Страница:
С анализа массовой забастовки мысли Гельфанда перекинулись на проблему вливания новой энергии в социалистическую борьбу. Исходной точкой его размышлений была всеобщая пролетарская организация. Ему было недостаточно сторонников и членов партии. Политическую организацию следовало усилить профсоюзами, которые будут представлять основные интересы рабочих. Гельфанд был не согласен с мнением руководства партии, не придававшего особого значения профсоюзам. На съезде партии в Кельне Бебель говорил, что «по естественным, не требующим доказательств причинам… от профсоюзов будут одна за другой отрезаться жизненно важные артерии». Гельфанд был категорически не согласен с этим мнением и написал, что «ближайшее будущее в Германии принадлежит профсоюзам»[44].
Каждая борьба профсоюзов – классовая борьба, каждая классовая борьба – политическая борьба; профсоюзы облегчают политическую работу партии.
Хотя Гельфанд без конца говорил об организационном бездействии и мелкой подозрительности партийной власти в отношении профсоюзов, он разбавлял критику рядом конструктивных предложений. Социал-демократия, повторял он из статьи в статью, должна понять, как использовать собственные силы. Пролетарские массы невозможно удерживать в бездействии в ожидании революции, которая произойдет в будущем, но неизвестно когда. Рабочим нужны конкретные цели. В качестве цели Гельфанд видел борьбу за сокращение рабочего дня. Лозунг о восьмичасовом рабочем дне, прозвучавший на первом Учредительном съезде Второго интернационала в 1889 году, Гельфанд расценил как магическое заклинание, которое можно использовать для того, чтобы вдохновить массы на более активную борьбу против существующего строя.
В 1896 году из Дрездена он направил две резолюции в адрес съезда, которые обязывали партию взять на себя инициативу по установлению восьмичасового рабочего дня. Гельфанд не пришел в уныние, когда выступавшие на съезде объявили его идеи «утопическими» и заявили, что подобные требования «не могут быть приняты в качестве резолюции». На следующий год Гельфанд предпринял новую попытку, обратившись к съезду, проходившему в Гамбурге в 1897 году. Требование о восьмичасовом рабочем дне, объяснял Гельфанд, должно стать основным пунктом социалистической программы на следующих выборах. После того как его предложение опять не произвело желаемого впечатления, в 1901 году он поверг партию в удивление готовым законопроектом Законотворческие таланты Гельфанда не произвели никакого впечатления на Бебеля. В 1903 году на съезде в Дрездене он заявил, что настаивает на законе о продолжительности рабочего дня, но предпочитает, чтобы законотворчеством занимались специалисты, такие как прусские «тайные советники»[45].
После выступления Бебеля терпение Гельфанда лопнуло. Такое невероятное уважение к властям, такая скромность и недостаток политической инициативы были выше его понимания. Не сдерживая ярости, он напомнил Бебелю, что «отстранение от парламентской инициативы означает… не что иное, как оппозицию. Антиправительственная позиция станет путеводной звездой партийной тактики»[46].
Снова и снова Гельфанд подвергал критике оптимистичный настрой, в котором немецкая социал-демократия пребывала с тех пор, как в 1890 году сбросила оковы антисоциалистических законов Бисмарка. Этот оптимизм нашел яркое выражение в словах Августа Бебеля: «Буржуазное общество так активно работает на саморазрушение, что нам остается только дождаться момента, чтобы взять власть, выпавшую из его рук»[47].
В этой атмосфере иллюзий планы Гельфанда по развитию наступательной революционной тактики производили впечатление более чем эфемерных. Его булавочные уколы не выводили деятелей в Берлине из состояния оптимистичной летаргии. В то время как Гельфанд вещал о курсе на вооруженную революцию, из Дрездена зазвучал голос Эдуарда Бернштейна, начавшего произносить траурную речь над могилой революции.
В октябре 1897 года появилась первая из серии статей Бернштейна, озаглавленная «Проблемы социализма»[48].
Капиталистическая система, писал Бернштейн, далека от разрушения. Экономическое развитие последних лет показало, что периодические кризисы, предсказанные Марксом, утратили остроту и не производят особого впечатления на существующий режим. Социалистическая партия должна принять во внимание этот факт и сделать из него правильные выводы. Вместо того чтобы пассивно ожидать революцию, крушение капитализма, партия должна объединить усилия для осуществления реформ, которые качественно улучшат положение рабочего класса.
Бернштейн настолько умело замаскировал сомнения в правильности марксистской догмы, что поначалу партия не почувствовала важности поднятых им вопросов. И Vorwarts, и лейпцигская Volkszeitung восприняли его статьи в качестве «стимулирующих замечаний», которые могли быть слегка неправильно истолкованы только в нескольких местах. Даже Карл Каутский, казалось пораженный временной слепотой, прочел статьи Бернштейна с «величайшим удовольствием».
С Гельфандом все было иначе. Возможно, дебаты по аграрному вопросу открыли путь к пересмотру марксистской теории, и он считал, что вскоре учение Маркса подвергнется критике, а может, он просто более внимательно, чем его товарищи, читал статьи Бернштейна и сразу понял, что удар нацелен на основу марксистской доктрины. На его взгляд, наступил подходящий момент, чтобы раз и навсегда показать, какую позицию занимает германская социал-демократия. Он не мог позволить Бернштейну беспрепятственно высказывать свои мысли и мгновенно дернул за «сигнальную веревку»[49].
Страницу за страницей в саксонской Arbeiterzeitung Гельфанд посвящал жестким нападкам на размышления Бернштейна. То, что делал Бернштейн, было, по мнению Гельфанда, не чем иным, как «уничтожением социализма». Сомнения Бернштейна в крахе капиталистического строя, в губительности воздействия экономических кризисов лишний раз доказывали его неспособность мыслить «по-научному». Немецким рабочим абсолютно не нужно, с пеной у рта доказывал Гельфанд, принимать всерьез прогноз Бернштейна, что преждевременная революция закончится «невероятным поражением» социалистической партии. Срываясь на крик, Гельфанд потребовал: «Дайте нам полгода правительственного беззакония, и капиталистическое общество уйдет в историю»[50].
Немецкие социалисты дрогнули; одна за другой социалистические газеты приняли участие в скандале. Поначалу партийные лидеры воздерживались от публичных заявлений. Они привыкли к разногласиям в партии и, в частности, к конфликтам, инициатором которых был редактор Sachsishe Arbeiterzeitung.
Бернштейн считал, что есть шанс заставить критика из Дрездена замолчать. Нападки Гельфанда, его контрудары, революционный энтузиазм были не чем иным, как дешевыми эффектами для невежд. «В самом деле, смешно продолжать спор через пятьдесят лет после создания Коммунистического Манифеста, когда политические и социальные условия полностью отличаются от условий того времени… Современное рабочее движение не ведет сенсационных сражений, а завоевывает позиции, шаг за шагом, в непрерывной, упорной борьбе»[51].
Статья не произвела предполагаемого эффекта; уже ничто не могло удержать Гельфанда. Он не прекратил атаки на Бернштейна. В отличие от Каутского, Бебеля и Либкнехта Гельфанда не связывали ни личные симпатии, ни чувство социалистического товарищества. Партийные лидеры сначала скептически наблюдали за спектаклем, разыгрываемым Гельфандом, в котором он исполнял роль великого инквизитора, преследователя одного из самых любимых учеников Фридриха Энгельса, а затем пришли в неописуемую ярость.
Они наблюдали, как их товарища клеймили как «антисоциалиста», саботажника, предателя революции. Гельфанд демонстративно игнорировал голоса, звучавшие в защиту Бернштейна.
Гельфанд решил, что человеку, совершившему ошибку, должно быть вынесено официальное порицание на предстоящем съезде партии в Штутгарте в 1898 году. Кроме того, он заставил дрезденских избирателей внести резолюцию, в которой решительно заявлялось, что одними реформами не покончить с классовым обществом – это задача революции.
Руководство партии не могло больше терпеть Гельфанда. Еще до открытия съезда Бебель написал Каутскому все, что он думает о Гельфанде. «Это человек, снедаемый гордыней, и его действия показывают, что он не имеет ни малейшего понятия о нашем положении. Последнее, что нам нужно, это чтобы съезд официально решил бороться за социальную революцию»[52].
В городе, в котором Гельфанд семь лет назад вступил в партию, товарищи по партии впервые нанесли ему глубокое оскорбление. Съезд в Штутгарте отклонил тезис Бернштейна, признав его оппортунистическим, но с самим автором обошлись по-доброму. Его попросили пересмотреть взгляды, а затем опубликовать свои мысли в виде отдельной книги. Зато с Гельфандом обошлись весьма жестко. Один за другим выступавшие обвиняли Гельфанда во всех смертных грехах, словом, платили ему его же монетой. Ауэр, Фроме[53], Штадтхаген, Бебель, Либкнехт жестко указали Гельфанду его место.
Его осуждали за тон, в котором он вел полемику, неподобающе наглый, самоуверенный, словно он был школьным учителем, отчитывающим нерадивых учеников. Его обвиняли в том, что он ни в чем не знает меры; его критические замечания, зачастую справедливые, несоразмерны содеянному и недостаточно обоснованны. Только Клара Цеткин пыталась оправдать Гельфанда, но ей никого не удалось убедить.
Хотя у Гельфанда не было мандата, ему позволили выступить в свою защиту перед съездом. Он был озлоблен и разочарован, но не отказал себе в удовольствии свести счеты с Бернштейном… Его статьи в Arbeiterzeitung были только подготовкой к окончательному ответу. Когда внутрипартийная дискуссия выродилась в обычную перебранку между членами партии, а лидеры партии делали все, чтобы погасить возникший инцидент, Гельфанд в пух и прах разбил доводы Бернштейна.
Бернштейн сомневается в губительности экономических кризисов для капиталистической системы? Современный экономический кризис, согласился Гельфанд, мало соответствует представлениям Маркса. В этом Бернштейн абсолютно прав. Он поставил под сомнение утверждение Маркса о десятилетних циклах по той простой причине, что современные условия развития капитализма отличаются от условий, существовавших в середине XIX века. Экономика прорвала границы, сформировался мировой экономический рынок, который является регулятором экономических кризисов. Ситуацию на рынке отражают подъемы и спады, зависящие, к примеру, от колонизации Африки и Ближнего Востока, ситуации в России и в США. Таким образом, заявил Гельфанд, несмотря на изменение «причин и форм кризисов, они не исчезли». Кризисы окажут даже более существенное воздействие на капиталистическую экономику, чем сорок лет назад предсказывал Маркс.
Изучение финансовых и экономических кризисов, законов, управляющих мировым рынком, не только доставляло Гельфанду истинное удовольствие, но и подтверждало его талант теоретика. Его идеи обогнали свое время. Это теперь принято говорить, что экономика смела государственные границы и происходило формирование мирового рынка. В то время Европа испытывала давление, как экономическое, так и политическое, со стороны двух мировых держав, России и США. Но в конце XIX века германские социалисты еще ничего не понимали в происходящих в мире процессах.
Когда в 1900 году в рейхстаге обсуждались вопросы свободной торговли и торговых ограничений, руководство социалистической партии заявило, что это внутреннее дело буржуазии, абсолютно «чуждое» их партии. Представители социалистической партии в парламенте не принимали участие в обсуждении. Предложения Гельфанда по вопросу свободной торговли, из которых пролетариат мог бы извлечь выгоду, не нашли отклика в партии. В 1900 году Гельфанд предвидел развитие событий, которые обретут конкретную форму спустя полстолетия:
«Несмотря на помехи, развитие мирового рынка достигло внушительного прогресса. На данный момент идет замена конкуренции отдельных индустриальных держав конкуренцией всего континента. Свободная торговля есть непременное условие, которое поможет завоевать Западной Европе свое место в ходе этой борьбы. Но на первый план выходят интересы партий и момента, а значит, политическая борьба. Европа больше чем когда-либо страдает от мелких государств. И хотя государства стали больше, но исторический критерий тоже вырос, причем намного значительнее. Это – несчастье политической традиции. Свободная торговля покончит с этим; сформируются большие группы государств, и это приведет к объединению Европы»[54].
В Германии подобные фантазии не принимались всерьез. Гельфанд получил много откликов на свои предложения по вопросам тактики, которые он излагал в процессе ревизионистских дебатов. Все члены партии приняли участие в обсуждении тактики. Они все хотели революцию, но скорее ждали, чем боролись за нее. Режим не движется к неизбежному краху? Первая заповедь рабочего – терпеливо ждать и сохранять спокойствие (не поддаваться на провокации!). Выступления Августа Бебеля оказывали гипнотическое воздействие на слушателей; он был непревзойденным оратором, в особенности когда делился фантастическими мечтами о предстоящем крушении капитализма. Как тонко отметил Эдуард Давид, у этих иллюзий была «мать – марксистская теория кризисов, и отец – убежденность Энгельса в скорой войне»[55].
Гельфанд, не меньше Бебеля жаждавший прихода революции, имел диаметрально противоположное мнение в отношении агрессивности капитализма и задач социалистической организации. Ждать бездействуя – в этом он был полностью согласен с Бернштейном, – абсолютно неправильный тактический ход. Гельфанд искал способ согласовать ежедневную практическую работу партии с конечной целью – революцией.
Он пришел к пониманию, что его мысли о рутинной работе партии практически не отличаются от мыслей Бернштейна. Однако основной целью Гельфанда была революция. По его мнению, только революция могла уничтожить классовое общество. Когда Бернштейн захотел подвигнуть партию на решительные действия, он смог полностью рассчитывать на поддержку Гельфанда. Немецкие социалисты, привыкшие мыслить однозначно – либо одно, либо другое, третьего не дано, – скептически отнеслись к сформированному в последующие годы тактическому союзу Бернштейна и Гельфанда.
В 1899 году Фольмар пришел к ограниченному соглашению с центральной властью Баварии. Он надеялся, и, как позже выяснилось, не напрасно, удвоить число социалистических мандатов в мюнхенском парламенте. Роза Люксембург немедленно забила тревогу, стремясь помешать этому союзу с классовым врагом. Сторонники Бернштейна были поражены, наблюдая борьбу Гельфанда с Люксембург. Одиннадцать депутатов лучше, чем пять, доказывал Гельфанд, невзирая на мнение Люксембург. Только власть и возможность воспользоваться ею имеет значение[56].
Появились первые сомнения, был ли Гельфанд действительно радикальным марксистом, каким он до сих пор казался? Не был ли Фольмар просто «рупором» Бернштейна, выразителем его идей?
Гельфанд выразился однозначно: допустимо все, что помогает партии двигаться вперед. Его намерения стали понятны в 1903 году во время обсуждения вопроса о вице-президентстве в рейхстаге.
В тот год социал-демократы стали второй по значимости партией в рейхстаге и поэтому могли претендовать на пост вице-президента. Бернштейн предложил социалистам занять этот пост. Бебель гневно отверг его предложение: социалист, занявший пост вице-президента, будет вынужден появляться при дворе и следовать заведенному протоколу. Это недостойно социалиста! Гельфанд заметил, что можно заглотить горькую пилюлю в виде соблюдения протокола ради достижения властной позиции в рейхстаге. Поскольку он понимал, что, получив этот пост, партия сможет оказывать влияние, то согласился с Бернштейном, «хотя он и Бернштейн»[57].
Друзья и враги Гельфанда не могли поверить своим глазам. Они никогда не имели возможности следовать за курсом так зигзагообразно, но тем не менее опираясь на логическую систему, в которой было место и развитию, и революции. На Дрезденском съезде в 1903 году Бебель, дойдя до предела, высказал мнение о Гельфанде: «Посмотрите на этого Парвуса, который совсем недавно клялся, что он несгибаемый радикал. И этот столп… сломлен… Естественно, как бывший радикал он сломлен иначе, чем бы был сломлен ревизионист, но все равно он сломлен»[58].
Теперь Гельфанд осознал, что его размышления по вопросу тактики дошли до пункта, начиная с которого ему будет трудно объяснить товарищам суть своих рассуждений. Он принялся искать примеры из истории движения рабочего класса и нашел их у Фердинанда Лассаля[59].
Лассаль, писал Гельфанд в письме другу, честно признался, что после революции 1848 года пролетариат не мог устоять вне государства, но мог использовать любую возможность для продвижения. «Я часто писал, что пролетариат в своей политической борьбе не должен отстраняться от жизни государства. Он должен проникать в каждый уголок, в каждую трещину и использовать в своих интересах классовые столкновения; практически парламентская оппозиция похожа на буржуазную демократию»[60].
Воспользовавшись примером Лассаля, Гельфанд продемонстрировал, как он сам относится к буржуазным оппозиционным партиям, – вопрос, поднятый союзом Фольмара с партией центра. Согласно Гельфанду, Лассаль отделил рабочих от среднего класса и создал рабочий союз. Несмотря на это, он всегда поддерживал либеральные и прогрессивные группы, если их цели совпадали с целями пролетариата; в других случаях он, не раздумывая, подвергал нападкам буржуазию. Социал-демократы должны вести себя так же, как это делал Лассаль; они должны быть готовы поддержать либералов или, при необходимости, вести бой на два фронта: и против либералов, и против правительства.
Руководство партии мало тревожило или совсем не тревожило то, что говорил Гельфанд Со своей стороны Гельфанд не показывал товарищам свой интерес. Незадолго до Любекского съезда партии в 1901 году он решил предпринять последнее, наиболее ожесточенное наступление на Бернштейна и его сторонников. На этот раз его обличительная речь была еще более резкой, чем выступление в 1898 году.
Без ведома Каутского (редактор Neue Zeit находился в то время в отпуске) Гельфанд опубликовал в его газете серию статей под заголовком «Оппортунизм на практике». В качестве основных мишеней Гельфанд выбрал Бернштейна, Фольмара и Ауэра. По мнению Гельфанда, Ауэр был «заступником оппортунизма»; при совершении политических действий его не одолевали никакие идеологические сомнения. Будучи «чистокровным немцем», он ни в малейшей степени не был «практичным и сверхпроницательным», каким старался выглядеть. Ревизионизм Бернштейна Гельфанд представил как смесь избитых буржуазных идей, которые должны были теперь заменить учение Маркса и Энгельса.
Теперь возможен только пересмотр принципов нашей партии влево, писал Гельфанд, «в смысле расширения нашей политической деятельности… усиления социально-революционной активности… энергичных усилий и желания, а не робкой деликатности»[61].
Бернштейн тратит накопленный революционный капитал на пустяки, в то время как пришедшие в восторг от соглашения с буржуазией социальные реформаторы «хором воспевают его героические дела».
С капитализмом можно бороться, утверждал Гельфанд, только с позиций социальной революции. «Пролетариат может быть только могильщиком капитализма»[62].
Причины, заставившие Гельфанда вернуться к нападкам на ревизионистов, имели двоякую природу. Исходя из личных мотивов, Гельфанд считал, что пришло время погнать его критиков «ударами плети в лягушачий пруд». Что касается политических причин, то Гельфанд считал, что неприязнь к ревизионистам, критика ревизионистов, резкость тона заставят его сторонников неожиданно перейти в контрнаступление. В письме к Каутскому он так объяснил свою позицию: «Теперь они могут, пользуясь моей критикой, но сохраняя некоторую осторожность, еще более жестко высказывать нашу общую точку зрения; следовательно, они будут бороться под прикрытием… я сомневаюсь, что без прикрытия они могли бы бороться так же храбро»[63].
Август Бебель чувствовал, что в Любеке произойдет катастрофа. Он не рассматривал статьи Гельфанда в Neue Zeit как своего рода провокацию; по его мнению, автор преследовал конкретную цель, хотя не всегда корректно выражался. Но он боится, написал Бебель в письме Каутскому, что «возбужденные торгаши», которых Гельфанд «достал до кишок», могут потерять терпение. «Вы не поверите, как враждебно настроены в партии против Парвуса, даже Роза Люксембург, и хотя я не думаю, что мы должны брать в расчет это соображение, но и не можем полностью игнорировать его»[64].
На Любекском съезде события развернулись намного драматичнее, чем предполагал Бебель. Гельфанд и Роза Люксембург, совсем недавно выступившая с уничтожающей критикой в адрес французских социалистов, подверглись жесточайшей критике. Бебель, не желавший добавлять масла в огонь, проявил сдержанность. Надо обладать испорченным вкусом, сказал он, чтобы «представить, если можно так выразиться, ведущих партийных товарищей в купальных костюмах».
Но враги Гельфанда и Розы Люксембург больше не могли сдерживать эмоции. Фишер сослался на «литературных хулиганов»; Эрхардт, делегат из Людвигсхафена[65], выразил отвращение к иммигрантам, заявив, что партию оскверняют «мужчины и женщины, приехавшие с Востока».
Вольфгант Хайне, берлинский адвокат и один из наиболее известных приверженцев Бернштейна, превзошел сам себя; в его нападках на Гельфанда и Люксембург откровенно звучали антисемитские высказывания. И не важно, что съезд осудил Хайне; делегаты могли тайно причинить большой вред иммигрантам.
Ожесточенные атаки делегатов Любекского съезда не произвели никакого впечатления на Гельфанда. Он не собирался брать свои слова назад и извиняться, а просто хотел кое-что объяснить. После съезда он написал Каутскому: «Больше чем когда-либо пролетариат нуждается в откровенном, ясном, безбоязненном голосе, который будет с одинаковой точностью судить о событиях и людях. А это недопустимо. Он озлобит тех, кто мыслит иначе, обидит колеблющихся, вызовет гнев законопослушных. И все же, если это подлинный голос, его будущие победы будут тем больше, чем больше сейчас его бьют и отвергают»[66].
Гельфанд открыто заявил, что «революционный дух говорит на прямом языке». Молодой человек счел необходимым привести слова Мартина Лютера: «Я не знаю другого способа, чем гнев и рвение; если я хочу хорошо писать, хорошо молиться и хорошо проповедовать, я должен быть рассержен». В итоге он закончил выступление на том, что было допустимо в ходе партийных дебатов: «Я утверждаю, что сотня грубиянов предпочтительнее одного лицемера»[67].
Каждая борьба профсоюзов – классовая борьба, каждая классовая борьба – политическая борьба; профсоюзы облегчают политическую работу партии.
Хотя Гельфанд без конца говорил об организационном бездействии и мелкой подозрительности партийной власти в отношении профсоюзов, он разбавлял критику рядом конструктивных предложений. Социал-демократия, повторял он из статьи в статью, должна понять, как использовать собственные силы. Пролетарские массы невозможно удерживать в бездействии в ожидании революции, которая произойдет в будущем, но неизвестно когда. Рабочим нужны конкретные цели. В качестве цели Гельфанд видел борьбу за сокращение рабочего дня. Лозунг о восьмичасовом рабочем дне, прозвучавший на первом Учредительном съезде Второго интернационала в 1889 году, Гельфанд расценил как магическое заклинание, которое можно использовать для того, чтобы вдохновить массы на более активную борьбу против существующего строя.
В 1896 году из Дрездена он направил две резолюции в адрес съезда, которые обязывали партию взять на себя инициативу по установлению восьмичасового рабочего дня. Гельфанд не пришел в уныние, когда выступавшие на съезде объявили его идеи «утопическими» и заявили, что подобные требования «не могут быть приняты в качестве резолюции». На следующий год Гельфанд предпринял новую попытку, обратившись к съезду, проходившему в Гамбурге в 1897 году. Требование о восьмичасовом рабочем дне, объяснял Гельфанд, должно стать основным пунктом социалистической программы на следующих выборах. После того как его предложение опять не произвело желаемого впечатления, в 1901 году он поверг партию в удивление готовым законопроектом Законотворческие таланты Гельфанда не произвели никакого впечатления на Бебеля. В 1903 году на съезде в Дрездене он заявил, что настаивает на законе о продолжительности рабочего дня, но предпочитает, чтобы законотворчеством занимались специалисты, такие как прусские «тайные советники»[45].
После выступления Бебеля терпение Гельфанда лопнуло. Такое невероятное уважение к властям, такая скромность и недостаток политической инициативы были выше его понимания. Не сдерживая ярости, он напомнил Бебелю, что «отстранение от парламентской инициативы означает… не что иное, как оппозицию. Антиправительственная позиция станет путеводной звездой партийной тактики»[46].
Снова и снова Гельфанд подвергал критике оптимистичный настрой, в котором немецкая социал-демократия пребывала с тех пор, как в 1890 году сбросила оковы антисоциалистических законов Бисмарка. Этот оптимизм нашел яркое выражение в словах Августа Бебеля: «Буржуазное общество так активно работает на саморазрушение, что нам остается только дождаться момента, чтобы взять власть, выпавшую из его рук»[47].
В этой атмосфере иллюзий планы Гельфанда по развитию наступательной революционной тактики производили впечатление более чем эфемерных. Его булавочные уколы не выводили деятелей в Берлине из состояния оптимистичной летаргии. В то время как Гельфанд вещал о курсе на вооруженную революцию, из Дрездена зазвучал голос Эдуарда Бернштейна, начавшего произносить траурную речь над могилой революции.
В октябре 1897 года появилась первая из серии статей Бернштейна, озаглавленная «Проблемы социализма»[48].
Капиталистическая система, писал Бернштейн, далека от разрушения. Экономическое развитие последних лет показало, что периодические кризисы, предсказанные Марксом, утратили остроту и не производят особого впечатления на существующий режим. Социалистическая партия должна принять во внимание этот факт и сделать из него правильные выводы. Вместо того чтобы пассивно ожидать революцию, крушение капитализма, партия должна объединить усилия для осуществления реформ, которые качественно улучшат положение рабочего класса.
Бернштейн настолько умело замаскировал сомнения в правильности марксистской догмы, что поначалу партия не почувствовала важности поднятых им вопросов. И Vorwarts, и лейпцигская Volkszeitung восприняли его статьи в качестве «стимулирующих замечаний», которые могли быть слегка неправильно истолкованы только в нескольких местах. Даже Карл Каутский, казалось пораженный временной слепотой, прочел статьи Бернштейна с «величайшим удовольствием».
С Гельфандом все было иначе. Возможно, дебаты по аграрному вопросу открыли путь к пересмотру марксистской теории, и он считал, что вскоре учение Маркса подвергнется критике, а может, он просто более внимательно, чем его товарищи, читал статьи Бернштейна и сразу понял, что удар нацелен на основу марксистской доктрины. На его взгляд, наступил подходящий момент, чтобы раз и навсегда показать, какую позицию занимает германская социал-демократия. Он не мог позволить Бернштейну беспрепятственно высказывать свои мысли и мгновенно дернул за «сигнальную веревку»[49].
Страницу за страницей в саксонской Arbeiterzeitung Гельфанд посвящал жестким нападкам на размышления Бернштейна. То, что делал Бернштейн, было, по мнению Гельфанда, не чем иным, как «уничтожением социализма». Сомнения Бернштейна в крахе капиталистического строя, в губительности воздействия экономических кризисов лишний раз доказывали его неспособность мыслить «по-научному». Немецким рабочим абсолютно не нужно, с пеной у рта доказывал Гельфанд, принимать всерьез прогноз Бернштейна, что преждевременная революция закончится «невероятным поражением» социалистической партии. Срываясь на крик, Гельфанд потребовал: «Дайте нам полгода правительственного беззакония, и капиталистическое общество уйдет в историю»[50].
Немецкие социалисты дрогнули; одна за другой социалистические газеты приняли участие в скандале. Поначалу партийные лидеры воздерживались от публичных заявлений. Они привыкли к разногласиям в партии и, в частности, к конфликтам, инициатором которых был редактор Sachsishe Arbeiterzeitung.
Бернштейн считал, что есть шанс заставить критика из Дрездена замолчать. Нападки Гельфанда, его контрудары, революционный энтузиазм были не чем иным, как дешевыми эффектами для невежд. «В самом деле, смешно продолжать спор через пятьдесят лет после создания Коммунистического Манифеста, когда политические и социальные условия полностью отличаются от условий того времени… Современное рабочее движение не ведет сенсационных сражений, а завоевывает позиции, шаг за шагом, в непрерывной, упорной борьбе»[51].
Статья не произвела предполагаемого эффекта; уже ничто не могло удержать Гельфанда. Он не прекратил атаки на Бернштейна. В отличие от Каутского, Бебеля и Либкнехта Гельфанда не связывали ни личные симпатии, ни чувство социалистического товарищества. Партийные лидеры сначала скептически наблюдали за спектаклем, разыгрываемым Гельфандом, в котором он исполнял роль великого инквизитора, преследователя одного из самых любимых учеников Фридриха Энгельса, а затем пришли в неописуемую ярость.
Они наблюдали, как их товарища клеймили как «антисоциалиста», саботажника, предателя революции. Гельфанд демонстративно игнорировал голоса, звучавшие в защиту Бернштейна.
Гельфанд решил, что человеку, совершившему ошибку, должно быть вынесено официальное порицание на предстоящем съезде партии в Штутгарте в 1898 году. Кроме того, он заставил дрезденских избирателей внести резолюцию, в которой решительно заявлялось, что одними реформами не покончить с классовым обществом – это задача революции.
Руководство партии не могло больше терпеть Гельфанда. Еще до открытия съезда Бебель написал Каутскому все, что он думает о Гельфанде. «Это человек, снедаемый гордыней, и его действия показывают, что он не имеет ни малейшего понятия о нашем положении. Последнее, что нам нужно, это чтобы съезд официально решил бороться за социальную революцию»[52].
В городе, в котором Гельфанд семь лет назад вступил в партию, товарищи по партии впервые нанесли ему глубокое оскорбление. Съезд в Штутгарте отклонил тезис Бернштейна, признав его оппортунистическим, но с самим автором обошлись по-доброму. Его попросили пересмотреть взгляды, а затем опубликовать свои мысли в виде отдельной книги. Зато с Гельфандом обошлись весьма жестко. Один за другим выступавшие обвиняли Гельфанда во всех смертных грехах, словом, платили ему его же монетой. Ауэр, Фроме[53], Штадтхаген, Бебель, Либкнехт жестко указали Гельфанду его место.
Его осуждали за тон, в котором он вел полемику, неподобающе наглый, самоуверенный, словно он был школьным учителем, отчитывающим нерадивых учеников. Его обвиняли в том, что он ни в чем не знает меры; его критические замечания, зачастую справедливые, несоразмерны содеянному и недостаточно обоснованны. Только Клара Цеткин пыталась оправдать Гельфанда, но ей никого не удалось убедить.
Хотя у Гельфанда не было мандата, ему позволили выступить в свою защиту перед съездом. Он был озлоблен и разочарован, но не отказал себе в удовольствии свести счеты с Бернштейном… Его статьи в Arbeiterzeitung были только подготовкой к окончательному ответу. Когда внутрипартийная дискуссия выродилась в обычную перебранку между членами партии, а лидеры партии делали все, чтобы погасить возникший инцидент, Гельфанд в пух и прах разбил доводы Бернштейна.
Бернштейн сомневается в губительности экономических кризисов для капиталистической системы? Современный экономический кризис, согласился Гельфанд, мало соответствует представлениям Маркса. В этом Бернштейн абсолютно прав. Он поставил под сомнение утверждение Маркса о десятилетних циклах по той простой причине, что современные условия развития капитализма отличаются от условий, существовавших в середине XIX века. Экономика прорвала границы, сформировался мировой экономический рынок, который является регулятором экономических кризисов. Ситуацию на рынке отражают подъемы и спады, зависящие, к примеру, от колонизации Африки и Ближнего Востока, ситуации в России и в США. Таким образом, заявил Гельфанд, несмотря на изменение «причин и форм кризисов, они не исчезли». Кризисы окажут даже более существенное воздействие на капиталистическую экономику, чем сорок лет назад предсказывал Маркс.
Изучение финансовых и экономических кризисов, законов, управляющих мировым рынком, не только доставляло Гельфанду истинное удовольствие, но и подтверждало его талант теоретика. Его идеи обогнали свое время. Это теперь принято говорить, что экономика смела государственные границы и происходило формирование мирового рынка. В то время Европа испытывала давление, как экономическое, так и политическое, со стороны двух мировых держав, России и США. Но в конце XIX века германские социалисты еще ничего не понимали в происходящих в мире процессах.
Когда в 1900 году в рейхстаге обсуждались вопросы свободной торговли и торговых ограничений, руководство социалистической партии заявило, что это внутреннее дело буржуазии, абсолютно «чуждое» их партии. Представители социалистической партии в парламенте не принимали участие в обсуждении. Предложения Гельфанда по вопросу свободной торговли, из которых пролетариат мог бы извлечь выгоду, не нашли отклика в партии. В 1900 году Гельфанд предвидел развитие событий, которые обретут конкретную форму спустя полстолетия:
«Несмотря на помехи, развитие мирового рынка достигло внушительного прогресса. На данный момент идет замена конкуренции отдельных индустриальных держав конкуренцией всего континента. Свободная торговля есть непременное условие, которое поможет завоевать Западной Европе свое место в ходе этой борьбы. Но на первый план выходят интересы партий и момента, а значит, политическая борьба. Европа больше чем когда-либо страдает от мелких государств. И хотя государства стали больше, но исторический критерий тоже вырос, причем намного значительнее. Это – несчастье политической традиции. Свободная торговля покончит с этим; сформируются большие группы государств, и это приведет к объединению Европы»[54].
В Германии подобные фантазии не принимались всерьез. Гельфанд получил много откликов на свои предложения по вопросам тактики, которые он излагал в процессе ревизионистских дебатов. Все члены партии приняли участие в обсуждении тактики. Они все хотели революцию, но скорее ждали, чем боролись за нее. Режим не движется к неизбежному краху? Первая заповедь рабочего – терпеливо ждать и сохранять спокойствие (не поддаваться на провокации!). Выступления Августа Бебеля оказывали гипнотическое воздействие на слушателей; он был непревзойденным оратором, в особенности когда делился фантастическими мечтами о предстоящем крушении капитализма. Как тонко отметил Эдуард Давид, у этих иллюзий была «мать – марксистская теория кризисов, и отец – убежденность Энгельса в скорой войне»[55].
Гельфанд, не меньше Бебеля жаждавший прихода революции, имел диаметрально противоположное мнение в отношении агрессивности капитализма и задач социалистической организации. Ждать бездействуя – в этом он был полностью согласен с Бернштейном, – абсолютно неправильный тактический ход. Гельфанд искал способ согласовать ежедневную практическую работу партии с конечной целью – революцией.
Он пришел к пониманию, что его мысли о рутинной работе партии практически не отличаются от мыслей Бернштейна. Однако основной целью Гельфанда была революция. По его мнению, только революция могла уничтожить классовое общество. Когда Бернштейн захотел подвигнуть партию на решительные действия, он смог полностью рассчитывать на поддержку Гельфанда. Немецкие социалисты, привыкшие мыслить однозначно – либо одно, либо другое, третьего не дано, – скептически отнеслись к сформированному в последующие годы тактическому союзу Бернштейна и Гельфанда.
В 1899 году Фольмар пришел к ограниченному соглашению с центральной властью Баварии. Он надеялся, и, как позже выяснилось, не напрасно, удвоить число социалистических мандатов в мюнхенском парламенте. Роза Люксембург немедленно забила тревогу, стремясь помешать этому союзу с классовым врагом. Сторонники Бернштейна были поражены, наблюдая борьбу Гельфанда с Люксембург. Одиннадцать депутатов лучше, чем пять, доказывал Гельфанд, невзирая на мнение Люксембург. Только власть и возможность воспользоваться ею имеет значение[56].
Появились первые сомнения, был ли Гельфанд действительно радикальным марксистом, каким он до сих пор казался? Не был ли Фольмар просто «рупором» Бернштейна, выразителем его идей?
Гельфанд выразился однозначно: допустимо все, что помогает партии двигаться вперед. Его намерения стали понятны в 1903 году во время обсуждения вопроса о вице-президентстве в рейхстаге.
В тот год социал-демократы стали второй по значимости партией в рейхстаге и поэтому могли претендовать на пост вице-президента. Бернштейн предложил социалистам занять этот пост. Бебель гневно отверг его предложение: социалист, занявший пост вице-президента, будет вынужден появляться при дворе и следовать заведенному протоколу. Это недостойно социалиста! Гельфанд заметил, что можно заглотить горькую пилюлю в виде соблюдения протокола ради достижения властной позиции в рейхстаге. Поскольку он понимал, что, получив этот пост, партия сможет оказывать влияние, то согласился с Бернштейном, «хотя он и Бернштейн»[57].
Друзья и враги Гельфанда не могли поверить своим глазам. Они никогда не имели возможности следовать за курсом так зигзагообразно, но тем не менее опираясь на логическую систему, в которой было место и развитию, и революции. На Дрезденском съезде в 1903 году Бебель, дойдя до предела, высказал мнение о Гельфанде: «Посмотрите на этого Парвуса, который совсем недавно клялся, что он несгибаемый радикал. И этот столп… сломлен… Естественно, как бывший радикал он сломлен иначе, чем бы был сломлен ревизионист, но все равно он сломлен»[58].
Теперь Гельфанд осознал, что его размышления по вопросу тактики дошли до пункта, начиная с которого ему будет трудно объяснить товарищам суть своих рассуждений. Он принялся искать примеры из истории движения рабочего класса и нашел их у Фердинанда Лассаля[59].
Лассаль, писал Гельфанд в письме другу, честно признался, что после революции 1848 года пролетариат не мог устоять вне государства, но мог использовать любую возможность для продвижения. «Я часто писал, что пролетариат в своей политической борьбе не должен отстраняться от жизни государства. Он должен проникать в каждый уголок, в каждую трещину и использовать в своих интересах классовые столкновения; практически парламентская оппозиция похожа на буржуазную демократию»[60].
Воспользовавшись примером Лассаля, Гельфанд продемонстрировал, как он сам относится к буржуазным оппозиционным партиям, – вопрос, поднятый союзом Фольмара с партией центра. Согласно Гельфанду, Лассаль отделил рабочих от среднего класса и создал рабочий союз. Несмотря на это, он всегда поддерживал либеральные и прогрессивные группы, если их цели совпадали с целями пролетариата; в других случаях он, не раздумывая, подвергал нападкам буржуазию. Социал-демократы должны вести себя так же, как это делал Лассаль; они должны быть готовы поддержать либералов или, при необходимости, вести бой на два фронта: и против либералов, и против правительства.
Руководство партии мало тревожило или совсем не тревожило то, что говорил Гельфанд Со своей стороны Гельфанд не показывал товарищам свой интерес. Незадолго до Любекского съезда партии в 1901 году он решил предпринять последнее, наиболее ожесточенное наступление на Бернштейна и его сторонников. На этот раз его обличительная речь была еще более резкой, чем выступление в 1898 году.
Без ведома Каутского (редактор Neue Zeit находился в то время в отпуске) Гельфанд опубликовал в его газете серию статей под заголовком «Оппортунизм на практике». В качестве основных мишеней Гельфанд выбрал Бернштейна, Фольмара и Ауэра. По мнению Гельфанда, Ауэр был «заступником оппортунизма»; при совершении политических действий его не одолевали никакие идеологические сомнения. Будучи «чистокровным немцем», он ни в малейшей степени не был «практичным и сверхпроницательным», каким старался выглядеть. Ревизионизм Бернштейна Гельфанд представил как смесь избитых буржуазных идей, которые должны были теперь заменить учение Маркса и Энгельса.
Теперь возможен только пересмотр принципов нашей партии влево, писал Гельфанд, «в смысле расширения нашей политической деятельности… усиления социально-революционной активности… энергичных усилий и желания, а не робкой деликатности»[61].
Бернштейн тратит накопленный революционный капитал на пустяки, в то время как пришедшие в восторг от соглашения с буржуазией социальные реформаторы «хором воспевают его героические дела».
С капитализмом можно бороться, утверждал Гельфанд, только с позиций социальной революции. «Пролетариат может быть только могильщиком капитализма»[62].
Причины, заставившие Гельфанда вернуться к нападкам на ревизионистов, имели двоякую природу. Исходя из личных мотивов, Гельфанд считал, что пришло время погнать его критиков «ударами плети в лягушачий пруд». Что касается политических причин, то Гельфанд считал, что неприязнь к ревизионистам, критика ревизионистов, резкость тона заставят его сторонников неожиданно перейти в контрнаступление. В письме к Каутскому он так объяснил свою позицию: «Теперь они могут, пользуясь моей критикой, но сохраняя некоторую осторожность, еще более жестко высказывать нашу общую точку зрения; следовательно, они будут бороться под прикрытием… я сомневаюсь, что без прикрытия они могли бы бороться так же храбро»[63].
Август Бебель чувствовал, что в Любеке произойдет катастрофа. Он не рассматривал статьи Гельфанда в Neue Zeit как своего рода провокацию; по его мнению, автор преследовал конкретную цель, хотя не всегда корректно выражался. Но он боится, написал Бебель в письме Каутскому, что «возбужденные торгаши», которых Гельфанд «достал до кишок», могут потерять терпение. «Вы не поверите, как враждебно настроены в партии против Парвуса, даже Роза Люксембург, и хотя я не думаю, что мы должны брать в расчет это соображение, но и не можем полностью игнорировать его»[64].
На Любекском съезде события развернулись намного драматичнее, чем предполагал Бебель. Гельфанд и Роза Люксембург, совсем недавно выступившая с уничтожающей критикой в адрес французских социалистов, подверглись жесточайшей критике. Бебель, не желавший добавлять масла в огонь, проявил сдержанность. Надо обладать испорченным вкусом, сказал он, чтобы «представить, если можно так выразиться, ведущих партийных товарищей в купальных костюмах».
Но враги Гельфанда и Розы Люксембург больше не могли сдерживать эмоции. Фишер сослался на «литературных хулиганов»; Эрхардт, делегат из Людвигсхафена[65], выразил отвращение к иммигрантам, заявив, что партию оскверняют «мужчины и женщины, приехавшие с Востока».
Вольфгант Хайне, берлинский адвокат и один из наиболее известных приверженцев Бернштейна, превзошел сам себя; в его нападках на Гельфанда и Люксембург откровенно звучали антисемитские высказывания. И не важно, что съезд осудил Хайне; делегаты могли тайно причинить большой вред иммигрантам.
Ожесточенные атаки делегатов Любекского съезда не произвели никакого впечатления на Гельфанда. Он не собирался брать свои слова назад и извиняться, а просто хотел кое-что объяснить. После съезда он написал Каутскому: «Больше чем когда-либо пролетариат нуждается в откровенном, ясном, безбоязненном голосе, который будет с одинаковой точностью судить о событиях и людях. А это недопустимо. Он озлобит тех, кто мыслит иначе, обидит колеблющихся, вызовет гнев законопослушных. И все же, если это подлинный голос, его будущие победы будут тем больше, чем больше сейчас его бьют и отвергают»[66].
Гельфанд открыто заявил, что «революционный дух говорит на прямом языке». Молодой человек счел необходимым привести слова Мартина Лютера: «Я не знаю другого способа, чем гнев и рвение; если я хочу хорошо писать, хорошо молиться и хорошо проповедовать, я должен быть рассержен». В итоге он закончил выступление на том, что было допустимо в ходе партийных дебатов: «Я утверждаю, что сотня грубиянов предпочтительнее одного лицемера»[67].