Завальнюк Леонид. Планета Зет или Дерево веселья

   И продавали далеко не всем.
   Но скажем дальше. В местности гористой
   Стоял огромный щекотарий-люкс.
   По тысяче свечей там было триста люстр.
   А люстр поменьше было тыщу триста.
   Прибавьте к этому семь тысяч мягких мест,
   Амфитеатр балконов для стоянья
   И вы поймете, что за состоянье,
   Случись провал, подобный домик съест.
   - Да, съест, и что?! - Тут возразит читатель
   И, безусловно, будет очень прав.
   Действительно, бегут страницы глав,
   А где же, скажем, та, что в подвенечном платье
   Гуляла с принцем в тишине дубрав?
   Подруга детства, где она?
   Она...
   Ищите, девушки, и вы всегда найдете
   На чьей груди головку приклонить.
   ... Как раз сейчас на личном свистолете
   Известный щекотист и драматурий Тетий
   Пытается ей принца заменить.
   С успехом ли? Я промолчать не волен,
   А на ответ не стоит тратить слов.
   Принц где-то там... Он грубоват и болен,
   А Тетий здесь, галантен и здоров.
   Летят они...
   Но пусть они летят,
   Пусть принца исцеляет Тез Ядяд,
   А мы?..
   А мы с Магистром в дом его войдем
   И вместе с.ним... Тазитту не найдем!
   Вот где трагедия огромной высоты.
   Читатель дорогой, имел ли друга ты,
   Мужчину, женщину ль, ребенка, - все равно?
   Имел ли друга верного на свете,
   Такого, чья душа тебе, как солнце светит,
   Когда на всех галактиках темно?
   Имел? Тогда Магистра ты легко поймешь.
   - Тазитта! - крикнул он и яростная дрожь
   Насквозь пронзила старческое тело.
   Тазитта! - крикнул он. - Все так, как ты хотела!
   Я...Я...
   В груди предчувствий черные огни,
   Гордыныч к телестенке прислонился
   И вдруг магнитофоний сам включился
   И произнес спокойно:
   Извини!
   Как мне велит душа моя и случай,
   Отправилась я в дальние края.
   Когда вернусь, да и вернусь ли я,
   Не знаю. Ты тоской себя не мучай,
   Женись. Иль лучше просто в дом возьми
   Живое что-нибудь, собаку иль ворону...
   Как коротка, как тщетна наша жизнь!
   Еще прошу тебя, пренебреги короной,
   Ты не рожден для власти. Откажись!
   ...Все стонет и болит!
   Нет, мне не жить, как прежде.
   Я исцелю себя иль вовсе погублю.
   Примкни ж душой к большой моей надежде,
   И помни, помни: Я тебя люблю!...
   Глава девятая
   Разбивший лагерь в Пескарийной Балке
   (На Зете были дни Сближающей Рыбалки)
   Бол-Ван по суткам не сходил с коня,
   Но о больном справлялся раз в два дня.
   Вот образец докладов Тез Ядяда:
   - Пока что убираем ущемленье взгляда,
   Кристаллизуем умственную взвесь.
   За неимением квасцов Всеготогочтонадо
   Прописан ангидрид Тоговсегочтоесть.
   Задет подмозг, хотя вполне живой,
   Болезнь гнездится глубоко ужасно.
   Здесь медлить глупо, а форсировать опасно.
   Но я вчера рискнул с Бульон-Травой
   И, должен вам сказать, спектр аневризмы красный!
   Ну, словом, все идет по разработанной кривой.
   Надеюсь, я картину очертил вам ясно.
   На что Бол-Ван кивал дремучей головой
   И говорил:
   - Давай, давай! Прекрасно!
   Что ж Тез Ядяд, по части говоря,
   Свои большие дублы получал не зря.
   Он сложно говорил, но никогда не лгал.
   Ведь термины употреблять, отнюдь не значит жулить!
   Но, если говорить на языке простом,
   Его леченье заключалось в том,
   Что на болезнь воздействуя через симптом,
   Прописывал он принцу не пилюли,
   А сочиненья мрачного Кастрюлли.
   Больной их с жадностью глотал за томом том
   И хохотом не оглашался дом.
   До отравленья принц не в силах был читать,
   А ныне не читать он был не в силах,
   Так словно, суть его, чтобы здоровой стать,
   Глубоких мыслей и общенья запросила.
   Порою с врачевателем своим
   Они пускались в долгие беседы.
   Листая пораженья и победы.
   Пытаясь выяснить в масштабе всей планеты,
   Как говорил историк Бревний Грим,
   Чего мы стоим и на чем стоим?.
   Входя в единомыслие, как входят в теплый водоем,
   Они в один субъект метафизически сливались
   И дружеской приязнью изощряя ум,
   Черпали радость бытия в кипенье тем и дум,
   В любые рассуждения бросались,
   И только темы отравленья не касались.
   Но вот однажды Тез Ядяд сказал:
   - Простите!
   Не будем говорить, больны вы или нет.
   Но... Вообще у меня, как и у всех, есть дед.
   Он тоже иногда...
   Скажите, вы грустите
   Хоть изредка с тех пор, как отравились?
   - Конечно же, грущу! Но почему вы удивились?
   Принц засмеялся. - Как бы объяснить?..
   Я раньше точками грустил,
   А ныне это нить.
   В самом веселье ностальгия есть.
   И временами, как ни глупо это,
   Мне кажется, что я не здесь, а где-то
   Рожден.
   - Вдали от этих мест?
   - Да нет, вдали от Зета.
   - И где же именно?
   - Не знаю я. Бог весть!
   Столь обнаженный разговор возник у них впервой.
   Идя по следу мысли свежей и живой,
   Принц в каждой фразе выдавал по самородку.
   А что ж целитель?
   Нервно теребя бородку
   И как-то невпопад кивая головой,
   Он долго слушал, как бы сам не свой,
   И вдруг сказал:
   - О господи! Так значит он грустит?!..
   Подобной низости мне небо не простит!
   - Простите, вы о чем?
   Воскликнул принц с досадой.
   Да с вами невозможно говорить всерьез!
   И вдруг увидел мокрое от слез
   Прекрасное лицо бедняги Тез Ядяда.
   О чем он плакал?
   Врач сказал бы: ни о чем,
   Усталостный синдром души в ее рыдальной части.
   Но принц, естественно, не будучи врачом,
   Впал в дикгй транс и так сказал с участьем:
   - Что с вами, мой невозмутимый друг?
   Быть может, я обидел вас?
   - Отнюдь... С чего вы взяли?
   Я просто упустил в методе важные детали
   И в ходе разговора понял это вдруг...
   Я подрядился возвратить вас к Истинной Печали,
   А вы, увы, идете к низменной тоске...
   Боюсь, что все лечение мое висит на волоске.
   И если вы мне помогать не захотите...
   Ну словом, принц, уж вы меня простите,
   Я должен вас сравнить.
   - Но с кем?
   - Я знаю с кем.
   На той неделе попрошу я разрешенья
   И мы поедем к месту вашего крушенья.
   Глава десятая
   В краю забытых птиц и голубой морошки
   В своей полуразрушенной сторожке
   Представить трудно как Гордыныч тосковал.
   Кляня судьбу свою, он хохотал сквозь слезы
   И странные, нездешние березы
   На маленьких полотнах рисовал.
   Он очень ослабел, но в полночь не пил зелья,
   Горячего не ел, себе готовить лень.
   Сорвет две груши с Дерева Веселья
   И этим сыт едва ль не целый день.
   Вдали от всех так жизнь его текла.
   Но вот однажды, тридцать третьего числа
   Он вышел к Дереву и вдруг увидел, что оно...
   Стоит, конечно же, стоит, куда ему деваться!
   Но рядом с ним стоит еще одно...
   Нет, два... Четыре! Восемь! Двести двадцать!!
   Короче, сколько видел изумленный взгляд,
   Тянулся сад, огромный старый сад,
   Мерцающий плодами и листвою.
   А по нему брели к сторожке двое:
   Наследный принц и доктор Тез Ядяд.
   Гостям незваным все мы очень рады.
   Но иногда бывает тяжело
   Понять, за что тебе так сильно повезло.
   И вот, то мрачность ты напустишь на чело,
   А то еще и сплюнешь от досады.
   Короче, не дослушав текст приветственной тирады:
   - А!.. Милости прошу... - Гордыныч проворчал
   И так несветски глянул на врача,
   Что тот в смущенье вдруг остановился,
   А принц с изысканным почтеньем поклонился
   Прославленному злому старику
   И предвкушением забавного гоним
   К сторожке ветхой двинулся за ним.
   Теперь вопрос: зачем они пришли?
   Затем, естественно, чтобы от всех вдали
   Два сходным образом ущербных индивида
   Легко и друг для друга необидно
   Свою ущербность проявлять могли.
   Известно было, что Магистр ушел от нормы.
   Но ведь ушел и принц,
   Так не сравнить ли формы.
   Нет ничего для врачевателя полезней,
   Чем сравнивать две сходные болезни.
   Эксперимент задуман был на славу.
   Целитель мог гордиться им по праву.
   Но все внезапно спутал этот сад.
   Войдя в него секреций пять назад,
   Не мог не удивиться умный Тез Ядяд,
   Увидев рядом тыкву и агаву,
   А чуть поодаль финик и гранат,
   К тому ж, читатель дорогой,
   Сады растят годами!
   А этот сам возник. И так внезапно, вдруг...
   Учтя все это, ты б рискнул, о мой отважный друг
   Полакомиться сочными плодами?
   Я лично - нет.
   Бросая смелый, но разумный взгляд
   Я б, в крайнем разе, сделал то, что сделал Тез Ядяд.
   А что же он? А он на краткий миг
   Под крайним деревом отстав от тех двоих,
   Агаву, персик, грушу надкусил,
   Передними зубами пожевал немножко,
   Затем все это выплюнул
   И, пулею влетев в сторожку,
   Упал на стул единственный и попросил
   Бумаги Гербовой и Государственных Чернил.
   Суровый и решительный как гром,
   От нервности скребя и брызгая пером
   (Бумага очень размягчилась в помещении сыром)
   Он так писал:
   Еще осмелюсь донести,
   Болезнь страшней, чем думалось вначале.
   Деревья эти, назову их Ассорти,
   Как видно из иных галактик к нам заслали
   Для разрушенья Истинной Печали,
   Которая, как Плакхий отмечал,
   Есть высшее начало всех начал.
   А посему прошу велеть Дуплет-Гирею
   Собрать людей и по возможности скорее
   Явиться в ареал Заброшенной Сторожки,
   В район Забытых птиц и Голубой морошки.
   Для опознанья обрисую феномен.
   Что мною назван Ассорти условно.
   Стволы сверхгладкие, как тесанные бревна,
   Но невысокие, примерно семь колен.
   Плоды различные. Арбуз и тут же рядом
   Висит гранат. С его ужасным ядом
   Уже столкнулись мы...
   Склонясь над Тез Ядядом,
   Стоял притихший принц и, в строчки упираясь взглядом,
   Старался в памяти картину воссоздать
   Того, что было с ним в момент крушенья.
   Вот он закрыл глаза, потом открыл опять,
   Опять закрыл. И в памяти всплыло
   Разбитого нуля сгоревшее крыло.
   Страх!.. Кто-то подошел к нему. Или подъехал.
   Склонился. Тронул за плечо слегка.
   Хотелось пить. Гранат разрезала рука!..
   Гранат! Не может быть! Вот номер, вот потеха!
   И вдруг, захохотав каким-то новым смехом,
   Принц подбежал к Гордынычу и обнял старика.
   - Так это вы тогда? Гранат?..
   - Конечно я!
   - Спасибо! Вы!.. Вот вам рука моя.
   Наслышан много был о вашей я гордыне
   И, каюсь, думал... Но сегодня! Но отныне!..
   Так дружба их возникла. Так в душе Магистра
   Опять воскресла жажда жить. И стой поры.
   Но двинем дальше.
   Где-то грянул выстрел,
   Второй, шестой... И по команде лесобойного министра
   Запели пилы, застучали топоры.
   Глава одиннадцатая
   Триста! Не считаю лесников и егерей я.
   Триста рубчих рот Дуплет-Гирея
   Плюс дренажный полк и пилобатарея
   Ничего поделать не могли.
   Это были странные деревья
   Чем поспешней их рубили, тем скорее,
   Расползаясь вширь, они росли.*
   * Сверхрегенерации секрет!
   Помните, секрет, который Колли
   Выведал еще в начальной школе
   У отца - Чинителя Планет.
   Говоря научно, каждый пень
   В час отстреливал три генетических решетки
   И они наклонно, методом двойной проходки
   Зарывались в грунт, а равно через день
   Каждая давала Дерево Веселья.
   Ветки гнул агав тяжелый груз,
   Слева сливы, персики висели,
   Справа вишня, тыква и арбуз.
   На плоды строжайший был запрет,
   Но поскольку плод запретный сладок,
   То довольно скоро на планете Зет,
   Грубо говоря, примерно каждый сотый
   Нездоровым остроумием блистал,
   А из тех, кто слушал их остроты,
   Каждый пятый заходился от икоты,
   Повторяя Надо же! Да что ты?!,
   Каждый третий просто хохотал,
   А второй сочувствие питал.
   Словом, отравлений мрачное число
   Не по дням, а по часам росло,
   И еще уместно здесь сказать:
   У вкусивших - так их стали называть
   В результате хохотального накала
   Странное единство возникало.
   И единство это их толкало
   Дикие поступки совершать.
   Так они порой, блуждая по болотам,
   Грохоча в Тут-тут (такой большой Там-там)
   Издевались над священным Гегемотом,
   Говоря ему в лицо: Эй, ты, Месопотам!...
   Более того,
   Поправши статус Истинной Печали,
   То, что надо посещать они не посещали,
   Игнорируя трубу, а иногда и выстрел из пищали.
   И так далее, и так далье, и так далье!
   В общем, резко измененная природа
   Породила расслоение народа.
   Докатилось до того, что производственная сеть
   У вкусивших, как это ни глупо
   Заменилась вдруг системой клубов,
   Где наполовину, где на треть,
   Тут бы им, казалось, и сгореть.
   Но, коль зетские источники не врут,
   Всюду там, где весом измеряется работа
   Сократились вдруг расходы пота
   До неполной капли на погонный пуд.
   Процветали клубы: Рыцарь вторсырья,
   Крекинг-клуб Святая Керросина,
   Клуб столярной мысли Древесина,
   Клуб любителей чугунного литья...
   В этих клубах днем и но ночам
   (Видно члены никогда не уставали)
   Все одной рукою пили чай,
   А другою делали детали
   И при этом громко хохотали.
   Вряд ли те детали были хороши.
   Но поскольку делать было их не потно,
   То в продажу их пускали за гроши
   И на рынке брали их охотно.
   Конкуренция себя давала знать:
   Потогонная финансовая знать,
   Рожами вкусивших именуя,
   Срочно наняла писанта Несосбруя.
   И писант, забросив все дела,
   В том числе кормящую работу,
   Сел строгать двенадцать гимнов поту,
   Закусив до крови удила.
   Но бедняга, видно, сам вкусил,
   Так как выпустив из-под контроля лиру,
   До того метафоры сгустил,
   Что все гимны превратил в сатиру.
   Словом страсти накалялися и вот!..
   Впрочем, пусть и вот через главу пойдет.
   А в главе, что продолжает эту,
   Уделим вниманье дяде Зету.
   Глава двенадцатая
   Вкусил ли дядя Зет таинственных плодов?
   Нет, трижды нет! Я душу прозакладывать готов.
   А впрочем, что ж закладывать!
   Судите сами,
   Вот труд его последний перед вами,
   Пространный и внушительный весьма
   Куризм-баллада под названием Зима
   Он начинался так:
   Ха-ха!
   Какая стать у петуха!
   Как будто он не суп грядущий,
   А знатный мистик из Дубовой Тишины!
   Как будто вовсе не на ужин,
   А для великих дел он нужен,
   Для процветания страны
   Иль пробуждения весны.
   Как будто этот снег
   И этот смех,
   И эти куры!..
   Ах, как не совпадают две фактуры,
   Как портится повествованья лад!
   А может и т.д. и никаких баллад?
   Ведь вспомните, Компилий Бороде,
   Любитель и знаток чужого текста,
   Тем и прославился на Зете, как известно,
   Что как никто умел предельно неуместно
   В цитате важной вдруг поставить и т.д..
   Поступим так и мы, чтоб не губить сюжета
   И скажем так:
   Сей опус дяди Зета
   (Он зимний был, а на планете лето)
   Запрятала наждачная газета
   На сто четвертой, посезонной полосе.
   Но все ж его нашли и прочитали все.
   За исключеньем, впрочем, Тез Ядяда.
   Он что-то был не в духе в этот день.
   - Прочли бы! - принц сказал. - Прекрасная баллада.
   - Нет настроения. Да и, признаться, лень.
   - Могу вам вслух прочесть. Хотите?
   - Нет, не надо!..
   Принц с удивленьем глянул на врача
   И снова стал читать балладу, бормоча:
   - Похоже, да... Весьма, весьма похоже,
   В отдельных строчках юмор есть. Вы слышите?
   - Допустим. Ну и что же?
   - А то, что дядя Зет вкусил плодов.
   - О боже!
   Какой нелепо-примитивный взгляд.
   С каким-то вызовом вдруг молвил Тез Ядяд.
   Там, где вам юмор чудится, там грусть, и только грусть.
   Возьмите это место. Или это!..
   И вдруг, закрыв Наждачную газету,
   Целитель отошел в сторонку, стал спиною к свету
   И... прочитал балладу наизусть.
   Не знаю, можно ль говорить об удивленье принца,
   Пожалуй, здесь уместней было б слово шок.
   Поскольку нервы в нем,
   Свершив какой-то фантастический прыжок,
   На место прежнее уж не сумели приземлиться
   Шесть раз (подобный шок довольно долго длится)
   Принц воздух ртом ловил
   И, наконец, сказал:
   - Смешно!..
   А дядя Зет, он что?.. Вы может с ним знакомы?
   - Не важно, принц. Но я скажу одно:
   На свете есть поэзии законы.
   И основной из них я изложил бы так:
   Чтобы создать любых параметров творенье,
   Поэту нужды нет вкушать какие-то плоды или коренья.
   Всю гамму чувств таит в себе высокий плод прозренья,
   Как суть всех солнц - вселенский черный мрак.
   А вы... Вы, принц, ужасны с юмором своим.
   И если существом души своей иль плоти
   Ему противовес вы не найдете,
   То я боюсь, что так и не поймете,
   Чего мы стоим и на чем стоим.
   И высшая приязнь вовек вас не встревожит,
   Тот, кто смеется, тот любить не может.
   Ну, а теперь!..
   Целитель снял парик,
   Отклеил элегантную бородку.
   И вырвался у принца изумленья крик
   И чувство странное ему сдавило глотку.
   ... Она еще похорошела, честно говоря,
   Глаза смотрели смело и открыто.
   Принц что-то лепетал,
   Так словно заклинания творя...
   Пред ним стояла девушка-заря.
   Да, да, вы правы, то была Тазитта.
   - Ну вот и все! - она сказала. - Кончен маскарад.
   Прощайте, принц. Сегодня я уеду.
   - Куда? - невольно принц спросил.
   - К больному деду.
   Я думаю, бедняга будет рад.
   А наша дружба... От нее не отрекусь.
   И если, как сказал великий Тетий,
   Вас жажда встречи осенит,
   Как осеняет грусть,
   В сторожке дальней вы меня найдете.
   - Но я сейчас, сейчас уже грущу!
   Воскликнул принц. - Я вас не отпущу
   Я запереть ворота дам приказ.
   - Ах бросьте, принц. Ведь я сильнее вас.
   Я мистикант, целитель. И поэт!
   Ведь кроме прочего я...
   - Кто?
   - Я дядя Зет.
   Вы имя помните мое? Так вот,
   Прочтите Тез Ядяд наоборот.
   Сказавши так, Тазитта вышла прочь
   В огромную, зияющую ночь.
   А принц стоял, как громом пораженный,
   Держась за стенку и открывши рот,
   Не то растерянный, не то уже влюбленный.
   Какой-то свет неведомо бездонный
   Входил в него. И он душою потрясенной...
   Но к делу! К делу! Время нам сказать И вот!
   Глава тринадцатая
   И вот на разговории закрытом
   Довольно сипло (он болел когда-то мытом)
   Хранитель Синей Глины вдруг спросил:
   - Когда же, господа, прибегнем к примененью сил?
   Когда же грохнем шоковым копытом
   По мерзким рожам сих хохочущих верзил?
   Иль так и будем ждать в бездействии,
   Чтоб гром их поразил?!
   В ответ послышалось:
   - Чего?
   - Куда?!
   - Кому?!!
   - Погромче повтори, осел, да пояснее!!!
   Когда на разговории так страстно просят пояснений,
   Понять уже не трудно, что к чему.
   И свой вопрос не повторил спросивший.
   Всей силой ужаса, всем страхом естества
   Он понял вдруг, какие брякнул дикие слова.
   У каждого есть родственник вкусивший.
   А у Бол-Вана даже целых два.
   - Ну все! - подумалось, - теперь загонят в гроб.
   И слыша голоса:
   - Да повтори же, остолоп!
   Он стал багровым, вытер потный лоб
   Наждачною газетой, побледнел,
   - Прошу прощенья! - молвил. - Это шутка.
   И засмеялся вдруг, но дико так и жутко,
   Что было видно, он плоды не ел.
   Поочередно то пунцов, то бел
   Бедняга бился в судорогах, квакал,
   Снимал зачет-то сапоги, терял сознанье, плакал,
   Пытался кляпом рот заткнуть себе и на глазах худел.
   Так с хохотом метался он секреций пять иль семь
   И этот страшный смех вдруг передался всем.
   Родится в муках все и юмор в том числе.
   Ревнители Заветов Старины, Держатели Стрижалей,
   Ногами дергая, катались по земле
   И словно кони тонущие ржали.
   Бол-Ван смеялся так, что старый свищ в паху
   Не просто вытек, вышел вместе с корнем.
   От хохота на ставнях раскалились шкворни,
   А мантия его на горностаевом меху
   Дала такой сильнейший электрический разряд,
   Что превратилась в молнию и с неба хлынул град.
   Тот град шел восемь суток не стихая.
   И восемь суток на планете Зет
   Бродил от дома к дому, полыхая,
   Какой-то жуткий, нестерпимый свет.
   Так рухнул мир, что здесь я описал,
   Так во вселенной Зета прежнего не стало.
   Поднявши сотни лиц к тревожным небесам,
   Планета Несмеянна хохотала.
   А что же на Земле?
   У Колли в астрозале
   Творилась дикая белиберда.
   Культуры в колбах герметических скисали,
   Все стрелки на приборах шейк плясали
   А самописцы осциллографов писали
   Слова, что пишут на заборах иногда.
   - Что делать? - думал Колли. - Это Дерево Веселья!
   Что делать, как порядок навести?
   Он подключился к щекотистке-травести
   И дрожь такую ощутил в ее тщедушном теле,
   Что содрогнулся сам и прошептал:
   - Прости!
   Смятение умов и слабых душ
   Уж обернулось катастрофой первой.
   Великий Тети и с горя обожрался груш
   И умер хохоча от заворота нервов.
   Самоубийство признак слабости,
   Не так ли?
   Но как перенести такой провал?!
   Не просто в щекодень, а в день его спектакля
   Огромный щекотарий пустовал!..
   Страдал ли ты, читатель дорогой,
   Как чтец, певец иль кто-нибудь другой?
   Не приходилось? Ну, тогда послушай.
   Ты в парке на эстраде. Взмах рукой.
   Сейчас ты душу изольешь. Да и не только душу!
   Ты изольешься весь, как личность, как художник.
   Сейчас, сейчас... Но теплый летний дождик
   Успел излиться раньше. И все зрители, увы,
   Бегут, спасая сухость головы.
   И вот, чтоб в сердце не возникло яда,
   В который часто превращаются мечты,
   Читаешь иль поешь пустым скамейкам ты,
   Ограде низенькой, да мокрым кленам сада,
   Да пареньку, забредшему в кусты,
   Которому приспичило, как говорится,
   Под излияния твои и самому излиться.
   Короче, Колли пушкой мориторной
   Из всех дерев Веселья выбил зерна.
   И в пять секреций с небольшим они
   Вдруг превратились в бледные огни,
   Вспорхнули разом, атмосферы не касаясь,
   И высоко над Зетом в Млечный Путь вписались.
   Глава четырнадцатая
   Вот так-то, Литий Фтор, и без мазута обошлось.
   Два смеха на планете родилось,
   Два юмора высокого накала,
   Две крайних точки, два потенциала.
   И очень сложно рядом им жилось.
   Смех у вкусивших лился как поток,
   Являясь функцией двойных смеяльных нервов.
   Смех невкусивших возникал от первого,
   Как возникает индуктивный ток
   В огромной солиноидной катушке,
   Когда ее случайно выстрелят из пушки. *
   Два смеха породили разный быт
   И даже две религии как будто.
   * Простите мне научные детали,
   А я прощу вам все, к чему б вы слабость ни питали!
   Пророком у одних был Зверий Незабыкх,
   Пророком у других - Растений Незабудда.
   Казалось бы, звучанье - чепуха.
   Но даже здесь различья отмечались.
   - Ха-ха! Хи-хи! - вкусившие смеялись,
   А невкусившие смеялись:
   - Хи! Ха-ха!
   Еще деталь, у невкусивших хохотантов
   Все головы, а у иных и грудь,
   Покрылись шишками мыслительных талантов.
   Что впрочем их не портило ничуть.
   А я сказал бы, даже украшало.
   Поскольку в личной жизни не мешало,
   А в деле открывало новый путь.
   Так, например, их брали в мастера
   Разумных дум и трезвого расчета.
   И так планетою ценилась их работа,
   Что в день им полагалось троекратное ура,
   По десять дублов и по два ковра
   Из тех, что делал гобеленный клуб Веселая игра.
   Ах эти игры! невкусившие шутя,
   Вступив с Веселою игрою в поединок,
   Коврами как-то до того заполонили рынок,
   Что клуб сгорел в два дня, похныкал, как дитя,
   Со счетами в руках оплакал все утраты
   И слился с клубом Сувенирной Ваты,
   Производя половики и маты
   С узором и доставкою домой
   Под жалобным девизом Боже мой!.
   А дальше больше. Невкусивший Сант Анатом
   С ланцетом стоя над вкусившим братом,
   Чуть не отсек ему, уж и не помню что,
   Не вымыв руки спиртом и не сняв пальто.
   И это где? В больнице! В храме состраданья!
   Короче, стычки, свары и рыданья.
   Те и другие лишь своих любили,
   Те и другие сук чужой рубили.
   Как видно разглядеть им было недосуг,
   Что это, в сущности, один и тот же сук.
   И лишь Бол-Ван был в ослеплении недолго,
   Поскольку у него в отличии от всех
   Не резвость мозга вызвал индуктивный смех,
   А нечто большее с уклоном в чувство долга.
   И первое, что сделал сей колосс:
   Собрав писантов невкусивших стаю,
   Он задал сам себе волнующий вопрос
   И сам ответил так:
   - Коль говорить всерьез,
   Вкусивших я больными не считаю.
   Пора взглянуть на свет, довольно жить во мраке.
   Для розни не причина разный смех.
   Прошу оповестить через писанья всех:
   Я запрещаю стычки все и драки
   И отменяю свой запрет на смешанные браки.
   Вот все. Теперь ступайте. Хи! Ха-ха!
   Затем Бол-Ван вошел в светлицу внука
   И так сказал:
   - Мне все понятно. Ну ка,
   Снимай наследный перстень и меха.
   Хотя теперь преград особых нету,
   Но я тебя не возведу на трон.
   Тебе не совладать с подобною планетой,
   Лови форель или стреляй ворон.
   Или женись.
   - Но я могу?
   - Да, можешь!
   Я смешанные браки разрешил.
   - Ты разрешил! - воскликнул принц. - О боже,
   Даты велик! Ты не напрасно жил!
   Ты, ты...
   - Ну ладно! - проворчал Бол-Ван,
   Я делаю лишь то, что мне велит мой сан.
   И снявши с внука норковый жилет
   Он удалился в совмещенный кабинет.