. А потом и запел:
Не ходите, дети, в школу,
пейте, дети, кока-колу!
Не ругайтесь, дети, матом,
а танцуйте буги-атом!…
Дети засмеялись.
– Нравятся буги-вуги? – закричал Салават. – Если нальете таперу, он вам еще не то сделает!…
Но сделать обещанное он не успел, потому что из двери раздалось:
– Салават! – И он отдернул руки от клавиш.
Вошел Генерал.
На нем была дымчато-серого каракуля папаха, черная кавалерийская бурка и сапоги со шпорами. Местное население, скорее, пугалось его вида, хотя жена генерала, запирая за ним дверь, говорила: «Опять пошел людей смешить!» Папаха на нем была полковничья, потому что именно полковником вышел он в отставку. Но называть его, было сказано Александру, следует: Генерал. Причем не «товарищ», а просто. Иначе он мог рассердиться. Потому что, сказала Иля, Генерал наш впал в детство.
Скрипя паркетом, Генерал шагнул к Салавату, и тот опустил крышку пианино и поднялся.
– Батыр! – Генерал поднял руку и в виде ласки сильно дернул сына за волосы, растрепал ему набриолиненный кок, с удивлением понюхал свою ладонь и добавил: – Салават Юлаев!…
Повернулся и, расстегнув бурку, тяжело опустился на тахту, накрытую бухарским ковром, восходящим до самого потолка. Стукнул нетерпеливо каблуком:
– Илька!
Когда не было супруги, с виду уже бабушки, огромной, мягкой, пестрой, с лицом, увешанным бордовыми бородавками, и неправильной русской речью, сапоги ему снимала дочь. В это время Генерал обменивался с сыном короткими фразами по-башкирски, взявшись для упора за складку ковра своими руками – опухше-толстыми и покрытыми невеселыми веснушками. Так они говорили: вопрос – ответ. Иля унесла сапоги в прихожую и вернулась с парой войлочных тапок, которые надела Генералу на ноги. Потом, сбросив свои тапки, она влезла на тахту и стащила с Генерала бурку. Выпрямилась на коленях и двумя руками сняла с него полковничью папаху, обнажив голову Генерала – безволосую, стеариново-бледную, с буграми, вмятинами и без правого уха.