Захер-Мазох Леопольд фон. Нерон в кринолине

   Уже в тот же день она с высоко поднятой головой и во всем блеске императорского достоинства выступила перед Сенатом.
   – Совершилось ужасное кровавое злодеяние, – величественно заговорила она, – кучка безумцев взбунтовалась против Нас, намереваясь освободить принца Ивана и возвести его на Наш престол, что в результате привело к его смерти. По отношению к этому рассматривавшемуся моими предшественниками в качестве государственного пленника принцу я только подтвердила те приказания, которые были отданы последним правительством доверенным офицерам, осуществлявшим его охрану. Как абсолютная самодержица этой империи я имела бы право расследовать обстоятельства шлиссельбургского покушения с помощью назначенной мною комиссии непосредственно под своим личным наблюдением. Однако это гнусное преступление настолько глубоко ранило мое сердце, что в связи с этим совершенно исключительным случаем я отказываюсь от верховной власти и таким образом перепоручаю Сенату все властные полномочия вести следствие по замешанным в это покушение лицам и вынести им справедливый, не подлежащий обжалованию приговор в последней инстанции.
   Сколь бы эффектным на данный момент не оказалось воздействие этого заявления на Сенат, народ воспринял его все-таки с известной долей недоверия, и в обществе перешептывались, что двенадцать сенаторов, избранные в эту судебную палату, являются-де преданными ставленниками двора и что все в целом представляет собой отвратительный, заранее подготовленный спектакль.
   Тем временем Мирович и его сообщники были в цепях доставлены в Петербург. Первый сохранял невозмутимое самообладание и даже проявлял непонятную радостность, ставшую причиной новых кривотолков. На первом же допросе он спокойно признал, что ставил себе целью свергнуть императрицу и вызволить подлинного государя. В таком же духе отвечал он на все вопросы, которые ему задавались в ходе процесса, говорил ясно, обдуманно и без обиняков, ни разу не позволив поймать себя на противоречиях. «Нерон в кринолине» мог быть вполне доволен своей жертвой.
   Двадцатого сентября 1765 года в этом историческом процессе был, наконец, оглашен приговор.
   С одобрением Синода, обладателей трех первых разрядов командного состава и председателей коллегий вина Мировича считалась доказанной, он был признан зачинщиком мятежа и государственным преступником и приговаривался к отсечению головы топором. Он молча, сохраняя хладнокровие, выслушал приговор, затем склонил голову, и на бледном лице его промелькнула странная улыбка. Его сообщники, 68 человек, были частично приговорены к наказанию шпицрутенами, частично к каторжным работам.
   Сенатор Неплюев ^[17]представил приговор на утверждение императрице. Екатерина Вторая сидела в своем рабочем кабинете у огромного голландского камина и вслух читала Дашковой остроумное письмо Вольтера. Неплюев вручил документ, Екатерина пробежала его глазами, равнодушно бросила его на карниз камина и милостивым кивком головы отпустила сенатора.
   – Вот и приговор готов, – с волнением в голосе сказала Дашкова.
   – Да. Мирович приговорен к смерти на плахе, – небрежно обронила императрица.
   – Ты его подпишешь? – быстро спросила Дашкова.
   – Дослушай сперва до конца письмо, – весело промолвила Екатерина.
   Дашковой стало не по себе.
   Закончив чтение, царица взяла приговор с каминной полки и развернула его у себя на коленях.
   – Подай-ка мне перо, Катенька.
   – Ты подпишешь ему смертный приговор? – вскричала Дашкова.
   – Разумеется. Перо!
   Княгиня медленно поднялась.
   – Скорее! – Императрица выхватила перо, которое дрожащей рукой протянула ей Дашкова, и энергичным росчерком поставила свою подпись под смертным приговором возлюбленному.
   – Но ты ведь не позволишь привести его в исполнение, ты не можешь этого сделать! – воскликнула княгиня.
   – Это почему же не позволю, маленькая?
   – Меня навещал Панин, – продолжала Дашкова, – Мирович уверенно рассчитывает на помилование.
   Екатерина пожала плечами.
   – Я могла бы смягчить ему наказание, – с улыбкой проговорила она, – скажем, отправить его в ссылку, однако сможет ли он жить без меня? А если сможет, то я с большим удовольствием лишу его головы.
   – Ты еще можешь шутить!
   – Нет, Катенька, я говорю серьезно, – со строгим, неумолимым выражением лица продолжала императрица. – По всей Европе нас упрекают в убийстве, нам вменяют в вину сговор с Мировичем, и если я пощажу его, то только подтвержу эти подозрения. Мне придется пожертвовать им.
   – А если ты ошибаешься в оценке его характера? – настаивала Дашкова. – И он надеется на пощаду... Что, если он увидит себя обманутым? Что, если на эшафоте он все откроет?
   – Такой поворот событий тоже не следует сбрасывать со счетов, – сказала императрица, – вот уже два месяца он содержится в кандалах, и в его камере, должно быть, ужасно холодно. А если пламя его страсти угасло, если его сладострастное упоение улетучилось?..
   Императрица откинулась в кресле и подняла глаза к потолку.
   – Мне хотелось бы увидеть его... я должна видеть его. Бедняга! Ничего его не спасет, он вынужден умереть, но до самого последнего мгновения он должен верить, что я люблю его, что все это только жестокая игра, и в этом уповании должен настичь его топор палача.

VIII

   Наступила ночь перед казнью.
   Мирович лежал в мрачной и холодной темнице на охапке сырой соломы, уткнув лицо в землю, и странные мысли, странные чувства теснились в его мозгу и томили душу. Он видел матушку, которая под завывания зимней вьюги рассказывала ему у очага седые предания его народа и волшебные сказки, пела ему казацкие песни, полные неукротимого чувства свободы и жизненного задора, он видел старого слугу, который сопровождал его в полк и опекал его, точно собственного сына, который, как отец, по утрам бранил и порицал юного прапорщика после проведенной за выпивкой и картами бессонной ночи. Оба уже давным-давно покоились в могиле, и теперь он остался совершенно один, один в темнице, в оковах, и она тоже бросила его, та, которую он любил до безумия, ради которой он стал мятежником, стал убийцей...
   – Нет, она не покинула.
   Стена с грохотом расступилась, струя воздуха коснулась его, прошелестело платье, он привстал на соломе. У его убогого ложа стояла Екатерина Вторая и он... теперь он лежал у ее ног и покрывал поцелуями эти маленькие ноги, орошая из слезами.
   Императрица проникла в его темницу через потайную дверь, в руке у нее был факел, который она вставила в железную подставку на стене, чтобы затем ласково склониться над ним.
   – Как здесь холодно, – проговорила она, зябко запахивая на груди дорогой мех. – Ты такой бледный. Как ты себя чувствуешь, друг мой?
   – Хорошо, хорошо, – еле слышно ответил он и приник головою к ее коленям, глаза его горели как в лихорадке. – Только иногда...
   – Что иногда?
   – Иногда меня охватывает ужас, – продолжал он, – я уже так долго нахожусь в тюрьме, закован в тяжелые цепи и приговорен, и ты приговор утвердила. Игра приобрела пугающе серьезный оборот, Катерина... Я, как ты и хотела, целиком и полностью отдал себя в твои руки. Теперь ты владеешь мною как вещью. Да, даже хуже, ибо у вещи нет чувств, нет мыслей, она лишена воображения. А вот я порой еще что-то воображаю себе. Я так давно не видел тебя, ты стала мне чужой, и моя жизнь и смерть принадлежат тебе.
   Императрица молчала.
   – Ты еще любишь меня? – снова заговорил Мирович. – Ах, если ты насытилась мною и у тебя не осталось ко мне сострадания! А тогда... тогда, конечно, лучше умереть.
   Екатерина грациозно подобрала меховую накидку, опустилась на солому и с нежностью положила голову несчастного узника к себе на колени. Сладострастная жестокость при огромном нервном напряжении привела ее к мысли о том, что эта голова, которая так безумно грезила о ней, которая сейчас пока еще пылает в ее ладонях, назавтра должна будет скатиться под топором палача.
   – Мы затеяли жуткую игру, – проговорила она затем, – но она должна быть доиграна до конца. Я не могу избавить тебя от нее. Меня во всеуслышание обвиняют в сговоре с тобой. Я вынуждена помиловать тебя только на эшафоте.
   Мирович испуганно посмотрел на нее большими как у ребенка глазами.
   – Ничего не бойся, – воскликнула она и, приподняв, прижала его к своей груди.
   – Не предавай меня, – дрожащим голосом взмолился он. – Если ты должна убить меня, скажи об этом, я с радостью умру за тебя.
   Императрица странно улыбнулась, и тихо, словно в раздумье, склонила свои сочные губы к его губам и снова поцеловала их. Его затрясла нервная дрожь, в ее объятиях мрачные тюремные своды на мгновение исчезли.
   – Смело всходи по ступеням кровавого помоста, мой друг, ибо я не хочу, чтобы кто-то забавлялся твоим страхом смерти. Будь спокоен, я лично принесу тебе милость, а вместо белого платка уже издали подаст знак мой горностай. – Императрица ласкового погладила его, долгим взглядом безмолвно посмотрела ему в глаза и затем встала.
   Мирович уткнулся пылающим лицом в раскрытые ладони.
   – Если бы ты смогла меня обмануть, – пробормотал он, – ты была бы дьявольски жестока.
   – Сущим Нероном в кринолине, – засмеялась императрица, однако смех ее прозвучал как-то вымученно и неестественно, что его охватил леденящий кровь страх, он бросился перед ней на пол и в отчаянии обнял ее колени.
   – Я содрогаюсь при мысли, государыня, а что если ты меня не помилуешь, если ты позволишь меня убить. Я трепещу перед тобой. Сжалься!
   Екатерина Вторая засмеялась.
   – Как же здесь холодно и сыро, – воскликнула она, – меня прямо знобит. Я пойду. – Она хладнокровно освободилась от его рук и взяла факел. Руки у него опустились, он безмолвно и апатично стоял перед ней на коленях, точно невольник перед повелительницей, преступник перед своим судьей.
   – Я ужасно страдаю, Катерина, – прошептал он, – но ведь я страдаю ради тебя.
   В дверях она еще раз обернулась к нему.
   – Ты скоро будешь избавлен от мучений, – мягко проговорила она, – прощай.
   – Прощай!

IX

   Занялся день.
   Снег толстым одеялом устилал крыши и улицы, солнце алым дымчатым шаром всплывало в белесом небе.
   Команда, назначенная доставить Мировича к месту казни, нашла его спящим, радостная улыбка блаженства преображала его лицо. Заслышав грохот прикладов, он приподнялся на ложе. Из его сновидений образ беззаветно любимой женщины перенесся в страшную действительность и наполнил его сердце сладкой надеждой. Она не могла быть такой жестокой, она не могла его предать.
   Мирович поднялся и твердым шагом покинул тюремную камеру, его ждало счастье и свобода. Он радостно приветствовал морозный воздух, который холодил ему щеки, розовый свет утра и родной снег.
   Прямо, гордо подняв голову, с улыбкой на устах, шагал он в процессии, накинув на плечи жесткую солдатскую шинель. Вот уже двадцать два года как столица не видела казней. Со всех сторон стекался простой народ, и процессия только очень медленно могла продвигаться вперед по запруженным улицам. Все окна, все балконы были заняты, и шаг за шагом он все ближе подходил к лобному месту; от невеселых раздумий Мирович опять побледнел, его знобило. Священник что-то говорил ему о грехах, о воздаянии и о вечной жизни. Он ничего не слышал, в ушах у него по-прежнему звучал только ее голос: «Я сама принесу тебе избавление».
   Но было еще достаточно рано, по земле еще стелился туман, а что если она забыла о нем? Если она проспала назначенный час?
   Он уже видел эшафот, тот высоко поднимался над морем людских голов, со всех сторон окружавшем его. Пехотный полк образовал вокруг помоста большой четырехугольник, внутрь которого было допущено только несколько саней знатных дам, которые, закутавшись в роскошные меха, сидели в них и в лорнет разглядывали его, пытаясь прочитать на его лице малейший признак смертельного страха.
   Члены судебной палаты встретили приговоренного у подножия эшафота. Он еще раз был торжественно признан виновным в совершении преступления. Хладнокровно, со спокойным лицом Мирович выслушал оглашение приговора, увидел, как в знак бесповоротности вынесенного решения был сломан жезл и погашены свечи.
   Его передали палачу.
   Когда ему связали за спиной руки, его охватили дурные предчувствия. Он понял, что теперь напрочь лишен воли и полностью предоставлен власти, милости или немилости возлюбленной. «Я лично принесу тебе избавление!» – пробормотал он, и нежная улыбка мелькнула на его бледном как полотно лице.
   Почему-то все не решались преступить к делу. Полицмейстер поглядывал на часы и перешептывался с палачом, у него был приказ – до определенного часа, до определенной минуты дожидаться помилования.
   Вот они, наконец, повели Мировича вверх по ступеням помоста, теперь он стоял наверху и оглядывался по сторонам. Необозримая людская толпа стояла вокруг него, сохраняя мертвую тишину. По-прежнему никакого движения, которое могло бы предвещать приближение монархини! Мировича начал бить сильный озноб, колени у него задрожали. Рядом стояла жуткая колода, на которую сверкающим топором оперся палач. Мировичу хотели завязать глаза, но он отказался и посмотрел в северном направлении. Она должна была появиться оттуда, на лбу у него выступил пот, а сердце, казалось, готово было выскочить из груди.
   Тут он увидел сани, стрелой летевшие к месту казни, они были все ближе и ближе, это была она – в лучах солнца сиял ее горностай.
   Он с улыбкой опустился на колени, еще раз бросил взгляд в ту сторону, он узнает ее, людское море пошло волнами, он кладет голову на плаху и смеется.
   Императрица на фантастических санях летит сюда, утопая в роскошных соболиных мехах, на ней накидка из кроваво-алого бархата с горностаем, – он все отчетливо видит, – ее божественно прекрасную голову украшает высокая горностаевая шапка. Сегодня она богиня, которая дарует и отнимает жизнь. Рядом с ней сидит княгиня Дашкова и дрожит.
   Сани императрицы рассекли толпу, она видит перед собой эшафот, видит Мировича, стоящего на коленях, – в воздухе сверкает молния.
   Княгиня Дашкова зажмуривает глаза.
   Теперь палач высоко поднимает окровавленную голову и показывает ее толпе.