Страница:
«Наконец оставил за собой границу, отделяющую мрак советской России от прочего мира Божьего. Стоны, скрежет и плач остались там, во тьме... позади остались насилие, наглость и зверство...»
«Сейчас я уже не на родине – на чужбине, – писал Волконский, находясь на французской земле. – Вокруг меня зеленые горы, пастбища, леса, скалы. Надо мной синее небо, светозарные тучи. Вы скажете, что и там было синее небо, и там светозарные тучи? Может быть, но я их не видел; они были забрызганы, заплеваны, загажены; между небом и землей висел гнет бесправия, ненависти, смерти. И сама «равнодушная природа красою вечной» уже не сияла. Здесь она сияет...»
В Париже Сергей Волконский стал театральным обозревателем газеты «Последние известия», кстати говоря, такая специальная дисциплина, как театроведение, целиком обязана своим рождением именно князю. Читал он лекции по истории русской культуры, русского театра для своих соотечественников, оказавшихся в эмиграции, выезжал с лекциями в Италию и США. Внимательно следил за театральной жизнью в Европе. Оставаясь верным классическим традициям, не принял авангардизм театральных постановок Арто, отверг новации Мейерхольда и не одобрил новаторство Михаила Чехова. В начале 30-х годов стал во главе Русской консерватории в Париже и объединил вокруг себя музыкантов-эмигрантов.
В эмиграции вышли два тома мемуаров Сергея Волконского «Мои воспоминания», на один из которых – «Родина» – восторженно откликнулась Марина Цветаева, найдя сходство князя Волконского с великим Гете. Дружбу с князем Цветаева по страстности своей натуры пыталась перевести в любовь. Она предложила Волконскому «быть мальчиком твоим светлоголовым» (Волконский был гомосексуалистом), но князь отверг любовь, предпочтя ей исключительно дружбу. Когда Волконский уехал в Америку, то он и Цветаева переписывались, а когда он приезжал в Париж, встречались. Но не более того.
Князь Сергей Волконский умер в американском городе Ричмонде в октябре 1937 года, в возрасте 77 лет. В Париже по русскому обычаю устроили его отпевание, на котором присутствовали Александр Бенуа, Сергей Лифарь, Матильда Кшесинская, Марк Алданов, Марина Цветаева и другие «звезды» Серебряного века.
В некрологе о Волконском Георгий Адамович написал: «Это был один из самых одаренных, самых своеобразных, живых и умственно-отзывчивых людей, которых можно было встретить в нашу эпоху... Своеобразие было все-таки наиболее заметной его чертой. Князь Волконский ни на кого не был похож, и в каждом своем суждении, в каждом слове оставался сам собой».
ВОЛОШИН
Иногда кажется, что столицей русского Серебряного века был Париж: почти все серебристы, от Анны Ахматовой до Владимира Маяковского, посещали Париж или жили в нем. Особенно «парижанином» слыл поэт, художник, историк искусства и философ Максимилиан Волошин. Андрей Белый считал его «насквозь «пропариженным» до... до цилиндра».
Марина Цветаева писала про Волошина: «Оборот головы всегда на Францию. Он так и жил, головой обернутый на Париж, Париж XIII века и нашего нынешнего, Париж улиц и Париж времени был им равно исхожен. В каждом Париже он был дома и нигде, кроме Парижа, в тот час своей жизни и той частью своего существа, дома был... Париж прошлого, Париж нынешний, Париж писателей, Париж бродяг, Париж музеев, Париж рынков... Париж первой о нем письменности и Париж последней песенки Мистенгетт – весь Париж, со всей его, Парижа, вместимостью, был в нем вмещен» (М. Цветаева. «Живое о живом»).
Максимилиан Волошин учел совет Чехова, данный ему в Ялте: «Учиться писать можно только у французов». А рисовать? Страсть к живописи возникла у Волошина тоже от Франции. Он и сам выглядел довольно экзотично: «Гривастый лесовик с рыжими кудрями, русское подобие Зевса» (О. Форш). Таким представлял поэта и художника искусствовед из Феодосии Василий Дембовецкий:
Волошин поставил себе цель стать одним из образованнейших людей своего времени по собственной системе, благодаря книгам, музеям, путешествиям. «Земля настолько маленькая планета, что стыдно не побывать везде», – писал он матери в 1901 году. Первое путешествие было в Среднюю Азию, затем – почти вся Европа. И, разумеется, Париж, куда он отправился «на много лет, – учиться художественной форме – у Франции, чувству красок – у Парижа, логике – у готических соборов, средневековой латыни – у Гастона Париса, строю мысли – у Бергсона, скептицизму – у Анатоля Франса, прозе – у Флобера, стиху – у Готье и Эредиа...».
«В эти годы, – отмечал Волошин, – я только впитывающая губка, я весь – глаза, весь – уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам: Рим, Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра... Лувр, Прадо, Ватикан, Уффици... Национальная библиотека. Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша».
Кредо Волошина:
Оставим в стороне романтическую и мистическую любовь к Маргарите Сабашниковой (он находил, что она похожа на египетскую царицу, жену Аминхотепа III), а также грандиозную мифотворческую историю с Черубиной де Габриак, лучше поговорим непосредственно о литературе. В 1903 году Волошин вернулся в Россию и активно погрузился в литературный процесс, не претендуя ни на какое лидерство (вот уж не Брюсов!), не участвуя ни в каких кружковых раздорах и избегая всякой полемики, – вот что интересно. Как точно отметил Андрей Белый, Волошин «проходит через строй чуждых мнений собою самим, не толкаясь».
Волошин много пишет стихов и статей (он опубликовал более 250 статей, которые вошли впоследствии в циклы книг под названием «Лики творчества»), но только в феврале 1910 года в Москве выходит его первая книга «Стихотворения. 1900 – 1910», которую весьма одобрительно встретила читающая публика. Хотя, конечно, нашлись и критики, которые увидели в Волошине всего лишь «книжного поэта». Брюсов высказался так: «Стихи Волошина не столько признания души, сколько создания искусства».
Далее последовали Первая мировая война и революция. Весною 1917 года Волошин поселяется в Крыму, в Коктебеле, где «все волны гражданской войны и смены правительств» проходят на его глазах, а поэзия остается «единственной возможностью выражения мыслей о совершающемся».
Советские литературоведы позднее отмечали, что Волошин революции не понял, что он-де исходил из «абстрактно-гуманистический иллюзий». Нет, он не исходил из иллюзий, он все воспринимал из своего философского взгляда на все сущее: каждая отдельная жизнь – это космическое событие. А в годы революции и Гражданской войны человеческая жизнь из космического события перешла в разряд бытовой мелочи: людей убивали тысячами, десятками и сотнями тысяч.
В 1919 году Волошин создает цикл стихов о гражданской войне «Неопалимая Купина» с верой в то, что в конце концов Россия не погибнет. Хотя эта вера у поэта порой еле теплится:
В 1922 – 1929 годах Волошин создает цикл поэм в книге «Путями Каина» и замечательную по историческому охвату поэму «Россия» (1924). В ней есть такое обобщение:
В 1922 году, откликаясь на гибель двух крупнейших поэтов эпохи – Блока и Гумилева, в стихотворении «На дне преисподней», Волошин писал:
В стихотворении «Дом поэта» (1926) писал:
На этом можно поставить точку. Но, пожалуй, заметим в конце: в 1999 году был издан полностью дневник Волошина «История моей души». Всего лишь одна волошинская запись, на десерт: «Я зеркало. Я отражаю в себе каждого, кто становится передо мной».
ВОЛЫНСКИЙ
Сегодня мы с грустью констатируем, что исчезает литературная критика, рушится институт рецензирования, днем с огнем не сыщешь аналитиков, способных дать оценку различным явлениям культуры. А в начале XX века на критической сцене выступали замечательные литераторы, с умными головами и золотыми перьями, блестящие эссеисты. Это – Александр Кугель (1864 – 1928), Михаил Гершензон (1869 – 1925), Александр Бенуа (1870 – 1960), Владимир Фриче (1882 – 1969), Юлий Айхенвальд (1872 – 1928), Павел Муратов (1881 – 1950), Корней Чуковский (1882 – 1969)... И, конечно, Аким Волынский.
Вокруг Волынского всю жизнь кипели страсти: его обожали и ненавидели, хвалили и ругали, о его книгах яростно спорили, обещая им вечную жизнь или отвергая их начисто. Философ, литературный критик, искусствовед, писатель, балетовед – он обладал непомерной эрудицией, образованность его была настолько велика, что, по единодушному признанию современников, во всем написанном им она отразилась лишь в малой, незначительной части.
По натуре и по мировоззрению Волынский был убежденным пассеистом: в какую бы область он ни вторгался – критика, театр, искусствознание, – он начинал с пересмотра руководящих идей, призывая вернуться к первоисточнику, очистить сложившиеся формы искусства от позднейших наслоений. Он всюду искал первооснову и искал неистово. «Он умел трудиться с такой самоотверженностью, с какой молились древнехристианские отшельники», – писал о нем Константин Федин.
Аким Волынский был истинно книжным человеком: страстным собирателем книг, подлинным библиофилом и сочинителем. Как пишет Вадим Гаевский: «Меблировка его небогатой петербургской квартиры состояла главным образом из книжных шкафов и книжных полок. Старинные фолианты, гроссбухи и волюмы окружали этого человека, читавшего на всех европейских языках и, казалось, вобравшего в себя едва ли не всю книжную мудрость. По типу культуры это был русский энциклопедист, а по внешнему облику он отдаленно напоминал образованного флорентийского монаха...»
«Он производил впечатление добродушного человека, не то большого ребенка, не то «напускающего на себя» доброго волшебника» – такой портрет Волынского рисует музыковед и композитор В. Богданов-Березовский.
И откуда взялся этот «большой ребенок – добрый волшебник»? Он явился из захолустного Житомира. С детства проявил редчайшие способности к математике и языкам, позже его будут называть «сплошным мозгом». По своим способностям был зачислен на юридический факультет Петербургского университета и сразу на стипендию, что для еврейского юноши было немыслимым успехом. После окончания университета ему предложили остаться на кафедре государственного права, но Волынский отказался: «Я хочу быть не профессором, а литератором». К этому времени он поменял фамилию «Флексер» на псевдоним «Волынский». Именно Акимом Волынским он подписал свою первую самостоятельную работу «Теолого-политическое учение Спинозы».
В 18-летнем возрасте Аким Волынский стал печататься в популярном журнале «Северный вестник», в котором в течение 10 лет, вплоть до закрытия журнала в 1899 году, вел отдел «Литературные заметки». Это были не просто обзоры литературных новинок, но и глубокие статьи о творчестве Толстого, Гончарова, Лескова, Достоевского и других мастеров русской литературы. К этому времени окончательно сформировались взгляды Волынского, и он «ставит впереди всего внутреннее духовное начало, власть души, морали, свободной воли». Исходя из такой идеалистической позиции, Волынский призывал вождей народничества бороться не за социально-политическое переустройство общества, а за духовную революцию, то есть сначала перестроить человека, а уж потом переустраивать общество. Статьи на эту тему были собраны в книге Волынского «Борьба за идеализм» и изданы в 1900 году. Книга вызвала резкое неприятие и справа и слева, со стороны либералов и со стороны консерваторов. Особенно негодовал вождь народников Николай Михайловский.
Такое же неудовольствие вызвал Аким Волынский своей попыткой пересмотреть эстетическое наследие Белинского, Добролюбова и Чернышевского. Теперь возмутился Георгий Плеханов, который увидел в работах Волынского «суд и расправу над своими предшественниками».
В середине 1890-х годов Волынский пытался найти союзников в стане нарождающегося символизма. Он поддерживал контакты и печатал в «Северном вестнике» Зинаиду Гиппиус, Мережковского, Минского и Сологуба, но и с ними не получилось ни любви, ни дружбы. Будучи не компромиссным человеком, Волынский стал критиковать символистов (сначала в статье, а потом в переработанной на ее основе лекции – «Современная русская поэзия»), и они от него отвернулись, оставя его в литературном одиночестве.
Не укрепил творческие связи Волынского и его полемически заостренный большой труд «Леонардо да Винчи» (1900). Но окрепла его репутация как писателя и исследователя. В нем он еще раз доказал, что в эпохе Возрождения он был совсем как дома, недаром в 1908 году его избрали почетным гражданином Милана, а его имя присвоили комнате в библиотеке Леонардо, куда Волынский передал свою коллекцию материалов о великом художнике.
Следует отметить и религиозные поиски Волынского, его стремление сочетать иудаизм и христианство: он даже намеревался уйти «в простую еврейскую среду проповедовать Христа», – об этом он написал в письме к Льву Толстому 5 мая 1894 года. После поездки на Афон Волынский пришел к выводу, что русская религиозность сочетает в себе «метафизическую византийскую духовность» и исконно русскую, дохристианскую духовность. Тему Бога Волынский развивал в своих работах, посвященных Достоевскому, – «Царство Карамазовых» (1901) и «Ф.М. Достоевский» (1906). Рассматривая полярные начала – богофильское и богофобское, – Волынский считает, что идеальный вариант для России – слияние моральной ясности Толстого с метафизическим размахом Достоевского. Это была кардинальная идея Волынского.
Поиски «новой красоты» в искусстве привели Волынского в театр. В течение некоторого времени он заведовал репертуарным отделом в Драматическом театре Веры Комиссаржевской и существенно повлиял на концепцию постановок «Гедды Габлер» Ибсена и «Чайки» Чехова.
Во время своих «скитаний» по Греции и Италии Волынский, как пишет его биограф Эрих Голлербах, «убедился между прочим в том, что античный театр есть по существу – балетный театр». Балет стал последним увлечением Акима Волынского, ему он отдал свои последние 15 лет жизни. В ритуальных танцах эллинов он увидел первооснову балета и сделал отчаянную попытку реконструировать ритуальный смысл отдельных балетных движений. Свои революционные идеи Волынский изложил в работе «Книга ликований», которая вышла в 1925 году тиражом всего в 3 тысячи экземпляров; не получив официального признания (опять этот «идеализм» Волынского!), она получила неофициальный статус легендарной книги.
Для специалистов балета «Книга ликований» стала не только настольной книгой, но пиршеством слова. В ней Волынский превзошел самого себя в словесной роскоши. Как отмечает Вадим Гаевский, россыпь эпитетов и метафор на каждом шагу напоминает «восточную феерию слов в духе декоративных феерий Льва Бакста». И вместе с тем это очень профессиональная, почти технологическая книга.
Итак, «Книга ликований» стала последним литературным произведением Акима Волынского. Фиеста литературного творчества кончилась, наступило время подневольного, галерного труда. После революционных событий Волынский – активный служака: он заведует итальянским отделом в издательстве «Всемирная литература», является членом совета Дома искусств, председателем петроградского отделения Союза писателей, ведет цикл лекций для учащихся основанного им хореографического техникума «Школа русского балета» (там преподавала знаменитая Ваганова). Учительствовал. Его барочную риторику новое поколение воспринимало с трудом. Вот как вспоминал о Волынском младший Чуковский, Николай:
«Писал витиевато и пышно, и в этом пышнословии, говоря по правде, и заключалась вся суть его статей. Тут были и «дионисизм», и «вакханалии», и «менады», и «эрос», и «лотос», и «флейта Марсия», и «бездна вверху и бездна внизу» – весь тот набор слов, которым пользовались авторы статей в журнале «Золотое руно»...»
Грустно все это читать, так как это был не «набор слов», это была культура прошлого, которая для новой советской интеллигенции, «для инженеров человеческих душ», незнакома и даже неприятна («Ваше слово, товарищ маузер!»). Волынский был непонятен и чужд, от него, по словам Бориса Эйхенбаума, «веяло сухим жаром пустыни». А советская страна к тому времени являлась гигантской живой стройкой. И вообще время Серебряного века безвозвратно ушло со своим «эросом» и «менадами». Ушел из жизни, как со сцены, и Аким Волынский в возрасте 64 лет в 1926 году, к своему счастью, не дожив до политических процессов и отстрела писателей.
И последний штрих из жизни энтузиаста, романтика и идеалиста. Это – странный многолетний роман с Зинаидой Гиппиус. Вот письмо Зинаиды Николаевны к Волынскому, датированное 28 февраля 1895 года (Волынский накануне своего 34-летия).
«...Неужели Вы когда-нибудь были такой нежный, такой мягкий, такой предупредительный, деликатный, милый, особенно милый и дававший мне таинственные надежды на беспредельное?
Увы мне!
Теперь Вы – требовательны и фамильярны, как после года супружества. Вы меня любите – о, конечно! Но любите без порыва и ужаса, все на своем месте, любовь должна течь по моральному руслу, не превышая берегов нравственности. Вы меня любите – но Вы твердо уверены, что и я Вас люблю, что Вы имеете право на мою любовь – еще бы! Ведь тогда бы и не была я Вашей. Чуть что – до свидания. У меня, мол, дела, некогда мне с Вами разговаривать...
Можете воздвигнуть на меня гонения, можете ссориться со мной, бранить или поучать меня – Вы будете правы. Я хочу невозможного, подснежников в июле, когда солнце сожгло и траву. Хочу, чтобы у Вас не было привычки ко мне и... чтобы было то, чего нет, слепая, самоотверженная вера... нет, доверие ко мне...»
Зинаида Гиппиус требовала от Акима Волынского «чудеса любви», а он по каким-то причинам уклонился от них, и в итоге их взаимоотношения кончились «комедией любви». В своих поздних мемуарах Гиппиус писала о Волынском с пренебрежением и плохо скрытой ненавистью: «Это был маленький еврей, остроносый и бритый, с длинными складками на щеках, говоривший с сильным акцентом и очень самоуверенный».
Бедный Аким Львович...
ГИЛЯРОВСКИЙ
В Серебряный век жили и творили не только такие интеллектуалы, как Аким Волынский, но и такие народные самородки, как Владимир Гиляровский, дядя Гиляй. Удивительный человек и, как утверждал Влас Дорошевич, предшественник Горького – из народных масс да вровень с элитой. Недаром к Гиляровскому с одинаковым уважением относились и аристократы в светских салонах, и никому не известные, трущобные люди. Гиляровский был свой для всех.
«Гиляровскому бы жить во времена Запорожской Сечи, вольницы, отчаянно смелых набегов, бесшабашной отваги, – писал Константин Паустовский. – По строю своей души Гиляровский был запорожцем. Недаром Репин написал с него одного из своих казаков, пишущих письмо турецкому султану, а скульптор Андреев лепил с него Тараса Бульбу для барельефа на своем превосходном памятнике Гоголю. Он происходил из исконно русской семьи, отличавшейся строгими правилами и установленным из поколения в поколение неторопливым бытом. Естественно, что в такой семье рождались люди цельные, крепкие, физически сильные. Гиляровский легко ломал пальцами серебряные рубли и разгибал подковы. Однажды он приехал погостить к отцу и, желая показать свою силу, завязал узлом кочергу. Глубокий старик, отец не на шутку рассердился на сына за то, что тот портит домашние вещи, и тут же в сердцах развязал и выпрямил кочергу...»
«Сейчас я уже не на родине – на чужбине, – писал Волконский, находясь на французской земле. – Вокруг меня зеленые горы, пастбища, леса, скалы. Надо мной синее небо, светозарные тучи. Вы скажете, что и там было синее небо, и там светозарные тучи? Может быть, но я их не видел; они были забрызганы, заплеваны, загажены; между небом и землей висел гнет бесправия, ненависти, смерти. И сама «равнодушная природа красою вечной» уже не сияла. Здесь она сияет...»
В Париже Сергей Волконский стал театральным обозревателем газеты «Последние известия», кстати говоря, такая специальная дисциплина, как театроведение, целиком обязана своим рождением именно князю. Читал он лекции по истории русской культуры, русского театра для своих соотечественников, оказавшихся в эмиграции, выезжал с лекциями в Италию и США. Внимательно следил за театральной жизнью в Европе. Оставаясь верным классическим традициям, не принял авангардизм театральных постановок Арто, отверг новации Мейерхольда и не одобрил новаторство Михаила Чехова. В начале 30-х годов стал во главе Русской консерватории в Париже и объединил вокруг себя музыкантов-эмигрантов.
В эмиграции вышли два тома мемуаров Сергея Волконского «Мои воспоминания», на один из которых – «Родина» – восторженно откликнулась Марина Цветаева, найдя сходство князя Волконского с великим Гете. Дружбу с князем Цветаева по страстности своей натуры пыталась перевести в любовь. Она предложила Волконскому «быть мальчиком твоим светлоголовым» (Волконский был гомосексуалистом), но князь отверг любовь, предпочтя ей исключительно дружбу. Когда Волконский уехал в Америку, то он и Цветаева переписывались, а когда он приезжал в Париж, встречались. Но не более того.
Князь Сергей Волконский умер в американском городе Ричмонде в октябре 1937 года, в возрасте 77 лет. В Париже по русскому обычаю устроили его отпевание, на котором присутствовали Александр Бенуа, Сергей Лифарь, Матильда Кшесинская, Марк Алданов, Марина Цветаева и другие «звезды» Серебряного века.
В некрологе о Волконском Георгий Адамович написал: «Это был один из самых одаренных, самых своеобразных, живых и умственно-отзывчивых людей, которых можно было встретить в нашу эпоху... Своеобразие было все-таки наиболее заметной его чертой. Князь Волконский ни на кого не был похож, и в каждом своем суждении, в каждом слове оставался сам собой».
ВОЛОШИН
Максимилиан Александрович
КИРИЕНКО-ВОЛОШИН
16(28).V.1877, Киев – 11.VIII.1932, Коктебель
Иногда кажется, что столицей русского Серебряного века был Париж: почти все серебристы, от Анны Ахматовой до Владимира Маяковского, посещали Париж или жили в нем. Особенно «парижанином» слыл поэт, художник, историк искусства и философ Максимилиан Волошин. Андрей Белый считал его «насквозь «пропариженным» до... до цилиндра».
Марина Цветаева писала про Волошина: «Оборот головы всегда на Францию. Он так и жил, головой обернутый на Париж, Париж XIII века и нашего нынешнего, Париж улиц и Париж времени был им равно исхожен. В каждом Париже он был дома и нигде, кроме Парижа, в тот час своей жизни и той частью своего существа, дома был... Париж прошлого, Париж нынешний, Париж писателей, Париж бродяг, Париж музеев, Париж рынков... Париж первой о нем письменности и Париж последней песенки Мистенгетт – весь Париж, со всей его, Парижа, вместимостью, был в нем вмещен» (М. Цветаева. «Живое о живом»).
Максимилиан Волошин учел совет Чехова, данный ему в Ялте: «Учиться писать можно только у французов». А рисовать? Страсть к живописи возникла у Волошина тоже от Франции. Он и сам выглядел довольно экзотично: «Гривастый лесовик с рыжими кудрями, русское подобие Зевса» (О. Форш). Таким представлял поэта и художника искусствовед из Феодосии Василий Дембовецкий:
Прежде чем обосноваться в Крыму, на своей духовной родине, Максимилиан Волошин познал многое в этом мире. Вот любопытное его признание: «Ни гимназии, ни университету (Московскому университету! – Прим. Ю.Б.) я не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью. 10 драгоценных лет, начисто вычеркнутых из жизни».
И рост, и грудь, и голова кентавра,
И грива, как священный лес,
И круглых глаз нерасточенный блеск,
Таящий небо солнечного Тавра.
Волошин поставил себе цель стать одним из образованнейших людей своего времени по собственной системе, благодаря книгам, музеям, путешествиям. «Земля настолько маленькая планета, что стыдно не побывать везде», – писал он матери в 1901 году. Первое путешествие было в Среднюю Азию, затем – почти вся Европа. И, разумеется, Париж, куда он отправился «на много лет, – учиться художественной форме – у Франции, чувству красок – у Парижа, логике – у готических соборов, средневековой латыни – у Гастона Париса, строю мысли – у Бергсона, скептицизму – у Анатоля Франса, прозе – у Флобера, стиху – у Готье и Эредиа...».
«В эти годы, – отмечал Волошин, – я только впитывающая губка, я весь – глаза, весь – уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам: Рим, Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра... Лувр, Прадо, Ватикан, Уффици... Национальная библиотека. Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша».
Кредо Волошина:
Семилетие 1898 – 1905 годов Волошин назвал «годами странствий», следующее семилетие (1905 – 1912) – «блуждания». «Этапы блуждания духа: буддизм, католицизм, магия, масонство (в мае 1905-го вступил в масонскую ложу в Париже. – Прим. Ю.Б.), оккультизм, теософия, Р. Штейнер. Период больших личных переживаний романтического и мистического характера», – так писал Волошин в своей «Автобиографии».
Все видеть, все понять, все знать, все пережить,
Все формы, все цветы вобрать в себя глазами.
Пройти по всей земле горящими ступнями,
Все воспринять – и снова воплотить!
(1904)
Оставим в стороне романтическую и мистическую любовь к Маргарите Сабашниковой (он находил, что она похожа на египетскую царицу, жену Аминхотепа III), а также грандиозную мифотворческую историю с Черубиной де Габриак, лучше поговорим непосредственно о литературе. В 1903 году Волошин вернулся в Россию и активно погрузился в литературный процесс, не претендуя ни на какое лидерство (вот уж не Брюсов!), не участвуя ни в каких кружковых раздорах и избегая всякой полемики, – вот что интересно. Как точно отметил Андрей Белый, Волошин «проходит через строй чуждых мнений собою самим, не толкаясь».
Волошин много пишет стихов и статей (он опубликовал более 250 статей, которые вошли впоследствии в циклы книг под названием «Лики творчества»), но только в феврале 1910 года в Москве выходит его первая книга «Стихотворения. 1900 – 1910», которую весьма одобрительно встретила читающая публика. Хотя, конечно, нашлись и критики, которые увидели в Волошине всего лишь «книжного поэта». Брюсов высказался так: «Стихи Волошина не столько признания души, сколько создания искусства».
Далее последовали Первая мировая война и революция. Весною 1917 года Волошин поселяется в Крыму, в Коктебеле, где «все волны гражданской войны и смены правительств» проходят на его глазах, а поэзия остается «единственной возможностью выражения мыслей о совершающемся».
Советские литературоведы позднее отмечали, что Волошин революции не понял, что он-де исходил из «абстрактно-гуманистический иллюзий». Нет, он не исходил из иллюзий, он все воспринимал из своего философского взгляда на все сущее: каждая отдельная жизнь – это космическое событие. А в годы революции и Гражданской войны человеческая жизнь из космического события перешла в разряд бытовой мелочи: людей убивали тысячами, десятками и сотнями тысяч.
Послереволюционные годы кардинально изменили поэта. Он уже никакой не символист и окончательно простился с «блужданиями» собственного духа. Его главной темой становится Россия, судьба страны и народа. Во всех его многочисленных стихах того периода родина осознается как голгофа истории. Образ «Ангела мщенья», выведенный Волошиным в 1906 году, стал зловеще парить над страной: «Народу русскому: Я скорбный Ангел мщенья!/ Я в раны черные – в распахнутую новь/ Кидаю семена...»
Свидетели великого распада,
Мы видели безумья целых рас,
Крушенья царств, косматые светила,
Прообразы Последнего Суда:
Мы пережили Илиады войн
И Апокалипсисы революций...
В 1919 году Волошин создает цикл стихов о гражданской войне «Неопалимая Купина» с верой в то, что в конце концов Россия не погибнет. Хотя эта вера у поэта порой еле теплится:
С Россией кончено... На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях.
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
О, господи, разверзни, расточи,
Пошли на нас огнь, язвы и бичи:
Германцев с запада, монгол с востока.
Волошин с болью видит, как гибнет Святая Русь, любимый им Китеж-град, как губят его с двух сторон – красные и белые:
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда.
Такова была позиция Волошина – быть над схваткой, понимать и сочувствовать «фанатикам непримиримых вер». В книге «Паралипменон» есть программное стихотворение «Доблесть поэта» с подзаголовком-посвящением «Поэту революции» (1925). В нем Волошин декларирует:
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Итак, поэт – «соучастник судьбы», «совопросник» века. Отсюда и совершенно другая стилистика письма: эпическая, монументальная, торжественная, с зарницами Рока.
Творческий ритм от весла, гребущего против течения,
В смутах усобиц и войн постигнуть целокупность.
Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих.
Зритель захвачен игрой – ты не актер и не зритель,
Ты соучастник судьбы, раскрывающей замысел драмы.
В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:
Помнить, что знамена, партии и программы
То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.
Быть изгоем при всех царях и народоустройствах:
Совесть народа – поэт. В государстве нет места поэту.
В 1922 – 1929 годах Волошин создает цикл поэм в книге «Путями Каина» и замечательную по историческому охвату поэму «Россия» (1924). В ней есть такое обобщение:
Искусствовед Ефим Эткинд утверждает, что «Волошин – первый в России исторический поэт или, если угодно, поэт истории. Во Франции сходную роль сыграли в XIX веке Виктор Гюго («Легенда веков»), Альфред де Виньи («Судьбы»), Леконт де Лиль («Трагические стихотворения»), Эредиа («Трофеи»). В России, по сути дела, поэзии истории не существовало, несмотря на отдельные опыты Пушкина, Лермонтова («Песня о купце Калашникове») и А. Толстого (баллады). Волошин оказался первым, кто открыл для русской поэзии эту огромную область».
Есть дух Истории – безликий и глухой,
Что действует помимо нашей воли,
Что направлял топор и мысль Петра,
Что вынудил мужицкую Россию
За три столетия сделать перегон
От берегов Ливонских до Аляски.
И тот же дух ведет большевиков
Исконными российскими путями.
В 1922 году, откликаясь на гибель двух крупнейших поэтов эпохи – Блока и Гумилева, в стихотворении «На дне преисподней», Волошин писал:
Странно, что Волошина не тронули. Он уцелел, хотя имел все основания быть пущенным «в расход». И стихи писал не во славу советской власти, а совсем, совсем наоборот, и у себя в Коктебеле устроил подозрительный «Дом поэта», который власти рассматривали не иначе, как антисоветский салон. И все же не взяли, – Волошин вытащил счастливый лотерейный билет и умер в собственной постели, от болезни, в возрасте 54 лет.
Темен жребий русского поэта:
Неисповедимый рок ведет
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
В стихотворении «Дом поэта» (1926) писал:
В «Доме поэта» Волошин все чаще выступал как живописец и писал свои излюбленные акварели с видами Киммерии, и принимал многочисленных гостей. Его дом превратился в некий европейский культурный центр. Здесь побывали Андрей Белый, Вересаев, Горький, Замятин, Мандельштам, Цветаева, Эренбург и многие другие представители литературы. Последние недели своей жизни в Коктебеле провел Валерий Брюсов. Волошин с радостью предоставлял всем кров и творческую мастерскую, он был главной достопримечательностью, хозяином и душой Коктебеля. Его вторая жена Маруся записывала в дневнике: «Какое счастье, что я около Макса! Господи, какой это большой человек!»
Я – не изгой, а пасынок России,
Я в эти дни – немой ее укор,
Я сам избрал пустынный сей затвор
Землею добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, падений и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.
На этом можно поставить точку. Но, пожалуй, заметим в конце: в 1999 году был издан полностью дневник Волошина «История моей души». Всего лишь одна волошинская запись, на десерт: «Я зеркало. Я отражаю в себе каждого, кто становится передо мной».
ВОЛЫНСКИЙ
Аким Львович,
настоящие имя и фамилия
ФЛЕКСЕР
Хаим Лейбович
21.IV(3.V).1861, Житомир – 6.VII.1926, Ленинград
Сегодня мы с грустью констатируем, что исчезает литературная критика, рушится институт рецензирования, днем с огнем не сыщешь аналитиков, способных дать оценку различным явлениям культуры. А в начале XX века на критической сцене выступали замечательные литераторы, с умными головами и золотыми перьями, блестящие эссеисты. Это – Александр Кугель (1864 – 1928), Михаил Гершензон (1869 – 1925), Александр Бенуа (1870 – 1960), Владимир Фриче (1882 – 1969), Юлий Айхенвальд (1872 – 1928), Павел Муратов (1881 – 1950), Корней Чуковский (1882 – 1969)... И, конечно, Аким Волынский.
Вокруг Волынского всю жизнь кипели страсти: его обожали и ненавидели, хвалили и ругали, о его книгах яростно спорили, обещая им вечную жизнь или отвергая их начисто. Философ, литературный критик, искусствовед, писатель, балетовед – он обладал непомерной эрудицией, образованность его была настолько велика, что, по единодушному признанию современников, во всем написанном им она отразилась лишь в малой, незначительной части.
По натуре и по мировоззрению Волынский был убежденным пассеистом: в какую бы область он ни вторгался – критика, театр, искусствознание, – он начинал с пересмотра руководящих идей, призывая вернуться к первоисточнику, очистить сложившиеся формы искусства от позднейших наслоений. Он всюду искал первооснову и искал неистово. «Он умел трудиться с такой самоотверженностью, с какой молились древнехристианские отшельники», – писал о нем Константин Федин.
Аким Волынский был истинно книжным человеком: страстным собирателем книг, подлинным библиофилом и сочинителем. Как пишет Вадим Гаевский: «Меблировка его небогатой петербургской квартиры состояла главным образом из книжных шкафов и книжных полок. Старинные фолианты, гроссбухи и волюмы окружали этого человека, читавшего на всех европейских языках и, казалось, вобравшего в себя едва ли не всю книжную мудрость. По типу культуры это был русский энциклопедист, а по внешнему облику он отдаленно напоминал образованного флорентийского монаха...»
«Он производил впечатление добродушного человека, не то большого ребенка, не то «напускающего на себя» доброго волшебника» – такой портрет Волынского рисует музыковед и композитор В. Богданов-Березовский.
И откуда взялся этот «большой ребенок – добрый волшебник»? Он явился из захолустного Житомира. С детства проявил редчайшие способности к математике и языкам, позже его будут называть «сплошным мозгом». По своим способностям был зачислен на юридический факультет Петербургского университета и сразу на стипендию, что для еврейского юноши было немыслимым успехом. После окончания университета ему предложили остаться на кафедре государственного права, но Волынский отказался: «Я хочу быть не профессором, а литератором». К этому времени он поменял фамилию «Флексер» на псевдоним «Волынский». Именно Акимом Волынским он подписал свою первую самостоятельную работу «Теолого-политическое учение Спинозы».
В 18-летнем возрасте Аким Волынский стал печататься в популярном журнале «Северный вестник», в котором в течение 10 лет, вплоть до закрытия журнала в 1899 году, вел отдел «Литературные заметки». Это были не просто обзоры литературных новинок, но и глубокие статьи о творчестве Толстого, Гончарова, Лескова, Достоевского и других мастеров русской литературы. К этому времени окончательно сформировались взгляды Волынского, и он «ставит впереди всего внутреннее духовное начало, власть души, морали, свободной воли». Исходя из такой идеалистической позиции, Волынский призывал вождей народничества бороться не за социально-политическое переустройство общества, а за духовную революцию, то есть сначала перестроить человека, а уж потом переустраивать общество. Статьи на эту тему были собраны в книге Волынского «Борьба за идеализм» и изданы в 1900 году. Книга вызвала резкое неприятие и справа и слева, со стороны либералов и со стороны консерваторов. Особенно негодовал вождь народников Николай Михайловский.
Такое же неудовольствие вызвал Аким Волынский своей попыткой пересмотреть эстетическое наследие Белинского, Добролюбова и Чернышевского. Теперь возмутился Георгий Плеханов, который увидел в работах Волынского «суд и расправу над своими предшественниками».
В середине 1890-х годов Волынский пытался найти союзников в стане нарождающегося символизма. Он поддерживал контакты и печатал в «Северном вестнике» Зинаиду Гиппиус, Мережковского, Минского и Сологуба, но и с ними не получилось ни любви, ни дружбы. Будучи не компромиссным человеком, Волынский стал критиковать символистов (сначала в статье, а потом в переработанной на ее основе лекции – «Современная русская поэзия»), и они от него отвернулись, оставя его в литературном одиночестве.
Не укрепил творческие связи Волынского и его полемически заостренный большой труд «Леонардо да Винчи» (1900). Но окрепла его репутация как писателя и исследователя. В нем он еще раз доказал, что в эпохе Возрождения он был совсем как дома, недаром в 1908 году его избрали почетным гражданином Милана, а его имя присвоили комнате в библиотеке Леонардо, куда Волынский передал свою коллекцию материалов о великом художнике.
Следует отметить и религиозные поиски Волынского, его стремление сочетать иудаизм и христианство: он даже намеревался уйти «в простую еврейскую среду проповедовать Христа», – об этом он написал в письме к Льву Толстому 5 мая 1894 года. После поездки на Афон Волынский пришел к выводу, что русская религиозность сочетает в себе «метафизическую византийскую духовность» и исконно русскую, дохристианскую духовность. Тему Бога Волынский развивал в своих работах, посвященных Достоевскому, – «Царство Карамазовых» (1901) и «Ф.М. Достоевский» (1906). Рассматривая полярные начала – богофильское и богофобское, – Волынский считает, что идеальный вариант для России – слияние моральной ясности Толстого с метафизическим размахом Достоевского. Это была кардинальная идея Волынского.
Поиски «новой красоты» в искусстве привели Волынского в театр. В течение некоторого времени он заведовал репертуарным отделом в Драматическом театре Веры Комиссаржевской и существенно повлиял на концепцию постановок «Гедды Габлер» Ибсена и «Чайки» Чехова.
Во время своих «скитаний» по Греции и Италии Волынский, как пишет его биограф Эрих Голлербах, «убедился между прочим в том, что античный театр есть по существу – балетный театр». Балет стал последним увлечением Акима Волынского, ему он отдал свои последние 15 лет жизни. В ритуальных танцах эллинов он увидел первооснову балета и сделал отчаянную попытку реконструировать ритуальный смысл отдельных балетных движений. Свои революционные идеи Волынский изложил в работе «Книга ликований», которая вышла в 1925 году тиражом всего в 3 тысячи экземпляров; не получив официального признания (опять этот «идеализм» Волынского!), она получила неофициальный статус легендарной книги.
Для специалистов балета «Книга ликований» стала не только настольной книгой, но пиршеством слова. В ней Волынский превзошел самого себя в словесной роскоши. Как отмечает Вадим Гаевский, россыпь эпитетов и метафор на каждом шагу напоминает «восточную феерию слов в духе декоративных феерий Льва Бакста». И вместе с тем это очень профессиональная, почти технологическая книга.
Итак, «Книга ликований» стала последним литературным произведением Акима Волынского. Фиеста литературного творчества кончилась, наступило время подневольного, галерного труда. После революционных событий Волынский – активный служака: он заведует итальянским отделом в издательстве «Всемирная литература», является членом совета Дома искусств, председателем петроградского отделения Союза писателей, ведет цикл лекций для учащихся основанного им хореографического техникума «Школа русского балета» (там преподавала знаменитая Ваганова). Учительствовал. Его барочную риторику новое поколение воспринимало с трудом. Вот как вспоминал о Волынском младший Чуковский, Николай:
«Писал витиевато и пышно, и в этом пышнословии, говоря по правде, и заключалась вся суть его статей. Тут были и «дионисизм», и «вакханалии», и «менады», и «эрос», и «лотос», и «флейта Марсия», и «бездна вверху и бездна внизу» – весь тот набор слов, которым пользовались авторы статей в журнале «Золотое руно»...»
Грустно все это читать, так как это был не «набор слов», это была культура прошлого, которая для новой советской интеллигенции, «для инженеров человеческих душ», незнакома и даже неприятна («Ваше слово, товарищ маузер!»). Волынский был непонятен и чужд, от него, по словам Бориса Эйхенбаума, «веяло сухим жаром пустыни». А советская страна к тому времени являлась гигантской живой стройкой. И вообще время Серебряного века безвозвратно ушло со своим «эросом» и «менадами». Ушел из жизни, как со сцены, и Аким Волынский в возрасте 64 лет в 1926 году, к своему счастью, не дожив до политических процессов и отстрела писателей.
И последний штрих из жизни энтузиаста, романтика и идеалиста. Это – странный многолетний роман с Зинаидой Гиппиус. Вот письмо Зинаиды Николаевны к Волынскому, датированное 28 февраля 1895 года (Волынский накануне своего 34-летия).
«...Неужели Вы когда-нибудь были такой нежный, такой мягкий, такой предупредительный, деликатный, милый, особенно милый и дававший мне таинственные надежды на беспредельное?
Увы мне!
Теперь Вы – требовательны и фамильярны, как после года супружества. Вы меня любите – о, конечно! Но любите без порыва и ужаса, все на своем месте, любовь должна течь по моральному руслу, не превышая берегов нравственности. Вы меня любите – но Вы твердо уверены, что и я Вас люблю, что Вы имеете право на мою любовь – еще бы! Ведь тогда бы и не была я Вашей. Чуть что – до свидания. У меня, мол, дела, некогда мне с Вами разговаривать...
Можете воздвигнуть на меня гонения, можете ссориться со мной, бранить или поучать меня – Вы будете правы. Я хочу невозможного, подснежников в июле, когда солнце сожгло и траву. Хочу, чтобы у Вас не было привычки ко мне и... чтобы было то, чего нет, слепая, самоотверженная вера... нет, доверие ко мне...»
Зинаида Гиппиус требовала от Акима Волынского «чудеса любви», а он по каким-то причинам уклонился от них, и в итоге их взаимоотношения кончились «комедией любви». В своих поздних мемуарах Гиппиус писала о Волынском с пренебрежением и плохо скрытой ненавистью: «Это был маленький еврей, остроносый и бритый, с длинными складками на щеках, говоривший с сильным акцентом и очень самоуверенный».
Бедный Аким Львович...
ГИЛЯРОВСКИЙ
Владимир Алексеевич,
псевдоним «Дядя Гиляй»
26.XI(8.XII).1853, имение графа Олсуфьева в Вологодской губернии – 1.X.1935, Москва
В Серебряный век жили и творили не только такие интеллектуалы, как Аким Волынский, но и такие народные самородки, как Владимир Гиляровский, дядя Гиляй. Удивительный человек и, как утверждал Влас Дорошевич, предшественник Горького – из народных масс да вровень с элитой. Недаром к Гиляровскому с одинаковым уважением относились и аристократы в светских салонах, и никому не известные, трущобные люди. Гиляровский был свой для всех.
«Гиляровскому бы жить во времена Запорожской Сечи, вольницы, отчаянно смелых набегов, бесшабашной отваги, – писал Константин Паустовский. – По строю своей души Гиляровский был запорожцем. Недаром Репин написал с него одного из своих казаков, пишущих письмо турецкому султану, а скульптор Андреев лепил с него Тараса Бульбу для барельефа на своем превосходном памятнике Гоголю. Он происходил из исконно русской семьи, отличавшейся строгими правилами и установленным из поколения в поколение неторопливым бытом. Естественно, что в такой семье рождались люди цельные, крепкие, физически сильные. Гиляровский легко ломал пальцами серебряные рубли и разгибал подковы. Однажды он приехал погостить к отцу и, желая показать свою силу, завязал узлом кочергу. Глубокий старик, отец не на шутку рассердился на сына за то, что тот портит домашние вещи, и тут же в сердцах развязал и выпрямил кочергу...»