Но вот в невзрачном Городке Ягеллонском осенью 1932 года налёт на почтовое отделение не удался, хотя рассчитывали сорвать немалый куш для оуновского общака. К участию в «мероприятии» было привлечено двенадцать боевиков. У каждого была своя роль. Главные оставались за Дмитром Данилишиным и Василем Биласом. Они должны были ворваться в помещение, «навести шороху» и быстро собрать злотые. Другие хлопцы обеспечивали безопасный отход добытчиков.
   В своём успехе молодые оуновцы не сомневались. Почта не была неприступной крепостью – не банк всё-таки, вооружённой охраны нет, а полицаев в городке – раз-два и обчёлся. Билас и Данилишин, несмотря на молодость, были проверенными боевиками. На их счету уже числились и успешные «эксы», и даже теракты.
   Но с самого начала всё пошло наперекосяк. Сперва с опозданием подвезли боеприпасы, из-за этого пришлось перенести начало операции. Почти сутки налётчикам пришлось пережидать в стоге сена. А погодка была ещё та – на дворе стоял ноябрь. Сырость, бесконечный дождь, порывы ветра трепали худенький стожок и настроения конечно же не добавляли. В общем, натерпелись хлопцы. Хорошо ещё, что предусмотрительный Дмитро горилочки с собой припас. И сальца, естственно, тоже, не говоря уже о тугих солёных огурчиках. Вот девчат, жаль, не было…
   Им и в голову не приходило, что полиции уже известно о готовящемся нападении и «гостей» ждали. Когда вооружённые грабители ворвались на почту и рявкнули: «Руки в гору!» – из засады грянули выстрелы. Грозные с виду бандиты кулями рухнули на пол и открыли ответный огонь. Повезло – в суматохе и панике, под шумок, даже успев-таки прихватить с собой опломбированный дерюжный мешок с деньгами, они ужами выскользнули за двери.
   – Да хрен с ним, – крикнул Билас напарнику, – бросай ты мешок, ноги бы унести!
   – Заткнись! – рявкнул в ответ Дмитро. – Ходу!
   Но тут из окон соседнего дома, где тоже засели полицаи, раздался новый залп. Стоявший на стрёме двадцатидвухлетний Владимир Старик был убит наповал, Юрко Березинский тяжело ранен.
   – Давай на станцию, – сориентировался Дмитро.
   Краем глаза он видел катавшегося по земле Березинского, к которому уже подбегали полицейские. Раненый сунул обрез в рот и спустил курок. Как учили…
   Налётчики сломя голову, петляя между домами, помчались к железнодорожной станции Навария Глинная. Уже был виден пыхтящий паровоз, готовый к отправке. «Прибавь ходу!» – на бегу подгонял друга Билас. Им казалось: спасение совсем близко – протяни руку, покрепче ухватись за скользкий поручень трогавшегося состава – и поминай как звали…
   – А ну-ка, стоять, хлопчики! Куды ж вы несётесь?! Стоять! – прогремел зычный голос. «Полициянты!» На пути беглецов выросла пара вооружённых людей в фуражках и при погонах. – Документы! – громыхнула новая команда.
   В этот момент старый паровозик оглушительно, по-хулигански свистнул, вздохнул-выдохнул белым паром и медленно тронулся. Билас в отчаянии глянул на товарища. Данилишин кивнул, полез в карман вроде бы за припрятанным билетом или паспортом. Выхватил револьвер и быстро разрядил обойму в полицейских. Один из служивых упал на месте, второй схватился за плечо, выронил винтовку и тонко закричал:
   – Пощадите, сынки!
   Разбираться с ним было некогда, секунды таяли.
   – Вперёд! – взял на себя команду Данилишин.
   Парни из последних сил помчались дальше, в сторону от этой проклятущей станции, орущих людей и, миновав огороды, выскочили на просёлочную дорогу. Легкие разрывались, ноги уже становились ватными. Хотелось рухнуть на стылую землю и забыть весь этот кошмар! Господи, пронеси, спаси и помоги! Ничего этого не было! Ни почты, ни стрельбы, ни погони, ни полицаев! Нет!
   Бежать дальше уже не было сил.
   Кое-как они доплелись до какого-то лесочка и укрылись под первым же кустом. Низко висело небо в тёмносерых клочковатых тучах. Тихо. Ни птичьего крика, ни человечьего голоса, ни посвиста «загонщиков», ни топота копыт, ни лая собак. Только деревья шумели где-то там, в вышине… Так спокойно. Измученные хлопцы ненадолго забылись на мёрзлой земле.
   Хвойный лесок ещё тонул в густых предрассветных сумерках, когда Дмитро растолкал скукожившегося приятеля:
   – Василь, вставай, хватит отлёживаться. Тут где-то недалеко село вроде должно быть. Розвадив, кажется… Проберёмся туда тихонько, неужто ни в одной хате схрон какой-нибудь не найдём? Мир не без добрых людей… Пойдём, друже, некогда, надо скорей ховаться…
   Только в селе беглецов уже ждали «добрые люди».
   До смерти напуганный местный священник отец Киндий потом, уже в зале суда, рассказывал:
   «Первого декабря, где-то часов в одиннадцать, я увидел, как множество людей, кто в одних сорочках, кто тепло одетый, бежали полем по направлению к лесу. Заинтригованный, я двинулся за ними и услышал крики: „Разбойники! Держи!” Сначала я подумал, что загоняют дикого зверя, которого в этой стороне немало водится. Но через какое-то время услышал крики: „Бей! Стреляй!” На околице услышал выстрелы. Затем раздались голоса: „У них уже нет патронов, но всё равно давай осторожно!” От волнения я не мог бежать, приотстал. С пригорка увидел лежащего человека… Его топтали люди. Я подбежал и стал просить, чтобы его не били. На расстоянии каких-то тридцати шагов я увидел другого, который тоже лежал на земле. И его тоже били. Я не знал, кого спасать. Слышались голоса, что их суд освободит, а они потом спалят село, а потому их нужно убить. Я, как священник, не мог этого допустить. Попробовал отобрать у людей колья, но люди были возбуждены так, что готовы были и на меня наброситься. Наконец один из лежавших пришёл в себя и поднялся. Это был молодой высокий мужчина. Я закричал, чтобы и второго прекратили бить. Спустя какое-то время встал и второй. Оба они были избиты, по лицу каждого сочилась кровь. Они прижимались друг к другу, а толпа их окружала.
   И произошло то, чего я ещё никогда в жизни не видел: один взял другого за руку. Они стояли на пригорке, возвышаясь над людскими головами. Тогда тот, более рослый, произнёс: „Мы являемся членами украинской организации. Мы погибаем за Украину. Если вы будете так воевать, то и Украины никогда не будете иметь”. Так как они стояли рядом со мной, я услышал, как один другому прошептал: „Теперь поцелуемся на прощание!” Они расцеловались.
   Я умею держать себя в руках. Но та минута, когда вокруг стояли люди с кольями, а эти – на холме, напомнила мне, что так, наверное, было и тогда, когда на Голгофе распинали Христа. Люди наклонили головы и не знали, что делать. А тем временем подоспела полиция и их забрала…»
   Скорый суд над боевиками состоялся во Львове в конце декабря. Данилишина и Бил аса приговорили к смертной казни. Такой же приговор был вынесен ещё одному уцелевшему участнику «экса» – Маркияну Жураковскому, но президент Польши великодушно заменил ему высшую меру пятнадцатилетним тюремным заключением. Судьба прочих участников группы осталась неизвестной.
   На следующий день после вынесения приговора, в 6 часов 30 минут утра, Дмитро и Василь были повешены во дворе печально знаменитой львовской тюрьмы Бригидки. Присутствующие на казни адвокаты потом рассказывали, что последними словами Данилишина, всходившего на эшафот, были: «Мне очень жаль, что я не смогу ещё раз умереть за Украину!» Василь Билас успел лишь выкрикнуть: «Да здравствует Укр…»
   В этот день во всех львовских церквях, во многих галичанских селах печально звенели церковные колокола, повсюду шли поминальные службы. Полиция не вмешивалась, опасаясь стихийных бунтов угрюмых мужиков и гнева совсем уж непредсказуемых баб. Ну их к бесу, это же «вуйки[2] клятые», от них всего можно ожидать.
   Автором идеи превращения бездарно провалившейся акции в высокую общенациональную трагедию и канонизацию невинно убиенных был Степан Бандера. Именно по его инициативе имена казнённых стали упоминаться в молитве националиста «Украина, мать героев». Парня с мозгами приметил и взял себе на заметку недосягаемый оуновский лидер Коновалец.
   Многие увидели, что с приближением Бандеры к руководству Провода публичные акции стали масштабнее, разнообразнее и привлекательнее. Он уже не ограничивал свою деятельность только контролем за распространением пропагандистской литературы. Степан увлечённо копался в архивах, изучал исторические документы, не давая покоя своим товарищам: «Нам нужно то, что может тронуть души. Чтобы колокольный звон по Дмитру и Биласу был услышан всеми, верно? Чем можно ещё увлечь народ? Думайте, хлопцы, думайте, думайте! Нельзя стоять на месте!»
   Так фактически на пустом месте возникла идея создания культа могил сечевых стрельцов – бойцов подразделений армии Австро-Венгерской империи времён Первой мировой войны. Для галичан, требовал Бандера, павшие сечевые стрельцы (их ещё называли усусами – производное от аббревиатуры УСС) должны стать святыми, героями былин и легенд. То, что легион УСС сражался против солдат российских армий, рекрутированных из уроженцев восточных украинских земель, никто старался не вспоминать.
   Что поделать, есть такая слабость у любого народа – слагать сказочные мифы и саги о павших героях. Со слезой в голосе о «тенях забытых предков» заводили свои песни кобзари. Один за другим объявлялись живые свидетели боевых походов и богатырских подвигов стрельцов. Могилы неведомых героев, борцов за волю Украины превращались в места поклонения и щедрых тризн.
   За обнаруженными и прежде неведомыми погребениями принялись ухаживать, устанавливать на них памятные знаки и кресты. Ранее заброшенные могилки теперь покрывались венками и букетами карпатских цветов. Подле них отправлялись поминальные службы и собирались большие народные вече – коло, где боевики били себя в грудь и провозглашали: «Украине – слава! Вечная слава героям!»
   На митинг-панихиду, посвященный перезахоронению праха стрельцов, погибших в 1915 году на горе Макивка, на Яновском кладбище во Львове собралось около 20 тысяч человек. Одновременно состоялся 10-тысячный траурный митинг на горе Лисоня под Бережанами.
   Там, где не обнаруживались мощи павших, возводились насыпные символические могилы, увенчанные казацкими крестами. Слова «Слава Украине!» – «Героям слава!» звучали как своеобразный пароль-заклинание и отзыв для посвящённых.
   Польские власти, как водится, не придумали ничего более умного, нежели приказать полицейским отрядам «навести порядок», а заодно направить наиболее ярых инквизиторов, непримиримую, шовинистически настроенную шляхетную молодёжь на уничтожение могил сечевиков. Захоронения сравнивали с землёй, выкорчёвывали и сжигали кресты.
   Чего добились ясновельможные паны? Могильный холм нетрудно срыть, деревянный крест в щепы изрубить и бросить в огонь. Но после уничтоженные погребения «героев Украины» превращались в места тайного поклонения, а ненависть униженных западноукраинцев к шляхте, глумившейся над прахом предков, укрепляла их фанатичную веру в свою безусловную правоту[3].

Карлсруэ, Федеральная судебная палата. 8 октября 1962

   – Подсудимый, расскажите о себе, – предложил президент Уголовного сената доктор Ягуш.
   Сташинский поднялся со скамьи и, заложив руки за спину, тихо, монтонно, как вызубренный урок, стал повторять (в который уже раз за месяцы следствия – десятый, пятидесятый, сотый?!) факты своей небогатой биографии:
   – Я родился 4 ноября 1931 года в селе Борщовичи на Львовщине. В те годы Львов и данная территория подчинялись польским властям, соответственно я тогда являлся гражданином Польши.
   – Громче, пожалуйста, – прервал его председательствующий.
   – Гражданином Польши, – кашлянув, повторил Сташинский. – Отец мой был крестьянином. Наша усадьба величиной полтора морга[4], приблизительно 3/4 гектара, была довольно малой, и мы относились к беднякам. Отец был столяром. До 1939 года он работал во Львове на стройке, а потом дома – по хозяйству, выполнял столярные работы в селе Борщовичи. В селе было приблизительно пятьсот домов, из них половина украинских, а вторая половина – польских. Всех жителей насчитывалось около тысячи душ… Школу я начал посещать в 1937 году. Полтора года я учился в польской школе с украинским языком обучения… Наше село находится на расстоянии семнадцать километров восточнее Львова. В 1939 году Западная Украина была освобождена и объединена с Россией. С 1939 года до самой войны она находилась под властью России. В школе были введены русские порядки, школа была перестроена по советскому образцу.
   – Подсудимый, что вы имеете в виду, говоря «русские порядки»? – потребовал уточнить президент.
   Сташинский облизнул пересохшие губы.
   – Это касается предметов обучения, ваша честь. Тогда у нас был введён русский язык как иностранный. Польский был отменён. Позже, с 1941-го до середины 1944-го или 43-го, школой управляли немцы, и планы учёбы были приспособлены к немецким школам. Языком обучения был украинский, но теперь у нас ввели другой иностранный язык – немецкий… В 1944 году пришли русские, фронт откатился дальше, и школа опять стала русской…
   – Где и на какие средства вы продолжали своё образование?
   – В 1945 году, закончив сельскую школу, я уехал во Львов. Родители хотели, чтобы я продолжил учёбу, и записали меня в десятилетку. Оплата за обучение в этой школе составляла около десяти рублей в год, а продукты я привозил себе из дома. Во Львове я жил у родственников… В 1948 году сдал экзамены на аттестат зрелости, но точного представления о своей будущей профессии не имел… Не было никаких особых устремлений. Я, собственно, не знал, чем дальше хочу заниматься… Случайно получилось так, что я попал в русский пединститут…
   Когда между нами, выпускниками школы, шли разговоры о будущем, то все в классе мечтали стать врачами.
   Восемь или десять юношей из нашего класса послали свои документы в мединститут. И я тоже. Экзамены сдал, но баллов не хватило, чтобы меня приняли… На одно место приходилось от двадцати до тридцати кандидатов… За четыре или пять дней перед началом семестра я услышал, что можно успеть устроиться в пединститут. Я отнёс туда свои документы, доедал ещё два экзамена, и меня приняли… Я проучился в институте два с половиной года, когда, в 1950 году, впервые столкнулся со службой госбезопасности. Мне тогда было девятнадцать лет…
   – Расскажите, каким образом вы связались с МГБ.
   Сташинский запнулся и уставился в спину адвоката. Доктор Зайдель, не оборачиваясь, кивнул, мол: говорите всё как было…

Дни открытых убийств

   Так уж получалось, что всякий провал в деятельности организации чудесным образом обращался на пользу политической карьеры Степана Бандеры.
   Когда 10 апреля 1931 года после побоев и пыток в местной тюрьме скончался львовский сотник Экзекутивы Юлиан Головинский, Бандера превратил его похороны в общегородскую политическую демонстрацию против ненавистной шляхты. Манифестация сделала Степана популярной фигурой среди местной молодежи, которая с почтением стала именовать его «старшим братом».
   Несчастному Головинскому нашлась замена в лице Степана Охримовича, который хорошо знал Бандеру ещё по учёбе в Стрые. Новый проводник немедленно приблизил к себе однокашника, введя в состав Краевого провода на украинских землях, оккупированных Польшей. Степан Бандера получил под начало разветвлённую референтуру (отдел) по пропагандистской работе.
   Прошло совсем немного времени, и после событий в Городке Ягеллонском Охримовичу пришлось уйти в отставку. Место проводника оказалось вакантным, и на эту должность был выдвинут, конечно, Степан Бандера, шаг за шагом приближавшийся к осуществлению своих заветных мечтаний. Вскоре Пражская конференция Провода ОУН официально утвердила двадцатичетырехлетнего протеже Коновальца проводником Краевой экзекутивы.
   Правда, некоторые оуновцы всё же шушукались между собой, намекая на некие «дворцовые интриги». Даже верный Степану Мыкола Климишин подозревал неладное: «Знаю наверняка, что были какие-то внутренние распри между Бандерой и Охримовичем, какая-то опасная ссора… Бандера даже хотел отдать приказ застрелить Охримовича…»
   Возглавив Экзекутиву, Степан Бандера распорядился приостановить проведение экспроприаторских акций. Возможно, появились иные источники (закордонного происхождения) финансирования деятельности Организации. Громкие политические убийства, карательные операции, теракты будут иметь значительно больший общественный резонанс, полагал новый проводник: «Акты террора против наиболее значительных представителей оккупационной власти – это пример акций, в которых их непосредственный эффект и политически-пропагандистский капитал как их следствие мы ставим на равных». Ибо «последовательным террором врага и сосредоточением внимания масс на непосредственной борьбе создаётся положение, которое приближает волну народного взрыва. А вместе с этим ряд таких акций постоянно ослабляет врага морально и физически, подрывает его авторитет».
   Рупор Бандеры – журнал «Юнак» – подводил идейную базу под грядущие политические убийства: «Эти революционные акты бьют по всяким соглашательским мероприятиям, пробуждают в душах масс вражду и ненависть к оккупантам, создают непреодолимую пропасть между ними и нами».
   Летописец деятельности Организации Ярослав Сватко утверждал, что «боевые акции… были обязательным элементом воспитательного процесса общества, которое, по мнению руководителей ОУН, необходимо было подготовить к реальной войне за независимость, особенно к необходимости проливать свою кровь в борьбе за интересы народа. Как считал Бандера, именно неготовность украинцев защищать свои интересы в освободительной войне привела к таким многочисленным жертвам во время голодомора. Инициаторы этноцидов, этнических чисток и иных подобных акций, направленных против украинцев, должны были знать: за это их настигнет неминуемая кара».
   …В конце курортного сезона 1931 года в трускавецком санатории Сестёр Служебниц было совершено дерзкое убийство известного депутата польского сейма, близкого к правительственной коалиции Тадеуша Голуфки. Особенно возмутило набожное великопольское общество место преступления. Ведь при освящении созданной конгрегации Сестёр Служебниц Непорочной Девы Марии святые отцы внушали пастве: «Угнетённый морально народ жаждет обновления духом, обновления и облагораживания сердца…»
   Криминалистам удалось восстановить картину убийства. Субботним вечером 29 августа дальние грозовые раскаты, доносившиеся с Карпатских гор, а после хлынувший дождь распугали немногочисленных курортников, прогуливавшихся по парку. Отдыхающие вернулись в спальные корпуса и стали готовиться к ужину – старинные напольные часы уже пробили половину восьмого.
   Депутат Голуфка решил не спускаться в общий зал и попросил принести ужин к нему в номер. Отужинав в одиночестве, пан Тадеуш уютно устроился на диване, просматривая свежую прессу. В этот момент дверь в его комнату бесшумно отворилась, и в номер проскользнули два молодых человека. Один из них поднял револьвер и трижды выстрелил в безмятежно отдыхавшего Голуфку, а второй для верности вонзил в грудь жертвы кинжал. Уходя, убийцы оставили клинок в кровоточащей ране.
   Как позже выяснили следователи, многие отдыхающие видели, как по коридору в сторону выхода быстро удалялось двое юношей. Но никому и в голову не пришло их остановить. Что же до выстрелов, то ужинавшая публика просто приняла их за раскаты грома. Только после случайно обнаруженного обслугой залитого кровью тела в санатории поднялся переполох.
   Сразу откликнувшийся на трагедию видный польский политик, экс-министр Станислав Тугута выдвинул версию: «Голуфку убили не обычные бандиты… а украинская террористическая организация… На этом фоне трагедия Голуфки вырастает до трагедии всего польского народа…»
   Львовская газета «Слово польске» подхватила патриотический посыл и, не жалея эпитетов, возвела жертву теракта в ранг «хорунжего веры и согласия с украинцами, апостола исторической миссии на востоке Польши. Будучи искренним и деятельным сторонником зазбручанской Украины, стоял Голуфка твёрдо и непоколебимо на нерасторжимости Восточной Малополыпи и польского государства…».
   Следующей жертвой революционный трибунал ОУН избрал директора Львовской украинской гимназии, профессора филологии Ивана Бабия. В вину ему вменялось понуждение своих учеников к оказанию помощи польской полиции в выявлении тайных членов Организации, а также то, что он лично сдал в руки властям одного из учащихся, который раздавал сверстникам антипольские прокламации. Приговор Бабию был приведён в исполнение.
   Очередным осуждённым на казнь стал студент Яков Бачинский, подозреваемый в сотрудничестве с польской полицией. За ним последовали комиссар львовской полиции Чеховский, школьный чиновник Собинский и ряд других…
   Позже, на суде над террористами Бандера попытался объяснить «дни открытых убийств»: «Прокурор сказал, что я не привёл доказательств вины директора Бабия и студента Бачинского. Я даже не старался этого делать, ибо их вину рассматривал революционный трибунал, который на основании конкретных данных и материалов и вынес приговор… Каждый понимает, что из конспиративных соображений я не мог здесь приводить доказательства вины этих людей. Мы стоим на той позиции, что долг каждого украинца есть подчинение своих личных дел и своей жизни интересам нации. Если же кто-то добровольно и сознательно сотрудничает с врагами в борьбе с украинским освободительным движением, то считаем, что это преступление – национальная измена – должно караться только смертью… Трибунал имел на то мандат от ОУН».
   В своей деятельности молодой Проводник интуитивно следовал испытанной большевистской практике, сердцевину которой составлял «подбор, расстановка и воспитание кадров». Степан Андреевич уточнял: если прежде «кадрово-организационная работа шла в основном по линии бывших военных и студенческой молодёжи, то теперь её проводили среди всех общественных слоев, с особым вниманием к селу и пролетариату». Он определял «три основные уровня воспитания: идеолого-политический, военно-боевой и подпольной практики (конспирация, разведка, связь и т. д.)». Отдавая приоритет «пропагандивной» и боевой деятельности, Бандера нацеливал подчинённых на «массовые акции, в которых принимали бы активное участие широкие круги общества, действуя по инициативе, согласно указаниям и под идейным руководством Организации».
   Знакомые задачи, известная лексика, фразеология, в которой даже «идейному руководству» нашлось место. Создаётся впечатление, будто ярый антикоммунист, как прилежный школяр, слово в слово переписывал инструкции ВКП(б).
   Организация нуждалась в специалистах. Степан Бандера, к которому в близком кругу уже обращались Баб (в переводе с хинди – «отец»), договорился об организации в Данциге курсов военного дела. Интенсивное обучение в Берлине прошли радиотелеграфисты. Дипломированные связисты, вернувшись домой, сами стали наставниками и начали обучать азбуке Морзе будущих повстанцев. Только во Львове действовало десять подобных школ, в которых радиограмоту постигали сотни курсантов.
   В качестве противодействия дальнейшей «пацификации» краевая Экзекутива в начале 1930-х годов занялась созданием особых отрядов, названных «Зелёные кадры», как предтечи будущей Украинской повстанческой армии (УПА).
   На памятной для Бандеры Пражской конференции было принято решение о создании особого подразделения – «контрольно-разведывательной референтуры». Кроме сбора всесторонней информации о деятельности государственных учреждений, о тайном и явном сотрудничестве с ними украинских граждан, спецслужба должна была также обеспечивать систему внутренней безопасности, приглядывать за поведением и настроениями членов Организации, соблюдая «чистоту партийных рядов».
   Как вспоминал ветеран движения Степан Мечник, сам он, будучи кандидатом в члены ОУН, «проходил проверку: правдив ли, не имеет ли дурных привычек и злых намерений, какие негативные черты ему присущи. За мной, кроме явной проверки, незаметно наблюдал ещё некто, мне неизвестный…» Новобранца неоднократно провоцировали, устраивали нештатные ситуации, дабы убедиться в его лояльности, проверить степень выдержки и верности идее. Об одной из подобных унизительных проверок Мечнику стало известно лишь через несколько лет: «…Я узнал, что в ту ночь в лесу я имел дело не с польской полицией, а с переодетыми членами ОУН, которые должны были меня проверять…»