Страница:
Лемык кинулся бежать. Куда? К окнам нельзя! Предупреждали, да он и сам видел – там решётки. Выскочил в коридор, ткнулся в одну дверь – закрыто! Вторая – на замке! Третья – ага!.. Он влетел в какую-то комнату, щёлкнул внутренним замком, тут же привалил к двери массивное кресло, безуспешно попытался придвинуть ещё и громадный стол. Когда в коридоре раздались крики, шум, Лемык стал стрелять в дверную филёнку. Разбаррикадировался только тогда, когда прибыли польские полицейские, которым и полагалось сдаться.
Как выяснилось позже, впопыхах Лемык прикончил не консула, а специального посланника Москвы Алексея Майлова, особого инспектора, уполномоченного ревизора наркомата, проверявшего работу советских дипломатических миссий в Европе. К тому же, по некоторым сведениям, даже дальнего родственника самого Феликса Дзержинского.
Позже Степан Бандера хладнокровно рассказывал: «Я лично приказал Лемыку и дал ему инструкции. Мы знали, что большевики будут в фальшивом свете представлять это убийство, поэтому решили, что Лемык должен сдаться в руки полиции и не стрелять в неё, дабы таким образом дать возможность произвести публичное судебное разбирательство».
Дальнейшая судьба восемнадцатилетнего Лемыка стратега мало волновала.
Ранним утром в Кремле нарком иностранных дел СССР Вячеслав Молотов и многоопытный в украинских делах Лазарь Каганович в две руки сочиняли ноту протеста польскому правительству. Когда текст был готов, он был тут же передан шифровкой на кавказскую дачу Сталина.
«21 сего октября на генеральное консульство СССР во Львове было произведено нападение, в результате которого сотрудник названного консульства Майлов был убит, а другой сотрудник – Джугай ранен.
Это покушение нельзя не поставить в связь с той кампанией, которая уже в течение продолжительного времени ведётся в некоторых воеводствах, в частности во Львове, кампанией, не знающей никаких границ в травле, клевете и науськивании на Советский Союз и имеющей целью возбудить известные слои населения против СССР…»
«Отец народов» одобрил послание, и в тот же день полпред Советского Союза в Польше Антонов-Овсеенко вручил официальный документ министру иностранных дел Речи Посполитой Юзефу Беку.
Одновременно председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский подписал приказ о безотлагательной разработке плана действий по нейтрализации терактов украинских националистов за рубежом. Через несколько месяцев украинские чекисты рапортовали об успешном внедрении в ОУН своих агентов.
Несостоявшемуся музыканту Бандере планы диверсионных операций напоминали партитуру. В «консульском деле», разыгрываемом как по нотам, суду уготовано было крещендо. Воображая себя первой скрипкой, Лемык вёл свою сольную партию, в то же время послушно подчиняясь тайным знакам незримой дирижёрской палочки.
– …Да, стрелял именно я… Да, я мстил большевистской Москве за голодомор, учинённый на Украине… Да, я выполнял волю Организации украинских националистов… Свою вину не признаю. Я – не преступник, а народный мститель… Нас не поставить на колени… Слава Украине!
Получив подтверждение несовершеннолетия террориста, судьи «ограничились» максимально мягким приговором – пожизненным заключением.
Ветеран ОУН, бывший узник польских, немецких и советских концлагерей, в своё время дважды приговариваемый к смертной казни Петро Дужый, которому довелось некоторое время томиться вместе с Мыколой Лемыком в одном каземате, вспоминал, что юный сокамерник оставался жизнерадостным парнем и обычно на вопрос «Когда, Коля, идёшь на волю?» отвечал: «С воскресенья. Правда, неизвестно, с какого, но всё-таки это будет воскресенье…»
В самом деле, его освободили в воскресный день. В 1939 году, когда Польша капитулировала перед Германией.
Правда, спустя два года участника походной группы УПА Лемыка застрелили немцы. Так, на всякий случай. По другой версии, его убили свои же. Большие знания – большие печали…
1934 год стал кульминацией активных действий Организации: было убито трое полицейских, столько же общественных старост, несколько тайных агентов полиции, произведены взрывы, в том числе в типографии Яськова, где печаталась большевистская газета «Праця» («Труд»). Всего в первой половине 1930-х годов на счету боевиков ОУН было около 60 убийств и покушений, экспроприаций, сотни случаев саботажа.
«Я отдал приказ убить профессора Крушельницко-го, – не отрицал Бандера. – Крушельницкий был представителем советскофильства, то есть того течения, которое стремилось позитивно настраивать украинское общество к УССР… В журнале „Новые Пути”, который издавал Крушельницкий за советские деньги, он стремился доказать, что украинская жизнь при большевистском режиме развивается свободно. Одновременно он при помощи этого журнала клеветал на украинское националистическое движение… Но когда стало известно, что Крушельницкий собирается выехать со всей семьей в УССР, запланированное покушение на него было отложено, предвидя, что Крушельницкого ликвидируют сами большевики и продемонстрируют всем украинцам, что может ожидать от них даже тот украинец, который им прислуживает. Так и случилось…»
15 июня того же года Польша вновь оказалась в центре внимания всего западного мира: в Варшаве у входа в популярное кафе «Товарищеский ужин» было совершено покушение на министра внутренних дел Бронислава Перацкого. Через полтора часа получивший ранения влиятельный член польского правительства скончался на операционном столе.
Как показывали многочисленные свидетели, террорист, стрелявший в генерала, – высокий молодой человек в зелёном плаще – с места преступления сразу скрылся. Полицейские, бросившиеся по следу, очень быстро, буквально в ближайшем подъезде обнаружили приметную верхнюю одежду убийцы. Рядом с плащом валялся газетный сверток, в котором оказалась самодельная бомба.
А непосредственный исполнитель теракта боевик Гриць Мацейко, сбросив опасные улики, тем временем спокойно отправился в гости к своей подружке, пышногрудой хохлушке Дарке Чемеринской, где в полном восторге провёл весь вечер и ночь. На следующий день подруга Гриця, используя связи с пограничниками, сумела переправить Мацейко через Карпаты в Чехословакию. Пистолет «гиспано», кстати, Мацейко позже вернул: арсенал референтуры ОУН в ту пору был ещё небогат, каждый ствол – на вес золота.
За день до покушения при попытке перехода польско-чешской границы полицией было задержано несколько подозрительных личностей украинского происхождения. Официальная Варшава сообщала: «Аресту подверглись: Степан Бандера, 26 лет, студент Львовской политехники Мыкола Лебедь, 25 лет, абсольвент (выпускник) гимназии Дария Гнатковская, 23 года, студенты Краковского университета 30-летний Ярослав Карпинец и 26-летний Мыкола Климишин, 31-летний инженер Богдан Пидгайный, студент Львовской политехники 25-летний Иван Малюца, 21-летняя студентка Катя Зарицкая, студент Люблинского университета, 28-летний Яков Черний, 25-летний Евгений Качмарский, студент Львовского университета Роман Мигаль, 24 лет, и 27-летний юрист Ярослав Рак». Началось следствие.
В казавшихся совершенно не связанными между собой происшествиях неожиданно возникли общие фигуранты. Распутывая убийство Перацкого, полиция вышла на след, который вёл в Краков. Там столкнулись с коллегами, которые обыскивали квартиру Климишина, задержанного при переходе границы. При обыске был обнаружен странный, причудливо искорёженный лист металла. Эксперты предположили, что именно из него был изготовлен корпус той самой бомбы, которая предназначалась министру Перацкому. Идентичность металла полностью подтвердилась.
Два дела объединили в одно. Следствие растянулось на полтора года. Подозреваемые поначалу держались стойко и наотрез отрицали свою причастность к убийству генерала Перацкого. Но неожиданно польской полиции пришли на помощь бдительные чешские коллеги, которым в Праге удалось обнаружить около двух с половиной тысяч документов – протоколов, отчётов, приказов, инструкций, служебной переписки Центрального провода ОУН, названных «архивом Сеныка». Там же хранились бумаги, непосредственно касавшиеся подготовки убийства польского министра. Фотокопии материалов направили в Варшаву. Это уже были козыри!
Сколько было опрокинуто чарок и чешской «Бехеровки», и польской «Выборовой» с «Житней» за успех и тесное сотрудничество полиции двух стран, представить страшно!..
Зато теперь во время допросов польские дознаватели могли позволить себе небрежно щеголять полной осведомлённостью о структуре, формах и методах работы организации, о деятельности её лидеров. При этом снисходительно говоря подследственным: «Парень, хватит запираться. Ты же понимаешь, мы всё и обо всём уже знаем. Твои товарищи оказались умнее, давным-давно раскололись и дали признательные показания. Смотри, не опоздай… Будешь дальше упираться, получишь на полную катушку…»
Первыми на уловки следователей повелись, надломились и «поплыли» члены Краевой экзекутивы Малюца, Пидгайный и Мигаль. Они «запели» во весь голос. Да, подтверждали они, Лебедь отвечал за наружное наблюдение, проводил рекогносцировку на местности. Автором плана покушения на Перацкого был Шухевич.
Удалось также выяснить, что первоначальный замысел операции претерпел изменения. Предполагалось, что террорист Мацейко станет смертником. Он должен был приблизиться к министру на максимально близкое расстояние и подорвать бомбу, которая уничтожила бы и Перацкого, и его самого. Но самодельный заряд дал сбой, и тогда Мацейко пришлось применить пистолет.
Бандера? Да, за ним оставалось общее политическое руководство. Не класть же Проводнику голову на плаху ради какого-то министра-сатрапа?
(Невольно напрашиваются исторические параллели. «Бомбист» Мыкола Климишин внешне был очень похож на своего тёзку – народовольца Николая Кибальчича, который в своё время готовил покушение на российского царя Александра II.
У лидера «Народной воли» Андрея Желябова, как и у Проводника ОУН Бандеры, на момент покушения было стопроцентное алиби: ни тот ни другой не принимали непосредственного участия в смертоубийствах. Однако Желябов, узнав об аресте своих единомышленников, признал своё участие в подготовке теракта и потребовал, чтобы его судили вместе с друзьями. Бандера же напрочь отрицал всё, кроме нелегального перехода границы.)
Для Степана Андреевича крутой поворот в ходе следствия, откровенные признания вчерашних друзей стали тяжким ударом. Он сник, терялся в догадках, откуда полиции стали известны факты, которые должны были остаться тайной за семью печатями. Но когда из общей камеры его перевели в одиночку и заковали в «железы»-кандалы, Степан вспомнил свои уроки мужества и воспитания силы духа. Депрессия уступила место собранности и стойкости. Он даже пытался наладить контакт с другими заключёнными, поддержать их. Когда во время кормёжки ему расковывали руки, он умудрялся тайком от тюремщиков царапать иголкой на днище миски слово к товарищам: «Трымайтесь!» («Держитесь!»).
Но опровергать признательные показания соучастников, фотокопии подлинных документов, в том числе смертного приговора Перацкому, обозначенного берлинской конференцией ОУН как акт отмщения за жестокое «усмирение» галичан, было невозможно.
Дерзкое убийство члена польского правительства, ход следствия по этому делу долгое время оставались темой номер один для европейской прессы. «Генерал Перацкий, будучи министром внутренних дел, курировал позорную „пацификацию” Украины, – расставлял акценты обозреватель влиятельной английской газеты „Манчестер гардиан”. – Украинцы переносили тяжкий гнёт с пассивностью, достойной удивления, пока некоторые представители крайних кругов не начали устраивать пожары, сжигая скирды соломы, усадьбы польских переселенцев. В ответ отряды польской конницы и полиции нападали на украинские сёла, хватали украинских крестьян без разбора и избивали их. Эти операции проводились скрытно, но… нет никакого сомнения, что тут происходил один из самых крупных актов насилия, когда-либо случавшийся в Новейшее время. Неизвестно точное количество пострадавших, но ориентировочно их число приближается к 10 тысячам, причём почти все они были ни в чём не повинны. Избиения были столь жестокими, что многие из крестьян неделями лежали в больницах, а несколько человек скончались от ран. Эти избиения происходили одновременно с уничтожением имущества украинцев».
Варшава держала оборону, силясь доказать, что генерал никоим образом не был причастен к «пацификации» и вообще в те годы он был вовсе не министром, а лишь его заместителем. В официальном сообщении польских властей даже проскользнуло сожаление, что Перацкий-де проявлял чрезмерную лояльность по отношению к украинцам.
Однако настырные британские газетчики не унимались: «Мы не писали, что ген. Перацкий был министром внутренних дел во времена „пацификации”. Тогда он возглавлял тайную полицию в составе министерства Складковского и непосредственно отвечал за проведение „пацификации” в Восточной Галичине в 1930 г., а также в Лесском уезде в 1931 г., на Волыни и в Полесье в 1932 г. Его миротворческие выступления служили только маскировкой злодеяний и жестокости, за которые он и польское правительство несут полную ответственность».
Для советских чекистов убийство польского министра стало неожиданностью, тем более что, по агентурным данным, Евген Коновалец якобы был категорически против насилия в отношении Перацкого. Стало быть, делали вывод лубянские аналитики, в верхушке ОУН усиливается соперничество, налицо конфликт поколений, противостояние между «стариками» (Коновалец) и молодой порослью во главе с Бандерой.
Разгадывать пасьянс, складывающийся в Организации, и отслеживать происходящие там процессы начальник иностранного отдела ОГПУ Артузов поручил подающему надежды двадцатишестилетнему чекисту Павлу Судоплатову.
Не менее пристально контролировали ситуацию в ОУН германские спецслужбы. В январе 1934 года, то есть через год после прихода к власти Адольфа Гитлера, берлинская штаб-квартира ОУН на правах особого отдела была зачислена в штат гестапо. В столичном предместье Вильгельмдорф на средства немецкой разведки были сооружены казармы для «воякив» – боевиков будущей повстанческой армии.
Варшава, Медовая улица. 18 ноября 1935
Львов. 25 мая – 26 июня 1936
Как выяснилось позже, впопыхах Лемык прикончил не консула, а специального посланника Москвы Алексея Майлова, особого инспектора, уполномоченного ревизора наркомата, проверявшего работу советских дипломатических миссий в Европе. К тому же, по некоторым сведениям, даже дальнего родственника самого Феликса Дзержинского.
Позже Степан Бандера хладнокровно рассказывал: «Я лично приказал Лемыку и дал ему инструкции. Мы знали, что большевики будут в фальшивом свете представлять это убийство, поэтому решили, что Лемык должен сдаться в руки полиции и не стрелять в неё, дабы таким образом дать возможность произвести публичное судебное разбирательство».
Дальнейшая судьба восемнадцатилетнего Лемыка стратега мало волновала.
Ранним утром в Кремле нарком иностранных дел СССР Вячеслав Молотов и многоопытный в украинских делах Лазарь Каганович в две руки сочиняли ноту протеста польскому правительству. Когда текст был готов, он был тут же передан шифровкой на кавказскую дачу Сталина.
«21 сего октября на генеральное консульство СССР во Львове было произведено нападение, в результате которого сотрудник названного консульства Майлов был убит, а другой сотрудник – Джугай ранен.
Это покушение нельзя не поставить в связь с той кампанией, которая уже в течение продолжительного времени ведётся в некоторых воеводствах, в частности во Львове, кампанией, не знающей никаких границ в травле, клевете и науськивании на Советский Союз и имеющей целью возбудить известные слои населения против СССР…»
«Отец народов» одобрил послание, и в тот же день полпред Советского Союза в Польше Антонов-Овсеенко вручил официальный документ министру иностранных дел Речи Посполитой Юзефу Беку.
Одновременно председатель ОГПУ Вячеслав Менжинский подписал приказ о безотлагательной разработке плана действий по нейтрализации терактов украинских националистов за рубежом. Через несколько месяцев украинские чекисты рапортовали об успешном внедрении в ОУН своих агентов.
Несостоявшемуся музыканту Бандере планы диверсионных операций напоминали партитуру. В «консульском деле», разыгрываемом как по нотам, суду уготовано было крещендо. Воображая себя первой скрипкой, Лемык вёл свою сольную партию, в то же время послушно подчиняясь тайным знакам незримой дирижёрской палочки.
– …Да, стрелял именно я… Да, я мстил большевистской Москве за голодомор, учинённый на Украине… Да, я выполнял волю Организации украинских националистов… Свою вину не признаю. Я – не преступник, а народный мститель… Нас не поставить на колени… Слава Украине!
Получив подтверждение несовершеннолетия террориста, судьи «ограничились» максимально мягким приговором – пожизненным заключением.
Ветеран ОУН, бывший узник польских, немецких и советских концлагерей, в своё время дважды приговариваемый к смертной казни Петро Дужый, которому довелось некоторое время томиться вместе с Мыколой Лемыком в одном каземате, вспоминал, что юный сокамерник оставался жизнерадостным парнем и обычно на вопрос «Когда, Коля, идёшь на волю?» отвечал: «С воскресенья. Правда, неизвестно, с какого, но всё-таки это будет воскресенье…»
В самом деле, его освободили в воскресный день. В 1939 году, когда Польша капитулировала перед Германией.
Правда, спустя два года участника походной группы УПА Лемыка застрелили немцы. Так, на всякий случай. По другой версии, его убили свои же. Большие знания – большие печали…
1934 год стал кульминацией активных действий Организации: было убито трое полицейских, столько же общественных старост, несколько тайных агентов полиции, произведены взрывы, в том числе в типографии Яськова, где печаталась большевистская газета «Праця» («Труд»). Всего в первой половине 1930-х годов на счету боевиков ОУН было около 60 убийств и покушений, экспроприаций, сотни случаев саботажа.
«Я отдал приказ убить профессора Крушельницко-го, – не отрицал Бандера. – Крушельницкий был представителем советскофильства, то есть того течения, которое стремилось позитивно настраивать украинское общество к УССР… В журнале „Новые Пути”, который издавал Крушельницкий за советские деньги, он стремился доказать, что украинская жизнь при большевистском режиме развивается свободно. Одновременно он при помощи этого журнала клеветал на украинское националистическое движение… Но когда стало известно, что Крушельницкий собирается выехать со всей семьей в УССР, запланированное покушение на него было отложено, предвидя, что Крушельницкого ликвидируют сами большевики и продемонстрируют всем украинцам, что может ожидать от них даже тот украинец, который им прислуживает. Так и случилось…»
15 июня того же года Польша вновь оказалась в центре внимания всего западного мира: в Варшаве у входа в популярное кафе «Товарищеский ужин» было совершено покушение на министра внутренних дел Бронислава Перацкого. Через полтора часа получивший ранения влиятельный член польского правительства скончался на операционном столе.
Как показывали многочисленные свидетели, террорист, стрелявший в генерала, – высокий молодой человек в зелёном плаще – с места преступления сразу скрылся. Полицейские, бросившиеся по следу, очень быстро, буквально в ближайшем подъезде обнаружили приметную верхнюю одежду убийцы. Рядом с плащом валялся газетный сверток, в котором оказалась самодельная бомба.
А непосредственный исполнитель теракта боевик Гриць Мацейко, сбросив опасные улики, тем временем спокойно отправился в гости к своей подружке, пышногрудой хохлушке Дарке Чемеринской, где в полном восторге провёл весь вечер и ночь. На следующий день подруга Гриця, используя связи с пограничниками, сумела переправить Мацейко через Карпаты в Чехословакию. Пистолет «гиспано», кстати, Мацейко позже вернул: арсенал референтуры ОУН в ту пору был ещё небогат, каждый ствол – на вес золота.
За день до покушения при попытке перехода польско-чешской границы полицией было задержано несколько подозрительных личностей украинского происхождения. Официальная Варшава сообщала: «Аресту подверглись: Степан Бандера, 26 лет, студент Львовской политехники Мыкола Лебедь, 25 лет, абсольвент (выпускник) гимназии Дария Гнатковская, 23 года, студенты Краковского университета 30-летний Ярослав Карпинец и 26-летний Мыкола Климишин, 31-летний инженер Богдан Пидгайный, студент Львовской политехники 25-летний Иван Малюца, 21-летняя студентка Катя Зарицкая, студент Люблинского университета, 28-летний Яков Черний, 25-летний Евгений Качмарский, студент Львовского университета Роман Мигаль, 24 лет, и 27-летний юрист Ярослав Рак». Началось следствие.
В казавшихся совершенно не связанными между собой происшествиях неожиданно возникли общие фигуранты. Распутывая убийство Перацкого, полиция вышла на след, который вёл в Краков. Там столкнулись с коллегами, которые обыскивали квартиру Климишина, задержанного при переходе границы. При обыске был обнаружен странный, причудливо искорёженный лист металла. Эксперты предположили, что именно из него был изготовлен корпус той самой бомбы, которая предназначалась министру Перацкому. Идентичность металла полностью подтвердилась.
Два дела объединили в одно. Следствие растянулось на полтора года. Подозреваемые поначалу держались стойко и наотрез отрицали свою причастность к убийству генерала Перацкого. Но неожиданно польской полиции пришли на помощь бдительные чешские коллеги, которым в Праге удалось обнаружить около двух с половиной тысяч документов – протоколов, отчётов, приказов, инструкций, служебной переписки Центрального провода ОУН, названных «архивом Сеныка». Там же хранились бумаги, непосредственно касавшиеся подготовки убийства польского министра. Фотокопии материалов направили в Варшаву. Это уже были козыри!
Сколько было опрокинуто чарок и чешской «Бехеровки», и польской «Выборовой» с «Житней» за успех и тесное сотрудничество полиции двух стран, представить страшно!..
Зато теперь во время допросов польские дознаватели могли позволить себе небрежно щеголять полной осведомлённостью о структуре, формах и методах работы организации, о деятельности её лидеров. При этом снисходительно говоря подследственным: «Парень, хватит запираться. Ты же понимаешь, мы всё и обо всём уже знаем. Твои товарищи оказались умнее, давным-давно раскололись и дали признательные показания. Смотри, не опоздай… Будешь дальше упираться, получишь на полную катушку…»
Первыми на уловки следователей повелись, надломились и «поплыли» члены Краевой экзекутивы Малюца, Пидгайный и Мигаль. Они «запели» во весь голос. Да, подтверждали они, Лебедь отвечал за наружное наблюдение, проводил рекогносцировку на местности. Автором плана покушения на Перацкого был Шухевич.
Удалось также выяснить, что первоначальный замысел операции претерпел изменения. Предполагалось, что террорист Мацейко станет смертником. Он должен был приблизиться к министру на максимально близкое расстояние и подорвать бомбу, которая уничтожила бы и Перацкого, и его самого. Но самодельный заряд дал сбой, и тогда Мацейко пришлось применить пистолет.
Бандера? Да, за ним оставалось общее политическое руководство. Не класть же Проводнику голову на плаху ради какого-то министра-сатрапа?
(Невольно напрашиваются исторические параллели. «Бомбист» Мыкола Климишин внешне был очень похож на своего тёзку – народовольца Николая Кибальчича, который в своё время готовил покушение на российского царя Александра II.
У лидера «Народной воли» Андрея Желябова, как и у Проводника ОУН Бандеры, на момент покушения было стопроцентное алиби: ни тот ни другой не принимали непосредственного участия в смертоубийствах. Однако Желябов, узнав об аресте своих единомышленников, признал своё участие в подготовке теракта и потребовал, чтобы его судили вместе с друзьями. Бандера же напрочь отрицал всё, кроме нелегального перехода границы.)
Для Степана Андреевича крутой поворот в ходе следствия, откровенные признания вчерашних друзей стали тяжким ударом. Он сник, терялся в догадках, откуда полиции стали известны факты, которые должны были остаться тайной за семью печатями. Но когда из общей камеры его перевели в одиночку и заковали в «железы»-кандалы, Степан вспомнил свои уроки мужества и воспитания силы духа. Депрессия уступила место собранности и стойкости. Он даже пытался наладить контакт с другими заключёнными, поддержать их. Когда во время кормёжки ему расковывали руки, он умудрялся тайком от тюремщиков царапать иголкой на днище миски слово к товарищам: «Трымайтесь!» («Держитесь!»).
Но опровергать признательные показания соучастников, фотокопии подлинных документов, в том числе смертного приговора Перацкому, обозначенного берлинской конференцией ОУН как акт отмщения за жестокое «усмирение» галичан, было невозможно.
Дерзкое убийство члена польского правительства, ход следствия по этому делу долгое время оставались темой номер один для европейской прессы. «Генерал Перацкий, будучи министром внутренних дел, курировал позорную „пацификацию” Украины, – расставлял акценты обозреватель влиятельной английской газеты „Манчестер гардиан”. – Украинцы переносили тяжкий гнёт с пассивностью, достойной удивления, пока некоторые представители крайних кругов не начали устраивать пожары, сжигая скирды соломы, усадьбы польских переселенцев. В ответ отряды польской конницы и полиции нападали на украинские сёла, хватали украинских крестьян без разбора и избивали их. Эти операции проводились скрытно, но… нет никакого сомнения, что тут происходил один из самых крупных актов насилия, когда-либо случавшийся в Новейшее время. Неизвестно точное количество пострадавших, но ориентировочно их число приближается к 10 тысячам, причём почти все они были ни в чём не повинны. Избиения были столь жестокими, что многие из крестьян неделями лежали в больницах, а несколько человек скончались от ран. Эти избиения происходили одновременно с уничтожением имущества украинцев».
Варшава держала оборону, силясь доказать, что генерал никоим образом не был причастен к «пацификации» и вообще в те годы он был вовсе не министром, а лишь его заместителем. В официальном сообщении польских властей даже проскользнуло сожаление, что Перацкий-де проявлял чрезмерную лояльность по отношению к украинцам.
Однако настырные британские газетчики не унимались: «Мы не писали, что ген. Перацкий был министром внутренних дел во времена „пацификации”. Тогда он возглавлял тайную полицию в составе министерства Складковского и непосредственно отвечал за проведение „пацификации” в Восточной Галичине в 1930 г., а также в Лесском уезде в 1931 г., на Волыни и в Полесье в 1932 г. Его миротворческие выступления служили только маскировкой злодеяний и жестокости, за которые он и польское правительство несут полную ответственность».
Для советских чекистов убийство польского министра стало неожиданностью, тем более что, по агентурным данным, Евген Коновалец якобы был категорически против насилия в отношении Перацкого. Стало быть, делали вывод лубянские аналитики, в верхушке ОУН усиливается соперничество, налицо конфликт поколений, противостояние между «стариками» (Коновалец) и молодой порослью во главе с Бандерой.
Разгадывать пасьянс, складывающийся в Организации, и отслеживать происходящие там процессы начальник иностранного отдела ОГПУ Артузов поручил подающему надежды двадцатишестилетнему чекисту Павлу Судоплатову.
Не менее пристально контролировали ситуацию в ОУН германские спецслужбы. В январе 1934 года, то есть через год после прихода к власти Адольфа Гитлера, берлинская штаб-квартира ОУН на правах особого отдела была зачислена в штат гестапо. В столичном предместье Вильгельмдорф на средства немецкой разведки были сооружены казармы для «воякив» – боевиков будущей повстанческой армии.
Варшава, Медовая улица. 18 ноября 1935
В зал судебных заседаний приставы ввели Бандеру последним. При его появлении все подсудимые, не дожидаясь команды, дружно вскочили, приветствуя проводника: «Слава Украине!»
– Героям слава! – ответил им Бандера.
В этот момент поднялись адвокаты, а следом, толком не понимая, что происходит, но подчиняясь стадному инстинкту, – даже судьи и присяжные заседатели. Так скандально начался варшавский процесс над оуновскими террористами.
При опросе свидетелей проблемы усугубились. Студентка Вера Свенцицкая, игнорируя требования председательствующего, наотрез отказалась отвечать на вопросы по-польски. За неподчинение суду ей тут же вынесли приговор: штраф 200 злотых и десятидневное заключение под стражу. Плюс сутки за дерзкие в официальном присутствии выкрики «Слава Украине! Героям слава!». Полиция тут же препроводила Веру в камеру. То же наказание ожидало всех, кто осмеливался игнорировать государственный язык при даче показаний.
Но, посовещавшись, посудимые сменили тактику: отвечая на вопросы на мове, они немедленно переходили на польский, когда требовали, чтобы в протокол были занесены их свидетельства о применении насилия к ним во время следствия.
– Во время допросов я дал ложные показания в отношении некоторых подсудимых, – заявил Андрей Горницкий. – Их меня вынудили сказать под пытками. Четыре дня полицейские держали меня на морозе. Сегодня мне стыдно за проявленную мной слабость, а пытки я считаю преступлением против человека…
– Постойте, – прервал его судья, – мы хотим услышать от вас ответ на вопрос по существу: являетесь ли вы членом Организации украинских националистов?
– Да, к ОУН я принадлежал, принадлежу и буду принадлежать до самой смерти, потому что считаю, что только Организация украинских националистов…
– Свидетель, вы лишаетесь слова!
Но Горницкий продолжал твердить своё:
– Украинский народ только благодаря Организации украинских националистов…
По поручению председателя суда полицейские силой выволокли из зала «временно» приговоренного к двум суткам ареста. Но даже на пороге Горницкий продолжал кричать: «Да здравствует украинская национальная революция! Слава Украине!»
Главной цели оуновцы добились: процесс из сугубо уголовного превращался в политический, своего рода митинг, вольную трибуну. Даже прокурор, сам того не желая, подыграл им. Своё обвинительное слово он начал с экскурса в историю:
– Проблемы взаимоотношений Организации украинских националистов и власти можно было бы обозначить одним словом. Когда в 1863 году некий русский вельможа задал вопрос польскому маркграфу Велепольскому, что должна сделать Россия, чтобы удовлетворить требования поляков, тот ответил: «Отойти!» Такую же позицию по отношению к ОУН должны занять и мы…
Спохватившись, прокурор пошёл на попятную и стал говорить о том, что Польша не может и не станет уходить с оккупированных украинских земель. Однако одно лишь сравнение украинских националистов с польскими повстанцами 1863 года уже свидетельствовало если не об уважительном отношении, то хотя бы о моральном оправдании сопротивления ОУН насильственной «пацификации».
«Мы видим двух девушек и нескольких парней, молодых, даже молоденьких, которые смотрят нам в глаза смело и ясно, – на колене строчил свой репортаж корреспондент газеты „Вядомосци литерацки” Ксаверий Прушински. – „Исподлобья”, как писали некоторые, не смотрит ни Гнатковская, ни Лебедь, ни этот 26-летний руководитель революционной экзекутивы и её трибунала, недоучившийся студент политехники Бандера, боевик, который известен как минимум под четырьмя различными кличками… Простому человеку не понять, как он, месяцами охотившийся на чиновника, как на зверя, может сегодня открыто смотреть в глаза всему миру. По параграфам статей, которые вменяет прокурор, всем им грозит смертная казнь. В лучшем случае, если не конец всей, то конец только что начатой молодой жизни, ещё не отшумевшей. Уже теперь должна была бы поступить в кровь этих людей мертвечина умирания и тяжесть долгих лет тюрьмы. Но в них этого нет.
Они очень внимательно слушают показания полицейских. Слушают, как донесения вчерашнего противника с другой стороны фронта. Если бы мы, например, встретили этих подсудимых в Карпатах, то были бы уверены, что они просто направляются в горы на прогулку. Но это между тем террористы… Они изготавливали бомбы…»
Представители проправительственной прессы были более пристрастны. Объектом их издевательских характеристик являлся прежде всего Степан Бандера: «Имеет вид весьма непрезентабельный: низкого роста, щуплый, хлипкий, выглядит на 20–22 года. Бросается в глаза… выдвинутый вперёд подбородок. Острые черты лица придают ему неприятный вид. Это впечатление усиливается колючими, несколько косыми глазами, узкими, неровными зубами, на которые обращаешь внимание, когда он разговаривает со своим адвокатом, бурно при этом жестикулируя…»
Бандеру не раз силой (хотя никакой особой силы, конечно, и не требовалось) удаляли из зала по требованию судьи, который усматривал в его поведении нарушение общепринятых рамок. Журналисты посмеивались, описывая комизм ситуации, когда сразу несколько дебелых полицейских за руки и ноги волокли из зала щуплого Проводника.
Бандера не слушал обвинений в свой адрес, он считал себя обвинителем и прокурором. Голуфка, Майлов, Перацкий, Бабий были для него уже вчерашними мишенями. В камере Степан всерьёз вынашивал планы нового покушения – теперь на подкомиссара местной тюрьмы Владислава Кособуцкого, насаждавшего в застенках атмосферу тотального страха и террора.
Ни у кого даже сомнений не возникало, что зачинщикам убийства министра вынесут смертный приговор. Всё тот же Прушински в своих заметках писал: «Акт обвинения, судебный процесс сродни мастерству хирургических инструментов… Отсекли ими эту дюжину от заграничной помощи, от организации, существующей на чужие деньги. Рентген полицейской разведки просветил всё в их жизни… Знаем мы о них уже больше, чем о десятках наших близких знакомых… На самом деле трудно смириться с мыслью, что эти люди… всё-таки убивали. Но убивали во имя интересов своего народа. Хотя не думаю, что таким образом они оказывали ему добрую услугу. Но сейчас успех достигнут: подавляющая часть польской прессы, которая на протяжении 17 лет не признавала понятие „украинский”, за последние три недели прекрасно усвоила его, и теперь уже не забудет. А тем, кто писал о них не иначе, как о „гайдамаках”, сегодня стыдно… 17 лет талдычили нам, что распространение, даже насильственное насаждение на окраинах государства польского языка равнозначно распространению польскости, привитию любви к Польше. В зале суда находятся люди хотя и знающие польский язык, но не желающие говорить по-польски. Их ненависть к польской державе, к польскому министру… распространилась и на язык… Это не мальчики, у которых не хватало на кино и водку…»
С Прушински был солидарен коллега из журнала «Бунт млодых», который писал: «Таинственная ОУН – Организация Украинских Националистов – является ныне самой сильной из всех украинских легальных партий, вместе взятых. Она управляет молодёжью, формирует общественное мнение, она работает в бешеном темпе, втягивая массы в круговорот революции… Сегодня уже ясно, что время работает против нас. Каждый староста в Малополыпе, даже на Волыни может назвать сразу несколько сёл, которые до недавнего времени были полностью пассивными, а сегодня стремятся к борьбе, готовы к антигосударственным акциям. А это значит, что сила противника выросла, а польское государство многое утратило…»
Вынесение приговора назначили на 13 января 1936 года, на последний день года по греко-католическому календарю.
С трудом пробившись к телефонному аппарату, корреспондент газеты «Робитнык» («Рабочий») диктовал прямой репортаж в номер с места событий: «С раннего утра Медовую плотно заняла полиция. Через каждые несколько метров – конные и пешие патрули. В засадах – запасные силы. По двору суда тоже прогуливаются патрули. В зале и на ступенях количество полицейских прибавилось. По нескольку раз проверяют пропуска. Говорят, что всем представителям зарубежной, провинциальной и варшавской прессы вряд ли удастся разместиться в просторных ложах, предназначенных для журналистов. В зале, временами пустовавшем во время прений, неимоверное столпотворение. Перед боковым входом ряды дежурных полицейских. Окружённые вдвое увеличенным эскортом идут подсудимые. Они спокойны… Может быть, чуть бледнее лица, может быть, глаза блестят сильнее, но в их движениях нет волнения, которым взбудоражена публика. Проходят долгие минуты. Ожидание тревожит всех нас. Уже после 12 звучат слова приговора…»
Степана Бандеру, Мыколу Лебедя и Ярослава Карпинца суд приговорил к смертной казни. Климишину и Пидгайному присудили пожизненный срок заключения. Гнатковской – 15 лет, Малюце, Мигалю и Качмарскому – по 12. Зарецкую приговорили к 8 годам тюрьмы. А Раку и Чернию дали на год меньше.
Подсудимые выслушали приговор хладнокровно. Показательно спокоен был Бандера. Вместе с Лебедем они громко выкрикнули в зал своё: «Хай живе Украша!» После этого Степана в очередной раз силой заставили покинуть зал суда. Его биограф Петро Бачей позже напишет: «…Чтобы войти в историю национальным героем, отцом украинской государственности, Бандера готов был хоть трижды взойти на эшафот. Эту самую готовность он желал видеть в каждом украинце».
Даже католическая газета «Полония» не удержалась от упрёков в адрес правосудия: «В таких процессах судьи обязаны помнить, что судят человека, совершившего самое тяжкое преступление, но он заслуживает уважения, ибо преступил закон в борьбе за идею…»
По окончании судебного заседания осуждённых под усиленным конвоем отправили в камеры смертников. Впрочем, не камеры – каменные мешки с оглушительной акустикой. Степана выводили на непродолжительные прогулки во внутренний дворик, прозванный Триумфальной площадью смертников, кроме него и конвоиров в те минуты там, как правило, больше никого не было.
Официальная Варшава ясно представляла себе реакцию западных политических кругов на приговор украинским националистам. Лишний раз провоцировать усиление интереса к «полонизации» было бы недальновидно. Уже в январе сейм под благовидным предлогом – «в связи со смертью маршала Юзефа Пилсудского» – принял решение об «амнистии» виновных оуновцев, заменив смертную казнь пожизненным заключением. Собственно говоря, это тоже было казнью, только отсроченной, мучительно медленной. Остальным осуждённым сроки заключения тоже сократили – кому наполовину, кому на треть. Только оставались вопросы: как можно, к примеру, на треть сократить пожизненное заключение?..
– Героям слава! – ответил им Бандера.
В этот момент поднялись адвокаты, а следом, толком не понимая, что происходит, но подчиняясь стадному инстинкту, – даже судьи и присяжные заседатели. Так скандально начался варшавский процесс над оуновскими террористами.
При опросе свидетелей проблемы усугубились. Студентка Вера Свенцицкая, игнорируя требования председательствующего, наотрез отказалась отвечать на вопросы по-польски. За неподчинение суду ей тут же вынесли приговор: штраф 200 злотых и десятидневное заключение под стражу. Плюс сутки за дерзкие в официальном присутствии выкрики «Слава Украине! Героям слава!». Полиция тут же препроводила Веру в камеру. То же наказание ожидало всех, кто осмеливался игнорировать государственный язык при даче показаний.
Но, посовещавшись, посудимые сменили тактику: отвечая на вопросы на мове, они немедленно переходили на польский, когда требовали, чтобы в протокол были занесены их свидетельства о применении насилия к ним во время следствия.
– Во время допросов я дал ложные показания в отношении некоторых подсудимых, – заявил Андрей Горницкий. – Их меня вынудили сказать под пытками. Четыре дня полицейские держали меня на морозе. Сегодня мне стыдно за проявленную мной слабость, а пытки я считаю преступлением против человека…
– Постойте, – прервал его судья, – мы хотим услышать от вас ответ на вопрос по существу: являетесь ли вы членом Организации украинских националистов?
– Да, к ОУН я принадлежал, принадлежу и буду принадлежать до самой смерти, потому что считаю, что только Организация украинских националистов…
– Свидетель, вы лишаетесь слова!
Но Горницкий продолжал твердить своё:
– Украинский народ только благодаря Организации украинских националистов…
По поручению председателя суда полицейские силой выволокли из зала «временно» приговоренного к двум суткам ареста. Но даже на пороге Горницкий продолжал кричать: «Да здравствует украинская национальная революция! Слава Украине!»
Главной цели оуновцы добились: процесс из сугубо уголовного превращался в политический, своего рода митинг, вольную трибуну. Даже прокурор, сам того не желая, подыграл им. Своё обвинительное слово он начал с экскурса в историю:
– Проблемы взаимоотношений Организации украинских националистов и власти можно было бы обозначить одним словом. Когда в 1863 году некий русский вельможа задал вопрос польскому маркграфу Велепольскому, что должна сделать Россия, чтобы удовлетворить требования поляков, тот ответил: «Отойти!» Такую же позицию по отношению к ОУН должны занять и мы…
Спохватившись, прокурор пошёл на попятную и стал говорить о том, что Польша не может и не станет уходить с оккупированных украинских земель. Однако одно лишь сравнение украинских националистов с польскими повстанцами 1863 года уже свидетельствовало если не об уважительном отношении, то хотя бы о моральном оправдании сопротивления ОУН насильственной «пацификации».
«Мы видим двух девушек и нескольких парней, молодых, даже молоденьких, которые смотрят нам в глаза смело и ясно, – на колене строчил свой репортаж корреспондент газеты „Вядомосци литерацки” Ксаверий Прушински. – „Исподлобья”, как писали некоторые, не смотрит ни Гнатковская, ни Лебедь, ни этот 26-летний руководитель революционной экзекутивы и её трибунала, недоучившийся студент политехники Бандера, боевик, который известен как минимум под четырьмя различными кличками… Простому человеку не понять, как он, месяцами охотившийся на чиновника, как на зверя, может сегодня открыто смотреть в глаза всему миру. По параграфам статей, которые вменяет прокурор, всем им грозит смертная казнь. В лучшем случае, если не конец всей, то конец только что начатой молодой жизни, ещё не отшумевшей. Уже теперь должна была бы поступить в кровь этих людей мертвечина умирания и тяжесть долгих лет тюрьмы. Но в них этого нет.
Они очень внимательно слушают показания полицейских. Слушают, как донесения вчерашнего противника с другой стороны фронта. Если бы мы, например, встретили этих подсудимых в Карпатах, то были бы уверены, что они просто направляются в горы на прогулку. Но это между тем террористы… Они изготавливали бомбы…»
Представители проправительственной прессы были более пристрастны. Объектом их издевательских характеристик являлся прежде всего Степан Бандера: «Имеет вид весьма непрезентабельный: низкого роста, щуплый, хлипкий, выглядит на 20–22 года. Бросается в глаза… выдвинутый вперёд подбородок. Острые черты лица придают ему неприятный вид. Это впечатление усиливается колючими, несколько косыми глазами, узкими, неровными зубами, на которые обращаешь внимание, когда он разговаривает со своим адвокатом, бурно при этом жестикулируя…»
Бандеру не раз силой (хотя никакой особой силы, конечно, и не требовалось) удаляли из зала по требованию судьи, который усматривал в его поведении нарушение общепринятых рамок. Журналисты посмеивались, описывая комизм ситуации, когда сразу несколько дебелых полицейских за руки и ноги волокли из зала щуплого Проводника.
Бандера не слушал обвинений в свой адрес, он считал себя обвинителем и прокурором. Голуфка, Майлов, Перацкий, Бабий были для него уже вчерашними мишенями. В камере Степан всерьёз вынашивал планы нового покушения – теперь на подкомиссара местной тюрьмы Владислава Кособуцкого, насаждавшего в застенках атмосферу тотального страха и террора.
Ни у кого даже сомнений не возникало, что зачинщикам убийства министра вынесут смертный приговор. Всё тот же Прушински в своих заметках писал: «Акт обвинения, судебный процесс сродни мастерству хирургических инструментов… Отсекли ими эту дюжину от заграничной помощи, от организации, существующей на чужие деньги. Рентген полицейской разведки просветил всё в их жизни… Знаем мы о них уже больше, чем о десятках наших близких знакомых… На самом деле трудно смириться с мыслью, что эти люди… всё-таки убивали. Но убивали во имя интересов своего народа. Хотя не думаю, что таким образом они оказывали ему добрую услугу. Но сейчас успех достигнут: подавляющая часть польской прессы, которая на протяжении 17 лет не признавала понятие „украинский”, за последние три недели прекрасно усвоила его, и теперь уже не забудет. А тем, кто писал о них не иначе, как о „гайдамаках”, сегодня стыдно… 17 лет талдычили нам, что распространение, даже насильственное насаждение на окраинах государства польского языка равнозначно распространению польскости, привитию любви к Польше. В зале суда находятся люди хотя и знающие польский язык, но не желающие говорить по-польски. Их ненависть к польской державе, к польскому министру… распространилась и на язык… Это не мальчики, у которых не хватало на кино и водку…»
С Прушински был солидарен коллега из журнала «Бунт млодых», который писал: «Таинственная ОУН – Организация Украинских Националистов – является ныне самой сильной из всех украинских легальных партий, вместе взятых. Она управляет молодёжью, формирует общественное мнение, она работает в бешеном темпе, втягивая массы в круговорот революции… Сегодня уже ясно, что время работает против нас. Каждый староста в Малополыпе, даже на Волыни может назвать сразу несколько сёл, которые до недавнего времени были полностью пассивными, а сегодня стремятся к борьбе, готовы к антигосударственным акциям. А это значит, что сила противника выросла, а польское государство многое утратило…»
Вынесение приговора назначили на 13 января 1936 года, на последний день года по греко-католическому календарю.
С трудом пробившись к телефонному аппарату, корреспондент газеты «Робитнык» («Рабочий») диктовал прямой репортаж в номер с места событий: «С раннего утра Медовую плотно заняла полиция. Через каждые несколько метров – конные и пешие патрули. В засадах – запасные силы. По двору суда тоже прогуливаются патрули. В зале и на ступенях количество полицейских прибавилось. По нескольку раз проверяют пропуска. Говорят, что всем представителям зарубежной, провинциальной и варшавской прессы вряд ли удастся разместиться в просторных ложах, предназначенных для журналистов. В зале, временами пустовавшем во время прений, неимоверное столпотворение. Перед боковым входом ряды дежурных полицейских. Окружённые вдвое увеличенным эскортом идут подсудимые. Они спокойны… Может быть, чуть бледнее лица, может быть, глаза блестят сильнее, но в их движениях нет волнения, которым взбудоражена публика. Проходят долгие минуты. Ожидание тревожит всех нас. Уже после 12 звучат слова приговора…»
Степана Бандеру, Мыколу Лебедя и Ярослава Карпинца суд приговорил к смертной казни. Климишину и Пидгайному присудили пожизненный срок заключения. Гнатковской – 15 лет, Малюце, Мигалю и Качмарскому – по 12. Зарецкую приговорили к 8 годам тюрьмы. А Раку и Чернию дали на год меньше.
Подсудимые выслушали приговор хладнокровно. Показательно спокоен был Бандера. Вместе с Лебедем они громко выкрикнули в зал своё: «Хай живе Украша!» После этого Степана в очередной раз силой заставили покинуть зал суда. Его биограф Петро Бачей позже напишет: «…Чтобы войти в историю национальным героем, отцом украинской государственности, Бандера готов был хоть трижды взойти на эшафот. Эту самую готовность он желал видеть в каждом украинце».
Даже католическая газета «Полония» не удержалась от упрёков в адрес правосудия: «В таких процессах судьи обязаны помнить, что судят человека, совершившего самое тяжкое преступление, но он заслуживает уважения, ибо преступил закон в борьбе за идею…»
По окончании судебного заседания осуждённых под усиленным конвоем отправили в камеры смертников. Впрочем, не камеры – каменные мешки с оглушительной акустикой. Степана выводили на непродолжительные прогулки во внутренний дворик, прозванный Триумфальной площадью смертников, кроме него и конвоиров в те минуты там, как правило, больше никого не было.
Официальная Варшава ясно представляла себе реакцию западных политических кругов на приговор украинским националистам. Лишний раз провоцировать усиление интереса к «полонизации» было бы недальновидно. Уже в январе сейм под благовидным предлогом – «в связи со смертью маршала Юзефа Пилсудского» – принял решение об «амнистии» виновных оуновцев, заменив смертную казнь пожизненным заключением. Собственно говоря, это тоже было казнью, только отсроченной, мучительно медленной. Остальным осуждённым сроки заключения тоже сократили – кому наполовину, кому на треть. Только оставались вопросы: как можно, к примеру, на треть сократить пожизненное заключение?..