- Товарищи, товарищи, - слабенько все еще возражал Голубев, выпоймите: ледоход! Через два дня по льду на ту сторону пешком перейдем, асейчас? Сейчас ледоход, товарищи!
- Плевать мы хотели на твой ледоход!
Снова подал голос дядя Матвей, и неудачно подал:
- Ладноть. Туда переправимся. А обратноть? Наверняка что вмерзнем!
- А-а-а, да вы тут о собственной шкуре заботитесь! "Обратно" - нас не касается!
- А-а-а, там война, а они на водомере отсиживаются!
- А вы русский язык понимаете: приказ?!
- А у вас в головах что-нибудь есть? Или одно ...?!
Погрузились. Поплыли.
Льдины, еще легкие и прозрачные, царапали "Таран" с левого борта,дробились и тут же слипались снова. Трое геотехников и тарановский матрос Девяткин отталкивали льдины баграми.
Голубев стоял у штурвала в рубке, а самый бородатый, самый главный геотехник орал ему в ухо:
- М-мерзавцы! Плывем же, м-мерзавцы! П-падлы! (Он, наверное, был заикой.)
- Все-таки? - спрашивал Голубев. - По какому поводу торопитесь? Обождали бы два дня...
- Военная тайна! Вскор-рости у-знаешь. Ежели назад приплывешь!
Переплыли на левый берег. Расстались плохо. Прощались мужики-геотехники по-своему: о нас - никому ни-ни! разгласите трибунал!Понятно: три-бу-нал!
Обратно приплыл "Таран", поцарапанный и с другого, правого, борта, и тут же по-над берегом, тихонечко, без приключений прискребся он в Салехард и стал на капитальный ремонт в судоремонтные мастерские семеновского рыбокомбината. На всю зиму.
Через месяц, меньше, стала известна и судьба геотехнической партии: все погибли!
В Лабытнангах геотехники повеселились день, два и три, в бане попарились, повыпивали, к женщинам поприставали, после двинулись на перевал Уральского хребта. В Лабытнангах жители были довольны: избавились! А в горах речки еще не стали, течение быстрое, водопадное, переправу ладить не просто - то ли мосток выкладывать, то ли вязать плотик? На плотике всем сразу переправляться запрещено техникой безопасности, но мужикам слово "безопасность" было неподходящим, они поплыли все вместе, все враз и перевернулись... Речка была неглубокая, они выбрались на берег - двое на правый, двое на левый, - поползли в разные стороны, но тут же их, до нитки мокрых, прихватил мороз. Они окоченели.
- Упреждал глупых, - вздыхал дядя Матвей, - упреждал как людей - не послушались! А все ж таки и нам надо было попрощаться с ими по-доброму. Попрощались бы как с людями - а вдруг и выпала бы им другая судьба?
Вот так мужики сгинули, кто-то подобрал их, похоронил, никто неподбирал, никто не хоронил - было неизвестно, зато вскоре обозначилось название тайны, которую они наказывали хранить, а иначе - "три-бу-нал!". Название было такое: Пятьсот первая стройка.
Сталин, в союзе с Америкой воюя с Гитлером, перед Гитлером отступая, уже замыслил с Америкой воевать, он приказал начать изыскания (а потом и строительство) железной дороги от Воркуты через Урал, через Обь, Енисей, Лену, Индигирку и Колыму - на Чукотку, до мыса Дежнева, до пролива Беринга (пролив открыт Дежневым в 1648 году, положен на карту Берингом в 1793, году, ширина - восемьдесят пять километров). На той стороне пролива Аляска, уже Америка, цитадель империализма.
Четверо геотехников (по-нынешнему - геофизики) были первымижертвами Пятьсот первой. Сколько жертв было на Пятьсот первой всего - вряд ли кто-нибудь и когда-нибудь узнает.
Голубеву краешком глаза довелось увидеть краешек Пятьсот первой.
Голубев прожил в Салехарде два года, потом был назначен начальником 4-го отделения Омского управления гидрометслужбы (гидрографические работы). И надо же было случиться - его квартира в Омске оказалась на берегу Иртыша, вблизи базы Пятьсот первой, отсюда с железной дороги грузы и люди (зэки) перегружались на водный путь Омск - Тобольск -Салехард.
В старинной казачьей станице Захламино, километрах в семи от Омскавниз по Иртышу, обосновалась страшная эта перевалка.
Трудолюбивая когда-то была станица Захламино, торговая, гульливая изажиточная. Шесть черноземных прииртышских десятин на душу был указачишек земельный надел, рядом казачий же опытный хутор с агрономами, и не с одним - любому хозяину дадут и совет, и собственной селекции семена; водили в Захламине и огороды - захламинские бабы огородноедело знали до тонкостей и рыбный промысел: Иртыш рядом - нельма.стерлядь, и омский базар - бойкий, богатый и дорогой. Нет, захламинскиеказачишки не зевали ни в крестьянской одеже, ни в казачьей форме, нив кожаных фартуках (обязательная принадлежность рынка). И свадьбы играли станичники по разному порядку по-крестьянски, по-казачьи, по-купечески.
После коллективизации станица замерла - порядки эти пошли прахом.Войны германская и гражданская захламинских мужиков сильно поубавили - на троих из каждого десятка, избы добротные - вот они, а двери-окназаколочены, а коллективизация убавила от Захламина еще и еще. Совсемнакрыла станицу, извела до конца перевалочная база Пятьсот первой: конвои, заключенные в колоннах, сторожевые собаки, зарешеченные бараки,склады, причалы, железнодорожные тупики; и в ночах не засыпало человечьим сном перевалочное Захламино - в ночную пору в недра нефтеналивныхбарж цепочкой по одному шли и шли зэки. Недели через две-три тех, кто незадохнулся в нефтяных испарениях, выгружали в Салехарде. Суденышкипомельче принимали Лабытнаги, из Лабытнаг пешим ходом заключенныхгнали на Урал строить Пятьсот первую стройку.
Голубев жил неподалеку от "базы", в строениях бывшего земледельческого училища, в виду современного захламинского пейзажа он жил, и впамяти его навсегда сохранились два захламинских перевалочных видения.
Первое было: над проезжей дорогой провода строящейся линии электропередачи, на одном из проводов - висельник.
Монтажник какой-то ухитрился - повесился на ближайшей мачте, и ужев петле соскользнул в середину пролета между двумя мачтами, в точкунаибольшей стрелы прогиба, наибольшего провисания, так обозначается вучебниках это место. С дороги видны были подошвы рабочих ботинок и лицовисельника набок в желтом освещении весеннего солнышка. И так и этакмонтажная бригада пыталась коллегу снять, крючками его ловили - неудавалось, с подъемного крана доставали - не достали. Упрямый былвисельник, только на третий день с ним управились.
Второе было: в июле в ночь на воскресенье на середине Иртыша горит -высоким и ярким пламенем - нефтеналивная баржа с заключенными. Пожарурчит, что-то хлопает, что-то в пожаре взрывается, а между этими хлопкамии взрывами - человеческие вопли.
От ужаса Голубеву надо было уже тогда умереть. Но не получилось дажемысленно: семья, двое детей, жить надо, даже при том, что смерти он небоялся. И остался жить, а спустя время умер Сталин.
Голубев к Сталину никогда не чувствовал ни малейшей симпатии,никакой привязанности, но Сталин и не нуждался ни в его симпатиях, ни впривязанностях, ни в самой жизни Голубева, однако же жизнь Голубевабыла обязана Сталину уже тем, что миновала Пятьсот первую стройку.
А ради светлого будущего Голубев в настоящем не замечал перевалочнуюбазу в Захламине, хотя и видел ее ежедневно в окна своей квартиры и садилсяв трамвай на остановке "Захламино".
Правда, жило в нем предчувствие: рано или поздно действительность -без скобок, без многоточий, такая, какая она есть, какой была, - предстанети перед ним.
Летом 1954 года Голубев инспектировал гидрометстанцию в Салехарде иувидел он совершенно незнакомый город, в котором прежние постройкиютились где-то на задворках.
Нестарый городишка был и нынче жив, а новый - уже мертв. Новымибыли все постройки Пятьсот первой. Год прошел как Пятьсот первая былаликвидирована, и теперь деревянные тротуары нового города оказалисьбезлюдны, двухэтажные деревянные дома, жилые и с вывесками магазинов,сберкасс и всякого рода служб, стояли с распахнутыми дверями и окнами,двери скрипели, из окон выпадали стекла.
Правым берегом Полуя на восток, в тундру, уходили рельсы Пятьсотпервой. Она далеко ушла, Пятьсот первая, от Оби с запада на восток, а сЕнисея, от города Туруханска, с востока на запад, знал Голубев, проложенобыло встречное плечо этой дороги, плечи должны были состыковаться то лина реке Таз, то ли на реке Пур (на территории бывшей республики Мангазея),но так и не состыковались эти плечи нигде, повисли они в тундре, повислив воздухе - страшное зрелище страшного замысла.
Насыпь дороги уже деформировалась, осела, разошлись в сторонырельсы, заржавели, шпалы висели на провисших рельсах; резервы вдольнасыпи, грунт из которых пошел в насыпь, заполнились водой, а тундра вдольдороги была изрыта, захламлена и перестала быть земной поверхностью, сталаповерхностью неизвестно чего.
Дорога 501 никогда и не могла быть построенной, не могла стать дорогой,природа тундры с самого начала не воспринимала ее, тундровые грунты невыдержали бы груза поездов, если бы даже насыпь и рельсы оказались темгрунтам посильны.
Голубев долго-долго всматривался в чудовищную картину, и бредовую иреальную, долго гадал - есть ли имя тому, что он видит?
Имени не было, перед ним простиралось самое бессмысленное за всюисторию творения рук человеческих - 501 была так же античеловечна, как иантиприродна.
До сих пор Голубеву и в голову не приходило сомневаться в существовании гидролога Голубева (реки текут, он живет при реках, - как же онибез него-то, без его измерений и размышлений?), но тут - случилось, Голубев засомневался. Сильно и впервые в жизни.
Потом гидролог Голубев возвращался в странный город Салехард, шел понасыпи, по искореженным рельсам, снова миновал безлюдные, со скрипучими дверями улицы, а в старом городе поднялся на холмик - здесь стоялаветхая, со всех сторон облупившаяся и без крестов церковь не салехардских,а еще древнего города Обдорска времен. Холмик плотного песчаного грунтабез усилий вздымал на себе этот церковный, издалека видный груз, который и церковью-то уже не назывался - в стенах ее давно находиласьтипография газеты "Красный Север" (орган окружкома РКП(б) - ВКП(б) -КПСС и исполкома окружного Совета трудящихся), в "Красном Севере"десять лет тому назад старший гидролог местной гидрометеорологическойстанции Голубев сообщал населению о том, как ведет себя, как будет себявести в ближайшие дни река Обь...
С холмика открывался вид на юг, на другую сторону Полуя, где нетронутая Пятьсот первой стройкой тундра простиралась так, как только онаодна на всей суше и умеет простираться, бесконечная в тусклой зелени своей,в синеве и других неярких красках, которые никогда не были и никогда небудут доступны изображению кисти художников, объективам фото- и киноаппаратов.
Нетрудно было себе представить, как оттуда, из этого пространства, издалека-далека, видится и эта церковь-типография, и даже Голубев рядом снею, и вот он встал на колени и перекрестился на тот церковный крест,которого не было.
Один на холмике, он и не заметил, что неподалеку были еще двачеловека - мальчик постарше и девочка помоложе. И тот и другая врезиновых сапогах, с лицами, припухшими от укусов комаров и мошки.
Девочка спросила:
- Дядя! А что это ты делаешь? Вот так? - И левой рукой она сделала жест, немного похожий на крестное знамение.
Голубев растерялся, не зная, что ответить, за него ответил мальчуган.
- Дура! - ответил он. - Товарищ крестится! Товарищ в Бога верит -понятно?
- Понятно... - вздохнула девочка.
А на Ангальском мысе, на водомерном посту, еще одна, третья по счету,жилая избушка была построена, но Обь была все та же, Ангальский мыс -тот же. На берегу ветерок, мошку уносит, а ступи два шага в кустарник...
Что было нового на водомерном посту Ангальского мыса - это другой"Таран" - катер на сто пятьдесят лошадиных сил (в старом "Таране" -двенадцать), корпус металлический, списан в гражданку из состава Военно-Морского Флота. Команда пять человек, ручной лебедки ни одной, толькомеханические, кубрик с одеялами, подушками и небольшая лаборатория дляхимического анализа проб воды.
Старого "Тарана" никто из команды не помнил.
Дядю Матвея - никто.
Что в этом створе когда-то вел наблюдения гидролог Голубев - и в голову никому не приходило.
Голубева встретили на Ангальском не как чужого, но и не как своего.Вернее всего - как прохожего. Один из гидрологов - их нынче трое работало на Ангальском - спросил:
- Чего новенького на Большой земле?
- Спрашивает, - будто бы даже и обиделся другой гидролог, помоложе. Сам только и делает целыми днями слушает радио, а теперь "чегоновенького?".
Поднялись на катер.
Мотор завелся сразу же - на прежнем "Таране" такого не бывало, таммешком крутишь да крутишь, с десятой попытки, не раньше, искрапроскочит. Поплыли в створе.
- Ну и что же - Пятьсот первая веселая была? - спросил Голубев. Какое может быть сравнение!
- Никакого, - подтвердил матрос в тельняшке. - Пятьсот первая строилась - концерты делали в Салехарде, самодеятельность зэки исполняли.Аэросани с Лабытнанг на Салехард ходили, автомашины по льду бегали. - Как же иначе-то? Мы же Пятьсот первую обслуживали! Какая погода,какие уровни, толщина льда какая. Каждый час от них звонки. - У них там, среди зэков, кого только не было - и певцы, и танцоры, и клоуны.
- Оригинальный жанр! - подтвердил матрос.
Охотно рассказывали ангальские ребята о недавно минувших, об оченьхороших временах.
- Снабжение было - будь здоров! Мы на ихнем транспорте бесплатно,они на нашем - всегда подбросим. Рядовой конвойный и тот подбрасывал,об офицерском составе говорить не приходится.
Голубеву же четверо геотехников вспомнились, которые первыми вышли на трассу Пятьсот первой: "Плевать мы хотели на твой ледоход!" Военно-морской "Таран" шел двадцать километров в час (прежнему"Тарану" и не снилось), воду за бортом, ее течения и журчания, не слышно,вода билась о металл, в металле гудел двигатель - вот и все, все звуки, а куда,в какую сторону вода течет, с какой скоростью, угадать нельзя. Голубев сказал:
- А ну-ка встану я на вертикаль, опущу вертушку и батометр... - Если вам все еще интересно...
Голубев взял бинокль, сориентировался по веерному створу на вершине Ангальского мыса.
- Вертикаль примерно одиннадцатая.
Матрос и без бинокля подтвердил:
- Она. К ей мы ближе всего.
Голубев скомандовал в машину: "Тихий ход! Становимся на вертикаль!" отдал якорь и, подождав, пока катер снесет течением пониже,подтянулся на якоре: стоп!
Матрос подтвердил:
- Встали аккурат. И с первого же заходу!
Глубина на одиннадцатой была четырнадцать метров с хвостиком, хвостик Голубев считать не стал, 14x 0,6 = 8,4, на восемь и четыре он опустилвертушку, включил лампочку, стал считать сигналы... Тут все стало таким,каким и должно быть: лампочка моргала, вода за бортом подавала естественный свой голос, неторопливый и великолепный своей простотой, бесконечной своей историей.
Десять лет назад Голубев впервые измерил расход в створе Ангальскогомыса, впервые погрузил вертушку - изобретение Леонардо да Винчи - вглубину потока, чувствуя изобретателем и себя. (Музыкант, исполняющийЧайковского, верит в то, что он тоже Чайковский.)
Вертушку пора было поднимать с глубины 0,6Н, но Голубев подал знак: пусть еще вертится...
В Лабытнангах пришвартовались к причалу, только-только успели, какдвинулся в путь, в подъем на Урал, поезд до Воркуты - пять захудалых вагонов и чумазый локомотив. Несовместимыми были для Голубева эти слова -"вокзал" и "Лабытнанги" (то есть "Семь лиственниц"), но они совместились,факт, и каменные дома и этот поезд - ничто не напоминало прежнейфактории: десятка три-четыре домиков, а еще баня, оленщики ездили сюдапариться километров за сто, за двести тоже ездили.
Пассажиров в поезде было немного. Голубев разговорился с одним изних, это был директор рыбозавода на реке Пур, восточнее Салехарда.Директор ехал поездом впервые в жизни.
- Значит, так, - рассказывал он, - баржой привезли мне на заводпаровоз, поставили на заводской двор: "Карауль! Железную дорогу проведем - он тебе пригодится!" Я все гадал - как все ж таки он ходит? Говорят - по рельсам... По рельсам? Я соображаю: для такого большого какие же рельсы-то надобны? Такой-то большой, он же в тундре утопится? Летом?
Летом олени в тундре по колено тонут, а этот? А зимой, а в пургу? Зимойрельсы на метр, того больше, снегом заметет? Ну вот, еду нынче своей жеперсоной на поезде и глазами вижу, как делается, а сердце болит: что мне со своим-то с паровозом делать - железная дорога строиться не будет, паровозна моем балансе. А ребятишки с его все, что можно отвинтить, давноотвинтили, на ребятишек управы нету, хотя бы из самой из Москвы! Кто еепридумал, эту железную дорогу, в нашем Заполярье? Поглядеть бы, a?
Голубев показал глазами - кто... Просто было показать: в купе виселпортрет Сталина.
Директор рыбозавода обомлел.
Голубев сказал:
- Умер же человек. Уже! Или - непонятно?
Остановок у экспресса Лабытнанги - Воркута было множество. Идетчеловек вдоль железнодорожного полотна - мужчина, мальчишка, все равно кто, поднимет-опустит руку, показывая "стоп", экспресс останавливается.
Из тамбура Голубев смотрел на горную быструю-быструю речку Собь (вней когда-то и утонули четверо геотехников), когда в вагон с насыпи сталкто-то карабкаться. Что-то человек в тамбур втаскивал темное и длинное.
- Ну! Чего стоишь, глаза вылупил? - сердито сказал этот человек
Голубеву. - Или не видишь - помочь надо!Груз оказался неудобным: лосось килограммов на тридцать, сорок. Втащили лосося, почистились от слизи и чешуи, новый пассажир сел на
скамью у окна, закурил и выразил желание поговорить:
- Мне-то до Сейды. Тебе, гражданин, куда? Голубев сказал - в Москву, и тоже спросил:
- Здешний житель?
- Как, поди, не здешний? С той стороны, с Уралу. Нынче нам благодать: с той стороны в эту сторону на рыбалку взад-вперед поездом ездием. Кто бы мог подумать!
- Поезда редко ходят. Ждать приходится?
- Сколь бы ни ждать. Хотя неделю, все одно скорее, как пешим. И зиму взять, когда на оленях либо на собаках ездием, - вес одно транспортом скорее.
Голубев еще спросил:
- А не помните ли: в этой же речке, Соби, во время войны четвероинженеров утонуло. Переправлялись на плотике, перевернулись и на берегу замерзли. Четверо? Все бородатые?
- Спрашиваешь! В нашем в краю столь было разной человеческойпогибели не запомнишь. Гляди за окошко направо - вот оне, баракилагерные. От Пятьсот первой стройки построенные.
Так и было: вдоль дороги справа по ходу поезда через каждые два-три километра торчали крыши - крыши длинных земляных бараков с узкими оконцами у самой земли. И колючая проволока вокруг бараков. И смотровые вышки. На том разговор с удачливым рыбаком закончился, а на остановках Голубев всю ночь - светлую, почти дневную - выскакивал из вагона, бежал в ближайший барак, смотрел: темные, низкие, сырые стены, нары с обеих сторон. Гниль. Затхлость. Лохмотья на полу, на нарах. Жизни человеческой здесь не могло быть никогда - только что-то ей противоположное, антижизнь, антиявление. На рельсах заметил Голубев бумажные листочки - их ветерок шевелил, будто прошлогоднюю древесную листву... Голубев поднял листок, другой, третий... Карандашные записи на бумажных треугольничках стерлись, а кое-где все же прочитывалось: "Прощайте..мил... мои... уже... всегда... прощ... Коленьку бер... а... ...онечку особенно... Сказать тяжело, не ска... не могу...", "..дальше некуда, а все равно везут дальше... куда?", "...перь уже немно... ...талось, но... лю... люб..."
Вот как было: прекратили Пятьсот первую, повезли заключенных куда-то, куда - никому не известно, и они прощались с родными, выбрасывая из теплушек с зарешеченными окнами письма: вдруг попадет треугольничек в добрые руки, вдруг добрые руки отправят письмо по адресу?..
Голубев пытался представить, сколько же носило, сколько все еще носит ветерком вдоль железных дорог России таких же треугольничков. Не представил. Не смог. Не хватило воображения.
Голубев себя хотел увидеть автором такого письмеца - но не увидел, а ведь он реалистом был! Представил только, как зимой бараки эти вместе с кровлями заносило снегом, как весною и осенью затапливала их вода, как летом наполнялись они комарьем, мошкой и новыми заключенными, которые "поступали" сюда с перевалочной базы Захламино, что под городом Омском.
На станции Сейда было ожидание: с поезда Лабытнанги - Воркута он сошел, поезд Воркута - Москва прибывал в Сейду через шесть часов. Куда ему с шестью часами деваться? И вдруг вспомнил: в Сейде живет краевед Попов. Поповых в здешней местности если не каждый второй, то каждый третий-четвертый, однако Голубев не растерялся, порасспросил прохожих: Попов ему нужен, тот Попов, который камушки и травки собирает. Тут же ему и указали, и он вошел во двор, с опаской двинулся сквозь стаю собак - черных, черно-белых, бело-рыжих, добродушных, подозрительных и совершенно нейтральных. Через совершенно нейтральных пришлось перешагивать. Они лежали на тепленьком, солнцем пригретом дощатом тротуарчике, лапы враскидку, голова с тротуарчика свешивается в одну сторону, хвост - в другую.
В доме Попова Голубев пил чай, пил, не торопился, а Попов подтверждал:
- Куда он денется, воркутинский-то? Никуда он не денется, воркутинский. Мы отужинаем, он тогда и придет на станцию да и постоит еще сколько-то времени. Когда час, когда два - сколько ему нужно.
А чего только не знал краевед Попов! Чего не наслушался Голубев за чаем!Память у рассказчика была отменная - какой это поэт, какой краевед, еслион не обладает памятью? Голубев никогда не смог бы стать ни поэтом, никраеведом - память у него не была сильной, не удерживала имен, цифр,исторических дат, телефонов, анекдотов, стихов. У него было другое: ощущение прожитого времени, времени суток, времен года, времен возраста -раннего детства, детства последующего, юности, взрослости. Он вспоминалодин какой-нибудь день своей жизни в августе 1923 года, день своегорождения или день рождения матери, а тогда и восходил памятью в днипоследующие и следующие за следующим и в неделю и в две подряд.Отчетливо и точно мог он воспроизвести и свои путешествия по рекамбольшим и малым, когда составлял лоцманские карты, когда проводилизыскания под строительство гидротехнических сооружений.
О такой памяти не расскажешь, она никому не интересна, другое дело -краевед Попов выдает и выдает факты один интереснее другого, один никакне связан с другим, вот Голубев слушал и слушал о здешних птицах и зверях,о травах, климате, приметах - какое нужно ждать лето, зиму, весну и осень,раннюю или позднюю, влажную или засушливую, долгую или короткую. Самособой, расспрашивал Голубев Попова и о реках - какой на них ледоход-ледостав, какие у здешних рек привычки и характеры?
Попов слабость Голубева схватил, повел сказ о Печоре, об Усе, обо всемпечорском бассейне. Попов листал свои тетрадки - одну, другую, десятую, - в которые чуть ли не полвека он записывал свои наблюдения.
Голубев тоже начинал свое природознание с кружка юных краеведов примузее, с подобострастного подражания учителю географии Порфише -маленькому и горбатенькому, писклявому и безумно много знающему. СПорфишей в пятнадцать лет Голубев и совершил свое первое путешествие вГорный Алтай, в верховья реки Чарыш, на Коргонские белки. Местаизумительные, красотою своей они оставили впечатление на всю жизнь.(Только с панорамой Нижней Оби, с Ангальским мысом, с видом, которыйоткрывался с Ангальского на Уральский хребет, те детские впечатления иможно было сравнить.) Ночь на Коргонских белках у небольшого костра,прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, провели Порфиша и Голубев,в ту ночь Голубев и стал географом. Мальчик Голубев тот раз даже и неудивлялся, у него было другое чувство принадлежности к этому миру, и ужетогда чувство заботы о нем, чтобы не дай Бог с миром этим, с красотами егоне случилось плохого, чтобы в нем ничто не погасло, но и не сгорело, чтобыв нем сохранялась гармония (слова в ту пору еще не было в голубевскомлексиконе, но подозревалось оно отчетливо).
Так или иначе, а на станции Сейда встретились два природных человекаПопов и Голубев, и померкли для Голубева картины бараков, в которыхобитали строители Пятьсот первой, железнодорожные ее останки под Салехардом тоже забылись, и только в самом конце беседы, уже на станцию надобыло идти к поезду, Голубев спросил собеседника:
- А что вы знаете о Пятьсот первой? Если кратко - что?Попов в лице изменился. Лицо его, добродушное, бородатое, уже старческое, уже неизменное до конца жизни, вдруг изменилось - не узнать.
- Историей - не занимаюсь!.. - ответил Попов негромко, но внятно,словно он кому-то произнес приговор.
- Краевед, а историей своего края не занимаетесь?
- Нет и нет! - снова отвечал Попов. - Меня сколько спрашивали,сколько приходили, вот эти тетрадки читали - нет ли в них истории? И вВоркуту вызвали и в Сыктывкар, однажды так и в Архангельск-город:
занимаешься историей? Я говорил: упаси Бог! Ладно начальники былизнакомые, начальники любят рыбачить, охотиться любят, а я места указывал,специально для них места хоронил на Печоре, на Усе, на малых речушках, и берлоги медвежьи брал на заметку, и приманку делал. Когда бы не эти моиспособности - где бы мне быть? Не знаете? Молодой еще! Вот и я, старый,не знаю. А когда история меня миновала - вот он я, живой!
- Плевать мы хотели на твой ледоход!
Снова подал голос дядя Матвей, и неудачно подал:
- Ладноть. Туда переправимся. А обратноть? Наверняка что вмерзнем!
- А-а-а, да вы тут о собственной шкуре заботитесь! "Обратно" - нас не касается!
- А-а-а, там война, а они на водомере отсиживаются!
- А вы русский язык понимаете: приказ?!
- А у вас в головах что-нибудь есть? Или одно ...?!
Погрузились. Поплыли.
Льдины, еще легкие и прозрачные, царапали "Таран" с левого борта,дробились и тут же слипались снова. Трое геотехников и тарановский матрос Девяткин отталкивали льдины баграми.
Голубев стоял у штурвала в рубке, а самый бородатый, самый главный геотехник орал ему в ухо:
- М-мерзавцы! Плывем же, м-мерзавцы! П-падлы! (Он, наверное, был заикой.)
- Все-таки? - спрашивал Голубев. - По какому поводу торопитесь? Обождали бы два дня...
- Военная тайна! Вскор-рости у-знаешь. Ежели назад приплывешь!
Переплыли на левый берег. Расстались плохо. Прощались мужики-геотехники по-своему: о нас - никому ни-ни! разгласите трибунал!Понятно: три-бу-нал!
Обратно приплыл "Таран", поцарапанный и с другого, правого, борта, и тут же по-над берегом, тихонечко, без приключений прискребся он в Салехард и стал на капитальный ремонт в судоремонтные мастерские семеновского рыбокомбината. На всю зиму.
Через месяц, меньше, стала известна и судьба геотехнической партии: все погибли!
В Лабытнангах геотехники повеселились день, два и три, в бане попарились, повыпивали, к женщинам поприставали, после двинулись на перевал Уральского хребта. В Лабытнангах жители были довольны: избавились! А в горах речки еще не стали, течение быстрое, водопадное, переправу ладить не просто - то ли мосток выкладывать, то ли вязать плотик? На плотике всем сразу переправляться запрещено техникой безопасности, но мужикам слово "безопасность" было неподходящим, они поплыли все вместе, все враз и перевернулись... Речка была неглубокая, они выбрались на берег - двое на правый, двое на левый, - поползли в разные стороны, но тут же их, до нитки мокрых, прихватил мороз. Они окоченели.
- Упреждал глупых, - вздыхал дядя Матвей, - упреждал как людей - не послушались! А все ж таки и нам надо было попрощаться с ими по-доброму. Попрощались бы как с людями - а вдруг и выпала бы им другая судьба?
Вот так мужики сгинули, кто-то подобрал их, похоронил, никто неподбирал, никто не хоронил - было неизвестно, зато вскоре обозначилось название тайны, которую они наказывали хранить, а иначе - "три-бу-нал!". Название было такое: Пятьсот первая стройка.
Сталин, в союзе с Америкой воюя с Гитлером, перед Гитлером отступая, уже замыслил с Америкой воевать, он приказал начать изыскания (а потом и строительство) железной дороги от Воркуты через Урал, через Обь, Енисей, Лену, Индигирку и Колыму - на Чукотку, до мыса Дежнева, до пролива Беринга (пролив открыт Дежневым в 1648 году, положен на карту Берингом в 1793, году, ширина - восемьдесят пять километров). На той стороне пролива Аляска, уже Америка, цитадель империализма.
Четверо геотехников (по-нынешнему - геофизики) были первымижертвами Пятьсот первой. Сколько жертв было на Пятьсот первой всего - вряд ли кто-нибудь и когда-нибудь узнает.
Голубеву краешком глаза довелось увидеть краешек Пятьсот первой.
Голубев прожил в Салехарде два года, потом был назначен начальником 4-го отделения Омского управления гидрометслужбы (гидрографические работы). И надо же было случиться - его квартира в Омске оказалась на берегу Иртыша, вблизи базы Пятьсот первой, отсюда с железной дороги грузы и люди (зэки) перегружались на водный путь Омск - Тобольск -Салехард.
В старинной казачьей станице Захламино, километрах в семи от Омскавниз по Иртышу, обосновалась страшная эта перевалка.
Трудолюбивая когда-то была станица Захламино, торговая, гульливая изажиточная. Шесть черноземных прииртышских десятин на душу был указачишек земельный надел, рядом казачий же опытный хутор с агрономами, и не с одним - любому хозяину дадут и совет, и собственной селекции семена; водили в Захламине и огороды - захламинские бабы огородноедело знали до тонкостей и рыбный промысел: Иртыш рядом - нельма.стерлядь, и омский базар - бойкий, богатый и дорогой. Нет, захламинскиеказачишки не зевали ни в крестьянской одеже, ни в казачьей форме, нив кожаных фартуках (обязательная принадлежность рынка). И свадьбы играли станичники по разному порядку по-крестьянски, по-казачьи, по-купечески.
После коллективизации станица замерла - порядки эти пошли прахом.Войны германская и гражданская захламинских мужиков сильно поубавили - на троих из каждого десятка, избы добротные - вот они, а двери-окназаколочены, а коллективизация убавила от Захламина еще и еще. Совсемнакрыла станицу, извела до конца перевалочная база Пятьсот первой: конвои, заключенные в колоннах, сторожевые собаки, зарешеченные бараки,склады, причалы, железнодорожные тупики; и в ночах не засыпало человечьим сном перевалочное Захламино - в ночную пору в недра нефтеналивныхбарж цепочкой по одному шли и шли зэки. Недели через две-три тех, кто незадохнулся в нефтяных испарениях, выгружали в Салехарде. Суденышкипомельче принимали Лабытнаги, из Лабытнаг пешим ходом заключенныхгнали на Урал строить Пятьсот первую стройку.
Голубев жил неподалеку от "базы", в строениях бывшего земледельческого училища, в виду современного захламинского пейзажа он жил, и впамяти его навсегда сохранились два захламинских перевалочных видения.
Первое было: над проезжей дорогой провода строящейся линии электропередачи, на одном из проводов - висельник.
Монтажник какой-то ухитрился - повесился на ближайшей мачте, и ужев петле соскользнул в середину пролета между двумя мачтами, в точкунаибольшей стрелы прогиба, наибольшего провисания, так обозначается вучебниках это место. С дороги видны были подошвы рабочих ботинок и лицовисельника набок в желтом освещении весеннего солнышка. И так и этакмонтажная бригада пыталась коллегу снять, крючками его ловили - неудавалось, с подъемного крана доставали - не достали. Упрямый былвисельник, только на третий день с ним управились.
Второе было: в июле в ночь на воскресенье на середине Иртыша горит -высоким и ярким пламенем - нефтеналивная баржа с заключенными. Пожарурчит, что-то хлопает, что-то в пожаре взрывается, а между этими хлопкамии взрывами - человеческие вопли.
От ужаса Голубеву надо было уже тогда умереть. Но не получилось дажемысленно: семья, двое детей, жить надо, даже при том, что смерти он небоялся. И остался жить, а спустя время умер Сталин.
Голубев к Сталину никогда не чувствовал ни малейшей симпатии,никакой привязанности, но Сталин и не нуждался ни в его симпатиях, ни впривязанностях, ни в самой жизни Голубева, однако же жизнь Голубевабыла обязана Сталину уже тем, что миновала Пятьсот первую стройку.
А ради светлого будущего Голубев в настоящем не замечал перевалочнуюбазу в Захламине, хотя и видел ее ежедневно в окна своей квартиры и садилсяв трамвай на остановке "Захламино".
Правда, жило в нем предчувствие: рано или поздно действительность -без скобок, без многоточий, такая, какая она есть, какой была, - предстанети перед ним.
Летом 1954 года Голубев инспектировал гидрометстанцию в Салехарде иувидел он совершенно незнакомый город, в котором прежние постройкиютились где-то на задворках.
Нестарый городишка был и нынче жив, а новый - уже мертв. Новымибыли все постройки Пятьсот первой. Год прошел как Пятьсот первая былаликвидирована, и теперь деревянные тротуары нового города оказалисьбезлюдны, двухэтажные деревянные дома, жилые и с вывесками магазинов,сберкасс и всякого рода служб, стояли с распахнутыми дверями и окнами,двери скрипели, из окон выпадали стекла.
Правым берегом Полуя на восток, в тундру, уходили рельсы Пятьсотпервой. Она далеко ушла, Пятьсот первая, от Оби с запада на восток, а сЕнисея, от города Туруханска, с востока на запад, знал Голубев, проложенобыло встречное плечо этой дороги, плечи должны были состыковаться то лина реке Таз, то ли на реке Пур (на территории бывшей республики Мангазея),но так и не состыковались эти плечи нигде, повисли они в тундре, повислив воздухе - страшное зрелище страшного замысла.
Насыпь дороги уже деформировалась, осела, разошлись в сторонырельсы, заржавели, шпалы висели на провисших рельсах; резервы вдольнасыпи, грунт из которых пошел в насыпь, заполнились водой, а тундра вдольдороги была изрыта, захламлена и перестала быть земной поверхностью, сталаповерхностью неизвестно чего.
Дорога 501 никогда и не могла быть построенной, не могла стать дорогой,природа тундры с самого начала не воспринимала ее, тундровые грунты невыдержали бы груза поездов, если бы даже насыпь и рельсы оказались темгрунтам посильны.
Голубев долго-долго всматривался в чудовищную картину, и бредовую иреальную, долго гадал - есть ли имя тому, что он видит?
Имени не было, перед ним простиралось самое бессмысленное за всюисторию творения рук человеческих - 501 была так же античеловечна, как иантиприродна.
До сих пор Голубеву и в голову не приходило сомневаться в существовании гидролога Голубева (реки текут, он живет при реках, - как же онибез него-то, без его измерений и размышлений?), но тут - случилось, Голубев засомневался. Сильно и впервые в жизни.
Потом гидролог Голубев возвращался в странный город Салехард, шел понасыпи, по искореженным рельсам, снова миновал безлюдные, со скрипучими дверями улицы, а в старом городе поднялся на холмик - здесь стоялаветхая, со всех сторон облупившаяся и без крестов церковь не салехардских,а еще древнего города Обдорска времен. Холмик плотного песчаного грунтабез усилий вздымал на себе этот церковный, издалека видный груз, который и церковью-то уже не назывался - в стенах ее давно находиласьтипография газеты "Красный Север" (орган окружкома РКП(б) - ВКП(б) -КПСС и исполкома окружного Совета трудящихся), в "Красном Севере"десять лет тому назад старший гидролог местной гидрометеорологическойстанции Голубев сообщал населению о том, как ведет себя, как будет себявести в ближайшие дни река Обь...
С холмика открывался вид на юг, на другую сторону Полуя, где нетронутая Пятьсот первой стройкой тундра простиралась так, как только онаодна на всей суше и умеет простираться, бесконечная в тусклой зелени своей,в синеве и других неярких красках, которые никогда не были и никогда небудут доступны изображению кисти художников, объективам фото- и киноаппаратов.
Нетрудно было себе представить, как оттуда, из этого пространства, издалека-далека, видится и эта церковь-типография, и даже Голубев рядом снею, и вот он встал на колени и перекрестился на тот церковный крест,которого не было.
Один на холмике, он и не заметил, что неподалеку были еще двачеловека - мальчик постарше и девочка помоложе. И тот и другая врезиновых сапогах, с лицами, припухшими от укусов комаров и мошки.
Девочка спросила:
- Дядя! А что это ты делаешь? Вот так? - И левой рукой она сделала жест, немного похожий на крестное знамение.
Голубев растерялся, не зная, что ответить, за него ответил мальчуган.
- Дура! - ответил он. - Товарищ крестится! Товарищ в Бога верит -понятно?
- Понятно... - вздохнула девочка.
А на Ангальском мысе, на водомерном посту, еще одна, третья по счету,жилая избушка была построена, но Обь была все та же, Ангальский мыс -тот же. На берегу ветерок, мошку уносит, а ступи два шага в кустарник...
Что было нового на водомерном посту Ангальского мыса - это другой"Таран" - катер на сто пятьдесят лошадиных сил (в старом "Таране" -двенадцать), корпус металлический, списан в гражданку из состава Военно-Морского Флота. Команда пять человек, ручной лебедки ни одной, толькомеханические, кубрик с одеялами, подушками и небольшая лаборатория дляхимического анализа проб воды.
Старого "Тарана" никто из команды не помнил.
Дядю Матвея - никто.
Что в этом створе когда-то вел наблюдения гидролог Голубев - и в голову никому не приходило.
Голубева встретили на Ангальском не как чужого, но и не как своего.Вернее всего - как прохожего. Один из гидрологов - их нынче трое работало на Ангальском - спросил:
- Чего новенького на Большой земле?
- Спрашивает, - будто бы даже и обиделся другой гидролог, помоложе. Сам только и делает целыми днями слушает радио, а теперь "чегоновенького?".
Поднялись на катер.
Мотор завелся сразу же - на прежнем "Таране" такого не бывало, таммешком крутишь да крутишь, с десятой попытки, не раньше, искрапроскочит. Поплыли в створе.
- Ну и что же - Пятьсот первая веселая была? - спросил Голубев. Какое может быть сравнение!
- Никакого, - подтвердил матрос в тельняшке. - Пятьсот первая строилась - концерты делали в Салехарде, самодеятельность зэки исполняли.Аэросани с Лабытнанг на Салехард ходили, автомашины по льду бегали. - Как же иначе-то? Мы же Пятьсот первую обслуживали! Какая погода,какие уровни, толщина льда какая. Каждый час от них звонки. - У них там, среди зэков, кого только не было - и певцы, и танцоры, и клоуны.
- Оригинальный жанр! - подтвердил матрос.
Охотно рассказывали ангальские ребята о недавно минувших, об оченьхороших временах.
- Снабжение было - будь здоров! Мы на ихнем транспорте бесплатно,они на нашем - всегда подбросим. Рядовой конвойный и тот подбрасывал,об офицерском составе говорить не приходится.
Голубеву же четверо геотехников вспомнились, которые первыми вышли на трассу Пятьсот первой: "Плевать мы хотели на твой ледоход!" Военно-морской "Таран" шел двадцать километров в час (прежнему"Тарану" и не снилось), воду за бортом, ее течения и журчания, не слышно,вода билась о металл, в металле гудел двигатель - вот и все, все звуки, а куда,в какую сторону вода течет, с какой скоростью, угадать нельзя. Голубев сказал:
- А ну-ка встану я на вертикаль, опущу вертушку и батометр... - Если вам все еще интересно...
Голубев взял бинокль, сориентировался по веерному створу на вершине Ангальского мыса.
- Вертикаль примерно одиннадцатая.
Матрос и без бинокля подтвердил:
- Она. К ей мы ближе всего.
Голубев скомандовал в машину: "Тихий ход! Становимся на вертикаль!" отдал якорь и, подождав, пока катер снесет течением пониже,подтянулся на якоре: стоп!
Матрос подтвердил:
- Встали аккурат. И с первого же заходу!
Глубина на одиннадцатой была четырнадцать метров с хвостиком, хвостик Голубев считать не стал, 14x 0,6 = 8,4, на восемь и четыре он опустилвертушку, включил лампочку, стал считать сигналы... Тут все стало таким,каким и должно быть: лампочка моргала, вода за бортом подавала естественный свой голос, неторопливый и великолепный своей простотой, бесконечной своей историей.
Десять лет назад Голубев впервые измерил расход в створе Ангальскогомыса, впервые погрузил вертушку - изобретение Леонардо да Винчи - вглубину потока, чувствуя изобретателем и себя. (Музыкант, исполняющийЧайковского, верит в то, что он тоже Чайковский.)
Вертушку пора было поднимать с глубины 0,6Н, но Голубев подал знак: пусть еще вертится...
В Лабытнангах пришвартовались к причалу, только-только успели, какдвинулся в путь, в подъем на Урал, поезд до Воркуты - пять захудалых вагонов и чумазый локомотив. Несовместимыми были для Голубева эти слова -"вокзал" и "Лабытнанги" (то есть "Семь лиственниц"), но они совместились,факт, и каменные дома и этот поезд - ничто не напоминало прежнейфактории: десятка три-четыре домиков, а еще баня, оленщики ездили сюдапариться километров за сто, за двести тоже ездили.
Пассажиров в поезде было немного. Голубев разговорился с одним изних, это был директор рыбозавода на реке Пур, восточнее Салехарда.Директор ехал поездом впервые в жизни.
- Значит, так, - рассказывал он, - баржой привезли мне на заводпаровоз, поставили на заводской двор: "Карауль! Железную дорогу проведем - он тебе пригодится!" Я все гадал - как все ж таки он ходит? Говорят - по рельсам... По рельсам? Я соображаю: для такого большого какие же рельсы-то надобны? Такой-то большой, он же в тундре утопится? Летом?
Летом олени в тундре по колено тонут, а этот? А зимой, а в пургу? Зимойрельсы на метр, того больше, снегом заметет? Ну вот, еду нынче своей жеперсоной на поезде и глазами вижу, как делается, а сердце болит: что мне со своим-то с паровозом делать - железная дорога строиться не будет, паровозна моем балансе. А ребятишки с его все, что можно отвинтить, давноотвинтили, на ребятишек управы нету, хотя бы из самой из Москвы! Кто еепридумал, эту железную дорогу, в нашем Заполярье? Поглядеть бы, a?
Голубев показал глазами - кто... Просто было показать: в купе виселпортрет Сталина.
Директор рыбозавода обомлел.
Голубев сказал:
- Умер же человек. Уже! Или - непонятно?
Остановок у экспресса Лабытнанги - Воркута было множество. Идетчеловек вдоль железнодорожного полотна - мужчина, мальчишка, все равно кто, поднимет-опустит руку, показывая "стоп", экспресс останавливается.
Из тамбура Голубев смотрел на горную быструю-быструю речку Собь (вней когда-то и утонули четверо геотехников), когда в вагон с насыпи сталкто-то карабкаться. Что-то человек в тамбур втаскивал темное и длинное.
- Ну! Чего стоишь, глаза вылупил? - сердито сказал этот человек
Голубеву. - Или не видишь - помочь надо!Груз оказался неудобным: лосось килограммов на тридцать, сорок. Втащили лосося, почистились от слизи и чешуи, новый пассажир сел на
скамью у окна, закурил и выразил желание поговорить:
- Мне-то до Сейды. Тебе, гражданин, куда? Голубев сказал - в Москву, и тоже спросил:
- Здешний житель?
- Как, поди, не здешний? С той стороны, с Уралу. Нынче нам благодать: с той стороны в эту сторону на рыбалку взад-вперед поездом ездием. Кто бы мог подумать!
- Поезда редко ходят. Ждать приходится?
- Сколь бы ни ждать. Хотя неделю, все одно скорее, как пешим. И зиму взять, когда на оленях либо на собаках ездием, - вес одно транспортом скорее.
Голубев еще спросил:
- А не помните ли: в этой же речке, Соби, во время войны четвероинженеров утонуло. Переправлялись на плотике, перевернулись и на берегу замерзли. Четверо? Все бородатые?
- Спрашиваешь! В нашем в краю столь было разной человеческойпогибели не запомнишь. Гляди за окошко направо - вот оне, баракилагерные. От Пятьсот первой стройки построенные.
Так и было: вдоль дороги справа по ходу поезда через каждые два-три километра торчали крыши - крыши длинных земляных бараков с узкими оконцами у самой земли. И колючая проволока вокруг бараков. И смотровые вышки. На том разговор с удачливым рыбаком закончился, а на остановках Голубев всю ночь - светлую, почти дневную - выскакивал из вагона, бежал в ближайший барак, смотрел: темные, низкие, сырые стены, нары с обеих сторон. Гниль. Затхлость. Лохмотья на полу, на нарах. Жизни человеческой здесь не могло быть никогда - только что-то ей противоположное, антижизнь, антиявление. На рельсах заметил Голубев бумажные листочки - их ветерок шевелил, будто прошлогоднюю древесную листву... Голубев поднял листок, другой, третий... Карандашные записи на бумажных треугольничках стерлись, а кое-где все же прочитывалось: "Прощайте..мил... мои... уже... всегда... прощ... Коленьку бер... а... ...онечку особенно... Сказать тяжело, не ска... не могу...", "..дальше некуда, а все равно везут дальше... куда?", "...перь уже немно... ...талось, но... лю... люб..."
Вот как было: прекратили Пятьсот первую, повезли заключенных куда-то, куда - никому не известно, и они прощались с родными, выбрасывая из теплушек с зарешеченными окнами письма: вдруг попадет треугольничек в добрые руки, вдруг добрые руки отправят письмо по адресу?..
Голубев пытался представить, сколько же носило, сколько все еще носит ветерком вдоль железных дорог России таких же треугольничков. Не представил. Не смог. Не хватило воображения.
Голубев себя хотел увидеть автором такого письмеца - но не увидел, а ведь он реалистом был! Представил только, как зимой бараки эти вместе с кровлями заносило снегом, как весною и осенью затапливала их вода, как летом наполнялись они комарьем, мошкой и новыми заключенными, которые "поступали" сюда с перевалочной базы Захламино, что под городом Омском.
На станции Сейда было ожидание: с поезда Лабытнанги - Воркута он сошел, поезд Воркута - Москва прибывал в Сейду через шесть часов. Куда ему с шестью часами деваться? И вдруг вспомнил: в Сейде живет краевед Попов. Поповых в здешней местности если не каждый второй, то каждый третий-четвертый, однако Голубев не растерялся, порасспросил прохожих: Попов ему нужен, тот Попов, который камушки и травки собирает. Тут же ему и указали, и он вошел во двор, с опаской двинулся сквозь стаю собак - черных, черно-белых, бело-рыжих, добродушных, подозрительных и совершенно нейтральных. Через совершенно нейтральных пришлось перешагивать. Они лежали на тепленьком, солнцем пригретом дощатом тротуарчике, лапы враскидку, голова с тротуарчика свешивается в одну сторону, хвост - в другую.
В доме Попова Голубев пил чай, пил, не торопился, а Попов подтверждал:
- Куда он денется, воркутинский-то? Никуда он не денется, воркутинский. Мы отужинаем, он тогда и придет на станцию да и постоит еще сколько-то времени. Когда час, когда два - сколько ему нужно.
А чего только не знал краевед Попов! Чего не наслушался Голубев за чаем!Память у рассказчика была отменная - какой это поэт, какой краевед, еслион не обладает памятью? Голубев никогда не смог бы стать ни поэтом, никраеведом - память у него не была сильной, не удерживала имен, цифр,исторических дат, телефонов, анекдотов, стихов. У него было другое: ощущение прожитого времени, времени суток, времен года, времен возраста -раннего детства, детства последующего, юности, взрослости. Он вспоминалодин какой-нибудь день своей жизни в августе 1923 года, день своегорождения или день рождения матери, а тогда и восходил памятью в днипоследующие и следующие за следующим и в неделю и в две подряд.Отчетливо и точно мог он воспроизвести и свои путешествия по рекамбольшим и малым, когда составлял лоцманские карты, когда проводилизыскания под строительство гидротехнических сооружений.
О такой памяти не расскажешь, она никому не интересна, другое дело -краевед Попов выдает и выдает факты один интереснее другого, один никакне связан с другим, вот Голубев слушал и слушал о здешних птицах и зверях,о травах, климате, приметах - какое нужно ждать лето, зиму, весну и осень,раннюю или позднюю, влажную или засушливую, долгую или короткую. Самособой, расспрашивал Голубев Попова и о реках - какой на них ледоход-ледостав, какие у здешних рек привычки и характеры?
Попов слабость Голубева схватил, повел сказ о Печоре, об Усе, обо всемпечорском бассейне. Попов листал свои тетрадки - одну, другую, десятую, - в которые чуть ли не полвека он записывал свои наблюдения.
Голубев тоже начинал свое природознание с кружка юных краеведов примузее, с подобострастного подражания учителю географии Порфише -маленькому и горбатенькому, писклявому и безумно много знающему. СПорфишей в пятнадцать лет Голубев и совершил свое первое путешествие вГорный Алтай, в верховья реки Чарыш, на Коргонские белки. Местаизумительные, красотою своей они оставили впечатление на всю жизнь.(Только с панорамой Нижней Оби, с Ангальским мысом, с видом, которыйоткрывался с Ангальского на Уральский хребет, те детские впечатления иможно было сравнить.) Ночь на Коргонских белках у небольшого костра,прижавшись друг к другу, чтобы было теплее, провели Порфиша и Голубев,в ту ночь Голубев и стал географом. Мальчик Голубев тот раз даже и неудивлялся, у него было другое чувство принадлежности к этому миру, и ужетогда чувство заботы о нем, чтобы не дай Бог с миром этим, с красотами егоне случилось плохого, чтобы в нем ничто не погасло, но и не сгорело, чтобыв нем сохранялась гармония (слова в ту пору еще не было в голубевскомлексиконе, но подозревалось оно отчетливо).
Так или иначе, а на станции Сейда встретились два природных человекаПопов и Голубев, и померкли для Голубева картины бараков, в которыхобитали строители Пятьсот первой, железнодорожные ее останки под Салехардом тоже забылись, и только в самом конце беседы, уже на станцию надобыло идти к поезду, Голубев спросил собеседника:
- А что вы знаете о Пятьсот первой? Если кратко - что?Попов в лице изменился. Лицо его, добродушное, бородатое, уже старческое, уже неизменное до конца жизни, вдруг изменилось - не узнать.
- Историей - не занимаюсь!.. - ответил Попов негромко, но внятно,словно он кому-то произнес приговор.
- Краевед, а историей своего края не занимаетесь?
- Нет и нет! - снова отвечал Попов. - Меня сколько спрашивали,сколько приходили, вот эти тетрадки читали - нет ли в них истории? И вВоркуту вызвали и в Сыктывкар, однажды так и в Архангельск-город:
занимаешься историей? Я говорил: упаси Бог! Ладно начальники былизнакомые, начальники любят рыбачить, охотиться любят, а я места указывал,специально для них места хоронил на Печоре, на Усе, на малых речушках, и берлоги медвежьи брал на заметку, и приманку делал. Когда бы не эти моиспособности - где бы мне быть? Не знаете? Молодой еще! Вот и я, старый,не знаю. А когда история меня миновала - вот он я, живой!