Страница:
Сергей Зайцев
Варяжский круг
Ты – травинка в поле от весны до осени.
Ты – капля в ручье,
Журчащем на порожках вечно.
А когда ты умираешь,
Ты – подкова, утерянная на тропе…
ПРОЛОГ
Паства – полсотни человек – внимала речам священника. Лежали на веслах, подложив под себя пустые мешки. От ветра и солнца, и от водяных брызг скрывались под старым парусом. Жевали твердые пшеничные зерна.
Священник, отец Торольв, сегодня от полудня стоял у руля. Он был не только пастырем для своей паствы, но еще и одним из кормчих. Речами отец Торольв правил к Богу чужие души, рукой же кормчего он вел корабль на восток.
Отец Торольв говорил:
– Каждый из вас, дети, я знаю, – в суете, в ежедневных заботах мало думает о собственной душе. Раз-другой задумается в церкви о спасении души и забудет, не додумав. Перед смертью также вспомнит о ней, если Бог дарует спокойную смерть, – но это будет поздно… А ведь в каждом из вас таится чуть-чуть от Иисуса. И эта малая частица способна возвысить вас до божественного, если вы услышите в себе ее тихий голос и последуете ее зову. Но вы не слышите и не следуете, потому что не слушаете. И, подавляя свою праведную часть, вы падаете ниже человеческого. Еще вы уподобляетесь иудеям, затыкающим уши, чтобы не слышать голоса Христа. Задумайтесь над этим и согласитесь…
Лежали и думали, жевали зерна. Попутный ветер свистел в снастях, шумели раскроенные форштевнем волны.
Соглашались молча – мало думали о душе, мало думали об Иисусе…
Спокойное солнце уплывало за море в золотой ладье. Там, далеко позади священника-кормчего, под золотым парусом вчерашний день рождал день завтрашний.
Священник продолжал:
– То малое Христово, что содержится в вас, дети, поведет вас по самому краткому пути к Богу! Лишь прислушайтесь, поместите Зерно на Престол души… Заглянет Он в душу к каждому, и увидит там сына своего, и обрадуется. Помните о том Зерне, пока себя помните, и из того божественного, что несете в себе, черпайте силы для преодоления греховного, для подавления языческого. Мало ли терний даже на самом коротком пути – пути длиною в жизнь?..
Думали, соглашались, помнили. Отец Торольв правил души по пройденному пути. Лет двадцать назад, когда он был еще только кормчим, с ним случилось несчастье – Торольв убил собственного брата. Рассказывали, что это вышло глупо. Их фиорд находился как раз вблизи Норвегии. И до Норвегии им было рукой подать – полдня пешего перехода. Однажды братья поклялись друг другу не пить вина в Свитьод[1], и долгое время эту клятву соблюдали. Но пришло время, когда стало братьям невмоготу, так захотелось попраздновать. На дворе был месяц торри, и настроение было весеннее. Тогда перебрались братья в соседнюю Норвегию и на одном из хуторов выпили столько, сколько смогли выпить – едва держались на ногах. Так они и клятву не нарушили, и отпраздновали месяц торри. Но на обратном пути братья поссорились и подрались, и кончилось все тем, что Торольв убил брата… Потом Торольв долго бегал от закона, потом повинился и понес наказание, и после всего, скорбя о содеянном, оставил мирскую жизнь и обратился к Богу, и стремился пожертвованиями, молитвами и смирением умалить свой грех.
В сумеречном небе появились первые бледные звезды. Это глаза херувимов холодно и строго смотрели вниз, в души людей, лежащих на веслах, – глаз становилось все больше и больше.
Священник говорил:
– Во всякий день, отходя ко сну задумайтесь еще вот над чем: ощущая в себе Христа, не выглядел ли кто-то из вас в этот день Иудой?
Многие уже спали.
Эйрик поднялся рано – когда еще не занялось утро, а ночь уже перестала быть ночью. Проглядывал на востоке неверный свет, потускнели звезды. Ветер к рассвету ослаб, отчего обвис и негромко хлопал парус.
На море в ясную погоду светает быстро. Эйрик с нетерпением ждал утра, потому что Гёде Датчанин сказал ему вчера—утром будет берег. А Гёде знает. Гёде уже много лет. И каждый год он выходит в море. И если Гёде сказал, что будет берег, значит берег будет. Все слушаются Гёде безропотно. И рассказывают о нем необыкновенные вещи. За долгие годы плаваний ему всякого довелось перевидать и побывать в разных переделках. А однажды, говорят, ему удалось убить беса…
Даже Рагнар Крепыш, хозяин скейда, прислушивается к советам Гёде. А больше он не слушает никого. Когда на прошлой стоянке, в Висбю на Готланде, Гёде Датчанин сказал – быть беде, все спросили – почему? Гёде ответил – видел, как утонула чайка. Никто этого не видел, но все поверили и приуныли. А Рагнар Крепыш держал людей на берегу ровно сутки и потом изменил направление: не повел на Хольмгард, но повел на Ливланд.
Тут Эйрик подумал, что мысли его сами собой повернули в сторону. Он хотел не пропустить рассвет и первым увидеть берег, а сам едва не заснул – сидел с закрытыми глазами, прижавшись спиной к гладким доскам обшивки. Открыл глаза. Восток был розово-серым и мутным, невозможно там было что-либо различить…
Три дня радовались попутному ветру. Эйрик все ночи ложился поближе к мачте и, время от времени просыпаясь, прижимался к ее основанию ухом. Всякий раз слышал, как она натужно гудит. А сегодня под утро мачта гудеть перестала. Но Гёде сказал – будет берег… Вчера что-то наставительное говорил священник. Он часто ведет непонятные речи и сам же получает от них радость, думая, что слова его приносят слушателям пользу. Нет. Пережевывая сухие зерна под монотонный голос священника, большинство думало о своем… Лучше бы, подобно Гёде, он предсказывал, что ожидает нас завтра, послезавтра, откуда подует ветер, где ждать течения, где опасаться шхер. Когда в Бирке собирали на скейд людей, Рагнар не хотел брать с собою священника, но Гёде отвел Рагнара в сторонку, переговорил с ним и убедил, что настали новые времена, что теперь священник в дальнем плавании – почти что попутный ветер. И еще напомнил Гёде, что отец Торольв был когда-то хорошим кормчим. После этого разговора священника взяли.
Эйрик тоже не любил священников – они говорили много скучных вещей и запугивали гневом Господним. Эйрику были больше по душе простые слова Рагнара – никого не бойся, если хочешь добиться своего. И сам Рагнар Крепыш не очень-то боялся Господнего гнева. Эйрик ни разу не слышал, чтобы Рагнар молился. Молитва – это всегда просьба. А Рагнар никогда не просил. Однако проповеди отца Торольва, заметил Эйрик, Рагнар слушал с интересом.
Кто-то прошел мимо, перешагивая через ноги спящих. Эйрик открыл глаза. Уже было совсем светло. Обвисший в безветрии рейковый парус окрасился нежно-розовым светом первых солнечных лучей. И когда Эйрик выглянул за борт, то увидел на востоке, под солнечным диском, берег, узенькой полоской приподнятый над ровной линией моря, берег, который, пожалуй, легко можно было бы принять за надвигающуюся из-за моря косую тучку. Но Эйрик уже знал, как начинает показываться берег – так же недавно разворачивался перед ним остров Готланд – будто лезвие меча, вначале обращенное к тебе острием. А после берег-меч медленно оборачивался плашмя.
Как всегда, не ошибся датчанин Гёде. Он также не спал в этот ранний час. Эйрик нашел его на носу судна. Вместе посмотрели на берег.
Гёде сказал:
– Отсюда недалеко до устья Дуны[2].
– Дуна… Дуна… – медленно повторил Эйрик. – А там Гардарики[3]?
– Нет, сначала Ливланд. Потом Гардарики, Палтескья[4].
Эйрик, ухватившись за штаг, встал на высокий борт, как будто непременно теперь захотел увидеть Гардарики – поверх Ливландии.
Гёде сказал:
– Гардарики – большая страна. Много народа, много городов. Есть что посмотреть, есть кого послушать. Но далеко еще до Киэнугарда, Эйрик… Хоть и стоит он на высоких горах, а не увидеть его даже с мачты.
И посмеялся по-стариковски. Смущенный Эйрик сошел вниз.
Чуть погодя Гёде сказал Эйрику, чтобы тот не забыл пометить свои мешки.
– В Ливланде возьмем товар. К вечеру затаимся на побережье, а ночью возьмем. Секирой возьмем, как деды брали. Чем сумеем мешки набить, тем и торговать будем. Путь наш не короток…
Эйрик с сомнением ответил:
– Слышал я, доброму человеку не разбогатеть от секиры…
– От секиры – нет! – согласился Гёде и показал Эйрику обе свои руки ладонями кверху. – Хороший купец в одной руке держит весы, а в другой – секиру. Вот у такого-то и пояс трещит от тяжести монет – где-то взвесит, где-то отрубит, к себе приберет… Что? Пойдешь с секирой?
– С тобой – пойду!
Гёде улыбнулся, сжатым крепко кулаком ткнул Эйрика в плечо.
– Гардарики – еще и страна купцов и всякого добра. Туда идти с пустыми руками – только печалиться…
Священник, отец Торольв, сегодня от полудня стоял у руля. Он был не только пастырем для своей паствы, но еще и одним из кормчих. Речами отец Торольв правил к Богу чужие души, рукой же кормчего он вел корабль на восток.
Отец Торольв говорил:
– Каждый из вас, дети, я знаю, – в суете, в ежедневных заботах мало думает о собственной душе. Раз-другой задумается в церкви о спасении души и забудет, не додумав. Перед смертью также вспомнит о ней, если Бог дарует спокойную смерть, – но это будет поздно… А ведь в каждом из вас таится чуть-чуть от Иисуса. И эта малая частица способна возвысить вас до божественного, если вы услышите в себе ее тихий голос и последуете ее зову. Но вы не слышите и не следуете, потому что не слушаете. И, подавляя свою праведную часть, вы падаете ниже человеческого. Еще вы уподобляетесь иудеям, затыкающим уши, чтобы не слышать голоса Христа. Задумайтесь над этим и согласитесь…
Лежали и думали, жевали зерна. Попутный ветер свистел в снастях, шумели раскроенные форштевнем волны.
Соглашались молча – мало думали о душе, мало думали об Иисусе…
Спокойное солнце уплывало за море в золотой ладье. Там, далеко позади священника-кормчего, под золотым парусом вчерашний день рождал день завтрашний.
Священник продолжал:
– То малое Христово, что содержится в вас, дети, поведет вас по самому краткому пути к Богу! Лишь прислушайтесь, поместите Зерно на Престол души… Заглянет Он в душу к каждому, и увидит там сына своего, и обрадуется. Помните о том Зерне, пока себя помните, и из того божественного, что несете в себе, черпайте силы для преодоления греховного, для подавления языческого. Мало ли терний даже на самом коротком пути – пути длиною в жизнь?..
Думали, соглашались, помнили. Отец Торольв правил души по пройденному пути. Лет двадцать назад, когда он был еще только кормчим, с ним случилось несчастье – Торольв убил собственного брата. Рассказывали, что это вышло глупо. Их фиорд находился как раз вблизи Норвегии. И до Норвегии им было рукой подать – полдня пешего перехода. Однажды братья поклялись друг другу не пить вина в Свитьод[1], и долгое время эту клятву соблюдали. Но пришло время, когда стало братьям невмоготу, так захотелось попраздновать. На дворе был месяц торри, и настроение было весеннее. Тогда перебрались братья в соседнюю Норвегию и на одном из хуторов выпили столько, сколько смогли выпить – едва держались на ногах. Так они и клятву не нарушили, и отпраздновали месяц торри. Но на обратном пути братья поссорились и подрались, и кончилось все тем, что Торольв убил брата… Потом Торольв долго бегал от закона, потом повинился и понес наказание, и после всего, скорбя о содеянном, оставил мирскую жизнь и обратился к Богу, и стремился пожертвованиями, молитвами и смирением умалить свой грех.
В сумеречном небе появились первые бледные звезды. Это глаза херувимов холодно и строго смотрели вниз, в души людей, лежащих на веслах, – глаз становилось все больше и больше.
Священник говорил:
– Во всякий день, отходя ко сну задумайтесь еще вот над чем: ощущая в себе Христа, не выглядел ли кто-то из вас в этот день Иудой?
Многие уже спали.
Эйрик поднялся рано – когда еще не занялось утро, а ночь уже перестала быть ночью. Проглядывал на востоке неверный свет, потускнели звезды. Ветер к рассвету ослаб, отчего обвис и негромко хлопал парус.
На море в ясную погоду светает быстро. Эйрик с нетерпением ждал утра, потому что Гёде Датчанин сказал ему вчера—утром будет берег. А Гёде знает. Гёде уже много лет. И каждый год он выходит в море. И если Гёде сказал, что будет берег, значит берег будет. Все слушаются Гёде безропотно. И рассказывают о нем необыкновенные вещи. За долгие годы плаваний ему всякого довелось перевидать и побывать в разных переделках. А однажды, говорят, ему удалось убить беса…
Даже Рагнар Крепыш, хозяин скейда, прислушивается к советам Гёде. А больше он не слушает никого. Когда на прошлой стоянке, в Висбю на Готланде, Гёде Датчанин сказал – быть беде, все спросили – почему? Гёде ответил – видел, как утонула чайка. Никто этого не видел, но все поверили и приуныли. А Рагнар Крепыш держал людей на берегу ровно сутки и потом изменил направление: не повел на Хольмгард, но повел на Ливланд.
Тут Эйрик подумал, что мысли его сами собой повернули в сторону. Он хотел не пропустить рассвет и первым увидеть берег, а сам едва не заснул – сидел с закрытыми глазами, прижавшись спиной к гладким доскам обшивки. Открыл глаза. Восток был розово-серым и мутным, невозможно там было что-либо различить…
Три дня радовались попутному ветру. Эйрик все ночи ложился поближе к мачте и, время от времени просыпаясь, прижимался к ее основанию ухом. Всякий раз слышал, как она натужно гудит. А сегодня под утро мачта гудеть перестала. Но Гёде сказал – будет берег… Вчера что-то наставительное говорил священник. Он часто ведет непонятные речи и сам же получает от них радость, думая, что слова его приносят слушателям пользу. Нет. Пережевывая сухие зерна под монотонный голос священника, большинство думало о своем… Лучше бы, подобно Гёде, он предсказывал, что ожидает нас завтра, послезавтра, откуда подует ветер, где ждать течения, где опасаться шхер. Когда в Бирке собирали на скейд людей, Рагнар не хотел брать с собою священника, но Гёде отвел Рагнара в сторонку, переговорил с ним и убедил, что настали новые времена, что теперь священник в дальнем плавании – почти что попутный ветер. И еще напомнил Гёде, что отец Торольв был когда-то хорошим кормчим. После этого разговора священника взяли.
Эйрик тоже не любил священников – они говорили много скучных вещей и запугивали гневом Господним. Эйрику были больше по душе простые слова Рагнара – никого не бойся, если хочешь добиться своего. И сам Рагнар Крепыш не очень-то боялся Господнего гнева. Эйрик ни разу не слышал, чтобы Рагнар молился. Молитва – это всегда просьба. А Рагнар никогда не просил. Однако проповеди отца Торольва, заметил Эйрик, Рагнар слушал с интересом.
Кто-то прошел мимо, перешагивая через ноги спящих. Эйрик открыл глаза. Уже было совсем светло. Обвисший в безветрии рейковый парус окрасился нежно-розовым светом первых солнечных лучей. И когда Эйрик выглянул за борт, то увидел на востоке, под солнечным диском, берег, узенькой полоской приподнятый над ровной линией моря, берег, который, пожалуй, легко можно было бы принять за надвигающуюся из-за моря косую тучку. Но Эйрик уже знал, как начинает показываться берег – так же недавно разворачивался перед ним остров Готланд – будто лезвие меча, вначале обращенное к тебе острием. А после берег-меч медленно оборачивался плашмя.
Как всегда, не ошибся датчанин Гёде. Он также не спал в этот ранний час. Эйрик нашел его на носу судна. Вместе посмотрели на берег.
Гёде сказал:
– Отсюда недалеко до устья Дуны[2].
– Дуна… Дуна… – медленно повторил Эйрик. – А там Гардарики[3]?
– Нет, сначала Ливланд. Потом Гардарики, Палтескья[4].
Эйрик, ухватившись за штаг, встал на высокий борт, как будто непременно теперь захотел увидеть Гардарики – поверх Ливландии.
Гёде сказал:
– Гардарики – большая страна. Много народа, много городов. Есть что посмотреть, есть кого послушать. Но далеко еще до Киэнугарда, Эйрик… Хоть и стоит он на высоких горах, а не увидеть его даже с мачты.
И посмеялся по-стариковски. Смущенный Эйрик сошел вниз.
Чуть погодя Гёде сказал Эйрику, чтобы тот не забыл пометить свои мешки.
– В Ливланде возьмем товар. К вечеру затаимся на побережье, а ночью возьмем. Секирой возьмем, как деды брали. Чем сумеем мешки набить, тем и торговать будем. Путь наш не короток…
Эйрик с сомнением ответил:
– Слышал я, доброму человеку не разбогатеть от секиры…
– От секиры – нет! – согласился Гёде и показал Эйрику обе свои руки ладонями кверху. – Хороший купец в одной руке держит весы, а в другой – секиру. Вот у такого-то и пояс трещит от тяжести монет – где-то взвесит, где-то отрубит, к себе приберет… Что? Пойдешь с секирой?
– С тобой – пойду!
Гёде улыбнулся, сжатым крепко кулаком ткнул Эйрика в плечо.
– Гардарики – еще и страна купцов и всякого добра. Туда идти с пустыми руками – только печалиться…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Листок из Гардарики
Глава 1
Поднялись высокие травы. На камнях и пнях совсем уже ожили мхи. Сумрачно стало в лесу – сквозь густую листву не пробиться солнечному свету. Пришла русальная неделя. На полях, крохотных клочках земли среди бескрайнего леса, зацвела рожь.
Семик, семик – великий праздник! Веселись, девушка, празднуй – оттого земле плодородие. И плодородие тебе. Полю цвет, тебе – румяна. О, Троица! Сошли с небес три ипостаси, и исполнились апостолы святого духа, заговорили на разных языках, во все стороны света понесли слова о христианстве, о любви, о милосердии, братстве. Это было на пятидесятый день после Пасхи…
Веселились девушки. Выбирали в лесу самую красивую березу, завивали ее, украшали на семик. Потом водили хороводы, целовали подружек сквозь березовые венки. Оттого им прибывало силы от березы и от земли – необъяснимой рождающей силы.
О, семик! Целительны твои березовые ветви.
И на троицын день водили девушки хоровод, выбирали из подружек самую красивую. Снова выбирали Настку, как уже три года выбирали. И еще, пожалуй, будут три года выбирать, потому что не находилось пока среди них девушки лучше Настки.
Женщины собирали в травах росу. На троицын день роса – лекарство от многих болезней. Настка несла к полю березку, и девушки с ней – парами. Колосилась рожь. Прибывало в земле плодородия.
Насткин праздник. У нее и милый в такой день появился. Когда впервые несла завитую березку – встретился на краю поля. Волосы соломенные, желтые, как поле перед жатвой, усы льняные – белые и мягкие, бородка едва пробивается, пушится. Молодой и пригожий. Подружкам он также приглянулся, тем, что позади Настки шли парами, – хоть и сердились они на него и гнали его прочь. Не ушел. Заулыбался, сорвал ленту с березки. А Настку он поцеловал в губы, пока руки ее были заняты. Всего лишь двенадцать лет исполнилось в ту пору Настке. Но подружки озлобились на нее за поцелуй, ведь были среди них и постарше, невесты уже были, обретшие плодородие. Подтолкнули Настку вперед. А тот, с соломенными волосами, праздничной лентой обвязал себе локоть, сел на краю поля, на пригорке, и достал резную дудку. Да все играл на этой дудке, пока подружки вели Настку возле ржи. И когда возвращались подружки – к церкви шли освящать колосья, – он все играл. Девушки до церкви не дошли, остановились в отдалении послушать дудку. Стояли, будто завороженные, – никто окрест так не умел играть.
Через неделю он опять приходил. С гусельками через плечо. Но в тот день не играл. И подумали, что не умеет он на гусельках, так носит – для виду. Подумали – хватит ему одного умения, на дудке играть. И того не мало! Пожали девушки плечами, отвернули лица – за что Господь уменьями дарит? Но не отходили от Настки… Человек назвался Берестом, а христианское имя ему было – Петр. Настка подала Петру колосок и сказала, что с паперти он, освященный. А тот сразу же съел Насткин колосок и ушел, словно затем только и приходил. Непонятный был человек, поэтому все оглядывались на него Насткины подружки – пока он не скрылся за лесом. И еще не раз приходил Берест. Говорили, приходил из-за реки, из-под Смоленска, но не знали, откуда точно. Сам Берест не рассказывал – все играл Настке на гусельках. Оказалось, умеет не хуже, чем на дудке. Придет, посмеется, худенькую Настку посадит на плечо и унесет ее в рощу, где светло и тихо. Там играет. Струны щиплет, ворожит. Девушки слушали, прячась за деревьями. И вздыхали. А Настка не вздыхала, слушала вполуха, часто прерывала игру и смеялась, видя за деревьями своих подруг. Настка с Берестом шептались о чем-то, и касался ее щеки его льняной ус. Девушки издалека видели это, а Настка вблизи не замечала. Подружки вздыхали за деревьями: непонятные оба – может, они друг для друга?
И случилось, перестал приходить Берест. О том в людях говорили разное. Говорили, что забрали его князья в свой Смоленск, в гридницу-дружину. Говорили, сотня половцев появилась в лесах. Неуловимые, жгут селения, грабят. Так и Берестов род, как будто, разорили половцы – половину людей вырезали, половину угнали в степь, Еще говорили, что свои же, смоленские, заманили Береста в лес и там убили его камнем – будто бы так они оберегали честь своих жен, которые все подряд вздыхали по красавцу-гусельщику, а на мужей, серых, лапотных, не хотели глядеть с некоторых пор. Были и такие, что говорили – женился Берест. На дудке заиграл посреди площади, к нему и сбежались девы. Из них самую лучшую выбрал он. Откуда ни погляди – княжна княжною. В богатых теремах, в расписных купеческих хоромах прижился Берест… Слушая все, очень грустила Настка, теперь часто пряталась от людей в светлой березовой роще. Лето прошло, но не повеселела Настка, забыли, как она смеется. Всё понимали старшие подружки и вздыхали, и потаенно все-таки завидовали Настке, хоть и не появлялся больше ее Берест. А Настка осенью пошла на Днепр. И спрашивала про Береста у проплывающих купцов. У одних, у других… Ждала на берегу ладьи из Смоленска, намерзлась за несколько дней. Купцы подавали ей поесть, а про Береста ничего не могли сказать, пожимали плечами. Не знали Береста эти купцы, приходили они издалека – из Новгорода, Ладоги. «Настка, Настка! – говорили. – Иди домой, не то замерзнешь до смерти или попадешься недоброму глазу». Но Настка не уходила, ждала, пряталась под берегом, под свисающими с крутизны корнями, спала в плавнях. И дождалась ладьи, спросила про Береста у смоленских купцов. Те ответили: «Знаем игреца! Но ты не жди его, Настка. Кружат вокруг него девы – ох! – одна другой краше. А ты – дитя перед ними. Видно, куражится над тобой игрец. На него похоже! Умеет…» Обиделась Настка до слез. Сказала купцам: «Буду ждать, буду! Вернется! В церковь пойду, попрошу Николу». С этим и возвратилась Настка в сельцо. А время совсем уж подвинулось к зиме. Небо было тяжкое, серое; дули холодные ветры…
По первому снегу пришел игрец Берест. Как ни в чем не бывало, веселый. В большой куньей шапке. Ничего не сказал. Спустился по ступенькам к Настке в землянку, распахнулся, скинул гусельки с плеча.
И опять засмеялась Настка.
Жил один человек по имени Митрох. Прозвание ему было – Быковал. Прозвание за то, что любил хватать за рога молодых бычков и, вывернув им головы, валить на землю. А однажды он будто бы заездил взрослого свирепого быка. Также лошадь Митроху повалить ничего не стоило: сядет верхом, да так стиснет лошади ребра, что та, едва живая, падает на месте. За силу и хмурый нрав люди побаивались Митроха, поэтому некоторых его темных дел как бы не замечали. А он, бывало, отнимал у людей то, в чем нуждался, или заставлял их делать, чего они не хотели, и еще намного разбойничал при дороге и на Днепре. И были у Митроха дружки – ватажка. По отдельности все тихие и послушные отцам. Но как сходились они вокруг своего ватажника, так теряли привычный облик, становились беспутными, разгульными и творили всякие безрассудства – напивались до беспамятства, гоняли по дворам девок, ломали чужие изгороди, забивали камнями чужих собак, выгоняли в лес скот, а тех, кто пытался помешать им, избивали. Отцы махали на них рукой:
– Пусть себе бьются к ночи! Лишь бы работали днем.
Но побаивались ватажники смоленских князей: прознают про беспутство, решат – лишние. Тогда засудят и к себе заберут, поселят в гриднице. Недругов много у князей, дружина под руками всегда нужна и пополнение к ней. Так отцы пугали ватажку князьями и судом, но надеялись ватажники, что далеко князья – не скоро к ним подберутся, и в ответ отцам только посмеивались. Посреди же всех смутьян Митрох хмурил брови…
Пришло время, повзрослела Настка. И невзлюбил Митрох Береста.
В такой же семик поставила Настка березу во ржи. Возвращалась с девушками, несла в руках колоски. И сама Настка была подобна колоску: высокая, гибкая… Старшие подруги косились на нее. Кажется, еще недавно была Настка маленькой девочкой, диковатым ребенком, а теперь расцвела, округлилась, яркая стала, как весенний день, и глядит уж не украдкой, а спокойно и тепло, держится уверенно, с превосходством – первая. Никто не говорил ей, что красивая, но она о том сама знала. И знала, что долго ей еще первой быть.
Смиренно вздыхали старшие подруги, вторые и третьи. За величавой Насткой шли парами и видели: как прежде, там на опушке, на взгорке сидит-дожидается Берест. Дудку держит в руках. Сам – стать статью. Посмотришь – поверишь, что смоленские девки от него не отстают. Такой только разок в глаза заглянет, а уж сердце девичье заходится, трепещет. И имя праздничное у игреца, березовое – белое имя. Все Настке! Как угадали они, что друг для друга! Мало ли людей на земле! Но уж угадали, – вздыхали подруги. Им никто не подсказывал. Напротив, кто-то желал бы и злое подсказать, насоветовать в болото. Вот Митрох, например…
Подруги переглянулись за спиной Настки:
– Скажем игрецу!
Не говорили еще, что угрюмый Митрох закружил возле Настки. Все ломал девичьи хороводы – появится внезапно, на девок страху нагонит, а Настку схватит за плечо и тянет ее из круга, не улыбнется. Ватажка же его тем временем поодаль дожидается… Настка из хоровода не шла, подсмеивалась над Митрохом, хотя знали подруги, что больно ей было от тяжести Митроховых лап. Скажет ему: «Принеси колоду». Он и тащит тяжеленную колоду на плече. Скажет Настка: «Посмотри, покосился крайний дом. Подложи под тот дом камень». Тогда берется Быковал одной ручищей за угол и поднимает дом, а другой ручищей вкладывает под венцы камень. В хороводе же над ним тайно насмехаются, но Митрох не видит этого. И не видят насмешек в ватажке, силой своего ватажника там поражены.
Рассказали обо всем Бересту. Думали, что он теперь обозлится на сумрачного Митроха и перед всеми его оговорит. Однако иначе повел себя игрец – достал из-за пазухи большого ужа и подарил его девушкам. Сказал:
– Он невзрачен, но тоже любит солнце.
Многие уже знали, что не превзойти Береста в игре, когда тот весел. И только Настка слышала, как он умел играть, когда был грустен. Уведет в свою рощу Настку, посадит в тайный тихий уголок возле двух валунов и заиграет. Что там дудка! Не диво, деревяшка деревяшкой. Несколько дырок. А поднесет ее к губам добрый Берест, да закроет глаза, да заиграет тихо-тихо – мягкой теплой ладонью возьмет за сердце. Сладостная песнь!
Так и в этот раз. Чуть-чуть взгрустнулось игрецу. Новая песнь разлилась по роще. Оттого в руке Настки легонько задрожала молодая березовая ветвь, таящая в себе плодородие. И сама Настка от песни задрожала, чего прежде никогда не было. Сердце чаще забилось, приневолилась душа. Не обрывала Настка смехом игру, не убегала в рощу. Созрел в поле ее колосок.
– О, песнь! О, милый!
Станет Настка березой. Тайную силу возьмет из земли. И юная, ранняя, в пустом еще лесу распустится нежными листками. Белая, первая… Вон – это грустное деревце. Оно так близко – оно ближе всех. Оно всех белее. И поет. И лес клонится.
– О, листок!..
Уже не играл а дудка, лежала в траве – деревяшка деревяшкой. Потемнело небо над лесом. Березовый веночек, кружась, поплыл по ручью, по журчащим порожкам – серебряный в свете луны. Шелковистые травы прядями спадали к воде, гадали-пророчили, стебли свои тянули за веночком. «Друг для друга! Судьба!» Ручей журчал на порожках, гадал-нагадывал на обмытых корнях: «Спешите, спешите любить!»
– О, листок!
Вот потерялся веночек, сгинул под крутым берегом в темноте. Может, так и судьба? Канула во тьме ее тонкая нить. Под чужими корнями, под далекими берегами спряталась от взгляда – разлука. Оборвалась та нить – не оборвалась. Попробуй угадай…
Настка с тревогой всматривалась в глаза Береста.
Все звали порожки: «Спешите любить!»
Были у игреца и Настки зложелатели. Все больше неприметные: серые и безликие. Хотя проявлялось иногда одно лицо – завистливое. Но лицо это всегда пряталось за чужие спины и подсматривало из-за угла. Имя его недостойно. И вот выбрал этот человек время и шепнул Митроху наедине, что чужак Берест сравнил его, Митроха, с ужом и назвал невзрачным. А между тем, сказал завистник, всем известно, какие сильные и красивые у Митроха ноги. Сравнили же его с безногим ужом. И вытерпеть такое, сказал, невозможно. Поэтому нужно игрецу отомстить.
Митрох с этим согласился. Но не из-за сравнения с ужом. Он сразу подумал про Настку и про то, что Берест чужак. Гусельками своими всех заворожил. И к каждому двору зовут чужака на праздник, и никто не скажет, чтобы он убирался прочь – к себе за Днепр. А может, за Днепром девок мало?.. Давно накипело у Митроха. Вспомнил, как смеялась над ним Настка. Задело. Совсем не так она смеялась, когда к ней подходил игрец. И ничего не замечала вокруг, когда играли Берестовы гусельки или дуда.
Все наговаривал Митроху завистник:
– Ты сидишь – так и сиди! А они в лесу вдвоем… Что будут делать, когда игрец отложит дудку? Молитвенник листать?
Скрипел зубами Митрох. Продолжал завистник:
– Березовый венок пустили по ручью. О судьбе своей гадали в темноте. И были они едва одетые. Я видел! Порожки на ручье всегда одно твердят – спешите любить. Сам слышал. А ты сиди!
Этого уже не смог стерпеть Митрох Быковал, позвал свою ватажку.
И пришли они на берег Днепра – в то место, где, знали, обычно переправлялся игрец. Нашли там под берегом его лодку-однодеревку и порубили ее топорами. Сами же затаились.
Пришел Берест только под утро. Взялся за лодку – столкнуть с песка – и обнаружил, что она разбита. Огляделся. Здесь-то ватажка и сыпанула с берега на песок. Без брани и криков – все было заранее решено – свалили игреца наземь и избили беспощадно, ногами затоптали чужака. Да по пальцам еще, по пальцам! Раздавили игрецу пальцы, чтобы гусельками своими да дудкой больше девок не смущал… Потом подняли на ноги стонущего, принялись отливать водой, чтоб пришел в себя. Решили, настало время поговорить.
– Радуйся, что совсем не убили, – сказал Митрох.
Еще раз зачерпнули воды. Дали под дых…
– Гляди-ка, уже зашевелился. Силен!
Засмеялись. Заметили дудку на груди Береста. Ткнули ему кулаком в бок.
– Эй, сыграй! Дождемся солнышка…
– Что молчишь, беленький?
Игрец хотел сказать, нo не смог – был полон рот песка. Пошевелил языком. Оттого песок заскрипел на зубах. Игрец закрыл глаза.
Тогда Митрох сорвал дудку с его груди.
– Я сыграю, – сказал он.
И раз-другой подул в отверстие дудки…
– Тю! Тю! – со смехом повторила ватажка получившийся звук.
Игрец выплюнул песок.
А Митрох сказал нахмурившись:
– Совсем плоха твоя дудка! Сопит – не играет.
– На бычьих хвостах тебе играть, – ответил Берест. При этих обидных словах в руке Митроха хрустнула дудка.
Но здесь зашикали друг на друга в ватажке – послышалось кому-то, будто крикнула невдалеке ночная птица. Да непохоже крикнула, слишком уж по-человечьи. Так ханы-половцы перекликаются друг с другом, когда крадутся ложбинкою в темноте. Половцы – люди степные, и кричать подобно лесной птице не умеют.
Прислушивались, всматривались в берег вверху и внизу. Успокоились – не кричала больше ночная птица. Видно, и впрямь послышалось. Светало. Берег был пуст. И опять подступили к Бересту.
– На хвостах играть? – с угрозой припомнил Митрох.
– Добьем его! – предложили ватажники. – Пойдет с жалобой к князьям! Отвечай после…
–Добьем, Митрох, а? И в реку его! И челн туда.
– Не, ватажка! – Быковал рукой отодвинул своих. – Этот с жалобой не пойдет. И наш суд должен быть справедливым: не дозвался еще своей смерти игрец. Не доиграл.
– И не доиграет! – сказали в ватажке. – Пальцы-то вона…
Митрох задумался. Сдвинулись его брови, мрачно наморщился лоб. Но скоро осенило:
– Он у нас с ветром попляшет…
И показал – как.
Переглянулись ватажники, согласились.
На высоком берегу, на самом краю отыскали подходящее дерево – вековую сосну; перетянули Бересту ремнями запястья и на тех же ремнях подтянули его кверху, к самым ветвям.
– Покрутишься теперь, – ухмыльнулся Митрох.
– Может, и снимет кто. Но про гусельки забудь, игрец…
И досказали уходя:
– Спаси тебя Христос!
Вот сошел Берест на землю. И сам удивился – будто не было на запястьях тонких ремней, будто пальцы его не были разбиты в кровь. И тело, переставшее болеть, вдруг обрело необычную легкость. Шел на юг по берегу реки, по песчаному мелководью. И с каждым шагом становилось вокруг него все темнее. Это тревожило: было время к утру, но спустилась ночь – как затмение. Шел игрец по воде, а ноги оставались сухими и не ощущали воды. Пригляделся – то была не вода. На локоть от земли стелился низовой туман. И закрыл этот туман реку, закрыл берега и поля. Только вдалеке виднелся полоской лес. Черно-синий, манящий. Повлекло туда Береста. Тревога его переросла в страх, но ноги сами несли… Наконец подошел, осмотрелся. Увидел маленькую церковь в лесу. Ворота в ее ограде были распахнуты, словно зазывали. Тут же увидел игрец могильник и свежую землю, разбросанную вокруг, и понял, что недавно здесь кого-то захоронили. Оттого в душе его стало тихо и печально.
Семик, семик – великий праздник! Веселись, девушка, празднуй – оттого земле плодородие. И плодородие тебе. Полю цвет, тебе – румяна. О, Троица! Сошли с небес три ипостаси, и исполнились апостолы святого духа, заговорили на разных языках, во все стороны света понесли слова о христианстве, о любви, о милосердии, братстве. Это было на пятидесятый день после Пасхи…
Веселились девушки. Выбирали в лесу самую красивую березу, завивали ее, украшали на семик. Потом водили хороводы, целовали подружек сквозь березовые венки. Оттого им прибывало силы от березы и от земли – необъяснимой рождающей силы.
О, семик! Целительны твои березовые ветви.
И на троицын день водили девушки хоровод, выбирали из подружек самую красивую. Снова выбирали Настку, как уже три года выбирали. И еще, пожалуй, будут три года выбирать, потому что не находилось пока среди них девушки лучше Настки.
Женщины собирали в травах росу. На троицын день роса – лекарство от многих болезней. Настка несла к полю березку, и девушки с ней – парами. Колосилась рожь. Прибывало в земле плодородия.
Насткин праздник. У нее и милый в такой день появился. Когда впервые несла завитую березку – встретился на краю поля. Волосы соломенные, желтые, как поле перед жатвой, усы льняные – белые и мягкие, бородка едва пробивается, пушится. Молодой и пригожий. Подружкам он также приглянулся, тем, что позади Настки шли парами, – хоть и сердились они на него и гнали его прочь. Не ушел. Заулыбался, сорвал ленту с березки. А Настку он поцеловал в губы, пока руки ее были заняты. Всего лишь двенадцать лет исполнилось в ту пору Настке. Но подружки озлобились на нее за поцелуй, ведь были среди них и постарше, невесты уже были, обретшие плодородие. Подтолкнули Настку вперед. А тот, с соломенными волосами, праздничной лентой обвязал себе локоть, сел на краю поля, на пригорке, и достал резную дудку. Да все играл на этой дудке, пока подружки вели Настку возле ржи. И когда возвращались подружки – к церкви шли освящать колосья, – он все играл. Девушки до церкви не дошли, остановились в отдалении послушать дудку. Стояли, будто завороженные, – никто окрест так не умел играть.
Через неделю он опять приходил. С гусельками через плечо. Но в тот день не играл. И подумали, что не умеет он на гусельках, так носит – для виду. Подумали – хватит ему одного умения, на дудке играть. И того не мало! Пожали девушки плечами, отвернули лица – за что Господь уменьями дарит? Но не отходили от Настки… Человек назвался Берестом, а христианское имя ему было – Петр. Настка подала Петру колосок и сказала, что с паперти он, освященный. А тот сразу же съел Насткин колосок и ушел, словно затем только и приходил. Непонятный был человек, поэтому все оглядывались на него Насткины подружки – пока он не скрылся за лесом. И еще не раз приходил Берест. Говорили, приходил из-за реки, из-под Смоленска, но не знали, откуда точно. Сам Берест не рассказывал – все играл Настке на гусельках. Оказалось, умеет не хуже, чем на дудке. Придет, посмеется, худенькую Настку посадит на плечо и унесет ее в рощу, где светло и тихо. Там играет. Струны щиплет, ворожит. Девушки слушали, прячась за деревьями. И вздыхали. А Настка не вздыхала, слушала вполуха, часто прерывала игру и смеялась, видя за деревьями своих подруг. Настка с Берестом шептались о чем-то, и касался ее щеки его льняной ус. Девушки издалека видели это, а Настка вблизи не замечала. Подружки вздыхали за деревьями: непонятные оба – может, они друг для друга?
И случилось, перестал приходить Берест. О том в людях говорили разное. Говорили, что забрали его князья в свой Смоленск, в гридницу-дружину. Говорили, сотня половцев появилась в лесах. Неуловимые, жгут селения, грабят. Так и Берестов род, как будто, разорили половцы – половину людей вырезали, половину угнали в степь, Еще говорили, что свои же, смоленские, заманили Береста в лес и там убили его камнем – будто бы так они оберегали честь своих жен, которые все подряд вздыхали по красавцу-гусельщику, а на мужей, серых, лапотных, не хотели глядеть с некоторых пор. Были и такие, что говорили – женился Берест. На дудке заиграл посреди площади, к нему и сбежались девы. Из них самую лучшую выбрал он. Откуда ни погляди – княжна княжною. В богатых теремах, в расписных купеческих хоромах прижился Берест… Слушая все, очень грустила Настка, теперь часто пряталась от людей в светлой березовой роще. Лето прошло, но не повеселела Настка, забыли, как она смеется. Всё понимали старшие подружки и вздыхали, и потаенно все-таки завидовали Настке, хоть и не появлялся больше ее Берест. А Настка осенью пошла на Днепр. И спрашивала про Береста у проплывающих купцов. У одних, у других… Ждала на берегу ладьи из Смоленска, намерзлась за несколько дней. Купцы подавали ей поесть, а про Береста ничего не могли сказать, пожимали плечами. Не знали Береста эти купцы, приходили они издалека – из Новгорода, Ладоги. «Настка, Настка! – говорили. – Иди домой, не то замерзнешь до смерти или попадешься недоброму глазу». Но Настка не уходила, ждала, пряталась под берегом, под свисающими с крутизны корнями, спала в плавнях. И дождалась ладьи, спросила про Береста у смоленских купцов. Те ответили: «Знаем игреца! Но ты не жди его, Настка. Кружат вокруг него девы – ох! – одна другой краше. А ты – дитя перед ними. Видно, куражится над тобой игрец. На него похоже! Умеет…» Обиделась Настка до слез. Сказала купцам: «Буду ждать, буду! Вернется! В церковь пойду, попрошу Николу». С этим и возвратилась Настка в сельцо. А время совсем уж подвинулось к зиме. Небо было тяжкое, серое; дули холодные ветры…
По первому снегу пришел игрец Берест. Как ни в чем не бывало, веселый. В большой куньей шапке. Ничего не сказал. Спустился по ступенькам к Настке в землянку, распахнулся, скинул гусельки с плеча.
И опять засмеялась Настка.
Жил один человек по имени Митрох. Прозвание ему было – Быковал. Прозвание за то, что любил хватать за рога молодых бычков и, вывернув им головы, валить на землю. А однажды он будто бы заездил взрослого свирепого быка. Также лошадь Митроху повалить ничего не стоило: сядет верхом, да так стиснет лошади ребра, что та, едва живая, падает на месте. За силу и хмурый нрав люди побаивались Митроха, поэтому некоторых его темных дел как бы не замечали. А он, бывало, отнимал у людей то, в чем нуждался, или заставлял их делать, чего они не хотели, и еще намного разбойничал при дороге и на Днепре. И были у Митроха дружки – ватажка. По отдельности все тихие и послушные отцам. Но как сходились они вокруг своего ватажника, так теряли привычный облик, становились беспутными, разгульными и творили всякие безрассудства – напивались до беспамятства, гоняли по дворам девок, ломали чужие изгороди, забивали камнями чужих собак, выгоняли в лес скот, а тех, кто пытался помешать им, избивали. Отцы махали на них рукой:
– Пусть себе бьются к ночи! Лишь бы работали днем.
Но побаивались ватажники смоленских князей: прознают про беспутство, решат – лишние. Тогда засудят и к себе заберут, поселят в гриднице. Недругов много у князей, дружина под руками всегда нужна и пополнение к ней. Так отцы пугали ватажку князьями и судом, но надеялись ватажники, что далеко князья – не скоро к ним подберутся, и в ответ отцам только посмеивались. Посреди же всех смутьян Митрох хмурил брови…
Пришло время, повзрослела Настка. И невзлюбил Митрох Береста.
В такой же семик поставила Настка березу во ржи. Возвращалась с девушками, несла в руках колоски. И сама Настка была подобна колоску: высокая, гибкая… Старшие подруги косились на нее. Кажется, еще недавно была Настка маленькой девочкой, диковатым ребенком, а теперь расцвела, округлилась, яркая стала, как весенний день, и глядит уж не украдкой, а спокойно и тепло, держится уверенно, с превосходством – первая. Никто не говорил ей, что красивая, но она о том сама знала. И знала, что долго ей еще первой быть.
Смиренно вздыхали старшие подруги, вторые и третьи. За величавой Насткой шли парами и видели: как прежде, там на опушке, на взгорке сидит-дожидается Берест. Дудку держит в руках. Сам – стать статью. Посмотришь – поверишь, что смоленские девки от него не отстают. Такой только разок в глаза заглянет, а уж сердце девичье заходится, трепещет. И имя праздничное у игреца, березовое – белое имя. Все Настке! Как угадали они, что друг для друга! Мало ли людей на земле! Но уж угадали, – вздыхали подруги. Им никто не подсказывал. Напротив, кто-то желал бы и злое подсказать, насоветовать в болото. Вот Митрох, например…
Подруги переглянулись за спиной Настки:
– Скажем игрецу!
Не говорили еще, что угрюмый Митрох закружил возле Настки. Все ломал девичьи хороводы – появится внезапно, на девок страху нагонит, а Настку схватит за плечо и тянет ее из круга, не улыбнется. Ватажка же его тем временем поодаль дожидается… Настка из хоровода не шла, подсмеивалась над Митрохом, хотя знали подруги, что больно ей было от тяжести Митроховых лап. Скажет ему: «Принеси колоду». Он и тащит тяжеленную колоду на плече. Скажет Настка: «Посмотри, покосился крайний дом. Подложи под тот дом камень». Тогда берется Быковал одной ручищей за угол и поднимает дом, а другой ручищей вкладывает под венцы камень. В хороводе же над ним тайно насмехаются, но Митрох не видит этого. И не видят насмешек в ватажке, силой своего ватажника там поражены.
Рассказали обо всем Бересту. Думали, что он теперь обозлится на сумрачного Митроха и перед всеми его оговорит. Однако иначе повел себя игрец – достал из-за пазухи большого ужа и подарил его девушкам. Сказал:
– Он невзрачен, но тоже любит солнце.
Многие уже знали, что не превзойти Береста в игре, когда тот весел. И только Настка слышала, как он умел играть, когда был грустен. Уведет в свою рощу Настку, посадит в тайный тихий уголок возле двух валунов и заиграет. Что там дудка! Не диво, деревяшка деревяшкой. Несколько дырок. А поднесет ее к губам добрый Берест, да закроет глаза, да заиграет тихо-тихо – мягкой теплой ладонью возьмет за сердце. Сладостная песнь!
Так и в этот раз. Чуть-чуть взгрустнулось игрецу. Новая песнь разлилась по роще. Оттого в руке Настки легонько задрожала молодая березовая ветвь, таящая в себе плодородие. И сама Настка от песни задрожала, чего прежде никогда не было. Сердце чаще забилось, приневолилась душа. Не обрывала Настка смехом игру, не убегала в рощу. Созрел в поле ее колосок.
– О, песнь! О, милый!
Станет Настка березой. Тайную силу возьмет из земли. И юная, ранняя, в пустом еще лесу распустится нежными листками. Белая, первая… Вон – это грустное деревце. Оно так близко – оно ближе всех. Оно всех белее. И поет. И лес клонится.
– О, листок!..
Уже не играл а дудка, лежала в траве – деревяшка деревяшкой. Потемнело небо над лесом. Березовый веночек, кружась, поплыл по ручью, по журчащим порожкам – серебряный в свете луны. Шелковистые травы прядями спадали к воде, гадали-пророчили, стебли свои тянули за веночком. «Друг для друга! Судьба!» Ручей журчал на порожках, гадал-нагадывал на обмытых корнях: «Спешите, спешите любить!»
– О, листок!
Вот потерялся веночек, сгинул под крутым берегом в темноте. Может, так и судьба? Канула во тьме ее тонкая нить. Под чужими корнями, под далекими берегами спряталась от взгляда – разлука. Оборвалась та нить – не оборвалась. Попробуй угадай…
Настка с тревогой всматривалась в глаза Береста.
Все звали порожки: «Спешите любить!»
Были у игреца и Настки зложелатели. Все больше неприметные: серые и безликие. Хотя проявлялось иногда одно лицо – завистливое. Но лицо это всегда пряталось за чужие спины и подсматривало из-за угла. Имя его недостойно. И вот выбрал этот человек время и шепнул Митроху наедине, что чужак Берест сравнил его, Митроха, с ужом и назвал невзрачным. А между тем, сказал завистник, всем известно, какие сильные и красивые у Митроха ноги. Сравнили же его с безногим ужом. И вытерпеть такое, сказал, невозможно. Поэтому нужно игрецу отомстить.
Митрох с этим согласился. Но не из-за сравнения с ужом. Он сразу подумал про Настку и про то, что Берест чужак. Гусельками своими всех заворожил. И к каждому двору зовут чужака на праздник, и никто не скажет, чтобы он убирался прочь – к себе за Днепр. А может, за Днепром девок мало?.. Давно накипело у Митроха. Вспомнил, как смеялась над ним Настка. Задело. Совсем не так она смеялась, когда к ней подходил игрец. И ничего не замечала вокруг, когда играли Берестовы гусельки или дуда.
Все наговаривал Митроху завистник:
– Ты сидишь – так и сиди! А они в лесу вдвоем… Что будут делать, когда игрец отложит дудку? Молитвенник листать?
Скрипел зубами Митрох. Продолжал завистник:
– Березовый венок пустили по ручью. О судьбе своей гадали в темноте. И были они едва одетые. Я видел! Порожки на ручье всегда одно твердят – спешите любить. Сам слышал. А ты сиди!
Этого уже не смог стерпеть Митрох Быковал, позвал свою ватажку.
И пришли они на берег Днепра – в то место, где, знали, обычно переправлялся игрец. Нашли там под берегом его лодку-однодеревку и порубили ее топорами. Сами же затаились.
Пришел Берест только под утро. Взялся за лодку – столкнуть с песка – и обнаружил, что она разбита. Огляделся. Здесь-то ватажка и сыпанула с берега на песок. Без брани и криков – все было заранее решено – свалили игреца наземь и избили беспощадно, ногами затоптали чужака. Да по пальцам еще, по пальцам! Раздавили игрецу пальцы, чтобы гусельками своими да дудкой больше девок не смущал… Потом подняли на ноги стонущего, принялись отливать водой, чтоб пришел в себя. Решили, настало время поговорить.
– Радуйся, что совсем не убили, – сказал Митрох.
Еще раз зачерпнули воды. Дали под дых…
– Гляди-ка, уже зашевелился. Силен!
Засмеялись. Заметили дудку на груди Береста. Ткнули ему кулаком в бок.
– Эй, сыграй! Дождемся солнышка…
– Что молчишь, беленький?
Игрец хотел сказать, нo не смог – был полон рот песка. Пошевелил языком. Оттого песок заскрипел на зубах. Игрец закрыл глаза.
Тогда Митрох сорвал дудку с его груди.
– Я сыграю, – сказал он.
И раз-другой подул в отверстие дудки…
– Тю! Тю! – со смехом повторила ватажка получившийся звук.
Игрец выплюнул песок.
А Митрох сказал нахмурившись:
– Совсем плоха твоя дудка! Сопит – не играет.
– На бычьих хвостах тебе играть, – ответил Берест. При этих обидных словах в руке Митроха хрустнула дудка.
Но здесь зашикали друг на друга в ватажке – послышалось кому-то, будто крикнула невдалеке ночная птица. Да непохоже крикнула, слишком уж по-человечьи. Так ханы-половцы перекликаются друг с другом, когда крадутся ложбинкою в темноте. Половцы – люди степные, и кричать подобно лесной птице не умеют.
Прислушивались, всматривались в берег вверху и внизу. Успокоились – не кричала больше ночная птица. Видно, и впрямь послышалось. Светало. Берег был пуст. И опять подступили к Бересту.
– На хвостах играть? – с угрозой припомнил Митрох.
– Добьем его! – предложили ватажники. – Пойдет с жалобой к князьям! Отвечай после…
–Добьем, Митрох, а? И в реку его! И челн туда.
– Не, ватажка! – Быковал рукой отодвинул своих. – Этот с жалобой не пойдет. И наш суд должен быть справедливым: не дозвался еще своей смерти игрец. Не доиграл.
– И не доиграет! – сказали в ватажке. – Пальцы-то вона…
Митрох задумался. Сдвинулись его брови, мрачно наморщился лоб. Но скоро осенило:
– Он у нас с ветром попляшет…
И показал – как.
Переглянулись ватажники, согласились.
На высоком берегу, на самом краю отыскали подходящее дерево – вековую сосну; перетянули Бересту ремнями запястья и на тех же ремнях подтянули его кверху, к самым ветвям.
– Покрутишься теперь, – ухмыльнулся Митрох.
– Может, и снимет кто. Но про гусельки забудь, игрец…
И досказали уходя:
– Спаси тебя Христос!
***
Вот сошел Берест на землю. И сам удивился – будто не было на запястьях тонких ремней, будто пальцы его не были разбиты в кровь. И тело, переставшее болеть, вдруг обрело необычную легкость. Шел на юг по берегу реки, по песчаному мелководью. И с каждым шагом становилось вокруг него все темнее. Это тревожило: было время к утру, но спустилась ночь – как затмение. Шел игрец по воде, а ноги оставались сухими и не ощущали воды. Пригляделся – то была не вода. На локоть от земли стелился низовой туман. И закрыл этот туман реку, закрыл берега и поля. Только вдалеке виднелся полоской лес. Черно-синий, манящий. Повлекло туда Береста. Тревога его переросла в страх, но ноги сами несли… Наконец подошел, осмотрелся. Увидел маленькую церковь в лесу. Ворота в ее ограде были распахнуты, словно зазывали. Тут же увидел игрец могильник и свежую землю, разбросанную вокруг, и понял, что недавно здесь кого-то захоронили. Оттого в душе его стало тихо и печально.