Замыслов Валерий. Горький хлеб (Часть 5)

   - Поболе десяти тысяч, бают, съехалось.
   - И без того жрать нечего. Купцы на хлеб вдвое деньгу подняли.
   - Подохнем с голодухи, братцы. Купцам наезжие господа на руку: на хлебушек и мясо спрос увеличился - вот и ломят цены, толстобрюхие. А нам на погост да и токмо.
   Шумно в государевом кабаке от дворян захмелевших. В переднем углу, возле стойки, сидели трое молодых рязанцев - Истома Пашков, Прокофий Ляпунов и Григорий Сумбулов да с ними подмосковный дворянин Митрий Капуста.
   Митрий Флегонтыч, только что выкинувший на улицу любопытного мужичонку, возмущенно рассказывал, расплескивая вино из оловянного кубка:
   - Захирело мое поместье, государи мои. Сманил крестьян в свою вотчину князь Андрей Телятевский. Вот тебе и соседушка!
   - А ты челом государю ударь. Нонче не те времена. Покойный царь Иван Васильевич вон как с князьями расправлялся. И Годунов за дворян держится, вымолвил Истома Пашков, высокий, широкоплечий, с темно-русой бородой. На нем голубой зипун с позументами4, рубаха красная с жемчужным козырем.
   - Состряпал я челобитную, государи мои. При мне сия грамотка, проговорил Капуста и вытянул из-за пазухи бумажный столбец.
   - А ну, прочти. Мне трижды челом бить царю доводилось. В грамоте надлежит мудрено все обсказать, иначе приказные дьяки под сукно твою нужду упрячут, - деловито проронил приземистый Прокофий Ляпунов в вишневой нараспашку однорядке.
   - А чего мне таиться. Слушайте, братцы, - проговорил Митрий Флегонтыч и развернул столбец. - "Великому государю царю и великому князю всея Руси Федору Ивановичу от холопишка верного Митьки Капусты. Великий государь и царь! Слезно челом бью тебе. Кормлюсь я, холопишко твой, поместьем, что в сельце Подушкино Суздальского уезда. Да нонче поместьишко мое запустело и служить теперь мне не с чего. Крестьяне разбрелись, кои в бега подались, а многих в свою вотчину князь Андрей Андреевич Телятевский свел, твой царев стольник. Укажи, великий государь и царь, на княжий разбой, неправды и притеснения Андрея Телятевского дознание назначить, вину на него наложить и мужиков моих возвернуть. А за укрывательство моих осьмнадцати крестьян, согласно великому государеву указу, надлежит с Андрея Телятевского отписать сто восемьдесят рублев..."
   - Вот то верно, Митрий. Еще покойный царь Иван Васильевич за укрывательство беглых мужиков по десять рублев повелел в казну взимать. Пущай мошной тряхнет князь, - проговорил осанистый, горбоносый, с чернявой кучерявой бородой Григорий Сумбулов в байберковом5 кафтане.
   "...Великий государь всея Руси Федор Иванович! Воззри на мою горькую слезную просьбу и свою царскую милость окажи", - закончил Митрий Капуста.
   Прокофий Ляпунов не спеша отпил из кубка, закусил груздочком и молвил степенно:
   - Не все в грамотке указал, друже Митрий. Надлежит государю добавить письма разумного.
   - Научи, Прокофий Петрович. Впервой челобитную пишу. Не горазд я к чернильному делу.
   Ляпунов отодвинул от себя кубок, распрямил крутые плечи и, поглаживая рыжеватый ус, заговорил длинно и издалека:
   - И в моем земельном окладе было не сладко. Пять лет назад пожаловал мне государь за верную службу поместье на Рязанщине в триста душ. Радехонек был. Двести десятин - земли немалые, есть чем кормиться. А когда приехал в поместье, за голову схватился, други мои. Достался мне оклад царского опричника Василия Грязнова. Ранее эти земли боярину Колычеву принадлежали. Сказнил его Иван Васильевич, а вотчину опричным людям роздал. Ну, скажу я вам, братцы, и поместье! Хуже нет. После Василия Грязнова не только что пиры задавать, а и раз изрядно потрапезовать нельзя. Разорил оклад Василий. Мужики обнищали, разбрелись по Руси, земли пахотные запустели - куда ни кинь - пустошь да перелог. Всего с десяток крестьян в поместье осталось, да и с тех неча взять. Призадумался я, а затем челом государю Федору Ивановичу ударил. Слезно просил льготу дать года на четыре, чтобы мужички мои дани не платили, ямских и посошных денег в казну не давали, на построй городов и крепостей не отзывались, от наместника, волостителя поборов не имели, коня царского не кормили, сена на государеву конюшню не косили, прудов не прудили, к городу камня, извести и колья не возили, на яму с подводами не стояли, ямского двора не делали...
   - Ишь ты как закрутил, - прервав Ляпунова, качнул головой Митрий Флегонтыч.
   - Вот и в твоей челобитной одного письма не достает, друже Митрий. Не забудь приписать.
   - Был бы прок, - буркнул Капуста и снова потянулся к оловянному кубку.
   - А про то государю решать. Прислал ко мне царь Федор Иванович приказного человека из Разряда6, чтобы слезную грамоту мою проверить, дознаться, отчего поместье запустело. От голоду, лихого поветрия, государева тягла или самого дворянина служивого, от его небреженья? Две недели ездил приказной по сельцам да погостам с обыском. До всего дознался и государю доложил, что поместье от опричных дел да ливонских тягот запустело. Царь Федор Иванович смилостивился и льготы мне на оные годы дал.
   - Так поправил ли дело, Прокофий Петрович? - вопросил Капуста.
   - В первые годы, когда поместью моему облегчение дали, крестьяне малость выправились. Зачали десятины пахать, хлебушком обзавелись, избенки новые срубили, А потом новая поруха вышла. Мне-то поместьем кормиться надо да цареву службу справлять. Изделье крестьянам на два дня увеличил, оброк деньгами на себя стребовал. Взроптали мужики!
   - Велик ли оброк с оратая берешь? - поинтересовался Истома Пашков, распахнув голубой зипун.
   - По три рубля, двадцать алтын да четыре деньги с сохи7, друже Истома Иванович, - ответил Ляпунов.
   - Ох, свирепствуешь, Прокофий Петрович, - ахнул Митрий Флегонтыч. - Уж на што я с крестьянами крут, но и то токмо по два рубля с полтиной взимаю. Не зря у тебя крестьяне бунтуют.
   - Крестьяне нонче всюду гиль заводят. По всей Русн смута зачинается. У меня в поместье приказчика насмерть дубинами побили. Чего доброго, и хоромы спалят, - проворчал Истома Пашков.
   - Худо живем, братцы, - вздохнул Григорий Сумбулов. - И у меня та же поруха. Почитай, половина мужиков из поместья на патриаршие да боярские земли разбежались Бояре-беломестцы8 вконец обнаглели. Пришлют в деревеньку своего человека и прельщают крестьян. Гришка-де, у вас человечишко худородный, поместьишко у него скудное. Ступайте-ка в заклад на белые, без царевых податей, земли к моему родовитому боярину. Он вам доброй земли пожалует, кормить и поить будет вволю. Вот и бегут крестьяне к сильным людям. А кинься на розыски - и толку мало. Либо запрячут мужиков в своей вотчине, либо совсем тебя не пустят. Сунулся я было к князю Черкасскому, а он на меня псов натравил да оружных людей навстречу выслал. Еле живым ушел. Снарядил гонца к царю с челобитной - и тут прок невелик. Перед Москвой гонца перехватили, грамоту отобрали и батогами избили. И к самому царю теперь не пробиться: он все по хоромам да святым обителям ходит, совсем затворником стал. Одна надежда на боярина Бориса. Родовитых он зело недолюбливает.
   - Ты бы потише, Григорий Федорович. Остерегись, вон как целовальник глазами зыркает, - вымолвил Пашков, понизив голос.
   - Нету мочи, Истома. Горит все в душе. Ведь, когда татарин на Москву пойдет, мы его грудью встречать будем. На дворянстве Русь держится. Отчего царь о нас забывает и плохо печется?
   - На днях смоленские и тверские дворяне челобитную государю подали. В грамоте той просили царя, чтобы заповедные лета навсегда закрепить, сказал Прокофий Ляпунов.
   - Без того нам не жить. Мужик должен вечно и потомственно к нашим землям приписан. Вечно и потомственно! - громко повторил Григорий Сумбулов, ударив кулаком по столу.
   Друзья согласно закивали головами.
   За соседним столом слышно было, как переругивались двое дворян:
   - Ты в моих озерах рыбу ловишь! На святого Иова-горошника твоих воровских людишек мои крестьяне поймали. Это што? - кричал дородный, ушастый дворянин, язвительно посматривая на соседа.
   - Сам ты вор! - отвечал второй, маленький и розовощекий помещик. Лесок у меня под боком тащишь и хоромишки свои достраиваешь!
   - Это поклеп! Врешь, пес пучеглазый! - взвизгнул ушастый, брызгая слюной.
   - Ты сам пес! - выкрикнул розовощекий и дернул соседа за бороду.
   - А-а-а! - больно взвыл ушастый и, поднявшись на ноги, выхватил из-за пояса пистоль.
   - А ну, геть, дьяволы! - зычно выкрикнул вдруг Митрий Капуста, соскочив с лавки и разбойно тряхнув черными кудрями. В мутном свете горящих факелов блеснула сабля и тяжело опустилась на стол между заспорившими и готовыми к драке дворянами. Дубовый стол развалился надвое.
   Рассорившиеся дворяне оторопело заморгали глазами, присмирели. С остальных столов повернулись к Капусте захмелевшие головы. Восхищенно и разом загалдели:
   - Крепко вдарил, друже!
   - Тебе, Митрий, воеводой быть!
   Глава 55
   НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ
   После сытной трапезы Якушка дозволил ратным людям часика два соснуть в подклете.
   Когда княжий челядинец поднялся в терем, Болотников подошел к Афоне. Бобыль тем временем скинул лапти, размотал онучи и, блаженно покряхтывая, развалился на куче соломы.
   - После трудов праведных и соснуть не грех. Ложись, Иванка.
   - Днем попусту валяться не привык, Афоня. Айда лучше на Красную. Сегодня пятница - день базарный.
   Шмоток зевнул, потянулся и повернулся на бок.
   - Спать долго - жить с долгом. Поднимайся, Афоня.
   Шмоток, услышав поговорку, обернулся к Болотникову, рассмеялся:
   - Люблю всякую премудрость. Я тебе по этому поводу другую побасенку скажу...
   - Потом, потом, Афоня. Вставай. Может, деда Терентия на торгу встретим.
   - Вот то верно, парень. Старика навестить надо. Не преставился ли наш рукоделец? - согласился бобыль и принялся мотать на босые ноги онучи.
   На Красной площади, несмотря на недавний пожар, шумно и многолюдно. От самого плавучего москворецкого моста9 через всю площадь, пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую, протянулись торговые ряды. Тысячи лавок, палаток, шалашей и печур.
   Отовсюду слышны бойкие, озорные выкрики.
   Продают все - купцы и ремесленники, стрельцы и монахи, крестьяне, приехавшие из деревенек на торги. Взахлеб расхваливают свой товар и назойливо суют его в руки покупателей.
   Площадь наводнили квасники, ягодники, молочники, пирожники, сбитенщики10... Все с лукошками, корзинками, кадками, мешками. Шустро снуют веселые коробейники. В густой толпе шныряют карманники, подвыпившие гулящие девки, сводни и нищие. К рундукам и лавкам жмутся слепые, калики перехожие, бахари11 и гусельники.
   - Чудная Москва! Ни пожар, ни крымцы -торгу не помеха, - воскликнул Афоня.
   - В Москву теперь со всей Руси войско собирается, вот и шумят торговцы, - сказал Болотников.
   - А ну, раздайся, народ! - вдруг громко пронеслось сзади.
   - Болотников и Шмоток посторонились. По Красной Площади в Разбойный приказ стрельцы вели с десяток посадских. Шли слобожане в лаптях и рваных сермягах, бородатые, хмурые, с непокрытыми головами. Руки у всех затянуты колодками.
   - За что взяли, родимые? - спросили в толпе.
   - О пожаре на Сретенке толковали. Неспроста пламя заполыхало, братцы. По злому умыслу наши слободы выгорели, - угрюмо отозвался один из преступников.
   - Ближнему боярину пожар на руку, - зло сверкнув глазами, поддержал колодника второй ремесленник.
   - А ну, закрыть рты воровские! - прикрикнул на посадских рослый стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане. - А дай дорогу.
   - А ты не шуми, служивый. На свою бабу глотку дери! - крикнули в толпе.
   - А он свою женку боярам на ржавый бердыш выменял!
   - Поди, с пуда торговался!
   - Знаю я его бабу, ребята. На Москве бердышей не хватит: женка его толще бочки кабацкой.
   Толпа захохотала.
   - Но-но, на плаху захотели! - сердито погрозил кулаком пятидесятник.
   Из толпы зароптали:
   - Ты нас плахой не потчуй!
   - Привыкли кровушку лить!
   - Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! - раздался дерзкий выкрик.
   - Стой! - свирепо рявкнул пятидесятник. - Кто крамольное слово о царевом наместнике молвил?
   - Ну, я молвил! Возьми попробуй! - горячо выкрикнул из толпы широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи, и встряхнул над головой пудовым кузнечным молотом.
   - Взять бунтовщика! - приказал пятидесятник.
   Толпа сдвинулась плотнее.
   - Уйди от греха, служивый!
   - Кости переломаем!
   Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:
   - Не робей, братцы! Их всего с десяток!
   Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился назад. Пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись всем тучным телом, сквозь зубы выдавил:
   - Ослобони дорогу. В Кремль людишек веду.
   Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов напутственными выкриками:
   - Вот так-то будет лучше, служивый!
   - Неча зря шуметь!
   - Проваливайте, покуда целы!
   Когда стрельцы завернули за Лобное место и направились к Фроловским воротам, выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и больно ударил колодника в лицо.
   - Пошевеливайся, нищеброд!
   Ремесленный сильно пошатнулся, но на ногах устоял. Злобно из-под широких кустистых бровей глянул на стрельца и молча сплюнул на землю кровавый сгусток.
   Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.
   - Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с тобой угодишь.
   - А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, - высказал Болотников.
   - Эгей, хрещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, - остановил страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.
   - Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басурмана бил, - вымолвил Афоня.
   - Эка невидаль. Так и быть выручу. Кидай в шапку деньгу. Мигом наилучший самопал доставлю.
   - Вначале товар кажи, милок.
   - Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит... - нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.
   Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью навалились трое посадских в холщовых рубахах. Скрутили веревкой, повалили наземь, под бока напинали.
   Мужик пьяно забранился.
   - За что бьете? - спросил Болотников.
   - Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в Красном ряду купили, - ответил один из посадских. - У-у, тать12 проклятый! - больно огрел мужика по уху.
   В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.
   - Уж не тебе ли продал вор обувку?
   - Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, - осерчал Иванка и повел широкими плечами.
   - Ну, мотри, парень! - пригрозили посадские и потащили вора в Земской приказ на суд и расправу.
   Возле темной, приземистой Тиунской избы13 с Афоней столкнулся чернобородый цирюльник с легким деревянным табуретом в руках и парой ножниц за малиновым кушаком. Мельком глянул на жиденькую бобыльскую бороденку и плюнул себе под ноги.
   - Аль не угодил, касатик?
   - Срамота одна. И до чего ж измельчал народишко, - недовольно ответил цирюльник и в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана пышнобородого осанистого мужика в пеньковых лаптях.
   - Окажи милость, любезный!
   Угодливо подставил табурет, насильно посадил на него мужика, чиркнул ножницами.
   - Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в деревеньку. Не к чему бы, - слабо сопротивлялся мужик.
   - Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не гоже эдак, любезный. Мигом красавцем сделаю. Бороду подрежу, власы подравняю, учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато поглядывал по сторонам: бродячих цирюльников гоняли с площади земские ярыжки.
   Посадский расчесал мужику длинную бороду надвое и отхватил одну половину ножницами на пару вершков14. Но вторую укоротить не успел. Он не зря опасался. Перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.
   - Опя-ать!
   Посадский столкнул мужика наземь, подхватил табурет и юрко шмыгнул в толпу. Только его и видели. Селянин поднялся с земли и растерянно схватился за уродливую бороду.
   - Энта что жа, православный. Как же я теперь в деревеньку поеду?
   - Москва, милай! - хохоча, ответил долговязый сухотелый мастеровой. И закричал весело, звонко. - Гвозди, подковы - лошадям обновы!
   Глава 51
   БОГАТЫРСКАЯ ПЕСНЯ
   На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.
   - Айда в кабак на Варварку. Там завсегда и квасок и медовуха есть, предложил бобыль.
   Болотников согласился. Кабак - просторный рубленый пятистенок в два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще при великом князе Иване Третьем.
   Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники. Иванка не успел еще переступить и порог, как на него налетела пьяная гулящая девка. Повисла на шее, полезла целоваться.
   - Ошалела, дуреха, - оттолкнул девку Болотников. Слобожанка недовольно тряхнула простоволосой головой и повернулась к другому питуху кабацкому.
   - Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.
   - Ишь чего захотела, баба. Хо-хо! Полушка на дороге не валяется. Ступай, ступай отсель, - замотал косматой головой бражник.
   Девка привалилась всем телом к посадскому.
   - Идем со мной в сени, соколик. Ух, как горячо обласкаю. А ты мне опосля чарочку...
   - Енто можно. Телеса у тя добрые, хе-хе! - посмеиваясь, проговорил питух и потянул девку в темные сени.
   Иванка только головой покачал: на селе такого сраму средь бела дня не увидишь.
   Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят факелы в железных поставцах.
   Шумно, людно. За длинными дощатыми столами, забыв про нужду и горе, бражники пропивали скудные гроши. В правом углу, прямо на земляном полу, привалившись спиной к винной бочке, играл на гуслях седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался к его песне.
   ...Как у ключа у гремучего,
   У колодца у студеного
   Добрый молодец коня поил,
   Красна девица воду черпала,
   Почерпнула ведры и поставила,
   Как поставила, призадумалась,
   А задумавшись, заплакала,
   А заплакавши, слово молвила:
   "Хорошо тому жить на сем свете,
   У кого как есть и отец и мать,
   И отец и мать, и брат и сестра,
   Ах, и брат, сестра, что и род - племя,
   У меня ль, у красной девицы,
   Ни отца нету, ни матери,
   Как ни брата, ни родной сестры,
   Ни сестры, ни роду-племени,
   Ни тово ли мила дружка...
   Пока Афоня Шмоток ходил к целовальнику за квасом, Болотников внимательно слушал сказителя. Песня гусляра его тронула. Вновь вспомнилась заимка в густом бору, лесное озеро и Василиса - добрая, грустная и вместе с тем озорная да ласковая.
   - Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.
   Старец приглушил струны, поднял лицо на страдника.
   - Немощен стал, молодший. Ослаб голосом. Хворь одолела, - тихо отозвался сказитель.
   Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.
   - Выпей, отец. Подкрепись.
   - Благодарствую, чадо. Зелено винцо приемлю.
   Старец отложил гусли, принял чарку.
   - Сыграй, дед, богатырскую, о молодцах добрых, - придвинувшись к бахарю, попросил Иванка.
   Сказитель долго молчал, тихо перебирал старческими, дрожащими пальцами струны, а затем молвил:
   - Слушайте, ребятушки, о временах седых и давно минувших.
   Запел гусляр вначале неторопливо и тихо, а затем на диво страдникам его голос обрел силу и стал таким звучным, что даже кабацкие питухи примолкли.
   Из-за моря, моря синего,
   Из-за синего моря, из-за черного
   Подымался Батый - царь сын Батыевич.
   Подошел собака под стольный Киев-град.
   Надевал Владимир киевский платье черное,
   Черное платье, печальное.
   Приходил ко божьей церкви богу молиться.
   Встречу идет нищая калика перехожая:
   "Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!
   Ты зачем надел черное платье печальное?
   Что у вас во Киеве учинилося?"
   "Молчи, нищая калика перехожая,
   Нехорошо у нас во Киеве учинилося:
   Подымался Батый-царь сын Батыевич.
   Подошел собака под стольный Киев-град".
   "Не зови меня нищей каликой перехожею,
   Назови меня старым казаком Ильей Муромцем".
   Бил челом Владимир до сырой земли:
   "Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!
   Постарайся за веру христианскую".
   Говорил казак Илейка Муромец:
   "Я поеду, князь, к злому ворогу,
   И не для тебя, князя Владимира,
   А для бедных вдов и малых детей".
   И поехал богатырь к злому ворогу,
   Но сказал его добрый конь по-человечьему:
   "Уж ты стар казак, Илья Муромец!
   Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие,
   Понатыканы в них колья мурзамецкие,
   Из первого подкопа я вылечу,
   Из другого подкопа я выскачу,
   А в третьем останемся ты и я!"
   Бил Илья коня по крутым бокам:
   "Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!
   Ты не хочешь служить за веру христианскую!"
   Пала лошадь в третий подкоп,
   Набежали злые татаровья,
   Оковали Ильюшку железами,
   Ручными, ножными и заплечными.
   Проводили ко Батыю Батыевичу.
   Говорил ему Батый царь сын Батыевич:
   "Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!
   Послужи мне-ка так же, как Владимиру".
   Отвечал стар казак Илья Муромец:
   "Нет у меня с собой сабли вострой,
   Нет у меня копья мурзамецкого,
   Нет у меня палицы боевой:
   Послужил бы я по твоей по шее по татарской!"
   Говорил Батый-царь сын Батыевич:
   "Ой вы, слуги мои верные!
   Выводите его на поле Куликово,
   Положите голову на плаху на липову,
   По плеч срубите буйну голову!"
   У Илейки вдвое силы прибыло.
   Рвал он оковы железные,
   Хватал он поганого татарина,
   Который покрепче, который по жиле не рвется,
   Стал татарином помахивать:
   В которую сторону махнет - улица,
   Подбегает к Илеюшке добрый конь,
   Садится он на доброго коня,
   Бил татар он чуть не до единого.
   Убирался Батый-царь с большими убытками...
   Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи. Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.
   - Знатно складываешь, дед. Как звать?
   - Устином нарекли.
   - А отчина где?
   Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.
   - Вся Русь моя отчина, молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на Москве чуток отдохну и дальше с мальчонкой-поводырем побреду.
   - Что на Руси слышно, отец?
   Сказатель устало вытянул ноги в дырявых лаптях, протяжно вздохнул и надолго замолчал, опустив бороду! Иванке показалось, что дед, утомившись после долгой песни, уснул, но вот бахарь шевельнулся, нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:
   - Не ведаю, кто ты, но чую - человек праведный, потому и обскажу все без утайки... Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и доброе. И дам тебе совет. Держись простолюдина. Он тебя и на ночлег пустит, и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца да приказного люда стороной обходи. Корыстолюбцы, мздоимцы! Черви могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.
   - Ой ли, дед? - недоверчиво покачал головой Афоня Шмоток, выступив в разговор.
   - Грядет, ребятушки, - упрямо качнул бородой сказитель. - В деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их оброками да боярщиной, неправдами боярскими. И на посадах народ ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.
   В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых людей, пьяно закричал сухощавый, со щербатым лицом посадский в долгополой чуйке15.
   - Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да тараканы, ребятенки с голоду мрут. - Слобожанин с чаркой в руке, пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать, расплескивая вино на босые, грязные ступни.
   А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него - татарина Бориса Годунова. Енто он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и крымцев на Русь призвал.
   От стойки оторвались трое молодцов в долгополых сукманах. Надвинулись на посадского, зло загалдели:
   - Бунташные речи речешь, вор. Айда с нами.
   Слобожанин оттолкнул одного из истцов, но остальные сбили бражника наземь. Болотников насупился, поднялся с лавки, норовя помочь слобожанину, и опять его вовремя удержал Афоня Шмоток. Молвил тихо:
   - Сиди, Иванка. Здесь истцов да ярыжек завсегда полно бродит. Мигом в Разбойный приказ сволокут.
   Когда дерзкого тяглеца вывели из кабака, Иванка сказал глухо:
   - Не любят бояре правду. Сказнят теперь его, либо язык вырвут.
   Один из питухов - тощий, с изможденным желтым лицом - с досады швырнул на земляной пол дырявый войлочный колпак, воскликнул:
   - Э-эх, жизнь горемычная! Налей чарочку, Потапыч.
   Целовальник - дородный, чернобородый, с бойкими плутоватыми глазами, в суконной поддевке - вскользь взглянул на бражника, буркнул, поглаживая густую бороду:
   - Деньгу кажи, мил человек.
   - Последний грош пропил, Потапыч. Ублажь. Душа горит, выпить страсть хочется.
   Целовальник окинул взглядом посадского с ног до головы и проронил нехотя: