Страница:
– Твоего отца зовут Алексеем; но кто он такой?
Этот вопрос смутил приметным образом девушку. Помолчав несколько времени, она отвечала:
– Он был прежде воином, а теперь кормится работою.
– Но для чего он живет в этом дремучем лесу?
– Он рубит дрова и продает их киевским жителям.
– И ты живешь с ним в этой пустыне? Тебе должно быть очень скучно?
– Да, зимою мне бывает скучно: кругом нас воют волки, ревут медведи, и на меня иногда находит такой страх, что я во всю ночь заснуть не могу; но в земле печенежской мне было еще скучнее. Вот когда мы жили в Византии, там нам было весело. Там остались мои старшие сестры. Когда они вышли замуж, то отец мой приехал сюда со мною и с матушкою; она все тосковала, прошлого года умерла, и теперь я живу с ним одна-одинехонька, – промолвила Надежда, бросив грустный взгляд на могилу.
– Но неужели ты никогда не бываешь в Киеве? – спросил Всеслав.
– Иногда, по ночам, я вместе с батюшкою хожу туда молиться.
– Но по ночам все храмы бывают закрыты.
– О, наш храм запереть не можно, – сказала с улыбкою девушка, – в нем нет ни окон, ни дверей. Да что ты меня об этом расспрашиваешь? Если ты не язычник, то, верно, приходил и сам туда молиться?
– Да где же это? – спросил с удивлением Всеслав.
– На высоком берегу Днепра, подле Аскольдовой могилы. Всеслав отступил с ужасом назад.
– Как? – вскричал он, – Ты говоришь о развалинах этого христианского храма?
– Да. Батюшка сказывал мне, что это была святая церковь во имя чудотворца Николая. Злой Святослав разорил ее, но благодать божия живет и среди ее развалин… Да что с тобой сделалось? Отчего ты так побледнел?
– Прощай! – прошептал глухим голосом Всеслав. – Мы больше никогда с тобой не увидимся.
– Так ты уже не хочешь приходить молиться на могиле моей матери? – сказала Надежда, потупив в землю свои кроткие голубые глаза.
– Нет, – вскричал с отчаянием юноша. – Я люблю тебя, а я не могу и не должен тебя любить: ты христианка!
– Так что ж: мы должны любить и врагов своих, а что я тебе сделала?.. Я вижу теперь, что ты язычник, и мне это очень жаль, но я не стану тебя за это ненавидеть.
– Бедная девушка!.. Если б ты знала, кому ты поклоняешься!
– Я это знаю.
– А знаешь ли ты, о чем молят все христиане того, кого они называют своим Искупителем?
– И это знаю; я не раз слышала, как отец мой, преклонив колена, молил его, чтоб Владимир, великий князь Киевский…
– О, не договаривай!.. Итак, Богомил не обманул меня… Прощай!..
Отойдя несколько шагов, Всеслав не мог удержаться, чтоб не взглянуть украдкою назад: девушка стояла на прежнем месте, и робкие ее взоры следовали за уходящим юношею. Заметив это невольное движение, она с живостью сделала шаг вперед, вдруг остановилась и, перебирая в руках своих голубое покрывало, сказала вполголоса:
– Прощай, Всеслав!
Кто любил, тот поймет все отчаяние несчастного юноши. Он слышал в первый раз имя свое в устах той, чей образ сливался со всеми его надеждами. Он встретил ее и должен был навсегда с нею расстаться!.. Эта грусть, начертанная в голубых глазах ее, этот девственный, исполненный уныния голос проник до глубины его сердца. Ах, какие очаровательные, неземные звуки сравнятся с голосом той, которую мы любим! Какой смертный приговор ужаснее последнего «прости» для того, кто, расставаясь навеки с нею, не может в то же время расстаться и с своею жизнью!
– Прости, Всеслав! – повторила девушка еще печальнее; в глазах ее изобразилась какая-то нерешимость, казалось, она желала и боялась что-то сказать… – Но ты забыл, – промолвила она наконец тихим голосом, – возьми же назад мое покрывало.
– Твое покрывало?
– Да! – продолжала девушка, потупив глаза. – Ведь мы уже больше никогда с тобой не увидимся.
– Как, ты отдаешь мне добровольно это покрывало – наследие твоей покойной матери?
– Я и сама не знаю, для чего это делаю; я видела тебя сегодня в первый раз, а мне не хочется, чтоб ты скоро забыл меня.
– Ах, Надежда, – вскричал с горестью Всеслав, подходя к девушке, – зачем ты христианка, зачем ты молишься злому Чернобогу?..
– Кому? – спросила с удивлением девушка.
– Ты называешь его другим именем, но это все равно. Мать великого князя была моею второю матерью, он воспитал меня, и я должен ненавидеть его врагов.
– Но кто сказал тебе…
– О, я знаю это!.. Отец его разорял ваши храмы, он сам презирает веру христианскую, так вы должны его ненавидеть. Но, может быть, ты не разделяешь злобные умыслы твоих единоверцев… Да, да, Надежда, когда они в молитвах своих упоминают имя Владимира, ты не присоединяешь невинные мольбы твои к их преступным мольбам!
– Нет, я говорю также вместе с другими: «Господи, продли дни Владимира, умягчи сердце его и просвети душу светом истинной, Твоей веры!»
– Возможно ли? – вскричал Всеслав. – Вы не клянете, а благословляете имя великого князя?
– А как же? Ведь он наш государь.
– И вы не просите вашего бога сгубить Владимира?
– Сгубить Владимира? Да разве можно его просить об этом?.. Наш бог спасает людей, а губит их враг божий – дьявол, – да за то-то мы и должны его ненавидеть.
– Но что ж делаете вы, когда собираетесь по ночам на развалинах вашего храма?
– Мы поем славу божью, молимся Искупителю, величаем матерь его, Пресвятую и Пречистую деву.
– И вы ничего другого не делаете?.. Вы не упиваетесь кровью невинных младенцев?
– Ах, что ты говоришь, Всеслав! – прервала с ужасом девушка. – Да простит господь бог твое прегрешение! Разве мы дикие звери?
– Итак, все, что я слышал об ужасных обрядах веры вашей, несправедливо? – вскричал Всеслав. – О, как облегчила ты мое сердце! Я могу любить тебя, не оскорбляя моей совести, могу назвать отца твоего моим отцом и благословлять вместе с ним имя Владимира!
– Как, – вскричала с радостью Надежда, – ты хочешь назвать батюшку отцом своим? Так ты желаешь сделаться христианином?
– Христианином?.. – повторил с невольным содроганием Всеслав.
– А как же? Все христиане называют его отцом своим. Ведь батюшка мой, – прибавила она вполголоса, – иерей.
– Иерей?
– Да, да! Он рукоположен в Византии, и если ты хочешь назвать его отцом, то должен сделаться христианином.
– Нет, Надежда, я не хочу тебя обманывать, – сказал Всеслав, – если все неправда, что рассказывали мне о христианах, то и тогда я не могу быть твоим единоверцем! Сколько раз я слышал от Рохдая, Светорада, от мудрого Добрыни, от всех витязей княжеских, что вера христианская не может быть верою храбрых воинов; что Ольгу, как слабую жену, могли обольстить в Византии, но что сын ее, неустрашимый Святослав, ненавидел христиан, а внук, наш Владимир великий князь, презирает их.
– Итак, ты хочешь остаться язычником? – сказала печально девушка.
– Да знаю ли я сам, чего хочу! – вскричал с горестью Всеслав. – Мне противно служение богам нашим, я горю желанием узнать истинного бога, но чему должен я верить?.. Когда в первый раз я увидел тебя на могиле твоей матери… ты молилась, Надежда… Тогда, о, тогда как будто бы густое облако спало с очей моих! «Вот она!» – раздался в душе моей тайный, могучий голос. «Вот та, о которой тосковало твое земное сердце! Молись вместе с нею, и ты узнаешь того, о ком тоскует бессмертная душа твоя!» Но ты скрылась от глаз моих, и вместе с тобою исчезло все; тот же непроницаемый мрак охватил снова и обдал хладом мою душу. Ах, я походил на горького слепца, который прозрел на одно мгновение, увидел свои родные поля, усеянные цветами; взглянул на широкий Днепр, на ясное солнышко, на всю красу и славу поднебесную – и снова погрузился в вечный мрак. Сегодня ты не убегала меня, твой ласковый взгляд, твои приветливые речи – все, даже твое имя, наполнило мою душу каким-то радостным ожиданием. «Она просветит мой разум, – думал я. – Ее бог будет моим богом…» Но ты христианка, – прибавил Всеслав, покачав печально головою, – ты служишь богу, коему поклоняются коварные византийцы… Нет, нет! Рохдай говорит правду: не пристало честным и храбрым витязям перенимать закон и обычаи иноземных торгашей. Да, Надежда, не может статься, чтоб вера, которой вас учили эти хитрые, женоподобные греки, была истинною верою.
– Ах, Всеслав, Всеслав! – сказала Надежда. – Душа твоя жаждет постигнуть славу господа нашего, но тебя смущает враг божий. Я простая, неразумная девушка: не мне состязаться с тобою о законе нашем; я умею только любить и верить. Вот если бы ты побеседовал с отцом моим…
– Да, Надежда, я желаю узнать твоего родителя, и если он захочет назвать меня своим сыном…
– Чу! Что это такое? – прервала девушка. – Не зверь ли какой?
В близком расстоянии послышался необычайный шорох; какой-то гул раздался по лесу; с треском ломались сучья, и мелкий лес, раздаваясь направо и налево, заколебался, как в сильную бурю.
– Не бойся, Надежда: мой меч со мною! – сказал Всеслав, вынимая его из ножен.
– Посмотри, посмотри! – шепнула девушка, указывая на опушку леса.
С левой стороны, шагах в двадцати от них, показался из-за кустов огромной величины медведь; наклонив к земле свою косматую голову, он стонал жалобным голосом, ревел и старался вырвать лапами длинную стрелу, которою пробита была его шея. Всеслав, обнажив меч, бросился к нему навстречу; но зверь, не дожидаясь его, побежал вкось через поляну и скрылся в противоположном лесу.
– Надежда!.. Надежда! – раздался в то же время с правой стороны громкий голос.
– Это отец мой! – вскричала с ужасом девушка. – Ах, Всеслав, беги, спеши к нему на помощь!
Но прежде чем Всеслав добежал до опушки леса, седой старик, весьма просто одетый, вышел на поляну. Надежда кинулась к нему на шею.
– Слава богу, – вскричала она, – ты не повстречался с медведем! Ах, как я испугалась!
– Я шел за тобою, – сказал старик, – и вдруг в пяти шагах от меня пробежал этот дикий зверь. О, как слаба еще моя вера! – прибавил он, обнимая Надежду. – Я забыл, что без воли божией и единый волос не утратится с главы твоей!.. Я испугался за тебя, дочь моя!
Всеслав, не замечаемый отцом Надежды, стоял подле него и смотрел с каким-то благоговением на величественный и вместе кроткий вид старца. Он был высокого роста; как лунь, седая борода его опускалась до самого пояса; глубокая мудрость изображалась на открытом челе его, ясном и спокойном, как тихие осенние небеса; а взор, исполненный доброты и простосердечия, казалось, высказывал все, что было на душе его.
– Я за себя не боялась, батюшка! – сказала Надежда, отвечая на ласки отца своего. – У меня был защитник.
– Защитник, – повторил старик, поглядывая вокруг себя. – Кто этот незнакомец? – продолжал он, увидя Всеслава.
– Его зовут Всеславом, – шепнула девушка.
– Надежда, – сказал строгим голосом старик, – ты знать его имя, а отец твой слышит о нем в первый раз!
– Не досадуй на дочь свою, добрый Алексей, – прервал Всеслав, поклонясь ласково старику, – она сама в первый раз сегодня говорила со мною.
– А успела уж узнать твое имя и объявить, как зовут ее отца!
– Не сердись, батюшка! – сказала девушка. – Если б ты знал, какой он добрый человек! Он приходил сюда один-одинехонек молиться на матушкиной могиле.
– Но разве он знал ее? – спросил с удивлением старик,
– Нет, – продолжала девушка, – он приходил сюда только для того, чтоб помолиться нашему богу
– Нашему богу?.. Я знаю всех христиан, а не помню, чтоб когда-нибудь видал этого юношу.
– Вот то-то и беда, что он язычник. Поговори с ним, батюшка, – так, может статься, и он сделается христианином.
– Да, Алексей, – сказал Всеслав, – дозволь мне иногда беседовать с тобою и с твоею прекрасною дочерью.
– С моею дочерью! – повторил старик, и приметное неудовольствие изобразилось на челе его. Он посмотрел молча на Надежду: весело и спокойно, как невинное дитя, кроткая девушка глядела на отца своего. Он улыбнулся и обратил на Всеслава свой недоверчивый и испытующий взгляд; их взоры встретились: благородный и откровенный вид юноши рассеял в одно мгновение все подозрения отца Надежды. Помолчав несколько времени, он спросил Всеслава:
– Какой нечаянный случай привел тебя на эту поляну, окруженную со всех сторон непроходимым лесом?
– В первый раз это случилось нечаянно, – отвечал Всеслав, – но после я приезжал сюда для того, чтоб увидеть дочь твою.
– Итак, ты сегодня не в первый раз ее видел? – спросил с приметным беспокойством старик.
– Я видел ее дней десять тому назад на этой же самой поляне, – продолжал Всеслав, – но сегодня в первый раз говорил с нею.
Старик снова призадумался.
– И ты желаешь, – сказал он наконец, устремив проницательный взгляд на юношу, – принять веру нашу?
– Нет, Алексей, я не хочу тебя обманывать: я отрок великокняжеский и не могу быть христианином.
– Дай мне свою руку, Всеслав! – сказал с приветливою улыбкою старик. – Я вижу, ты не обманщик, а честный и благородный юноша. Но скажи мне, если ты не хочешь быть христианином, так что за утеха тебе, отроку великокняжескому, вести знакомство и приязнь с простым дровосеком? Признайся, ты желаешь беседовать не со мною, а с моею дочерью?
– И с тобою, Алексей! Ты был некогда, так же как я, витязем, видел много знаменитых городов, людей иноземных…
– Как?.. Надежда, – прервал почти суровым голосом старик, – ты сказала ему?..
– Нет, батюшка, нет, – вскричала с робостью девушка, – я ему ничего не говорила, а только сказала, что ты был прежде воином!
– Не опасайся ничего, – продолжал Всеслав. – Если ты скрываешь свое истинное имя…
– Мое истинное имя Алексей, – прервал старик. – Это имя дано мне при втором моем рождении.
– При втором рождении? – повторил с удивлением юноша.
– Да, Всеслав. Ты не понимаешь меня; но скажи, как назовешь ты сам то мгновение, когда прозревший слепец увидит впервые свет, дотоле ему неизвестный? Не родился ли он снова? Не приучается ли он, как малое дитя, узнавать понемногу, что лазурный, беспредельный шатер, раскинутый над его главою, – это жилище господа бога нашего, наречено небесами; что рассыпанные по оным сверкающие искры, эти бесчисленные светильники, горящие пред престолом Всевышнего, именуются звездами; что это пламенное, неугасаемое горнило, льющее жизнь и свет на всю вселенную, называется солнцем? Скажи, не должно ли казаться этому слепцу, что он родился снова?
– Ах, Алексей, – вскричал с горестью юноша, – и я такой же точно слепец: и моя душа тоскует о свете!
– Полно, так ли, Всеслав? – прервал с улыбкою старик. – Не привыкла ли она к потемкам? Когда наше земное, скудельное тело обуяет лень, так ему и дневной свет не взмилится; ночью спи да прохлаждайся сколько хочешь, а днем надобно бодрствовать и работать. Ведь и душа-то наша подчас не лучше тела: как полюбится ей дремать в темноте, так не вдруг ее добудишься; да и будить-то надо с опасением: не в меру яркий свет не просветит, а разве ослепит ее. Послушай, Всеслав, ты, верно, устал и желаешь подкрепить себя пищею: ты привык пировать в чертогах княжеских, но если не погнушаешься нашей убогой трапезы, так милости прошу в мою хижину. Да не погневайся, молодец, – чем богаты, тем и рады.
Всеслав, приняв с благодарностью предложение Алексея, отвязал коня своего и, ведя его в поводу, пошел вместе с ним к опушке леса, которая опоясывала с полуденной стороны поляну. В то же самое время на противоположной стороне из-за деревьев показался человек необычайного роста, в пестрой рубашке, сверх которой накинуто было верхнее платье темного цвета. За его украшенным медными бляхами поясом заткнуто было несколько стрел; из-за широких плеч виднелся длинный лук, а в правой руке своей он держал наперевес толстую охотничью рогатину. Увидев Всеслава, который обернулся, чтоб сказать что-то Надежде, отставшей на несколько шагов позади, колоссальный незнакомец указал на него пальцем и спросил вполголоса:
– Это он?
– Да, он! – отвечал кто-то шепотом, и из-за густого орешника высунулось безобразное лицо прохожего, в котором читатели наши, вероятно, давно уже узнали служителя верховного жреца, Торопку Голована.
VII
Этот вопрос смутил приметным образом девушку. Помолчав несколько времени, она отвечала:
– Он был прежде воином, а теперь кормится работою.
– Но для чего он живет в этом дремучем лесу?
– Он рубит дрова и продает их киевским жителям.
– И ты живешь с ним в этой пустыне? Тебе должно быть очень скучно?
– Да, зимою мне бывает скучно: кругом нас воют волки, ревут медведи, и на меня иногда находит такой страх, что я во всю ночь заснуть не могу; но в земле печенежской мне было еще скучнее. Вот когда мы жили в Византии, там нам было весело. Там остались мои старшие сестры. Когда они вышли замуж, то отец мой приехал сюда со мною и с матушкою; она все тосковала, прошлого года умерла, и теперь я живу с ним одна-одинехонька, – промолвила Надежда, бросив грустный взгляд на могилу.
– Но неужели ты никогда не бываешь в Киеве? – спросил Всеслав.
– Иногда, по ночам, я вместе с батюшкою хожу туда молиться.
– Но по ночам все храмы бывают закрыты.
– О, наш храм запереть не можно, – сказала с улыбкою девушка, – в нем нет ни окон, ни дверей. Да что ты меня об этом расспрашиваешь? Если ты не язычник, то, верно, приходил и сам туда молиться?
– Да где же это? – спросил с удивлением Всеслав.
– На высоком берегу Днепра, подле Аскольдовой могилы. Всеслав отступил с ужасом назад.
– Как? – вскричал он, – Ты говоришь о развалинах этого христианского храма?
– Да. Батюшка сказывал мне, что это была святая церковь во имя чудотворца Николая. Злой Святослав разорил ее, но благодать божия живет и среди ее развалин… Да что с тобой сделалось? Отчего ты так побледнел?
– Прощай! – прошептал глухим голосом Всеслав. – Мы больше никогда с тобой не увидимся.
– Так ты уже не хочешь приходить молиться на могиле моей матери? – сказала Надежда, потупив в землю свои кроткие голубые глаза.
– Нет, – вскричал с отчаянием юноша. – Я люблю тебя, а я не могу и не должен тебя любить: ты христианка!
– Так что ж: мы должны любить и врагов своих, а что я тебе сделала?.. Я вижу теперь, что ты язычник, и мне это очень жаль, но я не стану тебя за это ненавидеть.
– Бедная девушка!.. Если б ты знала, кому ты поклоняешься!
– Я это знаю.
– А знаешь ли ты, о чем молят все христиане того, кого они называют своим Искупителем?
– И это знаю; я не раз слышала, как отец мой, преклонив колена, молил его, чтоб Владимир, великий князь Киевский…
– О, не договаривай!.. Итак, Богомил не обманул меня… Прощай!..
Отойдя несколько шагов, Всеслав не мог удержаться, чтоб не взглянуть украдкою назад: девушка стояла на прежнем месте, и робкие ее взоры следовали за уходящим юношею. Заметив это невольное движение, она с живостью сделала шаг вперед, вдруг остановилась и, перебирая в руках своих голубое покрывало, сказала вполголоса:
– Прощай, Всеслав!
Кто любил, тот поймет все отчаяние несчастного юноши. Он слышал в первый раз имя свое в устах той, чей образ сливался со всеми его надеждами. Он встретил ее и должен был навсегда с нею расстаться!.. Эта грусть, начертанная в голубых глазах ее, этот девственный, исполненный уныния голос проник до глубины его сердца. Ах, какие очаровательные, неземные звуки сравнятся с голосом той, которую мы любим! Какой смертный приговор ужаснее последнего «прости» для того, кто, расставаясь навеки с нею, не может в то же время расстаться и с своею жизнью!
– Прости, Всеслав! – повторила девушка еще печальнее; в глазах ее изобразилась какая-то нерешимость, казалось, она желала и боялась что-то сказать… – Но ты забыл, – промолвила она наконец тихим голосом, – возьми же назад мое покрывало.
– Твое покрывало?
– Да! – продолжала девушка, потупив глаза. – Ведь мы уже больше никогда с тобой не увидимся.
– Как, ты отдаешь мне добровольно это покрывало – наследие твоей покойной матери?
– Я и сама не знаю, для чего это делаю; я видела тебя сегодня в первый раз, а мне не хочется, чтоб ты скоро забыл меня.
– Ах, Надежда, – вскричал с горестью Всеслав, подходя к девушке, – зачем ты христианка, зачем ты молишься злому Чернобогу?..
– Кому? – спросила с удивлением девушка.
– Ты называешь его другим именем, но это все равно. Мать великого князя была моею второю матерью, он воспитал меня, и я должен ненавидеть его врагов.
– Но кто сказал тебе…
– О, я знаю это!.. Отец его разорял ваши храмы, он сам презирает веру христианскую, так вы должны его ненавидеть. Но, может быть, ты не разделяешь злобные умыслы твоих единоверцев… Да, да, Надежда, когда они в молитвах своих упоминают имя Владимира, ты не присоединяешь невинные мольбы твои к их преступным мольбам!
– Нет, я говорю также вместе с другими: «Господи, продли дни Владимира, умягчи сердце его и просвети душу светом истинной, Твоей веры!»
– Возможно ли? – вскричал Всеслав. – Вы не клянете, а благословляете имя великого князя?
– А как же? Ведь он наш государь.
– И вы не просите вашего бога сгубить Владимира?
– Сгубить Владимира? Да разве можно его просить об этом?.. Наш бог спасает людей, а губит их враг божий – дьявол, – да за то-то мы и должны его ненавидеть.
– Но что ж делаете вы, когда собираетесь по ночам на развалинах вашего храма?
– Мы поем славу божью, молимся Искупителю, величаем матерь его, Пресвятую и Пречистую деву.
– И вы ничего другого не делаете?.. Вы не упиваетесь кровью невинных младенцев?
– Ах, что ты говоришь, Всеслав! – прервала с ужасом девушка. – Да простит господь бог твое прегрешение! Разве мы дикие звери?
– Итак, все, что я слышал об ужасных обрядах веры вашей, несправедливо? – вскричал Всеслав. – О, как облегчила ты мое сердце! Я могу любить тебя, не оскорбляя моей совести, могу назвать отца твоего моим отцом и благословлять вместе с ним имя Владимира!
– Как, – вскричала с радостью Надежда, – ты хочешь назвать батюшку отцом своим? Так ты желаешь сделаться христианином?
– Христианином?.. – повторил с невольным содроганием Всеслав.
– А как же? Все христиане называют его отцом своим. Ведь батюшка мой, – прибавила она вполголоса, – иерей.
– Иерей?
– Да, да! Он рукоположен в Византии, и если ты хочешь назвать его отцом, то должен сделаться христианином.
– Нет, Надежда, я не хочу тебя обманывать, – сказал Всеслав, – если все неправда, что рассказывали мне о христианах, то и тогда я не могу быть твоим единоверцем! Сколько раз я слышал от Рохдая, Светорада, от мудрого Добрыни, от всех витязей княжеских, что вера христианская не может быть верою храбрых воинов; что Ольгу, как слабую жену, могли обольстить в Византии, но что сын ее, неустрашимый Святослав, ненавидел христиан, а внук, наш Владимир великий князь, презирает их.
– Итак, ты хочешь остаться язычником? – сказала печально девушка.
– Да знаю ли я сам, чего хочу! – вскричал с горестью Всеслав. – Мне противно служение богам нашим, я горю желанием узнать истинного бога, но чему должен я верить?.. Когда в первый раз я увидел тебя на могиле твоей матери… ты молилась, Надежда… Тогда, о, тогда как будто бы густое облако спало с очей моих! «Вот она!» – раздался в душе моей тайный, могучий голос. «Вот та, о которой тосковало твое земное сердце! Молись вместе с нею, и ты узнаешь того, о ком тоскует бессмертная душа твоя!» Но ты скрылась от глаз моих, и вместе с тобою исчезло все; тот же непроницаемый мрак охватил снова и обдал хладом мою душу. Ах, я походил на горького слепца, который прозрел на одно мгновение, увидел свои родные поля, усеянные цветами; взглянул на широкий Днепр, на ясное солнышко, на всю красу и славу поднебесную – и снова погрузился в вечный мрак. Сегодня ты не убегала меня, твой ласковый взгляд, твои приветливые речи – все, даже твое имя, наполнило мою душу каким-то радостным ожиданием. «Она просветит мой разум, – думал я. – Ее бог будет моим богом…» Но ты христианка, – прибавил Всеслав, покачав печально головою, – ты служишь богу, коему поклоняются коварные византийцы… Нет, нет! Рохдай говорит правду: не пристало честным и храбрым витязям перенимать закон и обычаи иноземных торгашей. Да, Надежда, не может статься, чтоб вера, которой вас учили эти хитрые, женоподобные греки, была истинною верою.
– Ах, Всеслав, Всеслав! – сказала Надежда. – Душа твоя жаждет постигнуть славу господа нашего, но тебя смущает враг божий. Я простая, неразумная девушка: не мне состязаться с тобою о законе нашем; я умею только любить и верить. Вот если бы ты побеседовал с отцом моим…
– Да, Надежда, я желаю узнать твоего родителя, и если он захочет назвать меня своим сыном…
– Чу! Что это такое? – прервала девушка. – Не зверь ли какой?
В близком расстоянии послышался необычайный шорох; какой-то гул раздался по лесу; с треском ломались сучья, и мелкий лес, раздаваясь направо и налево, заколебался, как в сильную бурю.
– Не бойся, Надежда: мой меч со мною! – сказал Всеслав, вынимая его из ножен.
– Посмотри, посмотри! – шепнула девушка, указывая на опушку леса.
С левой стороны, шагах в двадцати от них, показался из-за кустов огромной величины медведь; наклонив к земле свою косматую голову, он стонал жалобным голосом, ревел и старался вырвать лапами длинную стрелу, которою пробита была его шея. Всеслав, обнажив меч, бросился к нему навстречу; но зверь, не дожидаясь его, побежал вкось через поляну и скрылся в противоположном лесу.
– Надежда!.. Надежда! – раздался в то же время с правой стороны громкий голос.
– Это отец мой! – вскричала с ужасом девушка. – Ах, Всеслав, беги, спеши к нему на помощь!
Но прежде чем Всеслав добежал до опушки леса, седой старик, весьма просто одетый, вышел на поляну. Надежда кинулась к нему на шею.
– Слава богу, – вскричала она, – ты не повстречался с медведем! Ах, как я испугалась!
– Я шел за тобою, – сказал старик, – и вдруг в пяти шагах от меня пробежал этот дикий зверь. О, как слаба еще моя вера! – прибавил он, обнимая Надежду. – Я забыл, что без воли божией и единый волос не утратится с главы твоей!.. Я испугался за тебя, дочь моя!
Всеслав, не замечаемый отцом Надежды, стоял подле него и смотрел с каким-то благоговением на величественный и вместе кроткий вид старца. Он был высокого роста; как лунь, седая борода его опускалась до самого пояса; глубокая мудрость изображалась на открытом челе его, ясном и спокойном, как тихие осенние небеса; а взор, исполненный доброты и простосердечия, казалось, высказывал все, что было на душе его.
– Я за себя не боялась, батюшка! – сказала Надежда, отвечая на ласки отца своего. – У меня был защитник.
– Защитник, – повторил старик, поглядывая вокруг себя. – Кто этот незнакомец? – продолжал он, увидя Всеслава.
– Его зовут Всеславом, – шепнула девушка.
– Надежда, – сказал строгим голосом старик, – ты знать его имя, а отец твой слышит о нем в первый раз!
– Не досадуй на дочь свою, добрый Алексей, – прервал Всеслав, поклонясь ласково старику, – она сама в первый раз сегодня говорила со мною.
– А успела уж узнать твое имя и объявить, как зовут ее отца!
– Не сердись, батюшка! – сказала девушка. – Если б ты знал, какой он добрый человек! Он приходил сюда один-одинехонек молиться на матушкиной могиле.
– Но разве он знал ее? – спросил с удивлением старик,
– Нет, – продолжала девушка, – он приходил сюда только для того, чтоб помолиться нашему богу
– Нашему богу?.. Я знаю всех христиан, а не помню, чтоб когда-нибудь видал этого юношу.
– Вот то-то и беда, что он язычник. Поговори с ним, батюшка, – так, может статься, и он сделается христианином.
– Да, Алексей, – сказал Всеслав, – дозволь мне иногда беседовать с тобою и с твоею прекрасною дочерью.
– С моею дочерью! – повторил старик, и приметное неудовольствие изобразилось на челе его. Он посмотрел молча на Надежду: весело и спокойно, как невинное дитя, кроткая девушка глядела на отца своего. Он улыбнулся и обратил на Всеслава свой недоверчивый и испытующий взгляд; их взоры встретились: благородный и откровенный вид юноши рассеял в одно мгновение все подозрения отца Надежды. Помолчав несколько времени, он спросил Всеслава:
– Какой нечаянный случай привел тебя на эту поляну, окруженную со всех сторон непроходимым лесом?
– В первый раз это случилось нечаянно, – отвечал Всеслав, – но после я приезжал сюда для того, чтоб увидеть дочь твою.
– Итак, ты сегодня не в первый раз ее видел? – спросил с приметным беспокойством старик.
– Я видел ее дней десять тому назад на этой же самой поляне, – продолжал Всеслав, – но сегодня в первый раз говорил с нею.
Старик снова призадумался.
– И ты желаешь, – сказал он наконец, устремив проницательный взгляд на юношу, – принять веру нашу?
– Нет, Алексей, я не хочу тебя обманывать: я отрок великокняжеский и не могу быть христианином.
– Дай мне свою руку, Всеслав! – сказал с приветливою улыбкою старик. – Я вижу, ты не обманщик, а честный и благородный юноша. Но скажи мне, если ты не хочешь быть христианином, так что за утеха тебе, отроку великокняжескому, вести знакомство и приязнь с простым дровосеком? Признайся, ты желаешь беседовать не со мною, а с моею дочерью?
– И с тобою, Алексей! Ты был некогда, так же как я, витязем, видел много знаменитых городов, людей иноземных…
– Как?.. Надежда, – прервал почти суровым голосом старик, – ты сказала ему?..
– Нет, батюшка, нет, – вскричала с робостью девушка, – я ему ничего не говорила, а только сказала, что ты был прежде воином!
– Не опасайся ничего, – продолжал Всеслав. – Если ты скрываешь свое истинное имя…
– Мое истинное имя Алексей, – прервал старик. – Это имя дано мне при втором моем рождении.
– При втором рождении? – повторил с удивлением юноша.
– Да, Всеслав. Ты не понимаешь меня; но скажи, как назовешь ты сам то мгновение, когда прозревший слепец увидит впервые свет, дотоле ему неизвестный? Не родился ли он снова? Не приучается ли он, как малое дитя, узнавать понемногу, что лазурный, беспредельный шатер, раскинутый над его главою, – это жилище господа бога нашего, наречено небесами; что рассыпанные по оным сверкающие искры, эти бесчисленные светильники, горящие пред престолом Всевышнего, именуются звездами; что это пламенное, неугасаемое горнило, льющее жизнь и свет на всю вселенную, называется солнцем? Скажи, не должно ли казаться этому слепцу, что он родился снова?
– Ах, Алексей, – вскричал с горестью юноша, – и я такой же точно слепец: и моя душа тоскует о свете!
– Полно, так ли, Всеслав? – прервал с улыбкою старик. – Не привыкла ли она к потемкам? Когда наше земное, скудельное тело обуяет лень, так ему и дневной свет не взмилится; ночью спи да прохлаждайся сколько хочешь, а днем надобно бодрствовать и работать. Ведь и душа-то наша подчас не лучше тела: как полюбится ей дремать в темноте, так не вдруг ее добудишься; да и будить-то надо с опасением: не в меру яркий свет не просветит, а разве ослепит ее. Послушай, Всеслав, ты, верно, устал и желаешь подкрепить себя пищею: ты привык пировать в чертогах княжеских, но если не погнушаешься нашей убогой трапезы, так милости прошу в мою хижину. Да не погневайся, молодец, – чем богаты, тем и рады.
Всеслав, приняв с благодарностью предложение Алексея, отвязал коня своего и, ведя его в поводу, пошел вместе с ним к опушке леса, которая опоясывала с полуденной стороны поляну. В то же самое время на противоположной стороне из-за деревьев показался человек необычайного роста, в пестрой рубашке, сверх которой накинуто было верхнее платье темного цвета. За его украшенным медными бляхами поясом заткнуто было несколько стрел; из-за широких плеч виднелся длинный лук, а в правой руке своей он держал наперевес толстую охотничью рогатину. Увидев Всеслава, который обернулся, чтоб сказать что-то Надежде, отставшей на несколько шагов позади, колоссальный незнакомец указал на него пальцем и спросил вполголоса:
– Это он?
– Да, он! – отвечал кто-то шепотом, и из-за густого орешника высунулось безобразное лицо прохожего, в котором читатели наши, вероятно, давно уже узнали служителя верховного жреца, Торопку Голована.
VII
Едва заметный след, по которому шел Всеслав с Алексеем и его дочерью, довел их в несколько минут до широкого оврага. Опустясь по узенькой тропинке на самое его дно, они пошли берегом небольшого ручья, который то терялся среди мелких кустов дикой черешни и колючего терновника, то появлялся снова; в одном месте, выступая из берегов своих, он разливался по низменному лугу; в другом, извиваясь посреди больших деревьев, подмывал длинные корни дупловатой ивы или журчал под тенью высокого клена. Дойдя до того места, где ручей, покидая русло свое и разливаясь во все стороны, составлял довольно обширный пруд, Алексей остановился.
– Вот моя хижина! – сказал он Всеславу, указывая на противоположный скат оврага, который в этом месте приличнее было бы назвать глубокою долиною.
Всеслав поднял глаза и увидел небольшую избушку, обнесенную высоким и крепким тыном. Тенистые липы осеняли ее с трех сторон; несколько повыше стояла другая хижина, гораздо менее первой; над ее кровлею возвышался деревянный крест, а внутри теплился слабый огонек. Перейдя через ручей по узкому мостику, настланному из необтесанных бревен, они начали потихоньку взбираться на противоположный скат оврага.
– Надежда, – сказал старик, когда они подошли к избушке, – пока я буду беседовать с моим гостей, ступай и позаботься о нашей трапезе.
Девушка побежала вперед исполнить приказание отца, а старик и Всеслав вошли в хижину.
В небольшой, но чистой светелке, которая отделялась низкими сенями от черной избы, стоял окруженный скамьями стол; в переднем углу, перед двумя образами греческой живописи и медным распятием, горела лампада. Войдя в светлицу, старик поклонился святым иконам и, осенив трижды грудь свою знамением креста, сказал, обращаясь к Всеславу:
– Да благословит тебя господь, если ты без лести и лукавства, а с чистым сердцем посетил убогую хижину неимущего! Сядь, отдохни, и да будет мир с тобою!
– Со мной! – сказал Всеслав, покачав сомнительно головою; но в то же время какая-то тишина и душевный мир не похожие на наше земное обманчивое спокойствие – это минутное усыпление страстей, всегда готовых пробудиться, – наполнили кротким веселием его сердце. Он взглянул в открытое окно хижины: светлые небеса, радостное щебетанье птичек, журчанье быстрого ручья, глубокая долина, зеленый, тенистый лес – казалось, все повторило ему вместе со старцем: «Да будет мир с тобою!»
– О, как хорошо у тебя, мой отец! – сказал юноша, приложив руку к успокоившейся груди своей. – Посмотри, как пестреют там вдали, по берегу ручья, эти яркие лазоревые цветы! Какой прохладой веет из этой долины! Как ясны здесь небеса! О, как хорошо у тебя! – повторил он с глубоким вздохом.
Старик улыбнулся.
– Да, – сказал он, – теперь все ожило и цветет вокруг моей хижины: но зимою, когда по лесу бушует ветер, а вдоль оврага рыщут и воют голодные волки, не только моя дочь, но и я грешу перед господом, и мне подчас становится скучно.
– Для чего же, Алексей, – спросил Всеслав, садясь против старика, – ты живешь круглый год в этом дремучем лесу? Ты мог бы зимою переезжать на житье в Киев.
– И смотреть на богопротивные жертвы, приносимые богам вашим! – прервал старик. – Нет, Всеслав! Я живу здесь один с моею дочерью, но мне отраднее скучать в этой пустыне и слышать отвратительный рев диких зверей, чем веселиться в вашем Киеве и внимать буйным песням народа, который в слепоте своей величает богами бездушных истуканов.
– Но какое тебе дело, Алексей, в кого веруют киевляне? Разве не везде народ имеет своих собственных богов? Варяги поклоняются Одену; западные славяне чтят Световида; в Ретре[91] молятся богу Родегасту[92]; греки, которых веру исповедуешь и ты, имеют также своего бога.
– Бог один, Всеслав! – прервал кротким голосом старик. – Все народы называют по-своему дневное светило, но разве не то же самое солнце, которое освещает нашу землю, светит и у варягов, и у западных славян, и в Ретре, и в Греции? Разве не все повинуется единому закону, не все идет своею чередой? Не везде ли мы родимся с плачем и умираем в скорбях и болезнях; не везде ли, проходя жизненным путем, мы встречаем одни и те же радости, одну и ту же печаль? В юности нас борят страсти, в старости подавляют злые недуги. Та же самая жизнь, которая двигает и заставляет пресмыкаться во прахе ничтожного червяка, расширяет мощные крылья поднебесного орла. Посмотри, как стройно текут по небесам воздушные светила! Обращаются ли реки когда-нибудь вспять; цветут ли зимою деревья; не везде ли день сменяется ночью, а после ночи наступает новый день? И ты думаешь Всеслав, что не одна вседержавная десница, не один всемогущий бог хранит эти предвечные законы, управляет вселенною и держит в руке своей жребий всех царств и народов земных? Что значит ваш великий Киев перед гордою Византиею? Что сама Византия перед древними Фивами, Персеполисом и Вавилоном?[93] Что все эти города, что вся земля наша в сравнении с беспредельными небесами? А испытай посадить в Киев двух великих князей – и ты увидишь тогда, сольются ли в единую волю две власти и два могущества, равные между собою?
– Ах, – сказал Всеслав, – тебе не нужно убеждать меня в этом: давно уже я не могу молиться богам нашим, – душа моя жаждет познать истинного бога. Но кто он, кто этот непостижимый, и почему я должен скорее верить словам твоим, чем словам другого?
– Так ты желаешь познать истинного бога? – спросил Алексей, устремив на юношу свой взор, исполненный надежды и веселья.
– О, Алексей! Я отдал бы за это жизнь мою, но при одной мысли об этом смущается мой разум, сердце рвется, тоскует, и я теряю всю надежду…
– Не унывай, Всеслав! – прервал старик, положив ласково свою руку на плечо юноши. – «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», – сказал Тот, чьи слова не прейдут, как прейдет этот мир и все живущие в нем. Но чтоб найти, надо искать, Всеслав. Ты недоволен своею верою, а старался ли ты узнавать, в чем состоит вера других народов? Желал ли ты просветить твой разум, беседуя с людьми опытными и мудрыми?
– Нет, Алексей, я мало помышлял об этом.
– Но неужели ты думаешь, что, пируя с друзьями своими, потешаясь охотою или удальством на игрушках богатырских, утопая среди забав и утех мирских, ты постигнешь это великое таинство, сокрытое на небесах и чуждое всего земного? Если б какой-нибудь сирота, узнав, что отец его, которого он никогда не видал, жив, но обитает в стране, ему неизвестной, не оставил ли бы свой дом и не пошел бы искать его по свету и расспрашивать всех о его жилище, а стал бы только вздыхать и тосковать о нем, лежа спокойно на своем роскошном ложе…
– О, я понимаю слова твои! – прервал юноша. – Ты называешь его отцом… Ах, никогда Богомил не говорил мне ничего подобного: он учил меня не любить богов, но бояться и трепетать их.
– Одни преступные рабы и лукавые наемники не любят и боятся своего господина! – прервал с сильным чувством старик. – Кто прилепился к нему всею душою своею, тот не раб, не наемник, а домочадец его. Да, Всеслав! Тот, кого мы называем отцом и господином, желал, как кокош[94], собрать под крылья своих всех сыновей земли; он пришел не губить, а спасать людей; он радуется раскаянию грешника и требует любви его, а не богатых даров и жертв, коими вы стараетесь задобрить богов ваших.
– Но о ком ты говоришь, Алексей, – спросил с удивлением юноша.
– А вот послушай, Всеслав! Далеко, очень далеко отсюда, близ одного знаменитого города, о котором, я думаю, ты никогда и не слыхивал, тому назад давным-давно, родился дивный младенец. Он был рода незнатного, явился на свет не в чертогах княжеских, но под убогим кровом нищеты. Его колыбелью было не пышное ложе, но простые деревянные ясли. Первые, воздавшие ему должную честь, были не князья, не бояре, но бедные, неимущие пастухи. Так принят он был на земле, но не то происходило на небесах. Невиданная дотоле звезда явилась и потекла от востока, чтобы остановиться над кровлею, под которою явился этот младенец, и в то же время незримые лики ангелов господних воспели: «Слава в вышних богу, земле мир и человекам благоволение». Когда Он возмужал, то явился посреди народа и стал учить его; но учение его не походило на мудрость человеческую: не хитрым красноречием он увлекал сердца народные – нет, его слова были понятны для всех; он говорил просто, и, слушая его, добрые становились добрее, а злые и надменные смущались, ибо он видел глубину коварных сердец их. Он шел, и как плодотворная река, выступая из берегов своих, оживляет кругом иссохшие от зноя поля, так разливались свет и добро на пути его. Он предпочитал нищего богатому, смиренного раба властолюбивому господину и кающегося преступника надменному горделивцу, исполняющему закон. Все страждущие, недужные, гонимые людьми, покинутые миром стекались к нему толпами. Одним он возвращал здоровье, других утешал и называл детьми своими. Он говорил проливающим слезы: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»; кротким и смиренным: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное»; любящим мир и согласие: «Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами божьими». Милостивым обещал помилование, гонимым за правду – вечную награду на небесах. Он повторял беспрестанно: «Любите друг друга»; и, поучая народ, говорил: «Любите врагов ваших, благословляйте клянущих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас: да будете сынами отца вашего небесного, ибо он велит восходить солнцу своему над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных».
– Вот моя хижина! – сказал он Всеславу, указывая на противоположный скат оврага, который в этом месте приличнее было бы назвать глубокою долиною.
Всеслав поднял глаза и увидел небольшую избушку, обнесенную высоким и крепким тыном. Тенистые липы осеняли ее с трех сторон; несколько повыше стояла другая хижина, гораздо менее первой; над ее кровлею возвышался деревянный крест, а внутри теплился слабый огонек. Перейдя через ручей по узкому мостику, настланному из необтесанных бревен, они начали потихоньку взбираться на противоположный скат оврага.
– Надежда, – сказал старик, когда они подошли к избушке, – пока я буду беседовать с моим гостей, ступай и позаботься о нашей трапезе.
Девушка побежала вперед исполнить приказание отца, а старик и Всеслав вошли в хижину.
В небольшой, но чистой светелке, которая отделялась низкими сенями от черной избы, стоял окруженный скамьями стол; в переднем углу, перед двумя образами греческой живописи и медным распятием, горела лампада. Войдя в светлицу, старик поклонился святым иконам и, осенив трижды грудь свою знамением креста, сказал, обращаясь к Всеславу:
– Да благословит тебя господь, если ты без лести и лукавства, а с чистым сердцем посетил убогую хижину неимущего! Сядь, отдохни, и да будет мир с тобою!
– Со мной! – сказал Всеслав, покачав сомнительно головою; но в то же время какая-то тишина и душевный мир не похожие на наше земное обманчивое спокойствие – это минутное усыпление страстей, всегда готовых пробудиться, – наполнили кротким веселием его сердце. Он взглянул в открытое окно хижины: светлые небеса, радостное щебетанье птичек, журчанье быстрого ручья, глубокая долина, зеленый, тенистый лес – казалось, все повторило ему вместе со старцем: «Да будет мир с тобою!»
– О, как хорошо у тебя, мой отец! – сказал юноша, приложив руку к успокоившейся груди своей. – Посмотри, как пестреют там вдали, по берегу ручья, эти яркие лазоревые цветы! Какой прохладой веет из этой долины! Как ясны здесь небеса! О, как хорошо у тебя! – повторил он с глубоким вздохом.
Старик улыбнулся.
– Да, – сказал он, – теперь все ожило и цветет вокруг моей хижины: но зимою, когда по лесу бушует ветер, а вдоль оврага рыщут и воют голодные волки, не только моя дочь, но и я грешу перед господом, и мне подчас становится скучно.
– Для чего же, Алексей, – спросил Всеслав, садясь против старика, – ты живешь круглый год в этом дремучем лесу? Ты мог бы зимою переезжать на житье в Киев.
– И смотреть на богопротивные жертвы, приносимые богам вашим! – прервал старик. – Нет, Всеслав! Я живу здесь один с моею дочерью, но мне отраднее скучать в этой пустыне и слышать отвратительный рев диких зверей, чем веселиться в вашем Киеве и внимать буйным песням народа, который в слепоте своей величает богами бездушных истуканов.
– Но какое тебе дело, Алексей, в кого веруют киевляне? Разве не везде народ имеет своих собственных богов? Варяги поклоняются Одену; западные славяне чтят Световида; в Ретре[91] молятся богу Родегасту[92]; греки, которых веру исповедуешь и ты, имеют также своего бога.
– Бог один, Всеслав! – прервал кротким голосом старик. – Все народы называют по-своему дневное светило, но разве не то же самое солнце, которое освещает нашу землю, светит и у варягов, и у западных славян, и в Ретре, и в Греции? Разве не все повинуется единому закону, не все идет своею чередой? Не везде ли мы родимся с плачем и умираем в скорбях и болезнях; не везде ли, проходя жизненным путем, мы встречаем одни и те же радости, одну и ту же печаль? В юности нас борят страсти, в старости подавляют злые недуги. Та же самая жизнь, которая двигает и заставляет пресмыкаться во прахе ничтожного червяка, расширяет мощные крылья поднебесного орла. Посмотри, как стройно текут по небесам воздушные светила! Обращаются ли реки когда-нибудь вспять; цветут ли зимою деревья; не везде ли день сменяется ночью, а после ночи наступает новый день? И ты думаешь Всеслав, что не одна вседержавная десница, не один всемогущий бог хранит эти предвечные законы, управляет вселенною и держит в руке своей жребий всех царств и народов земных? Что значит ваш великий Киев перед гордою Византиею? Что сама Византия перед древними Фивами, Персеполисом и Вавилоном?[93] Что все эти города, что вся земля наша в сравнении с беспредельными небесами? А испытай посадить в Киев двух великих князей – и ты увидишь тогда, сольются ли в единую волю две власти и два могущества, равные между собою?
– Ах, – сказал Всеслав, – тебе не нужно убеждать меня в этом: давно уже я не могу молиться богам нашим, – душа моя жаждет познать истинного бога. Но кто он, кто этот непостижимый, и почему я должен скорее верить словам твоим, чем словам другого?
– Так ты желаешь познать истинного бога? – спросил Алексей, устремив на юношу свой взор, исполненный надежды и веселья.
– О, Алексей! Я отдал бы за это жизнь мою, но при одной мысли об этом смущается мой разум, сердце рвется, тоскует, и я теряю всю надежду…
– Не унывай, Всеслав! – прервал старик, положив ласково свою руку на плечо юноши. – «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», – сказал Тот, чьи слова не прейдут, как прейдет этот мир и все живущие в нем. Но чтоб найти, надо искать, Всеслав. Ты недоволен своею верою, а старался ли ты узнавать, в чем состоит вера других народов? Желал ли ты просветить твой разум, беседуя с людьми опытными и мудрыми?
– Нет, Алексей, я мало помышлял об этом.
– Но неужели ты думаешь, что, пируя с друзьями своими, потешаясь охотою или удальством на игрушках богатырских, утопая среди забав и утех мирских, ты постигнешь это великое таинство, сокрытое на небесах и чуждое всего земного? Если б какой-нибудь сирота, узнав, что отец его, которого он никогда не видал, жив, но обитает в стране, ему неизвестной, не оставил ли бы свой дом и не пошел бы искать его по свету и расспрашивать всех о его жилище, а стал бы только вздыхать и тосковать о нем, лежа спокойно на своем роскошном ложе…
– О, я понимаю слова твои! – прервал юноша. – Ты называешь его отцом… Ах, никогда Богомил не говорил мне ничего подобного: он учил меня не любить богов, но бояться и трепетать их.
– Одни преступные рабы и лукавые наемники не любят и боятся своего господина! – прервал с сильным чувством старик. – Кто прилепился к нему всею душою своею, тот не раб, не наемник, а домочадец его. Да, Всеслав! Тот, кого мы называем отцом и господином, желал, как кокош[94], собрать под крылья своих всех сыновей земли; он пришел не губить, а спасать людей; он радуется раскаянию грешника и требует любви его, а не богатых даров и жертв, коими вы стараетесь задобрить богов ваших.
– Но о ком ты говоришь, Алексей, – спросил с удивлением юноша.
– А вот послушай, Всеслав! Далеко, очень далеко отсюда, близ одного знаменитого города, о котором, я думаю, ты никогда и не слыхивал, тому назад давным-давно, родился дивный младенец. Он был рода незнатного, явился на свет не в чертогах княжеских, но под убогим кровом нищеты. Его колыбелью было не пышное ложе, но простые деревянные ясли. Первые, воздавшие ему должную честь, были не князья, не бояре, но бедные, неимущие пастухи. Так принят он был на земле, но не то происходило на небесах. Невиданная дотоле звезда явилась и потекла от востока, чтобы остановиться над кровлею, под которою явился этот младенец, и в то же время незримые лики ангелов господних воспели: «Слава в вышних богу, земле мир и человекам благоволение». Когда Он возмужал, то явился посреди народа и стал учить его; но учение его не походило на мудрость человеческую: не хитрым красноречием он увлекал сердца народные – нет, его слова были понятны для всех; он говорил просто, и, слушая его, добрые становились добрее, а злые и надменные смущались, ибо он видел глубину коварных сердец их. Он шел, и как плодотворная река, выступая из берегов своих, оживляет кругом иссохшие от зноя поля, так разливались свет и добро на пути его. Он предпочитал нищего богатому, смиренного раба властолюбивому господину и кающегося преступника надменному горделивцу, исполняющему закон. Все страждущие, недужные, гонимые людьми, покинутые миром стекались к нему толпами. Одним он возвращал здоровье, других утешал и называл детьми своими. Он говорил проливающим слезы: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»; кротким и смиренным: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное»; любящим мир и согласие: «Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами божьими». Милостивым обещал помилование, гонимым за правду – вечную награду на небесах. Он повторял беспрестанно: «Любите друг друга»; и, поучая народ, говорил: «Любите врагов ваших, благословляйте клянущих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас: да будете сынами отца вашего небесного, ибо он велит восходить солнцу своему над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных».