Страница:
Можно многое к сему прибавить, но зачем? Любые негодования не изменят катастрофической демифологизации мира.
Анатолий Туманов ПРИГЛАШЕНИЕ К ОСОЗНАНИЮ
Даниил Торопов АПОСТРОФ
Анастасия Белокурова О ЧУВАКАХ И ЛЮДЯХ
Савва Ямщиков ОСТАВЬТЕ НАС… Слово от Саввы
Анатолий Туманов ПРИГЛАШЕНИЕ К ОСОЗНАНИЮ
Третьего января наступившего Нового Года на популярном во всех кругах сайте рунета "russia.ru" состоялась видео-трансляция дискуссии между телеведущим Максимом Шевченко, философом Александром Дугиным и депутатом Госдумы РФ Владимиром Мединским. Обсуждались итоги завершившегося и перспективы начавшегося годов. Видеозапись вполне оправдывает комментарий, уже многим ставший известным — самый откровенный разговор за последние дни. Люди, так или иначе связанные с властью, говорят то, о чём в официальных материалах не будет сказано никогда — ситуация (это ключевое слово) не позволяет.
Поясним, что это за ситуация. Современная политика, как и вся культура, настолько сложный и громоздкий аппарат, что предпринимаемые меры и воспринимаемые как молниеносные решения, готовятся задолго до того, как о них становится известным. Когда подводятся итоги, панорама событий и инициатив складывается в почти в линейную структуру, на стороннего наблюдателя производящая впечатление обескураживающее. Произошли события эпохального значения, к которым мало кто оказался своевременно готов, и тут же зрителю заявляют, что "дальше станет ещё страшнее".
Эта упрощённая до предела схема практически всех "итогов года" в СМИ: указание тем, или иным аудиториям, целевым и референтным группам, что именно они пропустили, к чему оказались причастны косвенно, или же на то, к чему они не относятся вовсе. Так нам стараются возвратить бытие. Ситуация как сообщение — это то, что позволяет пережить событие как собственный опыт через осознание.
В указанной выше дискуссии одной из центральных тем был мировой экономический кризис. Депутат государственной Думы призвал зрителей "действовать из собственных интересов и достичь желаемого". Тележурналист пожелал зрителям быть самими собой (консерваторы должны остаться консерваторами, либералы — либералами). Это, в буквальном прочтении, пассивное сообщение, хотя и характерное для дискурса власти в России, и для современной культуры в целом, как ни странно. Эти обращения не столько способствуют улучшению ситуации, сколько полагают уже состоявшееся положение — "нормальным", естественным, небезупречным, но терпимым.
Современная российская культура до сих пор живёт в системе координат антропоцентризма, хотя западные влияния на неё, находящие, нередко, уродливые формы выражения, свидетельствует о противоположном: российская и русская культура не может выйти из "своего" кризиса, именно в силу того, что преодолеть вестернизацию не может. Апатичные 90-е и "опустошённые" нулевые потребовали "своего человека", с присущими ему мышлением, требованиями, желаниями и ответственностью. Присмотревшись к персонажам литературы, к большинству современных художников, кинематографистов и других деятелей искусств, мы ничего, качественно во всех смыслах отличного не находим, — за очень редким исключением.
Современный художник в России мало чем отличается от своего западного коллеги, прежде всего, интеллектуальной и душевной сферой. Возникшие финансовые проблемы и эмоциональный фон, создающийся ими, накапливающаяся, как раннее "имущественные количества", неустроенность быта захватывает врасплох. И всё — лучшие идеи потеряны, перспективные проекты заморожены. Падший человек современной западной литературы — существо, стоящее в культурной иерархии на ступени даже не низшей, чем подпольный человек Достоевского, — ниже "падать" уже некуда. Остаётся расслоение и диссоциация, вплоть до пыли, и уже никого не может обмануть поверхностный пласт симуляции, вырабатываемый исчерпавшей самоё себя культурой.
И когда это осознаётся самим человеком, как правило, бывает уже поздно. Удерживаясь в привычной системе координат сравнительно краткое время, человек забывает, как легко нарушить его психическую, душевную, и умственную стабильность. В данных перспективах, осознавая фатальность перспектив, человек и одного только отчаянья "воспитывает" в себе крайний цинизм и предельную лживость. В западной философии гораздо раннее русской стала сильна тенденция отрицания и пессимизма — производя низшие свойства человеческой природы в превосходную степень, западный человек пытался найти методы преодоления их. Метод строго рациональный, сначала во всех подробностях исследовать, а затем уже браться за исправление. Но, к сожалению, метод очень скоро ставший бесполезным, подчеркнувшим человеческую беспомощность в непредсказуемых ситуациях.
Для миллионов людей во многих странах мира Кризис с заглавной буквы обрёл форму внезапного психического шока. Миллионы не могли себе представить ничего более худшего, они не были готовы к потерям, как им кажется, невосполнимым. Не верят и тому, что многим ещё до кризиса жилось хуже, чем им — a posteriori. Это — специфика западного коллективного бессознательного, в эпоху, когда индивидуальность становится эфемерной, продолжает симулировать замкнутую самоценность и самодостаточность человека.
Русское коллективное бессознательное, до сих пор слабо изученное, несмотря на обширный эмпирический материал и исторические свидетельства, — Иное по отношению к западному. Та опустошённость человеческого естества, которую западный индивид ощутил достаточно давно, для русского человека не более, чем нечто внешнее, чуждое, чужеродное для него. Чувство и мысль, взятая им извне почти по принуждению. Бездны, таящиеся в коллективном (его следовало бы назвать — народным) бессознательном всё ещё полны внутренних энергий, — того, что пробуждается и осуществляется воображением.
Например, сейчас мы сообщим вам новость, пропущенную в прошлом году, но оттого становящуюся ещё более актуальной в этом, 2009-м. В конце прошедшего года премию им. Кандинского получил художник-монументалист Александр Беляев-Гинтовт. На его полотнах, рисунках и фотографиях нет ничего, что выдало бы в нём художника западного типа, прислушивающегося только к собственным неясным ощущениям и смутным ассоциациям. Западный художник не способен работать с чьим-либо восприятием, сознанием и бессознательным, кроме своего. Образы Беляева-Гинтовта совершенно ясны и понятны каждому, раскрывают те бесхитростные и, в тоже время, невероятно сложные смыслы, почерпнутые из народного мышления и бессознательного.
Неудивительно, что эти образы насыщены советским символизмом (не только символикой): в советскую эпоху русское коллективное бессознательное было выражено как никогда прежде — в формах титанических, захватывающих необозримое пространство и время, в котором каждое мгновение было преисполнено смыслом. Разумеется, эти мгновения были отражены в искусстве, в большей мере, чем в действительности, обыденной, для многих тягостной и бессодержательной — но, в отличие от постороннего влиятельного "оккупанта сознания", эта действительность продолжает давать пищу для ума и души художникам. Победа Беляева-Гинтовта, таким образом, может считаться победой русского самосознания и народного бессознательного над исчерпанным и безответственным западным "индивидуализмом", который пристало писать в кавычках.
Упомянутую в начале нашего очерка дискуссию Александр Дугин, философ и политолог, завершил словами (цитата не точная): в эпохи катастроф пробуждается воображение — его главное достояние, то, что делает человека человеком. Сейчас период, когда нет чётких ответов. Сейчас мы должны напрячь свои лучшие человеческие качества и создать что-то новое, что может послужить народу. Александр Гельевич, по существу, озвучил мысль французских интеллектуалов-ситуационистов. Покойный Жан Бодрийяр писал о них в последней прижизненной книге как о "больших мастерах в деле организации сдвигов в жизни населения городов, создания соответствующих ситуаций, тем не менее, старающихся избежать этих сдвигов в интеллектуальном творчестве". Сочинения ситуационистов, в том числе и общеизвестное "Общество спектакля" Эрнеста Ги Дебора отличались строгим стилем и общей громоздкостью. Иными словами, французские ситуационисты создавали для своих деструктивных инициатив научные основания. Инициативы приближающих ту самую катастрофу, которой жаждала европейская культура, чтобы высвободить психическую энергию коллективного бессознательного, возродить подлинное воображения художников, и самого общества.
Это им не удалось. Западный человек утратил способность к воображению вместе с готовностью пройти испытания, необходимые для рождения искусств. Сомнительно, что в западной интеллектуальной сфере произойдёт желанная немногими революция, — слишком велика инертность мышления западного индивида, в момент катастрофы жаждущего, чтобы всё поскорее завершилось, и всё стало "как прежде", даже если прежде его существование омрачал перманентный страх — разорения, разоблачения, психического расстройства на основании предыдущих условий.
Для них цикл баланса и распада уже завершён. А для нас?
Поясним, что это за ситуация. Современная политика, как и вся культура, настолько сложный и громоздкий аппарат, что предпринимаемые меры и воспринимаемые как молниеносные решения, готовятся задолго до того, как о них становится известным. Когда подводятся итоги, панорама событий и инициатив складывается в почти в линейную структуру, на стороннего наблюдателя производящая впечатление обескураживающее. Произошли события эпохального значения, к которым мало кто оказался своевременно готов, и тут же зрителю заявляют, что "дальше станет ещё страшнее".
Эта упрощённая до предела схема практически всех "итогов года" в СМИ: указание тем, или иным аудиториям, целевым и референтным группам, что именно они пропустили, к чему оказались причастны косвенно, или же на то, к чему они не относятся вовсе. Так нам стараются возвратить бытие. Ситуация как сообщение — это то, что позволяет пережить событие как собственный опыт через осознание.
В указанной выше дискуссии одной из центральных тем был мировой экономический кризис. Депутат государственной Думы призвал зрителей "действовать из собственных интересов и достичь желаемого". Тележурналист пожелал зрителям быть самими собой (консерваторы должны остаться консерваторами, либералы — либералами). Это, в буквальном прочтении, пассивное сообщение, хотя и характерное для дискурса власти в России, и для современной культуры в целом, как ни странно. Эти обращения не столько способствуют улучшению ситуации, сколько полагают уже состоявшееся положение — "нормальным", естественным, небезупречным, но терпимым.
Современная российская культура до сих пор живёт в системе координат антропоцентризма, хотя западные влияния на неё, находящие, нередко, уродливые формы выражения, свидетельствует о противоположном: российская и русская культура не может выйти из "своего" кризиса, именно в силу того, что преодолеть вестернизацию не может. Апатичные 90-е и "опустошённые" нулевые потребовали "своего человека", с присущими ему мышлением, требованиями, желаниями и ответственностью. Присмотревшись к персонажам литературы, к большинству современных художников, кинематографистов и других деятелей искусств, мы ничего, качественно во всех смыслах отличного не находим, — за очень редким исключением.
Современный художник в России мало чем отличается от своего западного коллеги, прежде всего, интеллектуальной и душевной сферой. Возникшие финансовые проблемы и эмоциональный фон, создающийся ими, накапливающаяся, как раннее "имущественные количества", неустроенность быта захватывает врасплох. И всё — лучшие идеи потеряны, перспективные проекты заморожены. Падший человек современной западной литературы — существо, стоящее в культурной иерархии на ступени даже не низшей, чем подпольный человек Достоевского, — ниже "падать" уже некуда. Остаётся расслоение и диссоциация, вплоть до пыли, и уже никого не может обмануть поверхностный пласт симуляции, вырабатываемый исчерпавшей самоё себя культурой.
И когда это осознаётся самим человеком, как правило, бывает уже поздно. Удерживаясь в привычной системе координат сравнительно краткое время, человек забывает, как легко нарушить его психическую, душевную, и умственную стабильность. В данных перспективах, осознавая фатальность перспектив, человек и одного только отчаянья "воспитывает" в себе крайний цинизм и предельную лживость. В западной философии гораздо раннее русской стала сильна тенденция отрицания и пессимизма — производя низшие свойства человеческой природы в превосходную степень, западный человек пытался найти методы преодоления их. Метод строго рациональный, сначала во всех подробностях исследовать, а затем уже браться за исправление. Но, к сожалению, метод очень скоро ставший бесполезным, подчеркнувшим человеческую беспомощность в непредсказуемых ситуациях.
Для миллионов людей во многих странах мира Кризис с заглавной буквы обрёл форму внезапного психического шока. Миллионы не могли себе представить ничего более худшего, они не были готовы к потерям, как им кажется, невосполнимым. Не верят и тому, что многим ещё до кризиса жилось хуже, чем им — a posteriori. Это — специфика западного коллективного бессознательного, в эпоху, когда индивидуальность становится эфемерной, продолжает симулировать замкнутую самоценность и самодостаточность человека.
Русское коллективное бессознательное, до сих пор слабо изученное, несмотря на обширный эмпирический материал и исторические свидетельства, — Иное по отношению к западному. Та опустошённость человеческого естества, которую западный индивид ощутил достаточно давно, для русского человека не более, чем нечто внешнее, чуждое, чужеродное для него. Чувство и мысль, взятая им извне почти по принуждению. Бездны, таящиеся в коллективном (его следовало бы назвать — народным) бессознательном всё ещё полны внутренних энергий, — того, что пробуждается и осуществляется воображением.
Например, сейчас мы сообщим вам новость, пропущенную в прошлом году, но оттого становящуюся ещё более актуальной в этом, 2009-м. В конце прошедшего года премию им. Кандинского получил художник-монументалист Александр Беляев-Гинтовт. На его полотнах, рисунках и фотографиях нет ничего, что выдало бы в нём художника западного типа, прислушивающегося только к собственным неясным ощущениям и смутным ассоциациям. Западный художник не способен работать с чьим-либо восприятием, сознанием и бессознательным, кроме своего. Образы Беляева-Гинтовта совершенно ясны и понятны каждому, раскрывают те бесхитростные и, в тоже время, невероятно сложные смыслы, почерпнутые из народного мышления и бессознательного.
Неудивительно, что эти образы насыщены советским символизмом (не только символикой): в советскую эпоху русское коллективное бессознательное было выражено как никогда прежде — в формах титанических, захватывающих необозримое пространство и время, в котором каждое мгновение было преисполнено смыслом. Разумеется, эти мгновения были отражены в искусстве, в большей мере, чем в действительности, обыденной, для многих тягостной и бессодержательной — но, в отличие от постороннего влиятельного "оккупанта сознания", эта действительность продолжает давать пищу для ума и души художникам. Победа Беляева-Гинтовта, таким образом, может считаться победой русского самосознания и народного бессознательного над исчерпанным и безответственным западным "индивидуализмом", который пристало писать в кавычках.
Упомянутую в начале нашего очерка дискуссию Александр Дугин, философ и политолог, завершил словами (цитата не точная): в эпохи катастроф пробуждается воображение — его главное достояние, то, что делает человека человеком. Сейчас период, когда нет чётких ответов. Сейчас мы должны напрячь свои лучшие человеческие качества и создать что-то новое, что может послужить народу. Александр Гельевич, по существу, озвучил мысль французских интеллектуалов-ситуационистов. Покойный Жан Бодрийяр писал о них в последней прижизненной книге как о "больших мастерах в деле организации сдвигов в жизни населения городов, создания соответствующих ситуаций, тем не менее, старающихся избежать этих сдвигов в интеллектуальном творчестве". Сочинения ситуационистов, в том числе и общеизвестное "Общество спектакля" Эрнеста Ги Дебора отличались строгим стилем и общей громоздкостью. Иными словами, французские ситуационисты создавали для своих деструктивных инициатив научные основания. Инициативы приближающих ту самую катастрофу, которой жаждала европейская культура, чтобы высвободить психическую энергию коллективного бессознательного, возродить подлинное воображения художников, и самого общества.
Это им не удалось. Западный человек утратил способность к воображению вместе с готовностью пройти испытания, необходимые для рождения искусств. Сомнительно, что в западной интеллектуальной сфере произойдёт желанная немногими революция, — слишком велика инертность мышления западного индивида, в момент катастрофы жаждущего, чтобы всё поскорее завершилось, и всё стало "как прежде", даже если прежде его существование омрачал перманентный страх — разорения, разоблачения, психического расстройства на основании предыдущих условий.
Для них цикл баланса и распада уже завершён. А для нас?
Даниил Торопов АПОСТРОФ
Ханна Арендт. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. — Издательство "Европа", 2008. — 424 с.
Многочисленные книжные проекты издательства "Европа", как правило, вызывают массу эмоций в средах "активных читателей". Одни выражают недовольство "имперскостью" и "пропагандизмом", другие фиксируют чрезмерность "левизны", третьи ухмыляются по поводу "попсовости" тем.
Но есть и бесспорно важные и интересные, вне противостояния идейных лагерей, позиции — Моше Левин, Малявин, недавний Жижек. В этом ряду и прошлогоднее издание классической работы Ханны Арендт. Его уже успели покритиковать за проколы перевода, отсутствие комментариев и за критически-антизападный контекст, в который предисловием "европейцы" попытались воткнуть текст Арендт. По мнению издательства, данная работа становится особенно актуальной в ситуации, когда "Запад пытается упорно "приватизировать" тему преступлений против человечества"". Не побоюсь показаться, лоялистом и мракобесом — это справедливо.
Ученица Хайдеггера и Ясперса, Ханна Арендт была одним из первых мыслителей, пытавшихся осознать и проинтерпретировать шок Второй Мировой войны.
Адольф Эйхман — оберштурмбанфюрер СС, на которого, если верить "Энциклопедии Третьего Рейха", было возложено непосредственное руководство операцией по "окончательному решению" еврейского вопроса. После войны Эйхман скрылся и жил в Аргентине. В 1960 году израильские спецслужбы его похитили и перевезли для суда в Иерусалим, на котором Эйхман был приговорён к смертной казни.
Один мой друг, позиционирующий себя однозначно "слева" и негативно воспринимающий любые консервативно-революционные истории, как-то в беседе неожиданно резко охарактеризовал Нюрнбергский процесс: "Политический постмодернизм". Действительно, акт возмездия проигравшим был превращён в спектакль. Тоже можно сказать и о иерусалимском суде, который, по жёсткой аттестации Арендт, в какой-то момент вылился в "кровавое шоу".
За процессом она наблюдала воочию, как корреспондент "Нью-Йоркера", и многие выводы суда её категорически не устроили. По мнению Арендт, никаким инициатором и двигателем уничтожения Эйхман не был, она документально показывает, что "банальный" педантичный карьерист просто "хорошо" выполнял свою работу.
Арендт совершенно не оправдывает Эйхмана: петля тому полагалась. Но потому что "политика — это не детский сад, в политике исполнительность и поддержка это одно и то же". Однако суд предпочёл персонифицировать в лице Эйхмана "зло нацизма", сделав того "Архитектором Холокоста".
Для Арендт принципиально понять, как работала система уничтожения, в которой участвовали миллионы европейцев — и то были далеко не эсэсовцы. Более того, взгляд Арендт не щадит и само европейское еврейство, чьи активисты фактически стали неотъемлемой частью механизма Холокоста. Но и суд, и "еврейская улица" предпочли неудобные вопросы обойти.
Характерно откровенное неудовольствие еврейских активистов. Доктор Эфраим Зурофф, директор израильского отделения Центра Симона Визенталя: "Трудно относится с симпатией к книге… По мнению Арендт, суд был на самом деле дурно управляемым показательным процессом, целью которого была пропаганда сионистских воззрений…Арендт раскритиковала то, что во время процесса рассматривались только еврейские страдания, а это, по её мнению, вело к искажению истины и искажению даже самого еврейского измерения произошедшего".
Показательно то, что для Арендт Холокост — исключительное явление, но для "еврейской улицы" Освенцим — веха в традиции антисемитизма, а национал-социализм — новый образ старого врага. Не потому ли сегодня для очень значительной части еврейского общества (как в Израиле, так и в мире) дозволенность применения евреями "коллективного наказания" в отношении своих врагов даже не обсуждается. А отработанная индустрия Холокоста стала глобальной "ксивой", фактически выданной Израилю на проведение жёсткой оккупационной политики в Палестине.
В своём знаменитом философско-политическом триллере "Истоки тоталитаризма" Арендт констатировала, что в тоталитаризме крайне важна, помимо внешней политической репрессии, "тирания логичности" идеологии, которой человек передоверяет производство своих мыслей, предавая внутреннюю свободу.
Исходя из этого, большой вопрос — является ли нынешнее общество пространством свободы? Раньше за вас "думал фюрер", теперь ваши взгляды формируют СМИ, "общественное мнение". И настолько успешно, что можно обойтись уже и без "внешней репрессии".
К пафосу Арендт приходится относиться с большой дистанцией, но "Банальность зла" хорошо показывает относительность устоявшихся политических конструкций, их силовую или манипулятивную подоплёку.
Сегодня приходится заново осознавать, что "гуманизм ничего не стоит, когда он не подкреплен двойным преимуществом в авиации и танках. Пацифизм — неплохая вещь, когда его проповедуют победители" (Д.Корчинский).
Многочисленные книжные проекты издательства "Европа", как правило, вызывают массу эмоций в средах "активных читателей". Одни выражают недовольство "имперскостью" и "пропагандизмом", другие фиксируют чрезмерность "левизны", третьи ухмыляются по поводу "попсовости" тем.
Но есть и бесспорно важные и интересные, вне противостояния идейных лагерей, позиции — Моше Левин, Малявин, недавний Жижек. В этом ряду и прошлогоднее издание классической работы Ханны Арендт. Его уже успели покритиковать за проколы перевода, отсутствие комментариев и за критически-антизападный контекст, в который предисловием "европейцы" попытались воткнуть текст Арендт. По мнению издательства, данная работа становится особенно актуальной в ситуации, когда "Запад пытается упорно "приватизировать" тему преступлений против человечества"". Не побоюсь показаться, лоялистом и мракобесом — это справедливо.
Ученица Хайдеггера и Ясперса, Ханна Арендт была одним из первых мыслителей, пытавшихся осознать и проинтерпретировать шок Второй Мировой войны.
Адольф Эйхман — оберштурмбанфюрер СС, на которого, если верить "Энциклопедии Третьего Рейха", было возложено непосредственное руководство операцией по "окончательному решению" еврейского вопроса. После войны Эйхман скрылся и жил в Аргентине. В 1960 году израильские спецслужбы его похитили и перевезли для суда в Иерусалим, на котором Эйхман был приговорён к смертной казни.
Один мой друг, позиционирующий себя однозначно "слева" и негативно воспринимающий любые консервативно-революционные истории, как-то в беседе неожиданно резко охарактеризовал Нюрнбергский процесс: "Политический постмодернизм". Действительно, акт возмездия проигравшим был превращён в спектакль. Тоже можно сказать и о иерусалимском суде, который, по жёсткой аттестации Арендт, в какой-то момент вылился в "кровавое шоу".
За процессом она наблюдала воочию, как корреспондент "Нью-Йоркера", и многие выводы суда её категорически не устроили. По мнению Арендт, никаким инициатором и двигателем уничтожения Эйхман не был, она документально показывает, что "банальный" педантичный карьерист просто "хорошо" выполнял свою работу.
Арендт совершенно не оправдывает Эйхмана: петля тому полагалась. Но потому что "политика — это не детский сад, в политике исполнительность и поддержка это одно и то же". Однако суд предпочёл персонифицировать в лице Эйхмана "зло нацизма", сделав того "Архитектором Холокоста".
Для Арендт принципиально понять, как работала система уничтожения, в которой участвовали миллионы европейцев — и то были далеко не эсэсовцы. Более того, взгляд Арендт не щадит и само европейское еврейство, чьи активисты фактически стали неотъемлемой частью механизма Холокоста. Но и суд, и "еврейская улица" предпочли неудобные вопросы обойти.
Характерно откровенное неудовольствие еврейских активистов. Доктор Эфраим Зурофф, директор израильского отделения Центра Симона Визенталя: "Трудно относится с симпатией к книге… По мнению Арендт, суд был на самом деле дурно управляемым показательным процессом, целью которого была пропаганда сионистских воззрений…Арендт раскритиковала то, что во время процесса рассматривались только еврейские страдания, а это, по её мнению, вело к искажению истины и искажению даже самого еврейского измерения произошедшего".
Показательно то, что для Арендт Холокост — исключительное явление, но для "еврейской улицы" Освенцим — веха в традиции антисемитизма, а национал-социализм — новый образ старого врага. Не потому ли сегодня для очень значительной части еврейского общества (как в Израиле, так и в мире) дозволенность применения евреями "коллективного наказания" в отношении своих врагов даже не обсуждается. А отработанная индустрия Холокоста стала глобальной "ксивой", фактически выданной Израилю на проведение жёсткой оккупационной политики в Палестине.
В своём знаменитом философско-политическом триллере "Истоки тоталитаризма" Арендт констатировала, что в тоталитаризме крайне важна, помимо внешней политической репрессии, "тирания логичности" идеологии, которой человек передоверяет производство своих мыслей, предавая внутреннюю свободу.
Исходя из этого, большой вопрос — является ли нынешнее общество пространством свободы? Раньше за вас "думал фюрер", теперь ваши взгляды формируют СМИ, "общественное мнение". И настолько успешно, что можно обойтись уже и без "внешней репрессии".
К пафосу Арендт приходится относиться с большой дистанцией, но "Банальность зла" хорошо показывает относительность устоявшихся политических конструкций, их силовую или манипулятивную подоплёку.
Сегодня приходится заново осознавать, что "гуманизм ничего не стоит, когда он не подкреплен двойным преимуществом в авиации и танках. Пацифизм — неплохая вещь, когда его проповедуют победители" (Д.Корчинский).
Анастасия Белокурова О ЧУВАКАХ И ЛЮДЯХ
"Стиляги" (Россия, 2008, режиссер — Валерий Тодоровский, в ролях — Антон Шагин, Оксана Акиньшина, Максим Матвеев, Игорь Войнаровский, Екатерина Вилкова, Сергей Гармаш, Олег Янковский, Леонид Ярмольник, Ирина Розанова, Алексей Горбунов, Евгения Брик, Ольга Смирнова, Яна Буйко).
Пока советская молодёжь кружится на танцплощадках в ритмах вальса и польки, альтернативная группировка, "плесень", как называла их официальная пресса, лихо впечатывает каблуки в пол под заокеанский джаз, "извлеченный из снимков чужой диафрагмы". Дикий, невиданный по обе стороны "железного занавеса" стиль с невозможными пиджаками в пёструю клетку, узкими брюками, цветастыми галстуками рождался фантазиями работников советских подпольных мануфактур. На свингующий "буржуазный декаданс" как бабочки на огонь слетались поборники иной нравственности: безжалостно вспарывались брюки, срезались "накрахмаленные" коки. А сатирические плакаты и фельетоны хлёстко били по "духовной нищете" плетью официоза.
Уже два года, как умер Сталин. На экраны выходит фильм "Дни красоты", где артист Олег Анофриев вдохновенно выводит образ стиляги Эдика, презирающего "серую массу" трудового народа. Спустя несколько лет другой Эдик, Эди-бэби, как зовут его друганы на районе провинциального Харькова, водит дружбу с Кадиком, который лично знал чуваков из объединения "Голубая лошадь" — организации, разоблачение которой стало одним из самых громких дел о стилягах. Именно "Голубой лошади" посвящаются такие, характерные для той эпохи стихи:
За спиной у комсомола
Бьют стиляги в медный таз,
Слышны звуки рок-эн-ролла,
И надрывно воет джаз.
Размалёванные густо,
Здесь на труд плюют, острят,
Здесь — абстрактное искусство
И разнузданный разврат.
Слышен запах заграницы,
И девицы, и юнцы —
Голубые кобылицы,
Голубые жеребцы.
Но пока стучит надрывно барабанная дробь тревоги за Отчизну, в дансингах взлетают веером пышные юбки и сотрясаются в иноземных плясках тела.
Именно такую картину видит в щёлку забора комсомолец Мэлс (Антон Шагин — актёр, который вряд ли оставит неизгладимый след в истории киношной иконографии), явившийся вместе с товарищами наказать несознательных. Погоня за идеологически невыдержанной Полли (Оксана Акиньшина) оборачивается катастрофой: парень не только падает в пруд, толкаемый нежной девичьей рукой, но и понимает, что вместе с холодным душем в его жизнь врывается настоящее чувство. Приглашённый объектом желания на Бродвей (Тверская), Мэлс постепенно постигает вкус запретного плода, покупает у евреев прикид, добывает запрещённый инструмент саксофон и плывёт по волнам чужой памяти в новых ритмах, подслушанных ночью по радио. Теперь он уже не Мэлс (аббревиатура — Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин), а Мэл — стиляга, вызывающий священный трепет соседей по коммуналке. Лидер новой компании, куда потеряв голову от любви, словно в бездну упал Мэлс, — красавчик Фред, сын дипломата, парень, родившийся с "серебряной ложкой во рту", яркий представитель "изнанки циничной олигархии", которая вызывала ненависть у стиляги-джазиста Алексея Козлова. "Эти были хорошо обеспечены, чувствовали свою безнаказанность, и это диктовало определённый стиль времяпрепровождения; "загулы" в ресторанах и шикарные вечеринки, часто сопровождавшиеся драками, разбоем, изнасилованием и т.д.".
Режиссёр Тодоровский делал развлекательное кино, поэтому в "Стилягах" ограничился показом загулов и вечеринок. Например, буйство красок в знаменитом "Коктейль-холле" — модном кабаке на Тверской, в котором еще со времён 40-х атмосфера была пропитана сладко-горьким запахом заграничной дольче вита. И пока Мэл разучивает на саксофоне номер, который просто обязан силой искусства швырнуть Полли в его объятия, на него начинает давить идеологический пресс выдержанности бывших товарищей. Апогей драматизма настигает героя на комсомольском собрании, где под пристальным взглядом верных ленинцев он вынужден положить на стол комсомольский билет.
С этого момента плавно текущий сюжет терпит драматургическое бедствие. Начинается цирк. Сначала влюблённые Мэл и Полли сбегают от "очистительного рейда" в подсобку ресторана. Там — вероятно, для усиления эффекта — стоит клетка с живым львом: символом поруганной свободы. Полли подвергается насилию: ей безжалостно отстригают волосы. Реакция на вандализм столь истерична, что кажется, что, по крайней мере, девушка потеряла свою девичью честь. Затем Полли, не уличённая ранее в связи ни с одним из стиляг, рожает негритёнка, которого Мэл с удовольствием усыновляет. Соседи по коммуналке также относятся к этому факту с нескрываемым энтузиазмом. Фильм Александрова посеял в советские души расовую терпимость: "В нашей стране любят всех ребятишек! Рожайте себе на здоровье, сколько хотите: черненьких, беленьких, красненьких, хоть голубеньких, хоть розовеньких в полосочку, хоть серых в яблочко!". Мэл интересуется, кто же был отцом этого дальнего родственника президента Обамы? И здесь на арену выходит диалог, бездарно сыгранный Акиньшиной и Шагиным, но весьма показательный для современного российского кино.
— Его звали Майкл. Он американец. Он шел по Садовому, пытался остановить кого-нибудь, чтобы узнать, где находится, а люди разбегались.
— Ты его любила?
— Да нет. Это совсем другое. Вот представляешь, прилетел человек с другой планеты. На несколько часов. И столько нужно спросить про них, столько рассказать про нас. А минуты тикают, тикают, а скоро обратная ракета. И мы оба знаем, что мы больше никогда не увидимся.
Невольно вспоминается прокатный соперник "Стиляг" — "Обитаемый остров" Бондарчука, где человек тоже прилетел на ракете с другой планеты, в места, где миром правит тоталитаризм. Только боролся с ним он несколько иными методами.
Рабочее название "Стиляг" — "Буги на костях". По слухам, изначальный замысел фильма был совсем иным, но в процессе Тодоровский приуныл, сбился с ритма и пошёл другим путём. Затем авторы решили, что нынешняя молодёжь не поймёт смысл названия, поскольку не знает о том, что под пластинки в ход шли реальные рентгеновские снимки. Но чтобы подчеркнуть преемственность поколений, был задуман наивный перестроечный финал с гигантской массовкой на Тверской: неформалы сегодняшних дней дружно шагают с героями дней вчерашних.
И всё же, если отбросить ненужный снобизм и тот факт, что в середине 50-х люди в своей массе всё же не представляли собой унылое племя, одетое в серые униформы, в фильме Тодоровского можно заметить и положительные стороны. Перед нами мюзикл — жанр в нашем кино, мягко говоря, пока еще не превратившийся в эксплотейшн. Переделанные на новый лад песни групп "Браво", "Ноль", "Кино", "Чайф" и "Наутилус Помпилиус" вопреки логике не кажутся марсианским тамтамом из другой эпохи. Действительно смешно, когда асексуальная цоевская "Восьмиклассница" превращается в эротический рэп, а "Скованные одной цепью" — в манифест партийного духа в стиле "Стены" Алана Паркера. Досадно лишь то, что в мюзикле с идейным подтекстом есть что-то изначально неправильное. Расслабиться и получить удовольствие? Нет, увы.
Есть и другие примеры. Не так давно на экранах мелькнул падающей звездой мюзикл "Лак для волос" — перепев фильма Джона Уотерса, предпринятый режиссёром Адамом Шэнкманом. Там, в разгар 60-х, некрасивая еврейская школьница-толстушка боролась за права полных женщин и заодно отстаивала интересы угнетённых негров — страшнее сюжета и представить себе нельзя. Но при всей чудовищности событийного ряда, "Лак для волос" искрился такой иронией, драйвом и стилем, что вся эта фантасмагорическая безвкусица превращалась в незамутнённый посторонними мыслями праздник. У Тодоровского "жидовство лютое" при всём желании настроения не поднимает. А когда из мюзикла исчезает лёгкость, праздник рискует превратиться в буги на костях.
Пока советская молодёжь кружится на танцплощадках в ритмах вальса и польки, альтернативная группировка, "плесень", как называла их официальная пресса, лихо впечатывает каблуки в пол под заокеанский джаз, "извлеченный из снимков чужой диафрагмы". Дикий, невиданный по обе стороны "железного занавеса" стиль с невозможными пиджаками в пёструю клетку, узкими брюками, цветастыми галстуками рождался фантазиями работников советских подпольных мануфактур. На свингующий "буржуазный декаданс" как бабочки на огонь слетались поборники иной нравственности: безжалостно вспарывались брюки, срезались "накрахмаленные" коки. А сатирические плакаты и фельетоны хлёстко били по "духовной нищете" плетью официоза.
Уже два года, как умер Сталин. На экраны выходит фильм "Дни красоты", где артист Олег Анофриев вдохновенно выводит образ стиляги Эдика, презирающего "серую массу" трудового народа. Спустя несколько лет другой Эдик, Эди-бэби, как зовут его друганы на районе провинциального Харькова, водит дружбу с Кадиком, который лично знал чуваков из объединения "Голубая лошадь" — организации, разоблачение которой стало одним из самых громких дел о стилягах. Именно "Голубой лошади" посвящаются такие, характерные для той эпохи стихи:
За спиной у комсомола
Бьют стиляги в медный таз,
Слышны звуки рок-эн-ролла,
И надрывно воет джаз.
Размалёванные густо,
Здесь на труд плюют, острят,
Здесь — абстрактное искусство
И разнузданный разврат.
Слышен запах заграницы,
И девицы, и юнцы —
Голубые кобылицы,
Голубые жеребцы.
Но пока стучит надрывно барабанная дробь тревоги за Отчизну, в дансингах взлетают веером пышные юбки и сотрясаются в иноземных плясках тела.
Именно такую картину видит в щёлку забора комсомолец Мэлс (Антон Шагин — актёр, который вряд ли оставит неизгладимый след в истории киношной иконографии), явившийся вместе с товарищами наказать несознательных. Погоня за идеологически невыдержанной Полли (Оксана Акиньшина) оборачивается катастрофой: парень не только падает в пруд, толкаемый нежной девичьей рукой, но и понимает, что вместе с холодным душем в его жизнь врывается настоящее чувство. Приглашённый объектом желания на Бродвей (Тверская), Мэлс постепенно постигает вкус запретного плода, покупает у евреев прикид, добывает запрещённый инструмент саксофон и плывёт по волнам чужой памяти в новых ритмах, подслушанных ночью по радио. Теперь он уже не Мэлс (аббревиатура — Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин), а Мэл — стиляга, вызывающий священный трепет соседей по коммуналке. Лидер новой компании, куда потеряв голову от любви, словно в бездну упал Мэлс, — красавчик Фред, сын дипломата, парень, родившийся с "серебряной ложкой во рту", яркий представитель "изнанки циничной олигархии", которая вызывала ненависть у стиляги-джазиста Алексея Козлова. "Эти были хорошо обеспечены, чувствовали свою безнаказанность, и это диктовало определённый стиль времяпрепровождения; "загулы" в ресторанах и шикарные вечеринки, часто сопровождавшиеся драками, разбоем, изнасилованием и т.д.".
Режиссёр Тодоровский делал развлекательное кино, поэтому в "Стилягах" ограничился показом загулов и вечеринок. Например, буйство красок в знаменитом "Коктейль-холле" — модном кабаке на Тверской, в котором еще со времён 40-х атмосфера была пропитана сладко-горьким запахом заграничной дольче вита. И пока Мэл разучивает на саксофоне номер, который просто обязан силой искусства швырнуть Полли в его объятия, на него начинает давить идеологический пресс выдержанности бывших товарищей. Апогей драматизма настигает героя на комсомольском собрании, где под пристальным взглядом верных ленинцев он вынужден положить на стол комсомольский билет.
С этого момента плавно текущий сюжет терпит драматургическое бедствие. Начинается цирк. Сначала влюблённые Мэл и Полли сбегают от "очистительного рейда" в подсобку ресторана. Там — вероятно, для усиления эффекта — стоит клетка с живым львом: символом поруганной свободы. Полли подвергается насилию: ей безжалостно отстригают волосы. Реакция на вандализм столь истерична, что кажется, что, по крайней мере, девушка потеряла свою девичью честь. Затем Полли, не уличённая ранее в связи ни с одним из стиляг, рожает негритёнка, которого Мэл с удовольствием усыновляет. Соседи по коммуналке также относятся к этому факту с нескрываемым энтузиазмом. Фильм Александрова посеял в советские души расовую терпимость: "В нашей стране любят всех ребятишек! Рожайте себе на здоровье, сколько хотите: черненьких, беленьких, красненьких, хоть голубеньких, хоть розовеньких в полосочку, хоть серых в яблочко!". Мэл интересуется, кто же был отцом этого дальнего родственника президента Обамы? И здесь на арену выходит диалог, бездарно сыгранный Акиньшиной и Шагиным, но весьма показательный для современного российского кино.
— Его звали Майкл. Он американец. Он шел по Садовому, пытался остановить кого-нибудь, чтобы узнать, где находится, а люди разбегались.
— Ты его любила?
— Да нет. Это совсем другое. Вот представляешь, прилетел человек с другой планеты. На несколько часов. И столько нужно спросить про них, столько рассказать про нас. А минуты тикают, тикают, а скоро обратная ракета. И мы оба знаем, что мы больше никогда не увидимся.
Невольно вспоминается прокатный соперник "Стиляг" — "Обитаемый остров" Бондарчука, где человек тоже прилетел на ракете с другой планеты, в места, где миром правит тоталитаризм. Только боролся с ним он несколько иными методами.
Рабочее название "Стиляг" — "Буги на костях". По слухам, изначальный замысел фильма был совсем иным, но в процессе Тодоровский приуныл, сбился с ритма и пошёл другим путём. Затем авторы решили, что нынешняя молодёжь не поймёт смысл названия, поскольку не знает о том, что под пластинки в ход шли реальные рентгеновские снимки. Но чтобы подчеркнуть преемственность поколений, был задуман наивный перестроечный финал с гигантской массовкой на Тверской: неформалы сегодняшних дней дружно шагают с героями дней вчерашних.
И всё же, если отбросить ненужный снобизм и тот факт, что в середине 50-х люди в своей массе всё же не представляли собой унылое племя, одетое в серые униформы, в фильме Тодоровского можно заметить и положительные стороны. Перед нами мюзикл — жанр в нашем кино, мягко говоря, пока еще не превратившийся в эксплотейшн. Переделанные на новый лад песни групп "Браво", "Ноль", "Кино", "Чайф" и "Наутилус Помпилиус" вопреки логике не кажутся марсианским тамтамом из другой эпохи. Действительно смешно, когда асексуальная цоевская "Восьмиклассница" превращается в эротический рэп, а "Скованные одной цепью" — в манифест партийного духа в стиле "Стены" Алана Паркера. Досадно лишь то, что в мюзикле с идейным подтекстом есть что-то изначально неправильное. Расслабиться и получить удовольствие? Нет, увы.
Есть и другие примеры. Не так давно на экранах мелькнул падающей звездой мюзикл "Лак для волос" — перепев фильма Джона Уотерса, предпринятый режиссёром Адамом Шэнкманом. Там, в разгар 60-х, некрасивая еврейская школьница-толстушка боролась за права полных женщин и заодно отстаивала интересы угнетённых негров — страшнее сюжета и представить себе нельзя. Но при всей чудовищности событийного ряда, "Лак для волос" искрился такой иронией, драйвом и стилем, что вся эта фантасмагорическая безвкусица превращалась в незамутнённый посторонними мыслями праздник. У Тодоровского "жидовство лютое" при всём желании настроения не поднимает. А когда из мюзикла исчезает лёгкость, праздник рискует превратиться в буги на костях.
Савва Ямщиков ОСТАВЬТЕ НАС… Слово от Саввы
"Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости; кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства".
Пушкин
Чудесные нынешние дни, когда зима наконец-то превратила Святые Горы, Михайловское, Тригорское и остальные "дедовские владения" в столь любимый ссыльным поэтом сказочный "приют спокойствия, трудов и вдохновенья", заставили на время забыть о столичных буднях, наполненных всеми "прелестями" либерально-рыночного нашего существования. Белоснежное марево, окутавшее окрестные поля и леса; зеленеющие сквозь иней ели; щедрое январское солнце; Праздничная Литургия в Святогорском монастыре, где постоянно молятся об упокоении раба Божьего Александра, утишили непрекращающуюся боль и душевные страдания, ставшие непременными составляющими доморощенной демократии, граничащей с разнузданной вседозволенностью. Словно невидимая машина времени перенесла тебя в края, где "мороз и солнце, день чудесный", где "опрятней модного паркета блистает речка льдом одета" и где "мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед". Сколь тяжко, однако, расставаться с этой фантастической, но, увы, мимолетной реальностью. Включаешь телевизор в пахнущей рождественской ёлкой гостиной деревянного тригорского дома и видишь направленные на тебя дула израильских танков, громящих священные земли Палестины и заставляющих христиан отказаться от традиционной праздничной мистерии в Вифлееме. Им наплевать на самые сокровенные чувства верующих. Так же, как американскому прихвостню Ющенко, ворующему российский газ, наплевать на замерзающие Болгарию, Румынию, Хорватию и на весь Евросоюз, куда он рвётся не меньше, чем в НАТО. А на столе ждут тебя "демократические" газеты, каждый раз "радующие" душу поруганием отчего дома, осквернением многовекового русского лада, беззастенчивым искажением многовековой и славной нашей истории. И тут уже на ум приходят другие строки баловня и любимца тригорских дам, переносящие тебя из рождественского великолепия в слякотную атмосферу поздней осени, когда "бесконечны, безобразны в мутной месяца игре, закружились бесы разны, будто листья в ноябре… Мчатся бесы рой за роем в беспредельной вышине, визгом жалобным и воем надрывая сердце мне".
Газета "Коммерсант" никогда не скрывала своей злобы к "этой стране" и в штыки встречала любое позитивное событие, происходящее в России. Впрочем, такая деструктивность, помноженная на махровую русофобию, свойственна абсолютному большинству "родных" СМИ, но "Коммерсанту" идейными вдохновителями погружения России во мглу отведена заглавная роль. Сразу оговорюсь, что делается газета отменно выученными, вышколенными и высокооплачиваемыми профессионалами. Нет, это не журналисты уровня Кондрашова, Меньшикова, Голованова, Пескова и других рыцарей пера, свято чтивших кодекс чести и порядочности. Профессионализм корреспондентов "Коммерсанта" в основе своей разрушителен и провокационен. Чем хуже стране их нынешнего обитания, чем труднее её руководству, чем тяжелее её ученым, строителям, армии, деятелям культуры и искусства — тем красочнее и радостнее шабаш на страницах газеты. Я положил себе за правило регулярно знакомиться с продукцией "Коммерсанта", и могу твердо заявить, что будущие историки получат богатейший материал для своих трудов по исследованию одного из самых подлых периодов в многострадальной судьбе России, оставленный "коммерсантскими" борзописцами. И особенно преуспевает в оплевывании русских средней руки искусствовед г-н Ревзин. Не посчастливилось ему, в отличие от студентов моего поколения, пройти школу у блестящих русских ученых с мировыми именами, которые во главу угла ставили высокий профессионализм, духовность и, конечно же, подлинный патриотизм, тот, что ревзиным видится "прибежищем негодяев". Нахватавшись верхушек, поначитавшись "умных" книжек, вскочил сей типичный образованец на беспородного конька ксенофобии и машет своим зазубренным мечом-кладенцом направо и налево, стремясь доказать самому себе ничтожность и второсортность русской нации и лапотность её культуры.
Пушкин
Чудесные нынешние дни, когда зима наконец-то превратила Святые Горы, Михайловское, Тригорское и остальные "дедовские владения" в столь любимый ссыльным поэтом сказочный "приют спокойствия, трудов и вдохновенья", заставили на время забыть о столичных буднях, наполненных всеми "прелестями" либерально-рыночного нашего существования. Белоснежное марево, окутавшее окрестные поля и леса; зеленеющие сквозь иней ели; щедрое январское солнце; Праздничная Литургия в Святогорском монастыре, где постоянно молятся об упокоении раба Божьего Александра, утишили непрекращающуюся боль и душевные страдания, ставшие непременными составляющими доморощенной демократии, граничащей с разнузданной вседозволенностью. Словно невидимая машина времени перенесла тебя в края, где "мороз и солнце, день чудесный", где "опрятней модного паркета блистает речка льдом одета" и где "мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед". Сколь тяжко, однако, расставаться с этой фантастической, но, увы, мимолетной реальностью. Включаешь телевизор в пахнущей рождественской ёлкой гостиной деревянного тригорского дома и видишь направленные на тебя дула израильских танков, громящих священные земли Палестины и заставляющих христиан отказаться от традиционной праздничной мистерии в Вифлееме. Им наплевать на самые сокровенные чувства верующих. Так же, как американскому прихвостню Ющенко, ворующему российский газ, наплевать на замерзающие Болгарию, Румынию, Хорватию и на весь Евросоюз, куда он рвётся не меньше, чем в НАТО. А на столе ждут тебя "демократические" газеты, каждый раз "радующие" душу поруганием отчего дома, осквернением многовекового русского лада, беззастенчивым искажением многовековой и славной нашей истории. И тут уже на ум приходят другие строки баловня и любимца тригорских дам, переносящие тебя из рождественского великолепия в слякотную атмосферу поздней осени, когда "бесконечны, безобразны в мутной месяца игре, закружились бесы разны, будто листья в ноябре… Мчатся бесы рой за роем в беспредельной вышине, визгом жалобным и воем надрывая сердце мне".
Газета "Коммерсант" никогда не скрывала своей злобы к "этой стране" и в штыки встречала любое позитивное событие, происходящее в России. Впрочем, такая деструктивность, помноженная на махровую русофобию, свойственна абсолютному большинству "родных" СМИ, но "Коммерсанту" идейными вдохновителями погружения России во мглу отведена заглавная роль. Сразу оговорюсь, что делается газета отменно выученными, вышколенными и высокооплачиваемыми профессионалами. Нет, это не журналисты уровня Кондрашова, Меньшикова, Голованова, Пескова и других рыцарей пера, свято чтивших кодекс чести и порядочности. Профессионализм корреспондентов "Коммерсанта" в основе своей разрушителен и провокационен. Чем хуже стране их нынешнего обитания, чем труднее её руководству, чем тяжелее её ученым, строителям, армии, деятелям культуры и искусства — тем красочнее и радостнее шабаш на страницах газеты. Я положил себе за правило регулярно знакомиться с продукцией "Коммерсанта", и могу твердо заявить, что будущие историки получат богатейший материал для своих трудов по исследованию одного из самых подлых периодов в многострадальной судьбе России, оставленный "коммерсантскими" борзописцами. И особенно преуспевает в оплевывании русских средней руки искусствовед г-н Ревзин. Не посчастливилось ему, в отличие от студентов моего поколения, пройти школу у блестящих русских ученых с мировыми именами, которые во главу угла ставили высокий профессионализм, духовность и, конечно же, подлинный патриотизм, тот, что ревзиным видится "прибежищем негодяев". Нахватавшись верхушек, поначитавшись "умных" книжек, вскочил сей типичный образованец на беспородного конька ксенофобии и машет своим зазубренным мечом-кладенцом направо и налево, стремясь доказать самому себе ничтожность и второсортность русской нации и лапотность её культуры.