Юрьев Зиновий Юрьевич. Повелитель эллов. Фантастический роман

   Я подошел к Первенцу и, повинуясь какому-то древнему инстинкту, нежно провел ладонью по его голове.

7

   Неживые прикатились после своего утреннего паломничества к источнику, и Пятый сказал мне:
   — Юуран, я хотел поговорить с тобой. У нас есть план, и мне хочется знать твое мнение.
   — Слушаю, — сказал я. Что еще мне оставалось делать? Пока что все на Элинии изливали мне свои души.
   — Мы хотели бы, чтобы Первенец, Верткий и остальные эллы, что получили у нас имя, вернулись к себе.
   — Гм… Для чего?
   — Они эллы. Они живут в городе Зеркальных стен. Мы не хотим держать их у себя насильно. Они не пленники. Мы лишь помогли им получить имя.
   — А белые браслеты? — Я поднял руки, и кольца скользнули вниз. — Разве они не приковывали эллов к вам?
   — Нет, Юуран, ты ошибаешься. Просто они рождались в муках, в муках становились отдельными существами, и пока роды не заканчивались, мы отвечали за них.
   — Перед кем?
   — Перед собой. Может быть, еще перед памятью наших господ, что когда-то даровали нам жизнь.
   — И вы думаете, что эллы примут пропавших? А если и примут, они смогут жить вместе?
   — Нет, конечно, не смогут они жить вместе. Не смогут, — пылко воскликнул Пятый.
   — Но тогда…
   — Не смогут! И не нужно, чтобы могли. Чтобы жить вместе, прежде всего нужно жить. А Семья эллов — это сборище призраков, безымянных теней, не ведающих, кто они, живы ли вообще, а если живы, то зачем. Эллы с именем принесут им свободу. А стало быть, и жизнь. Пусть не сразу, но остальные эллы последуют их примеру. Придет время, глаза их раскроются, и они зададут себе вопрос: а почему мы другие? Они увидят, что другие, те, что с именем, сильнее, мудрее. И сами придут они с кроткой просьбой даровать им имя. И будут простирать руки в мольбе научить их мудрости. И с именем они получат мудрость и свободу.
   Гм… Я начал понимать корров. В красноречии неживых было что-то завораживающее. И хотя в моем мозгу пузырились десятки возражений, я не мог отказать Пятому в убежденности и какой-то убедительности.
   — Ты говоришь о свободе, — сказал я. — Но вы же сами проклинали свободу, что получили после гибели хозяев.
   — Это разные свободы. Мы тоскуем о наших господах, потому что мы любили их. Любили и служили им. Сами, по своей воле. Никто не принуждал нас. Мы любили их и служили им как свободные существа. Не неволя, а преданность вели нас. А свобода от любви, которая обрушилась на нас после Страшного Толчка, не радует, а гнетет нас. Мы уже объясняли тебе.
   — Да, Пятый. И все же я не уверен, что эллы с именем смогут жить в Семье, как они называют свое племя.
   — И я говорю, что не смогут, Юуран. Они не смогут жить старой Семьей, а создадут новую. Семью свободных эллов.
   — Может быть, я не знаю…
   — Ты полон сомнений, твои мысли бродят в твоем мозгу, как слепцы, неуверенно, не зная, куда они идут. Почему, чужестранец? Мы ведь перебирали пряди твоих воспоминаний и видели твой далекий мир. Он населен разными существами, каждое не похоже на другое. Разве тебе по душе Семья, члены которой не знают, кто они, не имеют своих мыслей, своей воли? Ответь мне.
   — Нет, Пятый, — медленно сказал я, — не по душе. Эта Семья настолько чужда нам, что мне трудно даже сообразить жизнь в ней.
   — Но откуда тогда сомнения?
   — Это их Семья. Пусть странная, пусть отталкивающая для меня, но эллов-то она устраивает, очевидно. Я не могу решать за эллов, что лучше для них.
   — Верно, Юуран, верно! — От избытка эмоций Пятый описал вокруг меня круг. — Правильно! И мы не хотим ничего решать за других. Если завтра корры уйдут от нас и оставят нас почти беспомощными, потому что даже с помощью источника мы слабы и дряхлы, это их право, их решение. Пусть они еще не совсем разумные существа, пусть они еще немножко и животные, но они могут решать, они обладают волей. А эллы? Разве у них есть воля? А если нет воли, своего «я», то нет и выбора.
   — То, что ты говоришь, разумно. Но… не знаю… Я ведь был среди них. Они не страдают, они спокойны. Я не знаю, как образовалась их Семья, может быть, когда-то они были другими. Может быть, они сами отказались от индивидуальной воли индивидуального разума, заплатив ими за спокойствие Семьи.
   — Нет, Юуран, их спокойствие — смерть, конец пути. Ты говоришь, что Семья может погибнуть. Пусть гибнет! Мы говорили с Первенцем и всеми остальными. Они согласны. Завтра они возвращаются в город зеркальных стен. Если хочешь, ты можешь пойти с ними. Подумай. Ты ведь пришел сюда на нашу землю, чтобы помочь эллам. Вот ты и сможешь это сделать, Юуран.
   Я долго не мог заснуть в ту ночь. В голове у меня шло бесконечное сражение: эмоции восставали против разума, здравый смысл против логики, память против настоящего. Нет, нет, не готов я был выносить мудрые приговоры, какими быть эллам и быть им вообще или не быть. Да, конечно, одно из правил, утвержденных Космическим Советом, гласит, что земляне не должны вмешиваться во внутренние дела миров, которые они посещают. Но я и не собирался вмешиваться. Меня пригласили помочь эллам. Пока что я ничего не сделал, пока что я слушаю. Я слушатель. Замечательный слушатель. Эллы рассказывают мне о муках второго рождения, корры повествуют о том, как познакомились с долгом, неживые — о любви к незабвенным повелителям.
   Не я утаскивал эллов из душного лона их Семьи, не я насильно вколачивал в них свободу воли, и не я посылаю новых эллов в их старый муравейник. Да-да, муравейник, хоть и не похожи их кубики с зеркальными стенами на уютный желтоватый холмик из хвои у ствола какой-нибудь гостеприимной елочки.
   Я вдруг вспомнил, как мы стояли с братом около удивительно симметричного муравейника. Чья-то заботливая рука оградила его маленькой изгородью.
   — Смотри, — сказал брат, — сейчас я воткну палку, и они забегают, замечутся…
   Он поднял сухую ветку, а я вдруг заплакал. Мне было жалко муравьев.
   — Это же опыт, осел, — пытался успокоить меня брат.
   — Нет! — ныл я и хватал брата умоляюще за руки.
   — Псих, — пожал плечами брат и бросил ветку.
   Там, подле подмосковного родного муравейника, все было просто. По крайней мере для того сопливого существа, который жалел мурашек. Здесь не было брата — неживые для этой роли явно не годились, — да и муравейник был другим. Но самое главное, я не знал, кого жалеть, по ком плакать и кого хватать за руки. Я не знал, должен ли я аплодировать предстоящему втыканию палки в муравейник или хоть попытаться защитить Семью.
   Я знал, что мне придется вернуться с Первенцем. Но мне хотелось, хотя бы для себя, ответить на вопросы, подсунутые мне неживым Пятым. Я усмехнулся, лежа в темноте. Пылкий Пятый — неживой, робот. А тихие эллы в своем муравейнике — живые?
   Я задремал и в полусне призвал на помощь близких и знакомых. Вы будете присяжными заседателями, дорогие мои, сказал я им, и каждый из вас выскажет свое мнение о плане неживых.
   Я вызвал первым почему-то брата. Он на мгновение приподнял правую бровь, как делал всегда, когда задумывался над чем-то, хмыкнул снисходительно и сказал:
   — О чем разговор, братец? Ты вмешиваешься во внутренние дела Элинии? Нет. Вот и мотай себе на ус все, что видишь, напишешь потом книжку.
   — Да, брат, это верно. Но меня мучит вопрос, должен ли я быть на стороне Семьи или на стороне Первенца? Должен ли я отдать предпочтение своим эмоциям или важнее принцип.
   — Будь на своей стороне.
   Мама, как всегда, торопилась:
   — Представляешь, кроме моей педагогической нагрузки и кроме авторской работы я участвую в конкурсе на здание новой термоядерной станции в Пхеньяне, — меня просят еще быть членом приемной комиссии. Ужас! К черту этот муравейник, нечего им сидеть в своей Семье и ничего не делать. Прости, через два часа я должна быть… сейчас я посмотрю, где я должна быть… Ты не видел моего электронного секретаря? Эта маленькая дрянь вечно исчезает…
   Ивонна погладила меня по голове, глубоко, совсем по-детски прерывисто вздохнула и прошептала:
   — И Семью жалко. Такие они тихие и бедненькие, твои эллы. И Первенца жалко. И тебя, глупенького…
   Хоть и не помогли мне мои присяжные, спасибо, что навестили, выкроили минутку, чтобы слетать на далекую Элинию.
   Проводы были торжественными. Речей, правда, никто не произносил. Здесь, очевидно, это не принято, особенно когда все заранее знают, что будет сказано, но двадцать цилиндров, надетых на двадцать шаров и размахивающих трогательно щупальцами — только платков не хватало, — выглядели внушительно.
   Корров же было великое множество. Они, очевидно, во всем старались походить на своих учителей-роботов, потому что тоже махали экспедиционному корпусу своими коротенькими кентаврими ручками.
   Эллов я насчитал девять, но знаком я был только с Первенцем и Вертким. Все они казались задумчивыми. Я мог их понять. Если я никак не мог навести порядок в своей голове, что же должно происходить в мозгах недавних членов Семьи…
   Нас сопровождали два корра, мой друг Варда, на чьей широкой и удобной спине я уже раз проделал путь от Зеркальных стен до убежища неживых, и Курха. Они должны были показать нам дорогу. Конечно, при помощи своего автонаводчика я и без них не заблудился бы, но пусть делают как хотят. Вначале я было подумал, что корры скорее конвоируют нас, тем более что наручники с нас сняли, но тут же отогнал дурацкую мысль.
   Мы шли быстро. Было тепло, но не жарко, и я разглядывал пологие холмы и великое множество самых разнообразных развалин. Мимо одних руин мы проходили совсем рядом, другие виднелись чуть поодаль, третьи рисовали свои еле различимые темные кружева на самом горизонте. Поразительно количество развалин и поразительна тщательность, с которой было уничтожено то, что когда-то покрывало Элинию. Такие развалины могли быть созданы только высокоразвитой цивилизацией.
   Удивительно мы все-таки пластичные существа, земляне. Прошло совсем немного времени с момента моей высадки на Элинию, а уже успел нырнуть с головой в здешние дела и поймал себя на мысли, что меня гораздо больше волнует исход нашего путешествия, чем, скажем, работа моих недавних товарищей в гелиообъединении или даже цирке.
   — Послушай, Курха, — вдруг сказал Первенец, — я думаю, тебе и Варде лучше вернуться заранее.
   — Почему?
   — Не надо, чтобы кто-нибудь из эллов увидел вас с нами. Не забывайте, что для Семьи вы — угроза.
   — Мы не угроза, — обиделся Курха. — Мы только хотим помочь, а ты говоришь — угроза.
   — Я это знаю, корр, но я говорю о Семье, о других аллах. Они не знают ваших мыслей.
   — Может быть, ты прав.
   Он подозвал Варду, они торопливо поговорили на своем, похожем на тявканье языке и подошли к нам.
   — Хорошо, — сказал Варда, — мы сейчас уйдем. Зеркальные стены уже совсем близко, тропинка доведет вас. Но мы бы хотели предупредить вас, что будем все время караулить в тех развалинах, где нашел конец пути Див, помнишь Юуран? Там, где его придавило.
   — Да.
   — Мы будем прятаться там на случай, если вдруг вам понадобится помощь.
   — Хорошо.
   — Прощайте.
   Оба корра юркнули в ближайшие развалины и исчезли. Несколько минут мы шли молча. Первенец вздохнул и сказал:
   — Я боюсь.
   — Чего?
   — Всего. То мне кажется, что, соприкоснувшись с Семьей, я забуду свое имя и забуду себя. То мне представляется, что я возненавижу своих братьев… Не знаю. — Он вдруг остановился. — Тш-ш… Я слышу Семью…
   Он закрыл глаза и откинул голову, словно в трансе. По телу его прошла короткая судорога, он глубоко вздохнул. Я посмотрел на остальных эллов. Лицо Верткого было сурово и решительно, как у солдата перед боем. На других можно было прочесть самые разнообразные чувства, от восторга до ненависти.
   Мы медленно шли вперед, и вдруг я увидел летящих эллов. Я уже видел их в воздухе, они даже раз несли меня, взяв под руки, но все равно зрелище казалось нереальным: чуть наклоненные вперед тела: скользящие над землей в легком трепете своих одежд. Они медленно опустились — их было, наверное, около тридцати. Они стояли на тропинке неподвижно, устремив взгляды на нас, и лица их были непроницаемы. Они казались мне двумя разными расами — неподвижные, непроницаемые, безучастные эллы на тропинке и мои спутники, которые то делали несколько шагов вперед, то замирали — и лица их можно было читать, как сводку с поля сражения.
   Не знаю уж, как это получилось, но теперь и я включался в их гудящие от напряжения мысли.
   — Мы пришли, — сказал Первенец.
   — Эллы исчезали. Многих эллов не стало, — ответил кто-то.
   — Эллы пропадали из Семьи, и мы переставали слышать товарищей.
   — Мы потеряли их голоса. Они слабели, потом переставали быть.
   — Мы не слышали их мыслей. Мы думали, их нет, и Семья скорбела.
   — Мы есть. Мы пришли, — снова сказал Первенец. И в голосе была печаль.
   — Что-то изменилось. Мы плохо слышим друг друга.
   — Как будто пропавшие эллы не совсем вернулись.
   — Их мысли непрозрачны, и мы не понимаем их.
   Слова членов Семьи вонзались вокруг них, как защитный частокол, как крепость, и каждое примыкало к каждому плотно, без зазора. Семья защищалась.
   — Они выпали из общего потока.
   — Они не входят в поток.
   — Их нет, хотя оболочки, похожие на эллов, стоят на тропе.
   — Мы есть, — грустно сказал Первенец.
   — Не о такой встрече мы мечтали, — пробормотал высокий элл по имени Узкоглазый.
   — Те, что на тропе перед нами, изменились.
   — Я изменился! — с вызовом вскричал Верткий. Он бросил эти слова, как гранату, и на мгновение воцарилась тишина.
   — Мы понимаем слово «изменился», но что значит «я»? Пришелец уже пытался объяснить нам. Но он пришелец. Он из другого мира, где нет Семьи и где разумные существа разъединены, как дикие животные. Но как может произнести этот нелепый бессмысленный звук элл? — Теперь голос Семьи звучал сурово и осуждающе.
   — Элл не может сказать «я».
   — У элла не может быть «я». Элл не может отказаться от разума и стать диким.
   — У нас есть только «мы».
   — Только Семья.
   На мгновение стало тихо, и мне казалось, что я слышу грозное и предупреждающее эхо: семья… семья… мья… мья…
   — Мы пришли, чтобы научить эллов осознать себя, — тихо сказал Первенец.
   — Мы осознаем себя.
   — Мы эллы. Мы разумны.
   — Мы Семья. Наш мозг вмещает в себя все.
   Я не успевал следовать за тем, кто из эллов произносил мысленно ту или иную фразу. Да это и не нужно было, потому что они были действительно едины. Не имело ни малейшего значения, стояли на тропинке тридцать эллов, три или один. Они не хотели ничего понимать и не хотели ничего слышать. Они были Семьей и защищали ее совершенство.
   — Вы не хотите думать! — воскликнул стоявший рядом со мной элл по имени Тихий, и ярость его слов вовсе не соответствовала его имени.
   — Мы думаем. Наши мысли отражают весь мир.
   — Вы не хотите думать и не умеете думать, — продолжал Тихий.
   — Мы думаем. Но что, в сущности, значит слово «вы»? Это странное, нелепое понятие, которое мы то и дело слышим. В Семье нет «вы». «Вы» — это зараза, она может отравить Семью, растворить ее, разъединить, как разъединяются волокна тули, из которых мы делаем одежду, если бить по ней камнем. Разве элл может сказать «вы»? Если все мы — «мы», то зачем нам «вы»?
   — Вы трусы, вы боитесь! — крикнул Верткий.
   — Когда мы услышали еле различимые и почти забытые голоса и тут же прилетели сюда, мы верили и не могли верить, что мы увидим переставших быть. Мы видим переставших быть. Эллы, настоящие эллы не могут говорить о страхе. Эллы знают, что его нет. Мы вообще не можем спорить. У нас не может быть спора, потому что наши мысли одинаковы.
   — Члены Семьи не могут спорить.
   — Семья не может спорить сама с собой.
   — Мы не хотели начинать со споров, — кротко сказал Первенец. — Мы знали, что нам будет нелегко понять друг друга после долгой разлуки, после того, как мы получили имена.
   — У нас нет имен, мы все эллы. Имя — это одиночество зверя.
   — Нам не нужны имена, как диким коррам.
   — Мы выше имен.
   — Мы — Семья.
   Теперь слова Семьи звучали иначе. Они уже не были защитным частоколом. Это был боевой клич. Он звучал громко и грозно.
   — Но почему вы так во всем уверены? — с мольбой воскликнул Первенец.
   — Не говори с ними таким тоном! — взвизгнул Верткий. — Не унижайся!
   — Они же закрыты. Их мозги замурованы, и ничего не проникает в них, — добавил Тихий.
   — Не будем спорить, — взволновался Первенец. — Мы вернулись. Нас долго не было… Давайте осмотримся, привыкнем друг к другу…
   — Нет, не вернулись.
   — Эти мысли уродливы и бесформенны. Они не входят в наше сознание.
   — Они не нужны Семье.
   — Вы не нужны Семье.
   Вдруг воцарилось долгое молчание. Оно тянулось, раздувалось, как пузырь, и я не понимал, чем оно вызвано, почему вдруг разом стих этот яростный спор.
   — Мы сказали «вы»? — послышался вдруг недоверчивый и испуганный шепот. Но ведь эллы не могут сказать «вы». «Вы» говорили лишь исчезнувшие.
   — Значит, перед нами не эллы. Настоящие эллы не возвращаются после исчезновения.
   — Мы — Семья, а вы — не эллы. Вы только похожи на них.
   — Вы призраки.
   — Может быть, вы — бесформенные, что когда-то жили на Элинии, и лишь пытаетесь походить на эллов.
   — Вы перестали быть.
   — Вы видения, посланные коррами.
   — Видите, — вздохнул Первенец, — вам легче принять нас за призраков, за давно исчезнувших бесформенных, за видения, чем усомниться хоть в чем-нибудь.
   — У эллов нет сомнений.
   — Вы не эллы!
   — Наш разум давно победил сомнения.
   — Сомнения нужны лишь животным, которые не ведают, где добыть дневной корм.
   — У нас нет сомнения. Мысль наша ясна и пронизывает вещи и время.
   — Нет, мы раньше тоже думали так, — сказал Первенец, — но потом поняли, что это лишь слепота. Вы слепцы, которые уверены, что темнота во всех их трех глазах — это свет.
   — Вы все время восхваляете свое превосходство над животными, — крикнул Верткий. — Мы не животные, мы не животные, повторяете вы. Но вы хуже животных. Вы ничего не желаете знать. Вы не знаете того, что знают даже корры, не имеющие жилищ. Корры хотят помочь вам, а вы не ведаете, что значит стремление помочь кому-нибудь.
   — Вы гордитесь, что можете подняться в воздух у Зеркальных стен, — насмешливо сказал Тихий, — но я помню, как сам поднимался. Не вы поднимаетесь, вас поднимает сила, которую вы не понимаете и которую не хотите понять. Чем вы отличаетесь от летучих стражей развалин, которые мечутся и пищат, когда их потревожат?
   Мысли гудели нервно и грозно, но не складывались в слова. Я лишь чувствовал, как вибрирующая тишина полнится угрозой и сжимавшейся, как пружина, ненавистью. И если раньше презрение излучали лишь возвратившиеся эллы, то теперь, казалось, что-то изменилось. Похоже было, что щит невозмутимого превосходства, что надежно защищал Семью, начал потихоньку трескаться.
   Я чувствовал замешательство членов Семьи. Они не привыкли к возмущению и гневу, они их просто не знали, и их мысли метались растерянно и изумленно. Они понимали, что с ними происходит нечто непривычное. Но они давно отвыкли и от непривычного. Непривычное рождало смятение, но они не знали и смятения. Они не были готовы к столкновению с новыми идеями и чувствами. У них не было против них иммунитета. Когда-то в прошлом веке, когда генные инженеры на Земле еще не умели восстанавливать поврежденный механизм иммунитета, новорожденных, лишенных иммунитета, пытались держать под колпаком, потому что любое соприкосновение с миром бактерий и вирусов кончалось болезнью и смертью.
   У Семьи не было такого колпака, кроме привычной уверенности в своем превосходстве, и теперь оно трещало.
   — Мы не слепы — это ложь. Мы видим движение светила в небе и сияние облаков. — Кто-то из эллов говорил это медленно, раздумчиво, словно не столько возражал, сколько отвечал сам себе. — Мы видим, что Семья движется сквозь толщу времени в мудром спокойствии. Наша жизнь неизменна, мы изгнали из нее суету и отвратительные настоящему разуму перемены…
   — И застыли, — вздохнул Первенец. — Я ведь тоже был членом Семьи…
   — Не смей произносить это проклятое слово! — выкрикнул кто-то из эллов, и мысль его клокотала. — Мы не желаем слышать проклятое слово «я»! Уходите в небытие, откуда пришли. Мы не знаем вас. Ваши голоса смущают наш покой.
   — Хорошо, — печально сказал Первенец. — Мы уйдем. Мы лишь хотели помочь вам приблизиться к настоящей мудрости…
   — Мудрость?! Хороша мудрость — навесить на себя имя, как зверь, стать на четвереньки и с рыком рыскать по развалинам, рыча на себе подобных. Прочь! Убирайтесь, ваша мудрость безумна. Вы вовремя ушли из Семьи, вам не место в ней. Вы не эллы, вы презренные скоты.
   — Когда я вспоминал Семью, — тихо прошептал Первенец, — она всегда являлась мне теплыми объятиями братьев, а теперь она щелкает зубами. Мы уйдем, не нужно злобы…
   — О, нет! — закричал Верткий. — Мы не уйдем так просто! Не надейтесь, эллы. Мы не дадим вам снова спокойно бродить, задрав к небу свои самодовольные головы. Семья, Семья! Почему вы уверены, что это только ваша Семья, мы имеем на нее такое же право, как вы.
   — Не-ет! — взвыли сразу несколько голосов.
   — В Семье не могут быть имена!
   — В Семье нет места для «я»!
   — В Семье не должно быть заразы!
   — Семья это Семья.
   — Мы не хотим вас!
   — Вы не нужны!
   — Вы опасны.
   — Вы не эллы.
   — Вы не имеете права входить в нашу общую мысль и тревожить ее безумными идеями, рожденными в чужих, злобных и темных мозгах.
   — Э, нет! — снова бросился в бой Верткий. — Идея имени не безумна, безумна ваша безымянность. Это наши умы, осознав себя, прозрели, а ваши умы жалки и темны. И мы заставим вас понять это. Вы все получите имена, мы вколотим их в ваши головы и глотки, даже если придется для этого их размозжить. Мы выдерем вас из гнусного вашего неподвижного самодовольства…
   — Верткий, не надо, — взмолился Первенец, — ты забыл, как сам страдал, когда заново родился?
   — Нет, Первенец, я помню! Именно поэтому я не оставлю этих слабых, жалких эллов…
   — Брат Верткий любит, чтобы все были похожи на него, — пробормотал Узкоглазый.
   — А ты молчи! Ты забыл, как я кормил тебя отборным багрянцем, когда ты получил имя.
   — Тихо, не ссорьтесь! — взмолился Первенец.
   — Вот что они нам несут — ссоры.
   — У них эта злобная свара называется мудростью.
   — Они не нужны Семье.
   — Пусть ссорятся и грызутся в другом месте.
   — Пусть рычат в лесу, вспоминая свои имена.
   — Не-ет! — взорвался Верткий. — Мы не уйдем, не надейтесь, что мы дадим вам опять залечь в свое угретое болото!
   — Но их много, а нас девять, — пытался возразить Первенец.
   — Да, но ты забыл про Закон, Они боятся насилия, они не имеют права защищаться, они даже не могли защищаться от простодушных корров, а уж от нас и подавно. Мы заставим их раскрыть глаза и увидеть мир, сколько бы они ни метались, как летучие стрижи развалин.
   И опять грозно завибрировали в наступившей тишине молчаливые мысли Семьи, потом тяжко, грузно заворочались, и мне почудилось, что я слышу громкие вздохи, чавканье. Мысли их булькали одной огромной массой, вздымались, опадали, что-то стремилось к поверхности, упорно, мучительно, медленно подымалось и вдруг вырвалось острым криком:
   — Хватай их!
   И снова тишина. Из варева мыслей выскользнуло испуганно:
   — Но это же насилие! Закон запрещает насилие.
   — Если Закон мешает защитить себя, это плохой Закон.
   — Законы не могут быть плохими или хорошими. Законы есть Законы.
   — Нам не нужны такие Законы.
   — Мы не имеем права так думать о Законах. Законы даны нам, и эллы следуют им.
   Чья-то мысль взметнулась в отчаянном усилии, в слепом гневе. Я чувствовал это борение, и хотя я был всего лишь зрителем, сердце мое колотилось от волнения. Гнев сжался в комок, уплотнился, раскололся и вдруг взорвался криком:
   — М-мы… м… м… Я не хочу следовать таким Законам!
   Я видел, как кто-то из эллов рухнул на землю, обхватил голову руками и забился в судорогах. И понял, что произошло. Это он сказал «я».
   Все оцепенели. На мгновение все бушующие мысли замерли, как в старинной детской игре на Земле, когда кто-то командует: «Замереть!» — и все застывают в позах, в которых их застал приказ. А потом чары спали, и мозг мой загудел от криков:
   — Элл сказал «я»!
   — Мы не могли этого сказать!
   — Но сказали!
   — Вот он на земле, он сам себя вышвырнул из Семьи!
   — Как он бьется!
   — Как водяная илина, выброшенная на сушу.
   — Но мы…
   — Он — не мы.
   — Он уже вне Семьи.
   — Но…
   — Никаких «но». Мы не можем позволить себе…
   — А если еще кто-нибудь последует его примеру…
   — Стойте! Мы не можем спорить. Споры низменны. Нам не нужны сомнения. Мы Семья.
   — Вы обречены! — ворвался голос. Верткого. — Только что один из вас сказал «я». Его толкнула ненависть. А скоро скажет и другой, которого толкнет доброта…
   Лежавший на земле элл вскочил, глаза его яростно сияли. Его била дрожь. Он был весь накачан болью и искал выхода ей. Он крикнул: