Юрис Леон. Исход

   — И все-таки ты не прав, — возразил Давид.
   — Давид, Давид! Я так давно в Моссаде и в Пальмахе, что уже не помню, когда все это началось. Ты еще молод. Это твое первое серьезное задание. Берегись, чтобы чувства не затмили твой разум.
   — А я и хочу, чтобы они затмили разум, — ответил Давид. — Во мне все горит, когда я вижу такие колонны. Наши люди, мой народ — в клетках, как звери!
   — При любых обстоятельствах мы должны сохранять трезвость, — сказал Ари. — Бывают успехи, бывают неудачи. Главное — всегда ясная голова.
   Ветер все еще доносил до них вой сирен. Давид закурил и постоял с минуту в задумчивости.
   — Я никогда не перестану верить, — сказал он торжественно, — что продолжаю дело, начатое четыре тысячи лет назад. — Давид круто обернулся и взволнованно посмотрел снизу вверх на Ари. — Взять хотя бы то место, где ты сегодня высадился. Когда-то здесь стоял город Саламида. Именно в Саламиде началось восстание Бар-Кохбы в первом веке. Он выгнал римлян из нашей страны и восстановил Иудейское царство. Недалеко от лагерей стоит мост, его до сих пор называют Еврейским. Так его звали в течение двух тысяч лет. Можно ли забыть обо всем этом? Как раз на том месте, где мы сражались против Римской империи, мы деремся сегодня, две тысячи лет спустя, с Британской.
   Великан Ари улыбнулся ему, как отец чересчур разгорячившемуся сыну:
   — Давай, давай! Уж коли; начал, так рассказывай до конца. Как после восстания Бар-Кохбы легионы вернулись, чтобы вырезать наш народ город за городом. Как в последнем бою под Бейтаром кровь убитых детей и женщин на милю окрасила реку в багровый цвет. Как с Акивы заживо содрали кожу, а сам Бар-Кохба был увезен в цепях в Рим и брошен на растерзание львам. Или это Бар-Гиора был растерзан львами после какого-то другого восстания? Я их вечно путаю. Да, Библия и наша история полны удивительных сказок и спасительных чудес. Сегодня, однако, с нами нет Иисуса Навина, который бы остановил Солнце или обрушил стены. Английские танки не завязнут в болоте, как завязли канаанские колесницы, и море не сомкнется над британским флотом, как сомкнулось оно над воинством фараона. Век чудес прошел безвозвратно, Давид.
   — Нет, не прошел! Само наше существование — чудо. Мы пережили Александра Македонского, римлян и даже Гитлера. Переживем и Британскую империю. Это ли не чудо, Ари?
   — Ладно, одного у нас не отнимешь — спорить мы мастера. Пойдем-ка лучше спать.

ГЛАВА 7

   —Ваш ход, сэр, — повторил Фред Колдуэлл.
   — Да, да, простите, пожалуйста! — Генерал Сазерленд долго смотрел на доску, потом пошел пешкой. Колдуэлл сделал ход конем, и Сазерленд двинул своего коня.
   — Вот черт! — выругался генерал, заметив, что трубка у него потухла. Он вновь зажег ее.
   Оба подняли головы, когда до них донесся слабый, но непрерывный вой сирен. Сазерленд посмотрел на стенные часы: это, вероятно, беженцы с перехваченного судна.
   — «Врата надежды», «Башня Сиона», «Земля Обетованная», «Звезда Давида», — произнес Колдуэлл с издевкой. — Цветистые они придумывают названия для своих лоханок, ничего не скажешь.
   Сазерленд наморщил лоб. Он пытался сосредоточиться на следующем ходе, однако в ушах не утихал вой сирен. Генерал смотрел на фигуры из слоновой кости, но видел перед собой не шахматную доску, а колонну грузовиков, битком набитых измученными страхом людьми, пулеметы, бронемашины.
   — Если не возражаете, Колдуэлл, я пойду спать.
   — Что-нибудь случилось?
   — Нет. Спокойной ночи.
   Генерал быстро вышел из комнаты, запер за собой дверь спальни и расстегнул куртку. Ему показалось, что сирены воют невыносимо громко. Он закрыл окна, чтобы оборвать этот навязчивый звук, но все равно слышал его.
   Брюс Сазерленд стоял перед зеркалом и спрашивал себя, что же. с ним случилось. С ним, Сазерлендом из Сазерленд Хайтс. Вся его жизнь была еще одной блестящей карьерой в череде блестящих карьер, которая тянется с тех самых пор, как на свете появилась Англия.
   Но в последние недели на Кипре с ним что-то происходит. Он стоял перед зеркалом, вглядывался в свои воспаленные глаза и спрашивал себя, когда же все это началось.
   «Сазерленд — отличный парень для любой команды», — говорится о нем в итонском ежегоднике. В самом деле, очень приличный парень этот Сазерленд. Приличная семья, приличное образование, приличная карьера.
   Армия? Правильный выбор, старина Брюс! Мы, Сазерленды, столетия на военной службе.
   Приличный брак. Недди Эштон. Дочь полковника Эштона. Тоже неплохой выбор. Добрая порода. Недди Эштон — хорошая хозяйка. Держит ухо востро, всегда нос по ветру. Большое подспорье в карьере. В общем, великолепная пара!
   Где же ошибка, спрашивал себя Сазерленд. Недди родила ему двух чудесных детей. Альберт стал истинным Сазерлендом, уже дослужился до капитана в бывшем отцовском полку, а Марта прекрасно вышла замуж.
   Брюс Сазерленд открыл шкаф, надел пижаму. Он дотронулся до чуть заметной складки жира у талии. Не так уж плохо для пятидесяти пяти лет. Есть еще порох…
   Во время Второй мировой войны он продвигался по службе куда быстрее, чем в мирное время: Индия, Гонконг, Сингапур, Ближний Восток… Чтобы показать все, на что он способен, нужна была война. Сазерленд оказался незаурядным пехотным командиром. Конец войны застал его в чине бригадного генерала.
   Он надел шлепанцы, медленно опустился в глубокое кресло, убавил свет и погрузился в воспоминания.
   Недди была хорошей женой, хорошей матерью, великолепной хозяйкой, словно созданной для гарнизонной жизни в колониях. Ему здорово повезло с ней. Когда же все-таки между ними возникла трещина? Да, он помнит. Много лет назад, в Сингапуре…
   Он был майором, когда встретил Марину, полукровку со смуглым лицом, женщину, сотворенную для любви. У каждого мужчины живет в глубине сердца образ такой вот Марины. Но его Марина была реальной женщиной, она у него действительно была. Смех и огонь, слезы и страсть. Любить Марину — это все равно что постоянно находиться внутри вулкана, готового к извержению. Он устраивал ей страшные сцены ревности, только для того, чтобы потом валяться в ее ногах, рыдая и моля о прощении. Марина… Марина… Глаза, как уголь, волосы — что воронье крыло. Она умела мучить его. Она умела доставлять невыразимое наслаждение. Она умела возносить его на такие высоты, о существовании которых он до нее даже не подозревал. Эти драгоценные, неповторимые свидания…
   Он наматывал ее волосы на руку, откидывал ей голову и, глядя на ярко-красные чувственные губы, рычал:
   — Я люблю тебя, сука… я люблю тебя.
   — Я люблю тебя, Брюс! — шептала она.
   Брюс Сазерленд помнил оскорбленное лицо Недди, когда она наконец сказала, что ей все известно.
   — Не стану утверждать, что это не причиняет мне боль, — сказала Недди, слишком гордая, чтобы плакать, — но я готова простить и забыть… Нам нужно думать о детях, о твоей карьере, о наших родных. Я попытаюсь найти выход из положения, Брюс, но ты должен поклясться, что никогда больше не увидишь эту женщину. Попроси, чтобы тебя перевели из Сингапура.
   «Эта женщина», как ты ее называешь, думал Брюс, моя любовь. Она дала мне то, чего тысячи таких, как ты, никогда не смогут дать и не дадут. Она дала мне то, на что не может рассчитывать ни один мужчина на свете.
   — Я жду ответа, Брюс.
   Какой тут может быть ответ? Женщиной, подобной Марине, можно обладать час, ночь, но не вечность. Такая Марина бывает у мужчины только раз, единственный раз в жизни. Ответ? Отказаться от карьеры ради полукровки? Смешать с грязью доброе имя Сазерлендов?
   — Я ее никогда больше не увижу, Недди, — пообещал Брюс Сазерленд.
   Он в самом деле никогда больше ее не видел, но никогда не переставал думать о ней. Может быть, именно с этого все и началось.
   Вой сирены был еще чуть слышен. Видимо, колонна уже подъезжает к Караолосу. Еще немного, и звук затихнет, тогда можно заснуть. Сазерленд подумал об отставке, предстоящей ему через четыре-пять лет. Дом в Сазерленд Хайтс чересчур просторен. Лучше подыскать коттедж где-нибудь подальше от города. Нужно будет подумать о покупке пары хороших сеттеров для охоты, о литературе по выращиванию роз, о пополнении библиотеки. Пора также подыскать какой-нибудь приличный клуб в Лондоне. Альберт, Марта и внуки тоже будут утешением, когда он уйдет в отставку. Может быть… может быть, он заведет себе любовницу.
   Казалось непостижимым, что после почти тридцати лет супружества он будет сидеть на пенсии один, без Недди. Она держалась так спокойно, корректно и благородно все эти годы. Как рассудительно повела она себя во время его связи с Мариной! И вдруг после прожитой безупречной жизни закусила удила и, словно пользуясь последними мгновеньями своего бабьего века, удрала в Париж с каким-то прощелыгой лет на десять ее моложе. Все сочувствовали Брюсу, но на самом деле эта история не очень его задела. Между ним и Недди давно не было ничего общего, не говоря уже о чувствах. Если ей так приспичило взбрыкнуть — пожалуйста. Может быть, он согласится со временем взять ее обратно… Нет, любовница все-таки лучше.
   Сирены наконец умолкли. В комнате стояла теперь глубокая тишина, нарушаемая только глухим шумом прибоя в гавани. Сазерленд открыл окно и вдохнул прохладный ноябрьский воздух. Потом пошел в ванную, умылся, вынул изо рта зубной протез и положил его в стакан с раствором. Не повезло с этими четырьмя зубами, подумал он, как думал уже тридцать лет. Их вышибли в далекой юности, когда Сазерленд играл в регби. Он потрогал остальные зубы — не шатаются ли они. Затем открыл аптечку и внимательно оглядел ряд пузырьков. Достал коробку со снотворным и развел в стакане двойную дозу. Последнее время ему не спалось.
   Сазерленд выпил снотворное и почувствовал, как защемило сердце. Он знал, что ему предстоит еще одна ужасная ночь. И сделал отчаянную попытку подавить или прогнать тяжкие воспоминания. Залез под одеяло, надеясь, что все-таки заснет быстро, но уснуть снова не удалось.
   …Берген-Бельзен… Берген-Бельзен… Нюрнберг… Нюрнберг!.. Нюрнберг!
   — Займите место свидетеля и назовите свое имя.
   — Брюс Сазерленд, бригадный генерал.
   — Расскажите суду своими словами…
   — Мои войска вступили в Берген-Бельзен пятого апреля в семнадцать двадцать.
   — Расскажите суду…
   — Лагерь номер один — это огороженный забором загон в милю длиной и четыреста ярдов шириной. Здесь содержались восемьдесят тысяч человек, в основном венгерские и польские евреи.
   — Расскажите суду…
   — Продовольственный паек для всего лагеря номер один состоял из десяти тысяч буханок хлеба в неделю.
   — Опознайте…
   — Да, это тиски для половых органов и для пальцев, их использовали при пытках…
   — Расскажите…
   — Мы насчитали тридцать тысяч трупов в лагере номер один, из них пятнадцать тысяч просто валялись на территории. Двадцать восемь тысяч женщин и двадцать тысяч мужчин мы застали еще живыми.
   — Опишите…
   — Мы делали отчаянные попытки, но заключенные находились в состоянии полнейшей дистрофии и такого изнеможения, что за первые несколько дней после нашего прибытия умерло еще тринадцать тысяч человек.
   — Опишите…
   — Мы застали в лагере нечеловеческие условия, люди поедали мертвецов.
   После того как Брюс Сазерленд закончил давать показания на Нюрнбергском процессе, его срочно отозвали в Лондон. Распоряжение исходило от его старого друга, генерала Кларенса Тевор-Брауна, работавшего в военном министерстве. Сазерленд догадывался, что это неспроста.
   Он полетел в Лондон на следующий день и немедленно отправился в огромное, до чудовищности бесформенное здание на углу Уайтхолла и Скотленд-Ярда, где размещалось военное ведомство.
   — О, Брюс, привет! Входите, входите, дорогой! Рад вас видеть! Я следил за вашими показаниями в Нюрнберге. Ужасная история!
   — Я рад, что она позади.
   — Очень был огорчен, когда узнал про вас и Недди. Если я могу быть чем-нибудь полезен…
   Сазерленд покачал головой. Наконец Тевор-Браун приступил к делу.
   — Брюс, — сказал он, — я пригласил вас сюда, потому что предстоит одно деликатное назначение… Мне нужно порекомендовать кого-нибудь, и я подумал, что ваша кандидатура — самая подходящая, но хотел поговорить с вами прежде чем ее назвать.
   — Слушаю, сэр Кларенс.
   — Брюс, эти евреи, бегущие из Европы, обернулись для нас тяжкой проблемой. Они буквально наводняют Палестину. Скажу прямо: арабы очень раздосадованы, что эти полчища обрушились на подмандатную территорию. Поэтому мы решили построить на Кипре временные лагеря для беженцев, пока Уайтхолл разберется, как нам быть с палестинским мандатом.
   — Понимаю, — тихо сказал Сазерленд.
   — Дело весьма щекотливое, — продолжал Тевор-Браун, — тут требуется немало такта. Конечно, никому не по душе загонять за колючую проволоку толпы измученных людей. К тому же симпатии на их стороне, особенно в правящих кругах Франции и Америки. Тут нужно действовать осторожно, чтобы не вызвать лишнего шума. Следует избегать всего, что могло бы настроить против нас общественное мнение.
   Сазерленд подошел к окну, взглянул на Темзу, на двухэтажные автобусы, проезжавшие по мосту Ватерлоо.
   — По-моему, это мерзкая затея.
   — Это не нам с вами решать, Брюс. Распоряжается Уайтхолл. Мы всего лишь исполнители.
   Сазерленд продолжал смотреть в окно.
   — Я видел этих людей в Берген-Бельзене. Среди них могли быть и те, кто сегодня хочет попасть в Палестину. — Он вернулся к своему креслу. — Вот уже тридцать лет, как мы нарушаем в Палестине одно обещание за другим.
   — Послушайте, Брюс, — перебил его Тевор-Браун, — я того же мнения, но мы в меньшинстве. Мы ведь оба служили на Ближнем Востоке. Знаете, что я вам скажу? Я просидел всю войну вот за этим столом, и через мои руки проходили одна за другой докладные записки о предательстве арабов. Начальник египетского генерального штаба продавал военные секреты немцам, Каир готовил торжественную встречу Роммелю как своему освободителю, иракцы перешли на сторону немцев, а вслед за ними — сирийцы, иерусалимский муфтий оказался нацистским агентом. Я мог бы продолжать этот список часами. Но вы должны смотреть на все это с точки зрения Уайтхолла, Брюс Мы не можем рисковать своим положением и влиянием на Ближнем Востоке из-за нескольких тысяч евреев.
   Сазерленд вздохнул.
   — В том-то и заключается наша самая трагическая ошибка, сэр Кларенс. Мы так или иначе потеряем Ближний Восток.
   — Ну, вы преувеличиваете.
   — Но согласитесь, что добро и зло — это не пустые звуки.
   Сэр Кларенс Тевор-Браун слегка улыбнулся и покачал головой.
   — Я немногому научился в жизни, но одно зарубил себе на носу: внешняя политика нашей, да и любой другой страны построена не на этих понятиях. Не нам с вами решать, что здесь добро и что зло. Единственное царство, где правит добро, — это Царствие Небесное. Земными же правит нефть. А у арабов ее много.
   Брюс Сазерленд помолчал. Потом кивнул.
   — Лишь Царствием Небесным правит добро, — согласился он. — Земными царствами правит нефть. Кое-чему вы все-таки научились, сэр Кларенс. Похоже, в двух этих фразах — вся мудрость мира. Все мы, народы, государства, живем по закону необходимости, а не по закону правды.
   Тевор-Браун подался вперед.
   — Где-то в своих планах мироздания Всевышний возложил на нас нелегкую задачу править империей…
   — И не наше дело задавать пустые вопросы, — тихо сказал Сазерленд. — Вы это хотите сказать? Но я никак не могу забыть работорговые рынки в Саудовской Аравии и тот день, когда меня впервые пригласили присутствовать при публичном исполнении приговора за кражу, — человеку отрубили руку Просто не могу, не могу забыть, так же как и этих евреев в Берген-Бельзене.
   — Непросто быть солдатом и иметь совесть. Впрочем, я не заставляю вас соглашаться на эту должность.
   — Я согласен. Конечно, согласен. Но скажите, почему ваш выбор пал именно на меня?
   — Большинство наших ребят — на стороне арабов по той простой причине, что мы всегда были за арабов, а солдат обычно не рассуждает и следует установившейся политике Мне бы не хотелось посылать на Кипр того, кто будет настроен против беженцев. Здесь задача, требующая чуткости и такта.
   Сазерленд встал.
   — Временами я думаю, — сказал он, — что родиться англичанином — такое же проклятье, как родиться евреем.
   Сазерленд принял назначение на Кипр, но его не оставлял страх. Он гадал, известно ли Тевор-Брауну, что Сазерленд сам наполовину еврей?
   Он вспомнил, как давным-давно начал искать утешение в Библии. В те беспросветные годы с Недди, после мучительной потери любимой женщины, он все больше ощущал потребность во внутреннем умиротворении. Каким же это было для него, солдата, наслаждением читать о великих походах Иегошуи Бен Нуна, Гедеона и Иоава! А эти потрясающие, величественные женщины — Руфь и Эсфирь, Сара и Девора. Девора, еврейская Жанна д'Арк, освободительница своего народа…
   Он до сих пор помнил, как мурашки пробежали у него по коже, когда он прочитал: «Воспряни, воспряни, Девора, воспряни, воспряни! воспой песнь!»
   Девора! Так звали его мать.
   Девора Дейвис была незаурядной, на редкость красивой женщиной. Неудивительно, что Гарольд Сазерленд влюбился в нее. Он высидел пятнадцать представлений «Укрощения строптивой», любуясь прекрасной актрисой. Родители лишь снисходительно улыбались, когда он сверх всякой меры тратился на цветы и подарки. Юношеское увлечение, думали они, со временем пройдет.
   Увлечение не проходило. Сазерленды перестали благодушествовать и распорядились, чтобы мисс Дейвис явилась в Сазерленд Хайтс. Однако она приглашение не приняла, и сэр Эдгар, отец Гарольда, самолично отправился в Лондон, чтобы глянуть на дерзкую особу. Но Девора оказалась столь же умной и хитрой, сколь красивой. Она покорила сэра Эдгара и тут же перетянула на свою сторону.
   Сэр Эдгар решил, что его сыну чертовски повезло. В конце концов их род издавна славился слабостью к актрисам, некоторые из них стали гордостью семьи.
   Тут, правда, загвоздка состояла еще и в том, что Девора Дейвис еврейка, но, когда она согласилась перейти в англиканскую веру, вопрос был исчерпан.
   У Гарольда и Деворы родились трое детей: единственная дочь Мэри, капризный Адам и Брюс. Брюс был старшим, любимцем Деворы, и он сам боготворил ее. Однако мать, несмотря на их близость, никогда не рассказывала ему о своем детстве, о своих родственниках. Он знал лишь, что они были очень бедны и что она сбежала из дому, чтобы стать актрисой.
   Прошли годы. Брюс поступил на военную службу, женился на Недди Эштон. Гарольд Сазерленд умер, а Девора сильно постарела.
   Брюс очень хорошо запомнил день, когда он приехал в Сазерленд Хайтс с Недди и детьми. Обычно Девора проводила почти все время в саду среди роз либо весело хлопотала по дому, счастливо улыбающаяся, по-прежнему изящная. На этот раз она не вышла их встречать, ее нигде не было видно. Наконец Брюс нашел ее в темной гостиной. Это было так не похоже на мать, что он даже испугался. Она сидела, как изваяние, глядя перед собой в стену, забыв, казалось, обо всем на свете.
   Брюс нежно поцеловал ее в щеку и опустился у кресла на колени.
   — Что-нибудь случилось, мама?
   Она медленно повернула голову и тихо сказала:
   — Сегодня Йом-Киппур, День искупления.
   От этих слов Брюса пронзило холодом.
   Он переговорил с Недди и сестрой Мэри. Все решили, что после смерти отца Девора чувствует себя одинокой. Сазерленд Хайтс чересчур велик для нее. Лучше снять квартиру в Лондоне, чтобы она жила поближе к Мэри. Девора старела. К этому трудно было привыкнуть: она казалась им такой же прекрасной, как в пору их детства.
   Потом Брюс и Недди уехали на Ближний Восток. Мэри сообщала в письмах, что матери живется прекрасно, и сама Девора тоже писала, как она счастливо живет в Лондоне, поблизости от семейства Мэри.
   Однако когда Брюс вернулся в Англию, все выглядело совсем иначе. Мэри была вне себя. Матери было уже за семьдесят, и она вела себя все более странно. Явный старческий маразм. Она постоянно говорила о том, что происходило полвека назад. Это пугало Мэри, потому что мать никогда раньше не вспоминала свое прошлое, но еще больше ее беспокоили частые исчезновения матери.
   Мэри обрадовалась приезду брата. Он был старшим в семье, любимцем матери. К тому же таким трезвым и уравновешенным. Однажды Брюс отправился за Деворой в один из ее таинственных походов. Следуя за ней, он оказался у синагоги в Уайтчепеле.
   Сазерленд тщательно все обдумал и решил пока ничего не предпринимать. Мать была стара, и он не считал возможным приставать к ней с расспросами о том, что произошло более пятидесяти лет назад.
   Когда Деворе Сазерленд перевалило за семьдесят пять, она слегла. Брюс едва не опоздал — она была уже при смерти.
   Увидев сидящего на краю кровати сына, старуха улыбнулась.
   — Ты уже подполковник? У тебя чудесный вид… Брюс, сын мой, мне уже недолго осталось…
   — Не надо, мама! Ты скоро поправишься, и все пойдет по-старому.
   — Нет, Брюс, мне уже не подняться. И я должна рассказать тебе кое-что. Мне ужасно хотелось стать женой твоего отца Так хотелось стать хозяйкой Сазерленд Хайтс! Я совершила ужасную вещь, Брюс: отреклась от своего народа. Отреклась от него при жизни. Теперь я хочу снова быть с ним. Брюс… обещай мне, что меня похоронят рядом с моими родителями.
   — Обещаю, мама.
   — Мой отец… твой дед… ты его не знал. Когда я была маленькой девчонкой, он усаживал меня, бывало, на колени и приговаривал: «Воспряни, воспряни, Девора, воспряни, воспряни!»
   Это были последние слова Деворы Сазерленд…
   Оцепенев от боли, Брюс долго сидел возле бездыханного тела матери. Потом оцепенение сменилось мучительными сомнениями, с которыми он никак не мог совладать. Обязан ли он выполнять обещание, которое дал умирающей? Пренебречь им? Не будет ли это нарушением кодекса чести, которым он руководствовался всю жизнь? С другой стороны, разве не очевидно, что последние годы Девора все больше теряла здравый смысл? Она никогда не была еврейкой при жизни, с чего же ей вдруг становиться еврейкой после смерти? Девора принадлежит Сазерлендам и только им. А какой разразится скандал, если он похоронит ее на убогом, полуразрушенном еврейском кладбище в одном из нищих районов Лондона! Матери больше нет. А живые — Недди, Альберт и Марта, семья Мэри, Адам — все они будут глубоко уязвлены. Нет, надо считаться с живыми…
   Он поцеловал мать и вышел из комнаты — решение было принято. Девору похоронили в фамильном склепе в Сазерленд Хайтс.
   …Сирены!
   Колонны беженцев!
   Сирены визжали все громче и пронзительнее; казалось, у него лопнут перепонки.
   Берген-Бельзен… Марина… Недди… грузовики, набитые людьми… лагеря в Караолосе.. я обещаю, мама, .. я обещаю, мама…
   Удар грома потряс дом до основания. В море усиливался шторм, и волны обрушивались на берег, вздымаясь все выше и выше, едва не заливая цоколь дома. Сазерленд откинул одеяло, встал с кровати и прошелся по комнате, шатаясь как пьяный. Молния! Гром! Яростные воды, вздымающиеся все выше и выше!
   Господи… Господи… Господи…
   — Генерал Сазерленд! Генерал Сазерленд! Проснитесь, сэр!
   Сазерленд открыл глаза, с безумным выражением оглянулся и увидел слугу-грека. Генерал был весь в поту, сердце болезненно ухало. Слуга принес ему коньяк.
   Он посмотрел на море. Никакого шторма. Ночь тихая, море гладкое, как зеркало.
   — Все в порядке, — сказал он. — Все в порядке.
   — Вы уверены, сэр?
   — Да.
   Дверь закрылась.
   Брюс Сазерленд тяжело опустился в кресло и, спрятав лицо в ладони, зарыдал, причитая: «Мама, ты там, на небесах… моя мама…»

ГЛАВА 8

   Бригадный генерал Сазерленд наконец уснул, но спал беспокойным сном мученика.
   Киприот Мандрия тоже ворочался во сне.
   Марк Паркер спал мирным сном человека, выполнившего свой долг.
   Китти Фремонт виделись мирные и спокойные сны, какие не посещали ее уже долгие годы.
   Давид Бен Ами уснул лишь после того, как выучил наизусть письмо Иорданы.
   Ари Бен Канаан не спал. Придет время, когда и он сможет себе позволить такую роскошь, но пока до этого еще далеко. Так много дел, так мало времени. Всю ночь он проторчал над картами и документами, усваивая каждую мелочь о Кипре, о действиях англичан, о положении евреев. Он продирался сквозь груды сведений то с сигаретой, то с чашкой кофе в руке, сильный, уверенный в себе человек.
   Англичане утверждали, что палестинские евреи чертовски умны. Но сила евреев была еще и в другом: любой соплеменник в любой стране мира мог стать источником информации для агентов Моссада Алия Бет, оказать им помощь и поддержку.
   На рассвете Ари разбудил Давида. Быстро позавтракав, они отправились на такси, предоставленном Мандрией, в караолосские лагеря.
   Лагеря тянулись на много миль вдоль залива на полпути между Фамагустой и развалинами Саламиды. Мусорные свалки служили единственным местом связи между киприотами и беженцами. Англичане охраняли их спустя рукава, так как мусорщиками обычно назначали людей, которым охрана доверяла. Эти свалки стали центрами оживленной торговли, кожаные кошельки и прочая мелочь, производимая в лагере, обменивались здесь на хлеб и одежду. Давид повел Ари к одной из свалок, где утренняя торговля между киприотами и евреями была в полном разгаре. Отсюда они пробрались в первую зону.