Некоторые черты характера Гельфанда имели гибельные последствия не только для его друзей, но и для семьи. Личная жизнь, как и дело о неплатежах, превратилась в источник серьезных проблем. Семейная жизнь была особо уязвимым местом, и бывшие друзья, посвященные в его личные дела, нередко подвергали Гельфанда резкой критике. Историю личной жизни Гельфанда удалось почерпнуть в основном из информации, содержавшейся в нападках бывших друзей, и из его ответных ударов.
Гельфанд рано женился, по всей видимости, вскоре по приезде в Германию. Один из его товарищей рассказал, что жена была русской, акушеркой. Много лет спустя Гельфанд написал, что его жена пережила вместе с ним многие превратности судьбы, в том числе высылку в 1893 году из Пруссии, а еще через пять лет из Саксонии[106]. И добавлял, что после рождения сына их отношения с женой стали портиться. Все началось еще перед его поездкой с Леманом в Россию в 1899 году. Жена и сын дожидались приезда Гельфанда в Мюнхене. В этой квартире, находившейся в Швабинге, Гельфанд провел единственный спокойный промежуток своей семейной жизни; у него находилось время вести переписку с друзьями, общаться с женой и маленьким сыном. Ленин и Крупская хорошо знали эту семью, бывали в их квартире в Швабинге. Возможно, Гельфанд с женой вместе пережили много трудностей, но эти трудности не сплотили их. В 1904 году они развелись. Позже, пытаясь отбиться от обвинений в безответственности, Гельфанд заявил, что выплачивал жене 200 марок в месяц, на тот момент половину своих доходов, правда, недолго. Осенью 1905 года он уехал в Санкт-Петербург. После его отъезда у бывшей жены начались финансовые проблемы, и Карл Каутский стал ежемесячно отправлять ей 50 марок.
Гельфанд развелся с первой женой, Таней, ради другой женщины. «Она ничего не требовала от меня», – писал о ней Гельфанд, и ее единственное желание заключалось в том, чтобы иметь от него ребенка. В октябре 1905 года она поехала с Гельфандом в Россию, но ход политических событий не позволил им долго находиться вместе. После провала революции женщина, с которой Гельфанд уехал в Санкт-Петербург, в царской тюрьме родила ему сына. Они вернулись в Германию порознь, и Гельфанд не проявлял желания продолжить отношения. Он быстро отступил, не задумываясь о последствиях своего поступка.
Вообще он весьма своеобразно относился к понятию долга перед семьей. Его не слишком интересовала дальнейшая судьба сыновей. Говорили, что они выросли в России и сделали карьеру при советском режиме. В 1920 году Гельфанд упоминал о сыне, жившем в России, с которым он не общался. В тридцатых годах в советских посольствах Западной Европы появились два дипломата; ходили слухи, что это сыновья Александра Гельфанда. Граф Чиано, министр иностранных дел Италии и зять Муссолини, в 1939–1940 годах часто встречался с Леонидом Гельфандом, советским поверенным в делах в Риме. Последняя ссылка на советского дипломата в дневнике Чиано:
«14 июля 1940 года Гельфанд, который много месяцев руководил советским посольством, должен вернуться в Москву, и он чувствует, что дело попахивает расстрелом. Вот почему он попросил помочь ему сбежать в Америку, где он хочет оставить семью и, думаю, останется сам. Он проницательный и умный человек; долгий контакт с буржуазной цивилизацией сделал из него буржуа. Под давлением приближающейся беды проявилась его еврейская сущность. Он стал чрезмерно любезен и только кланяется и расшаркивается. Но он стремится спасти семью; он обожает дочь. Он боится их депортации больше, чем собственной смерти. Это очень гуманно и красиво»[107].
Леон (Леонид) Гельфанд сбежал в Соединенные Штаты, где нажил состояние. Он недавно умер в Нью-Йорке под вымышленным именем[108].
Другим советским дипломатом был Евгений Гнедин, сын Гельфанда от второй жены, в тридцатых годах заведующий отделом печати МИДа СССР. В 1936 году он был секретарем полпредства СССР в Германии. Был арестован во время сталинской чистки. По воспоминаниям его друга Ильи Эренбурга, Гнедин был освобожден в 1955 году и живет в Советском Союзе.
Итак, мы можем только предполагать, что эти два человека были сыновьями Гельфанда.
Противники и бывшие друзья Гельфанда умело использовали сведения о его личной жизни. Вскоре после окончания Первой мировой войны Карл Каутский не колеблясь воспользовался имевшейся у него информацией о семейных делах Гельфанда. В ответ на резкий выпад Каутского Гельфанд напечатал в своем еженедельнике «Колокол» статью под названием «Филистимляне[109] вокруг меня».
Пример, который он привел в свою защиту, звучал не совсем убедительно. В язвительном ответе бывшему другу Гельфанд пытался создать впечатление, что всегда был, не в мещанском понимании этого слова, хорошим отцом. Он откровенно признался, что политические интересы и друзья у него всегда были на первом месте, а семья на втором. «Я заботился о самых близких и дорогих как только мог, но не позволял материальным заботам и отношению к семье мешать моей интеллектуальной работе и политической деятельности»[110], – написал Гельфанд в ответ на обвинения Каутского.
В любом случае он не слишком высоко оценивал институт брака. «Буржуазная семья, как мы теперь знаем, разбойничий притон… который смотрит на остальную часть мира как на естественную добычу. Нет такой подлости, такого преступления, которое бы не совершалось ради семьи. Самый жестокий, самый страшный мужчина может быть замечательным отцом семейства. Когда отъявленный негодяй испытывает угрызения совести, семья служит ему ловушкой».
Этой теории Гельфанд придерживался еще со студенческих лет в Базельском университете. Семья, упорядоченная жизнь, стабильный доход были не для него; у него более высокие цели. На всю жизнь он сохранил энергию, жизнеспособность, презрение к буржуазной морали. Немецкие социалисты не разделяли его взглядов. Скандалы, любовные интрижки, слухи, связанные с именами лидеров движения, остались в прошлом. То, что делал Лассаль, не делали и не могли сделать Каутский и Бебель. Когда после Готского съезда главенствующее положение захватили марксисты, они навязали не только новую доктрину, но и новый пуританский моральный кодекс, а применительно к Германии кодекс мелкой буржуазии, не допускавший излишеств и эксцентричности. Многие немецкие товарищи были не в состоянии оценить такую выдающуюся личность, как Гельфанд, и отвергли его, навесив на него ярлык безнравственного вольнодумца.
Гельфанд был поглощен социализмом, писательством, революцией; впоследствии он даже зарабатывал деньги на занятие политикой. Его интересы были несовместимы с размеренной, упорядоченной жизнью. Он никогда не упускал возможности ввязаться в очередную авантюру.
Глава 4
Гельфанд рано женился, по всей видимости, вскоре по приезде в Германию. Один из его товарищей рассказал, что жена была русской, акушеркой. Много лет спустя Гельфанд написал, что его жена пережила вместе с ним многие превратности судьбы, в том числе высылку в 1893 году из Пруссии, а еще через пять лет из Саксонии[106]. И добавлял, что после рождения сына их отношения с женой стали портиться. Все началось еще перед его поездкой с Леманом в Россию в 1899 году. Жена и сын дожидались приезда Гельфанда в Мюнхене. В этой квартире, находившейся в Швабинге, Гельфанд провел единственный спокойный промежуток своей семейной жизни; у него находилось время вести переписку с друзьями, общаться с женой и маленьким сыном. Ленин и Крупская хорошо знали эту семью, бывали в их квартире в Швабинге. Возможно, Гельфанд с женой вместе пережили много трудностей, но эти трудности не сплотили их. В 1904 году они развелись. Позже, пытаясь отбиться от обвинений в безответственности, Гельфанд заявил, что выплачивал жене 200 марок в месяц, на тот момент половину своих доходов, правда, недолго. Осенью 1905 года он уехал в Санкт-Петербург. После его отъезда у бывшей жены начались финансовые проблемы, и Карл Каутский стал ежемесячно отправлять ей 50 марок.
Гельфанд развелся с первой женой, Таней, ради другой женщины. «Она ничего не требовала от меня», – писал о ней Гельфанд, и ее единственное желание заключалось в том, чтобы иметь от него ребенка. В октябре 1905 года она поехала с Гельфандом в Россию, но ход политических событий не позволил им долго находиться вместе. После провала революции женщина, с которой Гельфанд уехал в Санкт-Петербург, в царской тюрьме родила ему сына. Они вернулись в Германию порознь, и Гельфанд не проявлял желания продолжить отношения. Он быстро отступил, не задумываясь о последствиях своего поступка.
Вообще он весьма своеобразно относился к понятию долга перед семьей. Его не слишком интересовала дальнейшая судьба сыновей. Говорили, что они выросли в России и сделали карьеру при советском режиме. В 1920 году Гельфанд упоминал о сыне, жившем в России, с которым он не общался. В тридцатых годах в советских посольствах Западной Европы появились два дипломата; ходили слухи, что это сыновья Александра Гельфанда. Граф Чиано, министр иностранных дел Италии и зять Муссолини, в 1939–1940 годах часто встречался с Леонидом Гельфандом, советским поверенным в делах в Риме. Последняя ссылка на советского дипломата в дневнике Чиано:
«14 июля 1940 года Гельфанд, который много месяцев руководил советским посольством, должен вернуться в Москву, и он чувствует, что дело попахивает расстрелом. Вот почему он попросил помочь ему сбежать в Америку, где он хочет оставить семью и, думаю, останется сам. Он проницательный и умный человек; долгий контакт с буржуазной цивилизацией сделал из него буржуа. Под давлением приближающейся беды проявилась его еврейская сущность. Он стал чрезмерно любезен и только кланяется и расшаркивается. Но он стремится спасти семью; он обожает дочь. Он боится их депортации больше, чем собственной смерти. Это очень гуманно и красиво»[107].
Леон (Леонид) Гельфанд сбежал в Соединенные Штаты, где нажил состояние. Он недавно умер в Нью-Йорке под вымышленным именем[108].
Другим советским дипломатом был Евгений Гнедин, сын Гельфанда от второй жены, в тридцатых годах заведующий отделом печати МИДа СССР. В 1936 году он был секретарем полпредства СССР в Германии. Был арестован во время сталинской чистки. По воспоминаниям его друга Ильи Эренбурга, Гнедин был освобожден в 1955 году и живет в Советском Союзе.
Итак, мы можем только предполагать, что эти два человека были сыновьями Гельфанда.
Противники и бывшие друзья Гельфанда умело использовали сведения о его личной жизни. Вскоре после окончания Первой мировой войны Карл Каутский не колеблясь воспользовался имевшейся у него информацией о семейных делах Гельфанда. В ответ на резкий выпад Каутского Гельфанд напечатал в своем еженедельнике «Колокол» статью под названием «Филистимляне[109] вокруг меня».
Пример, который он привел в свою защиту, звучал не совсем убедительно. В язвительном ответе бывшему другу Гельфанд пытался создать впечатление, что всегда был, не в мещанском понимании этого слова, хорошим отцом. Он откровенно признался, что политические интересы и друзья у него всегда были на первом месте, а семья на втором. «Я заботился о самых близких и дорогих как только мог, но не позволял материальным заботам и отношению к семье мешать моей интеллектуальной работе и политической деятельности»[110], – написал Гельфанд в ответ на обвинения Каутского.
В любом случае он не слишком высоко оценивал институт брака. «Буржуазная семья, как мы теперь знаем, разбойничий притон… который смотрит на остальную часть мира как на естественную добычу. Нет такой подлости, такого преступления, которое бы не совершалось ради семьи. Самый жестокий, самый страшный мужчина может быть замечательным отцом семейства. Когда отъявленный негодяй испытывает угрызения совести, семья служит ему ловушкой».
Этой теории Гельфанд придерживался еще со студенческих лет в Базельском университете. Семья, упорядоченная жизнь, стабильный доход были не для него; у него более высокие цели. На всю жизнь он сохранил энергию, жизнеспособность, презрение к буржуазной морали. Немецкие социалисты не разделяли его взглядов. Скандалы, любовные интрижки, слухи, связанные с именами лидеров движения, остались в прошлом. То, что делал Лассаль, не делали и не могли сделать Каутский и Бебель. Когда после Готского съезда главенствующее положение захватили марксисты, они навязали не только новую доктрину, но и новый пуританский моральный кодекс, а применительно к Германии кодекс мелкой буржуазии, не допускавший излишеств и эксцентричности. Многие немецкие товарищи были не в состоянии оценить такую выдающуюся личность, как Гельфанд, и отвергли его, навесив на него ярлык безнравственного вольнодумца.
Гельфанд был поглощен социализмом, писательством, революцией; впоследствии он даже зарабатывал деньги на занятие политикой. Его интересы были несовместимы с размеренной, упорядоченной жизнью. Он никогда не упускал возможности ввязаться в очередную авантюру.
Глава 4
Санкт-Петербург, 1905
1905 год в России начался с кровавой бойни. Ранним воскресным утром 22 января большая, организованная процессия подошла к Зимнему дворцу. Возглавляемые священником Гапоном, рабочие пришли к царю с петицией об улучшении их жизненных условий и принятии конституции. Но царь был далеко, а у солдат был свой метод решения вопросов с демонстрантами. Солдаты открыли огонь по безоружной толпе, и площадь перед дворцом окрасилась кровью; приблизительно пятьсот человек были убиты.
Почти сразу после Кровавого воскресенья в Санкт-Петербурге всю империю охватила всеобщая забастовка; это был стихийный, неорганизованный протест озлобленных рабочих на действия царского правительства. Политический климат в стране предвещал бурю; в последующие месяцы забастовки, мятежи, уступки со стороны царя с молниеносной скоростью следовали друг за другом. Небольшая группа агитаторов, до этого времени работавшая в подполье, публично дебютировала в русской политике.
Русские эмигранты, жившие в Западной Европе, были обеспокоены; известия из дома являлись хотя и долгожданными, но уж очень неожиданными. Они остро нуждались в побуждающем мотиве, и теперь на смену их апатии пришла лихорадочная жажда деятельности. Однако возбужденное состояние не могло скрыть абсолютной неготовности социал-демократов к такому повороту событий. Тезис, который Ленин развивал в 1902 году во время обсуждения программы партии, – что в России уже капитализм, что пролетариат должен бороться и с либералами, и с правительством, что теперь существует реальная возможность установить диктатуру пролетариата, – доказал свою бесполезность в ситуации 1905 года. Кроме того, партия не могла прийти к единому мнению и, соответственно, была не способна быстро отреагировать на изменение политической ситуации.
Почти сразу после Кровавого воскресенья в Санкт-Петербурге всю империю охватила всеобщая забастовка; это был стихийный, неорганизованный протест озлобленных рабочих на действия царского правительства. Политический климат в стране предвещал бурю; в последующие месяцы забастовки, мятежи, уступки со стороны царя с молниеносной скоростью следовали друг за другом. Небольшая группа агитаторов, до этого времени работавшая в подполье, публично дебютировала в русской политике.
Русские эмигранты, жившие в Западной Европе, были обеспокоены; известия из дома являлись хотя и долгожданными, но уж очень неожиданными. Они остро нуждались в побуждающем мотиве, и теперь на смену их апатии пришла лихорадочная жажда деятельности. Однако возбужденное состояние не могло скрыть абсолютной неготовности социал-демократов к такому повороту событий. Тезис, который Ленин развивал в 1902 году во время обсуждения программы партии, – что в России уже капитализм, что пролетариат должен бороться и с либералами, и с правительством, что теперь существует реальная возможность установить диктатуру пролетариата, – доказал свою бесполезность в ситуации 1905 года. Кроме того, партия не могла прийти к единому мнению и, соответственно, была не способна быстро отреагировать на изменение политической ситуации.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента