Страница:
– И сколько с тебя хотят эти черножопые? – поинтересовался дядька.
– Пол-лимона.
– Это что же получается? Почти тысяча баксов?
– Ну, не тысяча, меньше, – убавил Жохов эту сумму, чтобы она не казалась такой страшной.
– Я и говорю: почти тысяча.
– Не почти, а сильно меньше. Доллар сейчас где-то около шестисот семидесяти. Он за последнюю неделю сильно вырос.
– Все равно много. Думаешь, у меня столько есть?
– Думаю, найдется.
– И думаешь, я тебе дам?
– Нет, не думаю, – сказал Жохов, хотя надежда, естественно, была.
– Чего тогда пришел?
– Надо где-нибудь перекантоваться. Дома жить нельзя.
Дядька допил вино и спросил:
– Хочешь, загадку загадаю?
– С моралью?
– Не без того. Старая советская загадка, но для нас с тобой актуальная. Снаружи газ, внутри газ, а посередине – чёрт. Кто это?
– Не знаю.
– Чего ты сразу-то! Ты подумай.
– Еврей в газовой камере? – предположил Жохов.
Дядька рассердился, хотя взято было не с потолка. В поисках правды, которую от него всю жизнь скрывали, он штудировал «Протоколы сионских мудрецов» вперемешку со стенограммами партийных съездов. То и другое на видном месте стояло в шкафу с мавританской аркой. Поросль закладок над верхними обрезами говорила о том, что эти книги читались не для развлечения. После продажи коллекции дядьке хотелось наполнить остаток жизни новым смыслом.
– Это моя жена в газовом платье пьет газированную воду, – сообщил он правильный ответ.
Жены у него никогда не было. Слово «моя» значило только то, что ему, как всякому мужчине, близок лирический герой этой истории.
– А мораль? – вспомнил Жохов.
– Жениться не надо было. Меня вот Бог миловал, но ходит тут ко мне одна. Так что извини, к себе не пущу. В мои годы каждый раз как последний. Много ли мне осталось? Совкового масла в магазине не купишь. На квартиру тоже пустить не могу, там человек живет. Ты комнату сними.
Он достал две бумажки по двадцать долларов.
– Деревянных у меня нет, только баксы.
Жохов без разговора взял их и вынул из сумки свой пакет.
– Пусть пока у тебя полежит.
– Что там? – насторожился дядька.
– Посмотри.
Диск был распакован и поднесен к лампе. При электрическом свете его нежный серебряный блеск всегда становился более будничным, чем при дневном, словно на людях, зажигающих над ним свои лампадки, он нарочно прикидывался обычным металлом.
– Ванадиевый сплав, образец. Ничего интересного, – как можно более равнодушно сказал Жохов. – Днями куда-нибудь съеду на время, с собой таскать не хочется.
Через минуту его сокровище упокоилось в обувнике, среди убранных на зиму летних ботинок. Он запомнил место, выпросил у дядьки отцовского «Чингисхана» и поехал домой.
В одиннадцатом часу вечера на Садовом было безлюдно, как ночью, но машины неслись сплошным потоком. У стены дома, прижимая к себе двух спящих ребятишек, на картонной подстилке сидела темноликая женщина в азиатском халате, в шлепанцах на босу ногу. Щиколотки у нее были в струпьях. Навстречу деловито прошагал хорошо одетый человек с разбитым в кровь лицом. Светофоры призрачно светили сквозь бензиновый смог. «Кто смотрит на мир как на мираж, того не видит царь смерти», – вспомнил Жохов путеводную мысль из «Дхаммапады». Следовать этому тезису становилось все труднее.
У подъезда незнакомый мордастый парень в спортивных шароварах осведомился, не найдется ли закурить. Жохов достал пачку «Магны». Ноги предательски ослабли. До срока оставалось три дня, в это время у таких, как Хасан, принято напоминать о себе.
Испытующе глядя ему в глаза, парень на ощупь вытянул сигарету и спросил:
– Тебя, отец, никто не обижает?
Слово «отец» в таких случаях всегда расстраивало, но сейчас даже оно потонуло в мгновенном облегчении.
– Разве что теща, – сказал Жохов.
– Если кто обидит, скажи. Разберемся, – пообещал парень, чиркая громадной стальной зажигалкой.
Он затянулся, выпустил дым и, сочтя, видимо, что исполнил долг благодарности, удалился в сторону метро. Пока его овальная фигура не скрылась за углом, Жохов смотрел ему вслед, колеблясь, не окликнуть ли. В идеале этот мордастый мог оказаться авторитетным членом какой-нибудь группировки и взять к себе под крышу. Новый мир был очень хорошо забытым старым, все помнившие его умерли тысячу лет назад. Осталось предание о том, как добрый пастушок вынес из лесного пожара обыкновенную гадюку, а она обернулась всемогущей царицей змей.
В тамбуре подъезда Жохов бесшумно отшелкнул наборный замок, прислушался. Тихо, но это не значит, что там никого нет. Со всеми предосторожностями поднялся к себе на этаж, вошел в квартиру. Тут же зазвонил телефон. Ираида Ивановна высунулась из своей комнаты:
– Тебя. Весь вечер названивают.
До этого Хасан звонил трижды и упорно заводил разговор про комнату, но в последние два вечера, когда соседки звали к телефону, в трубке не было уже ничего, кроме молчания. Сейчас, как вчера и позавчера, там стеной стояла тишина. Жохов тоже молчал, вдруг на том конце провода не то к микрофону поднесли будильник, не то микрофон – к стенным часам.
Отдаленное глухое тиканье подействовало с неожиданной силой. Впервые стало по-настоящему страшно. Он долго не решался положить трубку, наконец положил, постаравшись сделать это предельно мягко, словно тот, с будильником, мог оценить его деликатность и расценить ее как покорность судьбе.
У себя в комнате Жохов зажег свет, разделся и встал с сигаретой у окна. В этой позиции ему обычно хорошо думалось, но сейчас нужно было или открыть окно, или погасить люстру, а то мешало сосредоточиться его же собственное отражение в стекле. В ушах продолжало тикать. В голове прокручивалась единственная фраза: «Пора делать перебивку перфокарт».
Он снова щелкнул выключателем. В темноте зеленым гнилушечным пятном проступил китайский череп, висевший на нитке под люстрой. Покрытая фосфоресцирующим составом пластмасса отдавала впитанный свет. Игрушка была куплена в подарок Лельке, но теща завопила, что фосфор, радиация.
В тишине опять взорвался телефон. Один звонок, второй, третий, четвертый. Соседки сидели по своим комнатам. Он решил не брать трубку, но не выдержал и взял. Звонил Гена.
– Слушай, – одышливо сказал он, – я, кажется, нашел покупателя.
– Для Караваева?
– Нет.
Сказано было так, что Жохов сразу все понял.
Вечером, пока Шубин работал, жена уложила сына и, сев за рояль, вместо колыбельной негромко начала петь ему на мотив «Старинной французской песни» из «Детского альбома» Чайковского:
В начале одиннадцатого Жохов спустился во двор и зашагал в сторону площади Маяковского. На нем была куртка под замшу, на голове – грузинского производства черная шапочка с жирным трилистником на отвороте. Спортивная сумка через плечо выглядела как фирменная, если бы не алая пума у нее на боку. Воздушной размытостью очертаний она обнаруживала контрафакт.
Мартовское солнце и весенний авитаминоз кружили ему голову. Сворачивая за угол, он не заметил, как от группы вкладчиков «Чары», с утра тусовавшихся во дворе, отделился и последовал за ним потертый малый в коричневой кожаной куртке с погончиками. Лохматая собачья шапка нависала над его напряженно-значительным лицом, какие бывают у тайных пьяниц и людей с большим опытом послушания. Независимая походка тоже выдавала в нем человека, привыкшего подбегать на свист.
Время было судьбоносное. Голос судьбы мог прозвучать в любом месте и в любую минуту, поэтому иногда Жохов останавливался, читая расклеенные на стенах и водосточных трубах объявления. На уровне глаз ими была покрыта любая поверхность, тяготеющая к вертикали. Там, где их пытались содрать, они лепилась особенно густо и бесформенно, как нарастающее на ранах дикое мясо. Все вокруг что-то продавали или куда-то зазывали, чтобы продать право на продажу того, что сами продать не могли.
Жохов высматривал объявления с ключевым словом «куплю». Такие попадались нечасто и касались в основном золота, икон, орденов и медалей. Однажды он оборвал и сунул в карман бумажный хвостик с номером телефона, владелец которого интересовался аммонитами и трилобитами. Обычно эти бумажки лежали там без применения, пока не превращались в труху, но иногда какая-нибудь оборачивалась реальным шансом. Все так перепуталось, что ископаемые моллюски могли найтись по соседству с ванадием, сахарным песком или узбекскими халатами.
С Геной встретились у кинотеатра «Москва». Зашли во двор, Жохов достал из сумки прозрачную папочку.
– Тут вся документация. Смотреть будешь?
– А нужно? – спросил Гена.
– Необязательно, просто отдашь им в комплекте. Тут результаты металлоанализа и заключение завлабораторией. Все на фирменных бланках, с печатями. Адрес и телефон указаны. Поедут они туда или позвонят, их дело. Наше дело – предоставить им такую возможность.
Жохов извлек листок другого формата, чем остальные.
– Это справка о ценах на Лондонской бирже за последние два года. Динамика отрицательная, но для нас роли не играет. Покажешь им, чтобы они имели представление, что мы в курсе. Когда я подключусь, у них уже будет точка отсчета.
– В смысле цены?
– Естественно. Потом можно будет ее снизить, но они должны знать, что настоящая нам известна. Сейчас никто не знает, кто за кем стоит, безопаснее для начала просить реальную цену.
Гена сосредоточенно кивал. Идти с ним на первую встречу Жохов не собирался. Успеется, пускай отработает свой процент.
Под бумагами лежал маленький полиэтиленовый пакетик со щепотью металлических опилок внутри.
– Тоже им отдашь, – велел Жохов. – Анализ могут сделать сами, это их право. Не поверят нашей лаборатории, пусть ищут свою.
Он вручил пакетик Гене. Тот с сомнением покачал его на ладони.
– Что-то они легкие.
– Какие есть. Удельный вес пять и двести сорок пять.
– А если они сами захотят взять пробу на анализ?
– Да ради бога! Напилим при них.
– Чем?
– Напильником.
Простота этой операции Гену разочаровала. Ему, видимо, казалось, что бесценный диск должен быть твердым, как алмаз.
– Завтра вечером я тебе отзвоню, – пообещал он, укладывая папку в свой дипломат.
Двинулись к метро. По дороге Жохов провел небольшой инструктаж:
– Своего телефона им не давай и с домашнего не звони, у них может быть определитель номера. Место встречи назначай сам. Разговаривай с ними только на улице, во дворы не заходи, в машину не садись. Потом проверь, нет ли хвоста. В метро это проще всего. Зайдешь в вагон, а перед тем как двери закроются, выскочишь обратно на платформу. Если за тобой кто-то выскочит, ты его засечешь.
– И что тогда?
– Как-нибудь уйдешь, не маленький. Машину поймаешь. Больше с ними не связывайся, ну их к черту.
– Все будет нормально, я чувствую, – сказал Гена. – Всегда чувствовал, что ничего не будет, а сейчас совсем другое чувство.
Он пошел в метро, а Жохов свернул на Садовое и через десяток шагов открыл тяжелую, как в бомбоубежище, железную дверь под вывеской турагентства. Маленький офис, куда его пропустил охранник в камуфляже, был увешан фотографиями турецких пляжей, многоярусных отелей, окаймленных ядовито-голубыми бассейнами, и доступных горнолыжных курортов с уходящими вверх подъемниками, в которых ехали веселые лыжницы в темных очках. Эти красоты располагались на уровне глаз, а выше и ниже, в меньшей степени востребованные клиентурой, охотничьи замки стояли на зеленых холмах, алела черепица, античные руины белели на фоне пронзительно-желтой балканской сурепки. Снято было как-то так, что во всем ощущались покой и мгновенная полнота жизни. С прошлого года два эти состояния души для Жохова существовали порознь.
– У вас в Монголию туры есть? – осведомился он у девушки за стеклянным столом.
– К сожалению, нет.
– Напрасно. Волшебная страна.
Садясь, оглядел себя в зеркале напротив. К сорока трем годам его жесткие волосы оставались темно-русыми даже на висках, но одна прядь на макушке торчала седым ежиком. Тридцать лет назад ему туда плюнул царь смерти, когда любимого щенка задавило машиной. С этого плацдарма, постепенно захватывая все тело, признаки разложения начнут продвигаться вниз.
За спиной у него малый в собачьей шапке рассматривал плакаты на стенах. Жохов не обратил на него внимания.
– Ужасно выгляжу, да? – вздохнул он, отрываясь от зеркала.
Девушка взглянула на него с недоумением. В ее возрасте трудно понять, какое значение может иметь внешний вид для мужика за сорок в шмотках с вещевого рынка. Все они выглядят плохо, и это естественно.
Жохов решил держать марку.
– Пора отдыхать, всех денег не заработаешь. Махнуть бы в Анталию!
– Лучше в Египет, – сказала девушка. – В Турции еще холодновато.
– Не могу, милая, надо постоянно бывать в Москве. Вынужден ограничиться ближним Подмосковьем.
Она спросила, какое направление его интересует. Он выбрал восточное, хотя ему было все равно. Застучал струйный принтер, медленно выталкивая из себя список подмосковных здравниц к востоку от столицы. Жохов начал читать подряд, но соскучился и наудачу ткнул пальцем.
– Дом отдыха «Строитель»? – вывернув шею, уточнила девушка.
– Да. Где это?
– Пятьдесят километров по Казанской дороге. Места очень красивые, рядом лес. Есть прокат лыж.
Она достала из папки рекламный проспект.
– Цены здесь указаны без скидки. До первого мая скидка двадцать процентов. Имеются люкс, полулюкс, отдельные номера первой и второй категории.
Эту бумагу Жохов прочел внимательно.
– Одно место в номере на двоих, – определился он, изучив расценки. – Такое время сейчас, все мы чувствуем себя одинокими. Хочется, чтобы рядом была какая-то живая душа.
Через пару часов он трясся в раздолбанной электричке с туманно-желтыми окнами, опаленными неведомым огнем. В одном тамбуре не открывались наружные двери, в другом не закрывались внутренние. Оттуда тянуло стойким на холоде дымом дешевых сигарет.
Напротив сидели две женщины. Одна, бледная, похожая на почечную больную, ругала Гайдара, Чубайса, Шахрая и еще какого-то не известного Жохову деятеля с фамилией подлиннее, ритмически выпадавшей из этого ряда.
– Они его изолировали, ничего ему не докладывают, – говорила она с выражением привычного страдания на белом отечном лице. – Он ничего не знает, какие нынче зарплаты, сколько что стоит. Особенно из лекарств.
– Не знает, потому что пьет всю дорогу, – отозвалась ее спутница.
Жохов понял, что речь о Ельцине.
– Нет, так-то он человек неплохой, – возразила первая. – Эти сами его поят, а потом пьяному подсовывают бумаги на подпись. Он и подписывает, что им надо. А пьет с горя.
– Какое у него, у козла, горе?
– Не скажи, Нина! Он в жизни хлебнул горя. В коллективизацию отца раскулачили, сам по стройкам скитался. Теперь вот мать умерла. Говорят, он сильно ее любил.
– Да ну бросьте вы! – повернулся к ним интеллигентный мужчина из соседнего отсека. – Борька-то как в Москву перебрался, месяцами ей не звонил. Она его только по телевизору и видала… Я сам из Свердловска, здесь в командировке, – раскрыл он источник своей осведомленности и стал рассказывать, как в самом начале перестройки к ним в Свердловск приезжала Елена Боннэр, тогда еще не вдова, а жена академика Сахарова.
Жохов с удовольствием вслушивался в родной уральский выговор с редуцированными гласными и восходящей интонацией в конце фраз.
– Она у нас в университете выступала, – говорил свердловчанин. – Объявление за два часа повесили, а все равно народу собралось – тысячи, на подоконниках стояли.
– Сидели, поди. На подоконниках-то! – резонно указала ему женщина, жалевшая Ельцина.
– Именно, что стояли! Там в актовом зале окна высокие, а когда стоят, больше людей помещается. Значит, выступила она, пошли вопросы. Встает один профессор с химфака, спрашивает: «Какая у вас политическая программа? Нельзя ли поподробнее?» Она говорит: «Наша программа очень простая, состоит всего из трех пунктов. Первый: КПСС – на х…!»
– Так прямо и сказала? – поразилась вторая слушательница.
– Зачем мне врать! Не на три буквы, не еще как-нибудь, а вот так, как я вам говорю. Все зааплодировали, она подождала, пока станет тихо, и продолжает: «Второй пункт: КГБ – на х…! Третий: цензуру – на х…!» Ее спрашивают: «И всё?» Она говорит: «А что вам еще нужно?»
Рассказчик горько усмехнулся и подвел резюме:
– С такой вот программой из трех пунктов они всю эту кашу и заварили.
Он ждал реакции, но женщины молчали. Одна потянула из сумки бутерброд.
– Было бы хоть четыре, всё легче, – сказал Жохов, оборачиваясь к вошедшему в вагон очередному коробейнику.
Они регулярно выходили из тамбура, как на сцену из-за кулис, и громко объявляли свой номер. Сейчас это была испитая тетка, богато интонированным голосом предлагавшая печатную продукцию. Казалось, она только раскрывает рот, а говорит кто-то другой. Жохов купил у нее газету «Сокровища и клады», но пока можно было смотреть в окно, читать не стал. За окном плыла усеянная строительным мусором, утыканная ржавым железом ничейная полоса в вечной войне между Москвой и Россией. Чем дальше, тем белее.
Глава 3
Жохов задрал голову, разглядывая эти руины птичьего уюта.
– Они прошлый год не прилетали, – сказал стоявший на крыльце мужик с дворницкой пешней. – При Горбачеве еще жили две пары, птенцов вывели, и всё, ни одной нету. А раньше-то было! Ой-ё, сколь.
Внутри чувствовалось, что скоро разлетятся и те, кто еще жировал здесь по последним профсоюзным путевкам. В холле одно поосыпалось, другое пооблезло, пустые ячейки образовались на большом, в полстены, мозаичном панно с долгостроем и башенными кранами. На их фоне художник изобразил золотой век советской индустрии в образе пожилого станочника, юной лаборантки и средних лет ученого, который только что расщепил мирный, вероятно, атом и держал его на ладони, показывая остальным. Все трое дружно шли в сторону женского туалета.
На рецепции Жохов протянул дежурной путевку и паспорт и, пока та переписывала паспортные данные, поделился с ней своей тревогой:
– Не завидую моему соседу. Со мной трудно.
– Пьете, что ли?
– Хуже. Искривлена носовая перегородка, страшно храплю. Неплохо бы меня изолировать. Я в агентстве просил отдельный номер, не дали.
– Чего это? У нас полно свободных номеров.
– Не знаю. Говорят, нету.
– Ладно, идите в двести восемнадцатый. Там видно будет.
Дежурная выложила на стойку ключ с привязанной к кольцу биркой из фанеры. Второй такой же остался висеть на гвозде, с которого она сняла этот.
В номере Жохов окончательно убедился, что соседа у него нет. Кровати заправлены по-казенному, в шкафу пусто, на стеклянном блюде рядом с графином оба стакана стоят вверх дном. Настроение улучшилось, он начал разбирать вещи. В ванной, как мореплаватель, впервые ступивший на неизвестную землю и в знак своего права на нее победно вонзающий древко копья в прибрежный песок, отточенным жестом воткнул в стакан зубную щетку, побрился харьковской электробритвой, рывком распечатал заклееенную на зиму балконную дверь и вышел на балкон. Черный парк, громадное небо, меркнущий свет не видимого отсюда закатного солнца – все дышало покоем.
До ужина оставалось полчаса. Жохов завалился на кровать с газетой «Сокровища и клады», прочел очерк о лозоходцах, изучил технические характеристики металлоискателей, с чьей помощью автор статьи не раз находил тайники с золотыми империалами в подлежащих сносу домах. Так время и прошло.
Столовая находилась в другом корпусе. В вестибюле торговал патриотической литературой мужик в синих галифе и солдатской гимнастерке со старорежимной, явно кооперативного производства, двойной офицерской портупеей с тренчиками для пистолета и шашки. На груди у него болтались орденские кресты из подозрительно легковесного белого металла, нарукавный шеврон украшала адамова голова, как у карателя из батальонов смерти.
Покупателей не было, все торопились на ужин. Оставив куртку в раздевалке, Жохов задержался у лотка, раскрыл брошюру под названием «Генералы о масонах». Продавец оживился.
– Очень рекомендую, – проникновенно сказал он.
– А что-нибудь еще из этой серии есть? – спросил Жохов.
– Из какой серии?
– Ну, должно же быть продолжение. Полковники о масонах, майоры о масонах. И так до сержантов. Можно и наоборот. Например, масоны о сержантах.
– Иди-ка ты отсюда, – сказал продавец, отобрав у него брошюру и бережно кладя ее на место.
В столовой Жохов поймал за локоть молоденькую официантку.
– Я новенький. Номер двести восемнадцать.
– Вон туда садитесь, – указала она. – Там накрыто.
За столом никто не сидел, но накрыто было на двоих. Он раздобыл у соседей горчицу, в два счета покидал в рот жидкие котлеты с хрустящей на зубах гречкой и не без труда поборол соблазн приложиться к чужой порции. Официантка принесла творожную запеканку. Умяв и ее, Жохов подошел к общему столу, налил из большого чайника стакан кефира.
– О-ой! – удивилась стоявшая рядом девочка, когда из носика потекла густая белая струя.
– Что-то не так?
– Я думала, в чайнике всегда чай.
– Так раньше было. При коммунистах, – объяснил он этот феномен и маленькими глотками, смакуя, стал пить холодный кефир.
Мимо прошла стриженная под мальчика шатенка с судком в руке. Жохов проводил ее взглядом. Мохеровый свитер, отечественные сапоги, черные рейтузы под юбкой из шотландки. Все богини его юности носили эту волшебную косую клетку.
Он поставил пустой стакан на поднос проходившей мимо официантке и направился к выходу. Продавец книг уже свернул свою торговлю. Теребя нарукавный шеврон с черепом и костями, он рассказывал крепконогой девахе в кожаной мини-юбке, что этот православный символ искупления, воскрешения и будущей жизни, который большевики, кощунствуя, стали изображать на трансформаторных будках, есть еще и знак русской воинской славы, его носили на киверах гусары лейб-гвардии Александрийского полка. Во время войны с Наполеоном один австрийский генерал перепутал их с прусскими гусарами, имевшими такие же кокарды, и крикнул им: «Здравствуйте, гусары смерти!» Они ответили: «Мы не гусары смерти. Мы – бессмертные гусары».
Деваха слушала равнодушно, зато смуглый черноглазый мальчик лет десяти, проходивший мимо с булкой в руке, остановился, перестал жевать и внимал как завороженный. Потом его увела армянская мама. Она что-то говорила ему, он не отвечал. Глаза его были устремлены туда, где скакали, истаивая под снопами небесного света, давно истлевшие в земле эскадроны.
За барьером раздевалки, как за прилавком, сидел изможденный, с землистым лицом, старик-гардеробщик. Перед ним лежали его товары: сигареты, мыло, зубная паста, две книжечки – «Любовники Екатерины» и «Целительный керосин». С барьера свисали ленты неразрезанных билетов цвета стираной джинсы. Зазывая публику в кино, он громко щелкал ножницами. Жохов оставил ему деньги за сигареты и за билет, взял пачку «Магны», но от билета отказался жестом человека, знающего, что кроме финансовой отчетности в мире есть бедность, старость, болезни и смерть.
– Пол-лимона.
– Это что же получается? Почти тысяча баксов?
– Ну, не тысяча, меньше, – убавил Жохов эту сумму, чтобы она не казалась такой страшной.
– Я и говорю: почти тысяча.
– Не почти, а сильно меньше. Доллар сейчас где-то около шестисот семидесяти. Он за последнюю неделю сильно вырос.
– Все равно много. Думаешь, у меня столько есть?
– Думаю, найдется.
– И думаешь, я тебе дам?
– Нет, не думаю, – сказал Жохов, хотя надежда, естественно, была.
– Чего тогда пришел?
– Надо где-нибудь перекантоваться. Дома жить нельзя.
Дядька допил вино и спросил:
– Хочешь, загадку загадаю?
– С моралью?
– Не без того. Старая советская загадка, но для нас с тобой актуальная. Снаружи газ, внутри газ, а посередине – чёрт. Кто это?
– Не знаю.
– Чего ты сразу-то! Ты подумай.
– Еврей в газовой камере? – предположил Жохов.
Дядька рассердился, хотя взято было не с потолка. В поисках правды, которую от него всю жизнь скрывали, он штудировал «Протоколы сионских мудрецов» вперемешку со стенограммами партийных съездов. То и другое на видном месте стояло в шкафу с мавританской аркой. Поросль закладок над верхними обрезами говорила о том, что эти книги читались не для развлечения. После продажи коллекции дядьке хотелось наполнить остаток жизни новым смыслом.
– Это моя жена в газовом платье пьет газированную воду, – сообщил он правильный ответ.
Жены у него никогда не было. Слово «моя» значило только то, что ему, как всякому мужчине, близок лирический герой этой истории.
– А мораль? – вспомнил Жохов.
– Жениться не надо было. Меня вот Бог миловал, но ходит тут ко мне одна. Так что извини, к себе не пущу. В мои годы каждый раз как последний. Много ли мне осталось? Совкового масла в магазине не купишь. На квартиру тоже пустить не могу, там человек живет. Ты комнату сними.
Он достал две бумажки по двадцать долларов.
– Деревянных у меня нет, только баксы.
Жохов без разговора взял их и вынул из сумки свой пакет.
– Пусть пока у тебя полежит.
– Что там? – насторожился дядька.
– Посмотри.
Диск был распакован и поднесен к лампе. При электрическом свете его нежный серебряный блеск всегда становился более будничным, чем при дневном, словно на людях, зажигающих над ним свои лампадки, он нарочно прикидывался обычным металлом.
– Ванадиевый сплав, образец. Ничего интересного, – как можно более равнодушно сказал Жохов. – Днями куда-нибудь съеду на время, с собой таскать не хочется.
Через минуту его сокровище упокоилось в обувнике, среди убранных на зиму летних ботинок. Он запомнил место, выпросил у дядьки отцовского «Чингисхана» и поехал домой.
В одиннадцатом часу вечера на Садовом было безлюдно, как ночью, но машины неслись сплошным потоком. У стены дома, прижимая к себе двух спящих ребятишек, на картонной подстилке сидела темноликая женщина в азиатском халате, в шлепанцах на босу ногу. Щиколотки у нее были в струпьях. Навстречу деловито прошагал хорошо одетый человек с разбитым в кровь лицом. Светофоры призрачно светили сквозь бензиновый смог. «Кто смотрит на мир как на мираж, того не видит царь смерти», – вспомнил Жохов путеводную мысль из «Дхаммапады». Следовать этому тезису становилось все труднее.
У подъезда незнакомый мордастый парень в спортивных шароварах осведомился, не найдется ли закурить. Жохов достал пачку «Магны». Ноги предательски ослабли. До срока оставалось три дня, в это время у таких, как Хасан, принято напоминать о себе.
Испытующе глядя ему в глаза, парень на ощупь вытянул сигарету и спросил:
– Тебя, отец, никто не обижает?
Слово «отец» в таких случаях всегда расстраивало, но сейчас даже оно потонуло в мгновенном облегчении.
– Разве что теща, – сказал Жохов.
– Если кто обидит, скажи. Разберемся, – пообещал парень, чиркая громадной стальной зажигалкой.
Он затянулся, выпустил дым и, сочтя, видимо, что исполнил долг благодарности, удалился в сторону метро. Пока его овальная фигура не скрылась за углом, Жохов смотрел ему вслед, колеблясь, не окликнуть ли. В идеале этот мордастый мог оказаться авторитетным членом какой-нибудь группировки и взять к себе под крышу. Новый мир был очень хорошо забытым старым, все помнившие его умерли тысячу лет назад. Осталось предание о том, как добрый пастушок вынес из лесного пожара обыкновенную гадюку, а она обернулась всемогущей царицей змей.
В тамбуре подъезда Жохов бесшумно отшелкнул наборный замок, прислушался. Тихо, но это не значит, что там никого нет. Со всеми предосторожностями поднялся к себе на этаж, вошел в квартиру. Тут же зазвонил телефон. Ираида Ивановна высунулась из своей комнаты:
– Тебя. Весь вечер названивают.
До этого Хасан звонил трижды и упорно заводил разговор про комнату, но в последние два вечера, когда соседки звали к телефону, в трубке не было уже ничего, кроме молчания. Сейчас, как вчера и позавчера, там стеной стояла тишина. Жохов тоже молчал, вдруг на том конце провода не то к микрофону поднесли будильник, не то микрофон – к стенным часам.
Отдаленное глухое тиканье подействовало с неожиданной силой. Впервые стало по-настоящему страшно. Он долго не решался положить трубку, наконец положил, постаравшись сделать это предельно мягко, словно тот, с будильником, мог оценить его деликатность и расценить ее как покорность судьбе.
У себя в комнате Жохов зажег свет, разделся и встал с сигаретой у окна. В этой позиции ему обычно хорошо думалось, но сейчас нужно было или открыть окно, или погасить люстру, а то мешало сосредоточиться его же собственное отражение в стекле. В ушах продолжало тикать. В голове прокручивалась единственная фраза: «Пора делать перебивку перфокарт».
Он снова щелкнул выключателем. В темноте зеленым гнилушечным пятном проступил китайский череп, висевший на нитке под люстрой. Покрытая фосфоресцирующим составом пластмасса отдавала впитанный свет. Игрушка была куплена в подарок Лельке, но теща завопила, что фосфор, радиация.
В тишине опять взорвался телефон. Один звонок, второй, третий, четвертый. Соседки сидели по своим комнатам. Он решил не брать трубку, но не выдержал и взял. Звонил Гена.
– Слушай, – одышливо сказал он, – я, кажется, нашел покупателя.
– Для Караваева?
– Нет.
Сказано было так, что Жохов сразу все понял.
Вечером, пока Шубин работал, жена уложила сына и, сев за рояль, вместо колыбельной негромко начала петь ему на мотив «Старинной французской песни» из «Детского альбома» Чайковского:
Кому принадлежат слова, жена не знала. Имена авторов чего бы то ни было не задерживались у нее в памяти. Шубина это всегда бесило, но тут она чувствовала свою глубинную правоту и могла не бояться его гнева. Песня, за которую он когда-то ее полюбил, должна была быть анонимной, чтобы считаться частью соединившей их стихии.
Три брата уходили искать по свету счастье,
Сестра их проводила в путь далекий.
Три брата не боялись невзгоды и ненастья,
И каждый брат пошел своей дорогой.
Первый – на восток, второй – на юг,
Третий на запад пошел искать удачу.
И каждый говорил: «Пусть моя сестра не плачет,
Вернусь домой со счастьем, не иначе».
6
На завтрак Жохов изжарил себе яичницу из трех яиц без желтков. После того как Гайдар отпустил цены, ежеутренние медитации стали непозволительной роскошью, он уже не мог каждый день по сорок минут ни о чем не думать и скоро опять начал просыпаться с горечью во рту. Как у многих, кто вырос на Урале и с детства пил воду малых рек, отравленную большой металлургией, у него был застарелый холецистит. Яйца были ему противопоказаны, хотя без желтков представляли собой все-таки меньшее зло, чем пельмени, служившие им альтернативой. Желтки он вылил в стакан, а стакан поставил на стол к Ираиде Ивановне. Соседки получали их по очереди.В начале одиннадцатого Жохов спустился во двор и зашагал в сторону площади Маяковского. На нем была куртка под замшу, на голове – грузинского производства черная шапочка с жирным трилистником на отвороте. Спортивная сумка через плечо выглядела как фирменная, если бы не алая пума у нее на боку. Воздушной размытостью очертаний она обнаруживала контрафакт.
Мартовское солнце и весенний авитаминоз кружили ему голову. Сворачивая за угол, он не заметил, как от группы вкладчиков «Чары», с утра тусовавшихся во дворе, отделился и последовал за ним потертый малый в коричневой кожаной куртке с погончиками. Лохматая собачья шапка нависала над его напряженно-значительным лицом, какие бывают у тайных пьяниц и людей с большим опытом послушания. Независимая походка тоже выдавала в нем человека, привыкшего подбегать на свист.
Время было судьбоносное. Голос судьбы мог прозвучать в любом месте и в любую минуту, поэтому иногда Жохов останавливался, читая расклеенные на стенах и водосточных трубах объявления. На уровне глаз ими была покрыта любая поверхность, тяготеющая к вертикали. Там, где их пытались содрать, они лепилась особенно густо и бесформенно, как нарастающее на ранах дикое мясо. Все вокруг что-то продавали или куда-то зазывали, чтобы продать право на продажу того, что сами продать не могли.
Жохов высматривал объявления с ключевым словом «куплю». Такие попадались нечасто и касались в основном золота, икон, орденов и медалей. Однажды он оборвал и сунул в карман бумажный хвостик с номером телефона, владелец которого интересовался аммонитами и трилобитами. Обычно эти бумажки лежали там без применения, пока не превращались в труху, но иногда какая-нибудь оборачивалась реальным шансом. Все так перепуталось, что ископаемые моллюски могли найтись по соседству с ванадием, сахарным песком или узбекскими халатами.
С Геной встретились у кинотеатра «Москва». Зашли во двор, Жохов достал из сумки прозрачную папочку.
– Тут вся документация. Смотреть будешь?
– А нужно? – спросил Гена.
– Необязательно, просто отдашь им в комплекте. Тут результаты металлоанализа и заключение завлабораторией. Все на фирменных бланках, с печатями. Адрес и телефон указаны. Поедут они туда или позвонят, их дело. Наше дело – предоставить им такую возможность.
Жохов извлек листок другого формата, чем остальные.
– Это справка о ценах на Лондонской бирже за последние два года. Динамика отрицательная, но для нас роли не играет. Покажешь им, чтобы они имели представление, что мы в курсе. Когда я подключусь, у них уже будет точка отсчета.
– В смысле цены?
– Естественно. Потом можно будет ее снизить, но они должны знать, что настоящая нам известна. Сейчас никто не знает, кто за кем стоит, безопаснее для начала просить реальную цену.
Гена сосредоточенно кивал. Идти с ним на первую встречу Жохов не собирался. Успеется, пускай отработает свой процент.
Под бумагами лежал маленький полиэтиленовый пакетик со щепотью металлических опилок внутри.
– Тоже им отдашь, – велел Жохов. – Анализ могут сделать сами, это их право. Не поверят нашей лаборатории, пусть ищут свою.
Он вручил пакетик Гене. Тот с сомнением покачал его на ладони.
– Что-то они легкие.
– Какие есть. Удельный вес пять и двести сорок пять.
– А если они сами захотят взять пробу на анализ?
– Да ради бога! Напилим при них.
– Чем?
– Напильником.
Простота этой операции Гену разочаровала. Ему, видимо, казалось, что бесценный диск должен быть твердым, как алмаз.
– Завтра вечером я тебе отзвоню, – пообещал он, укладывая папку в свой дипломат.
Двинулись к метро. По дороге Жохов провел небольшой инструктаж:
– Своего телефона им не давай и с домашнего не звони, у них может быть определитель номера. Место встречи назначай сам. Разговаривай с ними только на улице, во дворы не заходи, в машину не садись. Потом проверь, нет ли хвоста. В метро это проще всего. Зайдешь в вагон, а перед тем как двери закроются, выскочишь обратно на платформу. Если за тобой кто-то выскочит, ты его засечешь.
– И что тогда?
– Как-нибудь уйдешь, не маленький. Машину поймаешь. Больше с ними не связывайся, ну их к черту.
– Все будет нормально, я чувствую, – сказал Гена. – Всегда чувствовал, что ничего не будет, а сейчас совсем другое чувство.
Он пошел в метро, а Жохов свернул на Садовое и через десяток шагов открыл тяжелую, как в бомбоубежище, железную дверь под вывеской турагентства. Маленький офис, куда его пропустил охранник в камуфляже, был увешан фотографиями турецких пляжей, многоярусных отелей, окаймленных ядовито-голубыми бассейнами, и доступных горнолыжных курортов с уходящими вверх подъемниками, в которых ехали веселые лыжницы в темных очках. Эти красоты располагались на уровне глаз, а выше и ниже, в меньшей степени востребованные клиентурой, охотничьи замки стояли на зеленых холмах, алела черепица, античные руины белели на фоне пронзительно-желтой балканской сурепки. Снято было как-то так, что во всем ощущались покой и мгновенная полнота жизни. С прошлого года два эти состояния души для Жохова существовали порознь.
– У вас в Монголию туры есть? – осведомился он у девушки за стеклянным столом.
– К сожалению, нет.
– Напрасно. Волшебная страна.
Садясь, оглядел себя в зеркале напротив. К сорока трем годам его жесткие волосы оставались темно-русыми даже на висках, но одна прядь на макушке торчала седым ежиком. Тридцать лет назад ему туда плюнул царь смерти, когда любимого щенка задавило машиной. С этого плацдарма, постепенно захватывая все тело, признаки разложения начнут продвигаться вниз.
За спиной у него малый в собачьей шапке рассматривал плакаты на стенах. Жохов не обратил на него внимания.
– Ужасно выгляжу, да? – вздохнул он, отрываясь от зеркала.
Девушка взглянула на него с недоумением. В ее возрасте трудно понять, какое значение может иметь внешний вид для мужика за сорок в шмотках с вещевого рынка. Все они выглядят плохо, и это естественно.
Жохов решил держать марку.
– Пора отдыхать, всех денег не заработаешь. Махнуть бы в Анталию!
– Лучше в Египет, – сказала девушка. – В Турции еще холодновато.
– Не могу, милая, надо постоянно бывать в Москве. Вынужден ограничиться ближним Подмосковьем.
Она спросила, какое направление его интересует. Он выбрал восточное, хотя ему было все равно. Застучал струйный принтер, медленно выталкивая из себя список подмосковных здравниц к востоку от столицы. Жохов начал читать подряд, но соскучился и наудачу ткнул пальцем.
– Дом отдыха «Строитель»? – вывернув шею, уточнила девушка.
– Да. Где это?
– Пятьдесят километров по Казанской дороге. Места очень красивые, рядом лес. Есть прокат лыж.
Она достала из папки рекламный проспект.
– Цены здесь указаны без скидки. До первого мая скидка двадцать процентов. Имеются люкс, полулюкс, отдельные номера первой и второй категории.
Эту бумагу Жохов прочел внимательно.
– Одно место в номере на двоих, – определился он, изучив расценки. – Такое время сейчас, все мы чувствуем себя одинокими. Хочется, чтобы рядом была какая-то живая душа.
Через пару часов он трясся в раздолбанной электричке с туманно-желтыми окнами, опаленными неведомым огнем. В одном тамбуре не открывались наружные двери, в другом не закрывались внутренние. Оттуда тянуло стойким на холоде дымом дешевых сигарет.
Напротив сидели две женщины. Одна, бледная, похожая на почечную больную, ругала Гайдара, Чубайса, Шахрая и еще какого-то не известного Жохову деятеля с фамилией подлиннее, ритмически выпадавшей из этого ряда.
– Они его изолировали, ничего ему не докладывают, – говорила она с выражением привычного страдания на белом отечном лице. – Он ничего не знает, какие нынче зарплаты, сколько что стоит. Особенно из лекарств.
– Не знает, потому что пьет всю дорогу, – отозвалась ее спутница.
Жохов понял, что речь о Ельцине.
– Нет, так-то он человек неплохой, – возразила первая. – Эти сами его поят, а потом пьяному подсовывают бумаги на подпись. Он и подписывает, что им надо. А пьет с горя.
– Какое у него, у козла, горе?
– Не скажи, Нина! Он в жизни хлебнул горя. В коллективизацию отца раскулачили, сам по стройкам скитался. Теперь вот мать умерла. Говорят, он сильно ее любил.
– Да ну бросьте вы! – повернулся к ним интеллигентный мужчина из соседнего отсека. – Борька-то как в Москву перебрался, месяцами ей не звонил. Она его только по телевизору и видала… Я сам из Свердловска, здесь в командировке, – раскрыл он источник своей осведомленности и стал рассказывать, как в самом начале перестройки к ним в Свердловск приезжала Елена Боннэр, тогда еще не вдова, а жена академика Сахарова.
Жохов с удовольствием вслушивался в родной уральский выговор с редуцированными гласными и восходящей интонацией в конце фраз.
– Она у нас в университете выступала, – говорил свердловчанин. – Объявление за два часа повесили, а все равно народу собралось – тысячи, на подоконниках стояли.
– Сидели, поди. На подоконниках-то! – резонно указала ему женщина, жалевшая Ельцина.
– Именно, что стояли! Там в актовом зале окна высокие, а когда стоят, больше людей помещается. Значит, выступила она, пошли вопросы. Встает один профессор с химфака, спрашивает: «Какая у вас политическая программа? Нельзя ли поподробнее?» Она говорит: «Наша программа очень простая, состоит всего из трех пунктов. Первый: КПСС – на х…!»
– Так прямо и сказала? – поразилась вторая слушательница.
– Зачем мне врать! Не на три буквы, не еще как-нибудь, а вот так, как я вам говорю. Все зааплодировали, она подождала, пока станет тихо, и продолжает: «Второй пункт: КГБ – на х…! Третий: цензуру – на х…!» Ее спрашивают: «И всё?» Она говорит: «А что вам еще нужно?»
Рассказчик горько усмехнулся и подвел резюме:
– С такой вот программой из трех пунктов они всю эту кашу и заварили.
Он ждал реакции, но женщины молчали. Одна потянула из сумки бутерброд.
– Было бы хоть четыре, всё легче, – сказал Жохов, оборачиваясь к вошедшему в вагон очередному коробейнику.
Они регулярно выходили из тамбура, как на сцену из-за кулис, и громко объявляли свой номер. Сейчас это была испитая тетка, богато интонированным голосом предлагавшая печатную продукцию. Казалось, она только раскрывает рот, а говорит кто-то другой. Жохов купил у нее газету «Сокровища и клады», но пока можно было смотреть в окно, читать не стал. За окном плыла усеянная строительным мусором, утыканная ржавым железом ничейная полоса в вечной войне между Москвой и Россией. Чем дальше, тем белее.
Глава 3
На чужбине
7
Между станцией и поселком Рождествено раз в час курсировал автобус, по дороге делавший петлю с остановкой возде дома отдыха «Строитель», но Жохов не стал его ждать. Ходу оказалось минут сорок, последние десять – лесом. За воротами лес перешел в парк с выкорчеванным подростом и заколоченными павильонами на центральной аллее. Она привела к двухэтажному зданию в усадебном стиле – памятнику той эпохи, когда уже позволялось грустить пусть не о самих усадьбах, но хотя бы о сгоревших вместе с ними библиотеках. Полукруглый коринфский портик имел своей осью скребки для обуви, на лепном фронтоне венок из дубовых листьев обрамлял пересеченные косым андреевским крестом штангенциркуль и мастерок вольных каменщиков. Капители колонн состояли из побегов праздничного салюта с пятиконечными звездами наверху, среди них лепились полуобвалившиеся гнезда ласточек.Жохов задрал голову, разглядывая эти руины птичьего уюта.
– Они прошлый год не прилетали, – сказал стоявший на крыльце мужик с дворницкой пешней. – При Горбачеве еще жили две пары, птенцов вывели, и всё, ни одной нету. А раньше-то было! Ой-ё, сколь.
Внутри чувствовалось, что скоро разлетятся и те, кто еще жировал здесь по последним профсоюзным путевкам. В холле одно поосыпалось, другое пооблезло, пустые ячейки образовались на большом, в полстены, мозаичном панно с долгостроем и башенными кранами. На их фоне художник изобразил золотой век советской индустрии в образе пожилого станочника, юной лаборантки и средних лет ученого, который только что расщепил мирный, вероятно, атом и держал его на ладони, показывая остальным. Все трое дружно шли в сторону женского туалета.
На рецепции Жохов протянул дежурной путевку и паспорт и, пока та переписывала паспортные данные, поделился с ней своей тревогой:
– Не завидую моему соседу. Со мной трудно.
– Пьете, что ли?
– Хуже. Искривлена носовая перегородка, страшно храплю. Неплохо бы меня изолировать. Я в агентстве просил отдельный номер, не дали.
– Чего это? У нас полно свободных номеров.
– Не знаю. Говорят, нету.
– Ладно, идите в двести восемнадцатый. Там видно будет.
Дежурная выложила на стойку ключ с привязанной к кольцу биркой из фанеры. Второй такой же остался висеть на гвозде, с которого она сняла этот.
В номере Жохов окончательно убедился, что соседа у него нет. Кровати заправлены по-казенному, в шкафу пусто, на стеклянном блюде рядом с графином оба стакана стоят вверх дном. Настроение улучшилось, он начал разбирать вещи. В ванной, как мореплаватель, впервые ступивший на неизвестную землю и в знак своего права на нее победно вонзающий древко копья в прибрежный песок, отточенным жестом воткнул в стакан зубную щетку, побрился харьковской электробритвой, рывком распечатал заклееенную на зиму балконную дверь и вышел на балкон. Черный парк, громадное небо, меркнущий свет не видимого отсюда закатного солнца – все дышало покоем.
До ужина оставалось полчаса. Жохов завалился на кровать с газетой «Сокровища и клады», прочел очерк о лозоходцах, изучил технические характеристики металлоискателей, с чьей помощью автор статьи не раз находил тайники с золотыми империалами в подлежащих сносу домах. Так время и прошло.
Столовая находилась в другом корпусе. В вестибюле торговал патриотической литературой мужик в синих галифе и солдатской гимнастерке со старорежимной, явно кооперативного производства, двойной офицерской портупеей с тренчиками для пистолета и шашки. На груди у него болтались орденские кресты из подозрительно легковесного белого металла, нарукавный шеврон украшала адамова голова, как у карателя из батальонов смерти.
Покупателей не было, все торопились на ужин. Оставив куртку в раздевалке, Жохов задержался у лотка, раскрыл брошюру под названием «Генералы о масонах». Продавец оживился.
– Очень рекомендую, – проникновенно сказал он.
– А что-нибудь еще из этой серии есть? – спросил Жохов.
– Из какой серии?
– Ну, должно же быть продолжение. Полковники о масонах, майоры о масонах. И так до сержантов. Можно и наоборот. Например, масоны о сержантах.
– Иди-ка ты отсюда, – сказал продавец, отобрав у него брошюру и бережно кладя ее на место.
В столовой Жохов поймал за локоть молоденькую официантку.
– Я новенький. Номер двести восемнадцать.
– Вон туда садитесь, – указала она. – Там накрыто.
За столом никто не сидел, но накрыто было на двоих. Он раздобыл у соседей горчицу, в два счета покидал в рот жидкие котлеты с хрустящей на зубах гречкой и не без труда поборол соблазн приложиться к чужой порции. Официантка принесла творожную запеканку. Умяв и ее, Жохов подошел к общему столу, налил из большого чайника стакан кефира.
– О-ой! – удивилась стоявшая рядом девочка, когда из носика потекла густая белая струя.
– Что-то не так?
– Я думала, в чайнике всегда чай.
– Так раньше было. При коммунистах, – объяснил он этот феномен и маленькими глотками, смакуя, стал пить холодный кефир.
Мимо прошла стриженная под мальчика шатенка с судком в руке. Жохов проводил ее взглядом. Мохеровый свитер, отечественные сапоги, черные рейтузы под юбкой из шотландки. Все богини его юности носили эту волшебную косую клетку.
Он поставил пустой стакан на поднос проходившей мимо официантке и направился к выходу. Продавец книг уже свернул свою торговлю. Теребя нарукавный шеврон с черепом и костями, он рассказывал крепконогой девахе в кожаной мини-юбке, что этот православный символ искупления, воскрешения и будущей жизни, который большевики, кощунствуя, стали изображать на трансформаторных будках, есть еще и знак русской воинской славы, его носили на киверах гусары лейб-гвардии Александрийского полка. Во время войны с Наполеоном один австрийский генерал перепутал их с прусскими гусарами, имевшими такие же кокарды, и крикнул им: «Здравствуйте, гусары смерти!» Они ответили: «Мы не гусары смерти. Мы – бессмертные гусары».
Деваха слушала равнодушно, зато смуглый черноглазый мальчик лет десяти, проходивший мимо с булкой в руке, остановился, перестал жевать и внимал как завороженный. Потом его увела армянская мама. Она что-то говорила ему, он не отвечал. Глаза его были устремлены туда, где скакали, истаивая под снопами небесного света, давно истлевшие в земле эскадроны.
За барьером раздевалки, как за прилавком, сидел изможденный, с землистым лицом, старик-гардеробщик. Перед ним лежали его товары: сигареты, мыло, зубная паста, две книжечки – «Любовники Екатерины» и «Целительный керосин». С барьера свисали ленты неразрезанных билетов цвета стираной джинсы. Зазывая публику в кино, он громко щелкал ножницами. Жохов оставил ему деньги за сигареты и за билет, взял пачку «Магны», но от билета отказался жестом человека, знающего, что кроме финансовой отчетности в мире есть бедность, старость, болезни и смерть.