Забирко Виталий. Вариант

   В доме была всего одна комната. В углу у окна стоял топчан, рядом с ним на сундуке вразброс лежали книги, листы бумаги, стояли чернила. Одну из книг Крон узнал по корешку – «Астрофизику», зачитанную Нирконом до дыр. Посреди комнаты высился грубо сколоченный стол, больше похожий на строительного козла. Вокруг него уменьшенными уродливыми копиями «козлят» сгрудились табуретки. На столе беспорядочной грудой уже лежали скромные запасы Ниркона: сыр, черствые лепешки, вяленая рыба, зелень; в кувшине белело скисшее барунье молоко.
   Крон сел на табурет и облокотился о стол. Стол пошатнулся.
   – Бастурнак! – выругался сенатор, убирая локти. Он нагнулся, нашел под столом чурбак и подложил под ножку.
   Ниркон поставил кувшин с водой, чаши и тоже сел. Шекро стоял в стороне, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, и голодными глазами смотрел на стол.
   – Садись, – сказал Крон. – И не стесняйся. Ешь вволю, пока не насытишься.
   Он сочувственно посмотрел, как раб жадно рвет зубами черствую лепешку, запивая ее кислым молоком, отвел взгляд и, отломив небольшой кусочек сыру, стал вяло жевать. На Ниркона он старался не обращать внимания, хотя чувствовал, что тот не сводит с него внимательного ожидающего взгляда.
   Честно говоря, сенатор немного побаивался этого человека, гения по своей природе в истинном смысле слова. Сын вольноотпущенников, выросший в портовых кварталах, с детства не знавший своих родителей, то ли умерших, то ли бросивших его, рахитичный, с крайне выраженной дистрофией, Ниркон сумел не только в одиночку, без чьей-либо помощи, расшифровать и прочитать написанный на незнакомом ему языке том «Астрофизики», найденный им где-то, но и усвоить и понять все теории и научные данные, изложенные в нем. Крон обнаружил его случайно, возвращаясь из порта, где провожал отбывшего в Таберию купца Эрату. Ниркон сидел на корточках в тени старой, заброшенной, отслужившей свой век галеры, с разбитой морем кормой, и вслух с упоением читал на линге «Астрофизику». Сообщение Крона о Нирконе поначалу восприняли как чистую мистификацию – с явным недоверием. Крону пообещали разобраться и, якобы для обследования феномена, выслали в Пат психолога (на самом деле подразумевалось обследование психического здоровья коммуникатора). Но когда психолог подтвердил сообщение Крона, этот факт произвел ошеломляющее действие. Растерянное руководство почему-то в первый момент бросилось выяснять, каким образом в руки аборигена попал том «Астрофизики» (Ниркон объяснил, что нашел его на помойке), грозя всем коммуникаторам немыслимыми санкциями за потерю бдительности и преступную халатность, которые привели к недопустимой утечке земной информации. Но затем этот вопрос, как и положено было с самого начала, отошел на второй план, взамен него встал феномен личности Ниркона. В Комитете создавались различные комиссии и подкомиссии, что-то решавшие, обсуждавшие и непременно желающие изучить Ниркона на месте, но, к счастью, в Пат их не пускали, и Ниркон, до окончательного решения вопроса, что с ним делать, был оставлен на попечение Крона.
   – Поговорим? – не выдержал Ниркон.
   Сенатор вздохнул и отложил недоеденный кусок сыру.
   – Поговорим.
   Для Ниркона их разговоры стали насущной потребностью. С разрешения Комитета Крон давал ему книги по различным наукам, и Ниркон запоем читал их. Точные науки он впитывал, как губка, принимал их безоговорочно, зато по общественным у него возникало огромное количество вопросов – зачастую наивных, а иногда просто-таки дремуче-невежественных. Впрочем, это могло быть объяснено молодостью мира, его истории, незнанием будущих общественно-экономических формаций и отсутствием даже понятия о производственных отношениях. Здесь гений Ниркона оказался бессилен: беспрекословно воспринимая статичные законы точных наук, зависящих только от свойств среды, он не мог осмыслить динамики законов общественных отношений, вытекающих из человеческой истории и ее развития, которых Пат еще не прошел. Осознав свою беспомощность в этом вопросе, Ниркон в последнее время ограничился только философией. Но здесь его интерес вдруг принял странную и уродливую форму. Стихийный атеист, Ниркон, получив неожиданно доступ к сокровищнице знаний, поверил в возможность существования бога, наивно полагая, что человек, достигший вершин знаний, станет богом.
   – Ты принес новые книги? – спросил Ниркон.
   – Нет.
   Крон поймал недоуменный взгляд Ниркона.
   – Завтра ночью тебя заберут на Землю.
   Ниркон удовлетворенно заулыбался.
   – Это хорошо… – потянулся он, но затем, спохватившись, снова принял прежнюю позу и впился глазами в Крона. – И все же – поговорим?
   – Ну что ж, поговорим, – пожал плечами Крон.
   – Тебя долго не было, – сказал Ниркон, – и я успел прочитать все, что ты принес в прошлый раз. Я много думал, и у меня возникло столько вопросов… Можно?
   Внутренне поеживаясь, Крон кивнул.
   – Пойдем от ваших аксиом, – начал Ниркон. – Вы не боги, и богов нет. Все материально, и ничего сверхестественного не существует. Материя первична, сознание вторично. Материя не появляется из ничего и никуда не исчезает, только переходит из одной формы в другую… Так?
   Крон улыбнулся. Кажется, Ниркон опять пытался обосновать свою теорию неизбежности превращения человека в бога.
   – В общем-то, да, – согласился Крон. В глазах Ниркона он уловил какую-то лукавинку.
   – Почему – в общем? Я что-то напутал?
   – Да нет. Все верно, – спрятал улыбку Крон. Наивность Ниркона иногда достигала необозримых пределов.
   – Я прекрасно понимаю, – Ниркон опустил глаза, – что многие мои вопросы, мягко говоря, школярские с твоей точки зрения. В лучшем случае. Пусть так, но я не боюсь выглядеть глупым на пути к истине. Иначе – как же ее достигнешь? Поэтому давай вернемся к моим вопросам об азбучных аксиомах.
   – Давай, – быстро согласился Крон. – Только перестань демонстрировать, что ты страдаешь комплексом неполноценности. У тебя плохие актерские данные. Недостоверно получается.
   – Хорошо, – расплылся в лучезарной улыбке Ниркон. – Тогда продолжим. Итак, сознание есть функция материи. Но если материя никуда не исчезает, а только переходит из одной формы в другую, то куда уходит сознание? Что с ним происходит после смерти человека? Переселение душ? Это сказочка для толпы. Если бы существовало переселение душ, то каждый из нас знал бы, что было с ним, его сознанием в предыдущей жизни. Но этого нет. Ни в ком нет памяти о «прошлой жизни». Каждый человек единственен и неповторим. Чужого сознания нет ни в ком. Я понятно изъясняюсь?
   Крон грустно кивнул. Ниркон оказался прав. Даже школярскими его философские сентенции назвать было трудно. Подобно истинному эпикурейцу, он вел свое «богостроительство» чисто сенсуально, смешивая воедино идеализм и материализм, атеизм и веру. Порой Крону не верилось, что человек с такой пещерной философией свободно ориентируется в физике многомерных пространств, которую и на Земле понимает далеко не каждый.
   – В том, что сознание является функцией материи, – спокойно сказал Крон, – ты прав. Но функцией определенной ее формы. У различных форм материи существуют и различные свойства. Не приписываешь же ты, скажем, камню свойство текучести?
   – А почему бы и нет? – удивился Ниркон. – Если нагреть камень до достаточно высоких температур, то он потечет!
   – Когда камень расплавится, то он будет уже жидкостью и потеряет свое свойство твердости, то есть, станет иной формой материи с иными свойствами. Поэтому прими за аксиому, что сознание есть свойство высокоорганизованной материи, и строй свои размышления от этой аксиомы.
   Мгновенье Ниркон сосредоточенно смотрел куда-то мимо Крона, затем встрепенулся:
   – Почему? Почему я должен принять это бездоказательно?
   – Потому, что камень тверд, а вода льется. И потом, ты что, на самом деле можешь представить себе, что камень обладает сознанием?
   – А почему бы и нет?
   «Господи! – ужаснулся про себя Крон. – Ведь голова Ниркона с раннего детства засорена анимизмом! Они же одушевляют не только предметы, но и их свойства, начиная с ветра, грома и молнии и кончая домашним очагом. Не хватало только, чтобы Ниркон начал сейчас объяснять принципы негуманоидных структур квазижизни. Кстати, один из принципов, в свое время названный анимистическим и отвергнутый как абсурдный, так и гласил: «Сознание может проявляться в любом виде и в любой форме материи. Вопрос только в том, насколько оно близко к человеческому, чтобы имело смысл вступить с ним в контакт».
   – Ты задал мне много вопросов «почему?». – Крон попытался уйти от скользкой темы. – Но все вопросы «почему?» в конечном счете упираются в аксиоматический вопрос «как?». Я чувствую, если так пойдет и дальше, то ты мне скоро задашь вопрос «зачем?».
   – Вот-вот! – возликовал Ниркон. – К этому я и вел. Мы пока отвечаем на вопрос «как?». Вы же с помощью науки на вопрос «почему?». А я верю, что главным для человека является вопрос «зачем?». Только дав на него ответ, человек и станет богом!
   Крон вздохнул.
   – Ты ошибаешься, Ниркон. И ты, очевидно, не понял, что я тебе сказал. Постараюсь объяснить более подробно: наука отвечает на вопросы «почему?», но в основе всех этих вопросов и ответов лежат краеугольные камни аксиом – ответы на вопросы «как?». Так вот, ответить на эти вопросы «как?» ответами на вопросы «почему?» так же невозможно, как и ответить на вопрос «зачем?». Надеюсь, понятно?
   На лицо Ниркона легла тень.
   – Между прочим, есть одна старая-старая схоластическая дилемма, – продолжал Крон. – Допустим, ты стал наконец богом. Так вот, о всемогуществе: сможешь ли ты, будучи богом, задать себе такой вопрос, на который не сможешь ответить? Если сможешь, то какой же ты всемогущий, если не знаешь на него ответа? А если не сможешь -.хо какой же ты бог?
   Хлопнула дверь, и в дом вошел Бортник.
   – Кто не бог, а кто им уже стал! – весело провозгласил он. – И этот бог – я! Ибо я себя сейчас им чувствую!
   Был он свеж и бодр, гладко выбрит, благоухал земной лавандой, в новенькой хрустящей тунике, подпоясанной тонким ремешком с висящим на боку коротким мечом, и в таких же новых, скрипящих при каждом шаге сандалиях.
   Ниркон не заметил его. Он думал, и на лице у него появилось недоуменное выражение.
   «Он же совсем мальчишка, – неожиданно подумал Крон. – Надеюсь, на Земле все эти глупости выветрятся из его головы…»
   – Проходи, садись, – сказал он Бортнику. – Поешь с нами.
   – Боги питаются амброзией! – расхохотался Бортник. – А точнее: сочными синтетическими земными бифштексами с кровью! Я надеюсь, что в такой день я мог себе это позволить, имея под рукой синтезатор?
   Краем глаза Крон отметил, что Шекро, так и не донеся кусок сыру до рта, смотрит на Бортника широко раскрытыми глазами.
   – А заглянул я в сию обитель, – продолжал Бортник на линге, – исключительно для того, чтобы получить факсимиле известного всей империи политического деятеля сенатора Гелюция Крона! Он развернул перед Кроном свиток.
   – Конечно, я мог бы скопировать на синтезаторе и вашу историческую подпись. Но мне, как настоящему ценителю и собирателю автографов, доставит истинное удовольствие, когда вы начертаете его собственноручно. Поверьте, ваш автограф займет в моей коллекции почетное место!
   Крон посмотрел на бумагу. Это была грамота вольноотпущенника, написанная его рукой (синтезатор копировал один к одному на молекулярном уровне), и не хватало только его подписи.
   – У тебя что – словесный понос?
   – Фи, сенатор! – сморщил нос Бортник, но свои излияния прекратил.
   Крон, макнув стило в чернила, расписался.
   – Да здравствует свобода! – провозгласил Бортник.
   – Куда теперь? – Крон помахал грамотой. – Назад?
   Веселость сошла с лица Бортника.
   – Нет. В Паралузию.
   Крон насторожился.
   – Там что – так серьезно?
   Бортник покосился на Ниркона и Шекро и кивнул на двери. Они вышли на крыльцо.
   – Да, серьезно. Все наши начинания в Паралузии пошли прахом. Какая-то свара возникла между древорубами и бежавшими к ним рабами. Старое ядро древорубов откололось и ушло в сопредельную область варваров. С ними ушел и наш наблюдатель, и теперь мы имеем весьма смутное представление, что делается под горой Стигн. Знаем только, что их там уже что-то около пятидесяти тысяч, настроены они весьма воинственно по отношению к Пату, и у них объявился предводитель – некто Атран.
   Крон поймал на себе внимательный взгляд Бортника.
   – Твой?
   Он пожал плечами.
   – Вполне возможно. Хотя в Загорье, откуда он родом, это одно из самых распространенных имен.
   – Что ж, узнаю на месте, – сказал Бортник. – Хотя, наверное, это и не существенно.
   Он вздохнул.
   – Давай прощаться.
   – Ты уходишь прямо сейчас?
   – Время не ждет. Хорошо бы коня… Но тогда мне вряд ли поверят, что я вольноотпущенник.
   – А как же новая туника, сандалии?
   – Э! За декаду пешего перехода от их новизны останется одно светлое воспоминание.
   – Тебя проводить? – предложил Крон.
   – Зачем? Не стоит.
   Бортник посмотрел в сторону города.
   – «Продажный город, – неожиданно процитировал он, – обреченный на скорую гибель, если только найдет себе покупателя!»
   Крон недоуменно посмотрел на него.
   – Так сказал когда-то Гай Саллюстий Крипе о Древнем Риме, – пояснил Бортник. – Не знаю, как насчет покупателя для Пата, но вполне возможно, что его могильщик стоит сейчас под горой Стигн…
   – Туборова дорога в той стороне? – кивнул он в противоположном направлении.
   – Да.
   – Что ж, тогда прощай. Счастливо тебе.
   – И тебе счастливо.
   Они крепко пожали друг другу руки, и Бортник, сбежав с крыльца, зашагал в сторону Туборовой дороги прямо через кусты чигарника.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   После утренней прогулки по парку сенатор подошел к вилле со стороны людской. Чтобы не обходить, он решил пройти через служебные помещения к толпному входу. Во дворе управитель уныло наблюдал, как двое рабов набирают в бурдюки воду из огромного кувшина и носят ее на кухню. Увидев сенатора, управитель прикрикнул на рабов, они оставили свое занятие, и все трое приветствовали господина. Крон молча кивнул управителю и прошел мимо.
   На кухне стряпух разделывал тушку ушастого баруна; над очагом в большом чане кипела похлебка для прислуги и рабов, разнося пряный мясной запах по комнатам людской; в углу мальчишка-подкухарок вымешивал тесто на лепешки. В одной из комнат свободные от службы стражники азартно резались костяными фишками в баш-на-баш – при появлении сенатора они вскочили, но Крон только махнул рукой и пошел дальше. Он уже собирался подняться по лестнице в свои апартаменты, как из каморки Калеции услышал свистящий шепот. Крон удивленно остановился перед завесью, узнав голос писца. Что нужно писцу от Калеции? В недоумении он прислушался.
   – …Я не советую тебе ерепениться, – говорил писец. – Если я донесу претору, что Атран, предводитель восставших, – это твой Атран, то тебе несдобровать…
   – Нет, – еле слышно прошептала Калеция.
   – Не нет, а да. Тебя схватят и будут пытать, терзая твое тело, такое бархатистое и нежное, пока оно не покроется струпьями…
   – Нет…
   – …И если тебе все же повезет остаться в живых, ты выйдешь из застенка обезображенной калекой, – с изуверской ласковостью продолжал писец, – Атран даже не посмотрит на тебя…
   У Крона невольно сжались кулаки.
   – Но это еще не все. Когда тебя схватят, Сенат предложит Атрану сдаться в обмен на твою жизнь. И его приведут в Пат закованным в цепи и казнят на жертвенной плахе…
   Писец замолчал, очевидно наслаждаясь эффектом своих слов.
   – Ну так что, мне идти к претору и рассказывать, кто такой Атран и кем он тебе приходится?! – угрожающе прошипел он.
   Опять за завесью воцарилось молчание, прерываемое только недовольным сопением писца.
   – Так я иду, – наконец проговорил он и зашаркал сандалиями к выходу.
   «Иди, иди сюда», – подумал Крон, готовясь к встрече.
   – Стойте! – остановил писца дрожащий голос Калеции. – Я… Я согласна…
   – Вот так бы и давно, девочка! – В голосе писца послышалось торжество, звук его шагов стал удаляться от Крона. – Раздевайся.
   – Вы… вы хотите сейчас? – плачущим шепотом спросила Калеция.
   – А что время тянуть? – возбужденно хихикнул старик. – Давай, девочка, ведь ты уже решилась!
   Донесся неуверенный шелест снимаемых одежд, затем хриплый шепот старика:
   – А ты хороша…
   Крона затрясло от бешенства. Он поднял руку, смял завесь и сорвал ее с дверного проема.
   Калеция ойкнула. Она стояла голая, чуть откинувшись назад, с невыразимой мукой на лице, а перед ней, держась руками за ее талию, плотоядно ухмылялся старик.
   Волоча за собой завесь, Крон подошел к ним. Он протянул руку к писцу и с удивлением обнаружил накрутившуюся на кулак ткань. Крон отшвырнул ее в сторону, молча взял писца за грудки и легко поднял его над землей. Лицо старика посерело, затем покраснело – ворот туники сдавил ему горло. Все так же молча Крон понес конвульсивно дергающегося писца из каморки через анфилады комнат людской. Выйдя из виллы, он хотел швырнуть писца по ступеням вниз, но в это время ветхая туника не выдержала, и полузадохнувшийся старик шлепнулся на четвереньки у его ног.
   Выбежавшая прислуга смотрела на них во все глаза. Старик тяжело, с надрывом дышал, ловя посиневшими губами воздух.
   – Если этот человек… – Крон споткнулся на слове и замотал головой. – Если это животное еще раз покажется в окрестностях моей виллы, – проговорил он, глядя мимо прислуги, стражников и рабов в сторону парка, – убейте его! За его смерть буду отвечать я. А тому, кто это сделает, я заплачу за его смерть столько же, сколько Сенат потребует с меня за его жизнь!
   Он толкнул писца ногой. Еще не отдышавшийся старик скатился по ступеням и, прихрамывая, припустил по аллее прочь. Крон повернулся и быстро пошел назад.
   Калеция сидела на полу среди своих одежд. Обхватив руками колени, она плакала навзрыд. Крон остановился перед ней.
   – Встань! – приказал он.
   Она вздрогнула и, подавляя рыдания, встала. На сенатора старалась не смотреть, все время прикрывая лицо тыльной стороной руки.
   – Одевайся!
   Калеция резко покраснела и перестала рыдать. Она поспешно бросилась одеваться.
   Крон стоял перед рабыней и в упор смотрел на нее. Последний раз мелькнула перед ним ее обнаженная грудь, и он неожиданно для себя вспомнил прикосновение ее мокрых, холодных от дождя сосков к своей груди.
   – Оделась? – спросил Крон.
   Калеция стояла перед ним, потупившаяся, все еще вздрагивающая после пережитого. И тогда Крон закатил ей увесистую оплеуху. Калеция пошатнулась и испуганно посмотрела на него.
   – Ты выбрала не лучший способ спасти Атрана, – жестко сказал сенатор.
   В проем двери нахально заглядывала любопытствующая прислуга.
   – Валурга ко мне! – крикнул он в коридор. Начальник стражи вырос перед ним словно из-под земли.
   – За этой рабыней, – приказал сенатор, – установить строгий надзор. Из дома не выпускать. Все свидания с ней посторонних лиц – только с моего разрешения. Не допускать к ней никого, даже по требованию Сената. Всех лиц, пытающихся подкупить стражу, задерживать – я буду платить вдвое больше предложенной суммы. В случае ее исчезновения, независимо от того, сбежала ли она, выкрали ее, отбили в бою, либо она выдана представителям властей без моего разрешения, – вы отвечаете головой.
   – Да, сенатор, – кивнул головой Валург.
   Крон посмотрел в спокойные глаза начальника стражи. Этот сделает все, что приказано. И даже больше. Костьми ляжет. Не из страха перед наказанием – он не знает такого слова, а потому, что для него выше его жизни стоит воинская честь.
   Крон вышел из каморки и поднялся в свои апартаменты. В гостевой комнате рабыня накрывала на столик. Сенатор подошел, взял с блюда что-то запеченное в тесте и стал стоя есть. Рабыня хотела налить ему в кубок вина, но он досадливо отмахнулся, и она поспешно выбежала за завесь.
   Не ощущая вкуса, Крон механически дожевал и запил водой прямо из кувшина. Затем бросил взгляд на клепсидру.
   – Шекро!
   Раб тенью скользнул из-за колонны.
   – Да, мой господин.
   – Собирайся. Будешь меня сопровождать.
   – Я готов, мой господин.
   Даже не удостоив его взглядом, сенатор пошел к выходу.
 
   Храм богини любви и плодородия Ликарпии располагался на пологом склоне холма, поросшем зарослями чигарника и густой травой. Стены храма, сложенные из мягкого серо-желтого песчаника то ли во времена бастархов, то ли еще в мифическое царствование Земляной Клодархи, испещряли древние карикатурные сцены любовных утех и нецензурные надписи. Позже ваятели возвели у стен скульптурные группы (их гипсовые копии экспонировались в Музее искусств внеземных культур на Земле, и многие искусствоведы, отдавая должное мастерству неизвестных ваятелей, сравнивали их с творениями Родена), но старые надписи и рисунки никто не затирал – их считали своеобразной реликвией храма. За скульптурами же следили, постоянно подновляя на них краску, украшая гирляндами цветов. Храм посещали, и он приносил хороший доход.
   Напротив храма Ликарпии, через дорогу, на склоне глинистого лысого холма, возвышался пирамидальный храм Алоны, богини справедливости, благочестия и целомудрия. Возвели его лет пятьдесят назад на пожертвования посадника Сипра Сипола в связи с ранней кончиной его дочери, но, несмотря на недавнюю постройку и дорогой тестрийский камень, выглядел храм запущенным и старым: отчасти из-за своей архитектуры и планировки. – высокий, черный, с узкими прорезями окон на фоне голого серо-красного холма, отчасти из-за отсутствия паломников и пожертвований.
   Так же разительно, как и храмы, отличались их жрицы. Жрицы Ликарпии красивые, бойкие, развязные девицы, само воплощение порока – и жрицы Алоны, зачастую ущербные, потерявшие всякую надежду выйти замуж и потому посвятившие себя служению храму женщины.
   Располагались храмы вдали от города, на полпути от Пата до селения Коронпо. Широкая проселочная дорога пересекала долину и вползала между холмами, как бы размежевывая храмовые территории. Возле самых холмов, огибая их, протекал неширокий, в десять-пятнадцать патских граней, ручей Любс с чистой и прозрачной водой, через который был переброшен старый, деревянный, ставший уже беспошлинным пешеходный мостик, – всадники и повозки переправлялись через ручей вброд. Чуть в стороне от мостика, около пятидесяти патских граней вверх по течению, ручей вымыл широкий плес – здесь жрицы обоих храмов брали воду, купались в летнее время, стирали. И здесь же зачастую, как и водилось во все времена между соседями, происходили стычки служительниц разных культов, сопровождавшиеся отборной бранью а иногда и просто потасовкой. Учитывая физическую немощь жриц Алоны, слабых, немощных, уродливых и большей частью старых женщин (жрицы же Ликарпии служили своей богине от шестнадцати до тридцати лет), благочестию и целомудрию в таких стычках приходилось несладко.
   Когда сенатор Крон в сопровождении Шекро подходил к мостику, у ручья как раз закончилась подобная потасовка. Жрицы Алоны поспешно взбирались на Лысый холм, подхватив полы своих хламидников, а у плеса стояла толпа голых победительниц и улюлюкала им вслед. Заметив приближающихся путников, они на мгновение умолкли, а затем переключились на них.
   – Мужчины! – поднялся веселый разнузданный гам одалисок. – Давайте к нам! – махали они руками. – Заодно и помоетесь с дороги!
   Крон еле сдержал улыбку и исподтишка глянул на Шекро. Раб шел не глядя себе под ноги, поминутно спотыкаясь, ноздри его широко раздувались, трепетали – он не отрываясь смотрел на обнаженных развеселых девиц.
   «Жеребец», – подумал сенатор. Ему невольно вспомнилось, как Атран спокойно реагировал на подобные спектакли, и это сравнение было не в пользу Шекро. Крон взошел на мостик и приветственно помахал жрицам.
   – А, да это сенатор Крон… – донесся до него разочарованный возглас.
   – А кто это с ним?
   – Наверное, его новый раб.
   – Эй, сенатор, оставь нам хоть раба своего!
   Крон спиной почувствовал, как Шекро опять споткнулся – теперь уже на ровном настиле мостика.
   – В следующий раз, – отмахнулся сенатор.
   Жрицы закричали ему что-то, но он пошел дальше. Затевать разговор он не собирался – обычно это заканчивалось тем, что жрицы стаскивали прохожих к себе в воду.
   Сразу же за мостиком дорога троилась: влево, круто взбираясь на Лысый холм, отходила еле заметная тропинка к храму Алоны; прямо, двумя заросшими колеями от повозок, продолжалась дорога в Коронпо; вправо сворачивала широкая, хорошо утоптанная дорога к храму Ликарпии.
   Крон свернул на нее, обогнул небольшую рощицу и вышел к храму богини любви. У ворот храма, в стороне от дороги, располагалось маленькое – чуть больше тридцати надгробных камней – ухоженное кладбище. Небольшая величина кладбища, несмотря на древний возраст храма, объяснялась тем, что жрицы служили в храме только до тридцати лет, после чего уходили либо вольными гетерами, либо содержательницами публичных домов (храм и власти Пата заботились об их устройстве). Но, случалось, жрицы умирали еще во время своего служения в храме. Особенно часто это происходило во время моровых болезней. Тогда их хоронили здесь, сразу же за оградой, и при этом считалось, что Ликарпия забирает их в свое окружение.