Страница:
тех же пор, пока это остается только идеалом, приходится следовать закону
Моисея".
В данном случае устами героя прямо выражена моя авторская позиция.
Е.З.: О гражданской войне писали многие авторы - И. Бабель, М. Шолохов,
Д. Фурманов... Каждый автор со своего ракурса, со своего отдаления или
приближения... Но ваша проза о гражданской не укладывается ни в какую
традицию, остается уникальной. Критик С. Воложин предполагает, что вы
сознательно соотносили свою повесть "Грозная птица галка" с "Записками
кавалериста" Н. Гумилева. Эта гипотеза, думаю, неверна?
И.Г.: Вы правы. Собственно, гипотеза слишком малоосновательна, чтобы
быть гипотезой. С. Воложин не зря называет себя не просто критиком, а
"критиком-интерпретатором". Этим он хочет обеспечить себе больше простора
для весьма вольного толкования текстов. В "Записках кавалериста" Николая
Гумилева рассказывается о первой мировой войне. А та война и война
Гражданская, как говаривали в Одессе, - это две большие разницы. У Гумилева,
пишет С. Воложин, говорится о частных успехах своей стороны при общем
неблагоприятном положении дел, и в моей повести - тоже. Но сколько можно
найти произведений, посвященных подобным моментам. Первая же ссылка: Лев
Толстой, "Война и мир". В 1805 году русская армия Кутузова, воевавшая в
Австрии против Наполеона, отступает. В бою под Шенграбеном, когда столь
блестяще действует капитан Тушин, отряд прикрытия спасает от разгрома
отходящие войска.
Критик-интерпретатор приводит начало "Записок" Гумилева:
"Мне, вольноопределяющемуся - охотнику одного из кавалерийских полков,
работа нашей кавалерии представляется как ряд отдельных, вполне законченных
задач, за которыми следует отдых, полный самых фантастических мечтаний о
будущем".
С. Воложин предлагает сравнить это с началом моей повести "Грозная
птица галка":
"В середине октября 1918 наша 2-я добровольческая дивизия отступала от
Самары к Бузулуку. Было безветренно, грело солнце; идем проселком, кругом
убранные поля, луга со стогами сена, тихо; кажется, и войны нет".
Что тут сказать? Сходство, гм, прямо-таки налицо.
Продолжая интерпретировать повесть, С. Воложин сравнивает ее окончание
с тем, что написано у Хемингуэя в романе "Прощай, оружие". У Хемингуэя:
"Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и, в конце
концов, только названия мест сохранили достоинство. Некоторые номера
сохранили его, и некоторые даты, и только их и названия мест можно было еще
произносить с каким-то значением. Абстрактные слова, такие, как "слава",
"подвиг", "доблесть" или "святыня" были непристойны рядом с конкретными
названиями деревень".
У меня:
"Мы несли Алексея до ближайшей деревни. Там и похоронили. Собрали в
батальоне денег, сколько у кого нашлось, отдали священнику, чтобы отслужил
не один раз.
Название деревни - Мышки. От Оренбурга в ста пяти верстах".
По мнению С. Воложина, смысл этих строк тот же, что и у Хемингуэя. Но у
меня название деревни не противопоставляется выражениям патетики.
Рассказчику Леньке очень жаль убитого им по ошибке Алексея Шерапенкова,
Ленька мучается виной, он полон уважения к погибшему. Потому деревня, то,
где она расположена, запоминается навсегда. Эта память - памятник
Шерапенкову. Он, а не Павка и не Ленька, - главный герой повести.
Толкуя о моих вещах, интерпретатор там и сям предлагает выводы, которые
не следуют из текста. Берет эпизод, когда на некомплектную роту белых
устремляются толпы рабочих, вооруженных, но не обученных военному делу, и
выводит из этого, что за коммунистов было большинство населения страны. Но
есть исторические документы. Известно, что Временное правительство назначило
выборы в Учредительное собрание. Большевики, захватив 7 ноября 1917 власть,
объявили, однако же, 9 ноября о созыве Учредительного собрания в назначенный
Временным правительством срок. В ноябре-декабре 17-го по стране, уже при
власти большевиков, прошли выборы в Учредительное собрание. Вот данные,
взятые из советских источников. За большевиков отдали свои голоса 23,9%
избирателей. 40% проголосовали за эсеров, 2,3% - за меньшевиков, 4,7% - за
кадетов. Остальные проголосовали "за другие мелкобуржуазные и буржуазные
партии". То есть, если округлить: за большевиков оказалось только 24
процента! 76 процентов были против.
Однако интерпретатор, подобрав подходящую цитату нужного ему автора о
неком "массовом улучшении людей" в те годы, добавляет, что имеются в виду
массы трудящихся, "составлявших большинство населения". Извольте верить: за
коммунистов, оказывается, были все трудящиеся.
Далее в том же духе. У меня в повести "Парадокс Зенона" действуют
гимназисты, которые вступили в отряд восставших против комиссародержавия,
как тогда говорили. Повстанцы воюют с большевиками из-за того, что те
разогнали Учредительное собрание. У каждого из моих героев есть своя
программа преобразований: наивно-романтическая, невыполнимая, конечно.
Программы рождены надеждой на свободное волеизъявление людей. С. Воложин меж
тем пишет, что эти утопические мечты "неспособны" привести гимназистов "в
ряды врагов Советской России". (Ну да, коли все трудящиеся за большевиков,
то и Россия - Советская). Скажу лишь: куда еще могли привести мечты о добре,
о демократии, как не в ряды тех, кто борется за установление
парламентаризма?
Интерпретатор, неистощимый в приемах работы с текстом, обращается к
узловому моменту в моей повести "Рыбарь". Пойманные большевистские агенты,
мужчина, женщина и подросток, заперты в пакгаузе. Их ожидает допрос.
Взрослые опасаются, что подросток, который уже начал их выдавать,
"расколется" окончательно. Они душат его. В этом моменте, пишет С. Воложин,
выявилось желание автора "подгадить" той "исторической правде", что
большинство населения было за коммунистов и что оно массово улучшалось.
Вспомним "Поднятую целину", роман Шолохова, который изучался не одним
поколением в советской школе. Положительный герой коммунист Нагульнов
декларирует со страниц книги, что если надо будет для торжества новой жизни,
он сам порежет из пулеметов стариков, баб, детишек. Очевидно, это заявление
не противоречит правде о массовом улучшении людей.
И еще относительно взглядов интерпретатора. Агенты посажены в пакгауз
по инициативе Ромеева, который за белых. Начальство не поверило, что
арестованы агенты, и Ромеев запер их в пакгаузе, убежденный, что взрослые
убьют подростка и тем выдадут себя. То есть красные разведчики и их
противник друг другу не уступают, чего не желает видеть интерпретатор. Ему
нужно, чтобы красные были показаны "в улучшении", а белые теряли бы
"человеческий облик".
С. Воложин находит неправдоподобным, что в повести "Комбинации против
Хода Истории" командир отряда Пудовочкин и комиссар Костарев облечены
доверием коммунистов, хотя первый - уголовник, а второй - бывший помещик и
анархист. Интерпретатор пишет, что партия, которая с июля 17-го и до
переворота больше была в подполье, чем на легальном положении, не могла
дважды ошибиться. Но откуда взято, будто бывших помещиков и анархистов "не
пропускали" в партию? Матрос Железняков, руководивший разгоном
Учредительного собрания, - бывший анархист. Троцкий - бывший меньшевик, отец
владел поместьем. Главнокомандующий красным Восточным фронтом М.А. Муравьев,
который 10 июля 1918 изменил коммунистам, - бывший царский полковник.
Григорий Котовский - уголовник в дооктябрьском прошлом.
В июле 1920 близ Бузулука восстала дивизия Сапожкова. Сам он и весь
командный состав были людьми, проверенными партией. Так вот, комиссар
дивизии и комиссар штаба дивизии оказались заодно с ее начальником
Сапожковым. Более того: в организации восстания участвовал особый отдел.
Е.З.: Созданный вами персонаж комиссар Костарев, который называет себя
не красным, а черным, в повести "Комбинации против Хода Истории" излагает
своему собеседнику, доктору, собственную "пассионарную" теорию российского
"бунта, бессмысленного и беспощадного":
"Испанцы, англичане, французы имели периоды исторического возбуждения,
когда они устремлялись за моря, захватывали и осваивали огромные
пространства, несоизмеримые с величиной их собственных стран. Грандиозные
силы возбуждения избывались.
Русский народ таит в себе подобных сил поболее, чем указанные народы.
Русские с кремневыми ружьями прошли Аляску, поставили свои форты там, где
теперь находится Сан-Франциско. Но дальше подстерегала несообразность. За
титанами России не потянулся народ, как потянулись испанцы за своими Писарро
и Кортесом. Крепостничество, сонное состояние властей, сам косный, замкнутый
характер чиновничьей империи не дали развиться движению. Гигантские силы
стали копиться под спудом. С ними копилась и особенная непобедимая ненависть
народа к господам, к царящему порядку - ненависть, чувство мести, мука - от
того неосознанного факта, что великому народу не дали пойти достойным его
величайшим путем.
Между прочим, это смутно чувствует и российская интеллигенция, которая
так любит говорить о великом пути России - не понимая, что смотреть надо не
вперед, а назад: в эпоху, когда возможность такого пути упустили
правители...
Петр Столыпин был умницей наипервейшим, он лучше всех понимал все
<...>. Его хлопоты о переселении крестьян в Сибирь - это попытка
исполнить, пусть в крайне малом масштабе, но все-таки исполнить те задачи,
на которые предназначалась титаническая энергия России. Попытка дать выход
накопленным силам возбуждения... Но Столыпина не стало. А большевики - для
выпуска энергии - указали народу другой в известном смысле тоже грандиозный
путь".
Каковы корни этой теории?
И.Г.: В детстве я узнал от родителей, что немцам, переселявшимся в
Поволжье, со временем становилось там тесно, и они начали основывать
дочерние колонии на Южном Урале. У Данилевского написано, что в 60-е годы
XIX века российские немцы посылали своих людей уже и на Амур - присмотреть и
прикупить землю. В этой связи думалось о русских первопроходцах, проложивших
путь на Восток. Почему не возникло великое движение по этому пути?.. Я читал
приключенческие романы Густава Эмара, Майн Рида, Луи Буссенара, Генри
Райдера Хаггарда об освоении европейцами заморских земель. Отчего же в
России не появилась подобная литература о россиянах, пришедших на Дальний
Восток, на Аляску? Их дело, их фигуры не были интересны обществу, не
воодушевляли его... Мысли об этом пригодились, когда, задумав повесть, я
почувствовал, что необходим герой с "грандиозной идеей".
Но должен уточнить: повесть написана не ради этой идеи. Главное -
одержимость героя его замыслом. Человек, готовый, по его словам, обречь на
смерть миллионы людей, дабы воплотить план в жизнь, жертвует им, а заодно и
своей жизнью, которая теряет для него смысл. Жертвует, потому что его спас
от смерти симпатичный человек, наивный добряк доктор Зверянский, - и
комиссар Костарев не может, в свою очередь, не спасти его с семьей.
Е.З.: В повести "Рыбарь" ее герой Ромеев говорит: "Россия может и
немецкой, и американской быть. Она всех стран ПРОСТРАНСТВЕННЕЙ!" Дайте,
пожалуйста, комментарий этой фразе.
И.Г.: Подростком я прочитал рассказ Александра Грина "Далекий путь".
Его герой Петр Шильдеров (пожалуйста, обратите внимание на фамилию) служил
столоначальником в Казенной Палате в провинции. Однообразие службы и быта
сделало для него жизнь невыносимо унылым существованием. Бросив дом, он
пустился в скитания за границей, служил матросом, был добытчиком каучука,
болел лихорадкой и едва не умер. Потом попал в Латинскую Америку. Уже и
раньше он становился таким же, как люди, вместе с которыми ему доводилось
жить и зарабатывать на пропитание. Теперь в Андах он превратился в
проводника Диаса. Диас ведет путешествующих по опасным горным тропам,
неотличимый от других проводников. Он свой для местного люда. Ему подошла
жизнь, полная риска, жить иначе он не может.
Мне встречались люди, напоминавшие этот характер. Россияне, независимо
от их происхождения, крови, - необыкновенно восприимчивы к новому, у них
очень живое воображение, им интересно все дальнее. Писатели самых разных
стран и эпох легко обживаются в России. Своими стали Хулио Кортасар,
Сэй-Сенагон, имена можно называть и называть. Пространство русской культуры,
куда приходят новые имена, новые идеи, безгранично.
Когда мне представился герой повести "Рыбарь", я почувствовал в нем
воплощение тех черт россиянина, о которых сказал. И сами собой произнеслись
его слова о том, что Россия "всех стран пространственней!"
Е.З.: Ваш несомненный шедевр - "Сказание о Лотаре Биче". Я слышала
самые восторженные читательские реакции на эту поэму. Люди перечитывали ее
по нескольку раз подряд! Расскажите об истории создания этого произведения.
И.Г.: В детстве, еще не умея читать, я просил мать и бабушку
рассказывать мне "немецкие истории". Помню, как меня завораживало, когда мне
пели по-немецки. Хотелось знать продолжение того, о чем было в песне. От
матери я слышал, в числе других, балладу о любви девушки к баварскому
офицеру, от бабушки - о любви к цыгану: "Mein Zigeuner, mein schwarzer
Zigeuner...". Оба сюжета и им подобные, которых было множество, по моему
настоянию стали развиваться: уже в форме импровизированных повествований.
Если мать или бабушка отнекивалась, я говорил: у меня так болит нога! Когда
я слушаю, мне легче... В отличие от бабушки, мать не всегда мне верила. В
таких случаях отвечала немецкой поговоркой или анекдотом, но тут же
сдавалась и переходила к рассказу...
Моя память загружалась, что и сработало, когда в пору ранней
перестройки заговорили о возможном восстановлении нашей республики в
Поволжье. Я, живя в Кишиневе, ощутил в себе эмоциональный подъем, память
сообщила импульс воображению. Весной 1988 возникло ощущение, что на бумагу
просится баллада ли, поэма, сага - на русском языке, но немецкая по духу и
колориту. И началась работа над тем, что стало "Сказанием о Лотаре Биче".
Когда была готова часть достаточного, на мой взгляд, объема, я назвал ее
фрагментом "Сказания" и отправил в Саратов, в редакцию журнала "Волга".
Тогда вовсю открывали "белые пятна", и почему было не взять это за пример? В
письме в редакцию я сообщил, что мой прадедушка собирал фольклор немцев
Поволжья, и я перевел отрывок из сохранившихся записей. Впоследствии я
"приращивал" продолжение, но уже не называл это переводом.
Е.З.: "Сказание" не перестает восхищать своей народной строкой. Это
некая "стилизация под стилизацию": Вы создаете оригинальное произведение, но
стилизуете его под фольклор. Указываете на источник - переводы фольклора
поволжских немцев с наречия платт-дайч, но потом признаете это
мистификацией, литературным маневром. Однако, несмотря на мистификацию,
фольклорные элементы в "Сказании о Лотаре Биче" все же встречаются. От своих
матери и бабушки вы слышали народные легенды на платт-дайч. Какие-нибудь
сюжеты, детали, имена из этих легенд воссозданы в "Сказании о Лотаре Биче"?
И.Г.: Мать и бабушка произносили именно "платт-дайч", а не
"платт-дойч". Относительно фольклорных элементов. В историях, которые я
слушал, присутствовали седовласый толстяк и коварная красотка. У меня они -
Фердинанд и Хельга. Ради интереса я представлял их себе существами из
потустороннего мира, принимающими человеческий облик. В "Сказании"
фигурирует ревнивый муж, который, уезжая по делу, нанял художника, чтобы тот
разрисовал лошадками тело молодой жены. Это из анекдота, его мне по-немецки
рассказала мать. В нескольких историях появлялась хорошенькая ветреная
госпожа Лизелотте (у меня она - Лизелотта). Образ матери моего героя
несчастной Лотты отчасти навеян поговоркой: "Goettin, Goettin, sprach
Lottin, sieben Kinder und kein Mann!".
Е.З.: Корни характера и художественной "биографии" главного героя,
очевидно, не из фольклора?
И.Г.: На характер Лотаря Биче некоторым образом "повлиял" черный цыган
из баллады, которую мне пела бабушка. Лотарь - родственник и Тиля
Уленшпигеля (кстати, Шарль де Костер взял этот образ из фольклора). Но Тиль
не колдует. А Лотарь бывает сильнее обыкновенных людей, волшебный дар,
например, помогает ему превзойти искусного художника, защитить возлюбленную
от ревнивца. Но Лотарь Биче не всемогущ, ему тоже приходится страдать. Мне
кажется, такой он интереснее.
Е.З.: Широко ли издан фольклор немцев Поволжья? Какие сборники самые
известные?
И.Г.: Увы, читать фольклор немцев Поволжья мне не доводилось.
Е.З.: Откуда пришло само это имя?
И.Г.: Фамилию Биче носил мой друг детства. Я посмотрел в словаре, что
она означает, - и это вполне подошло для "Сказания".
Е.З.: Bitsche - деревянная чаша с крышкой. Вы переводите для русского
читателя прозвание Лотаря, доставшееся ему от воспитавшей его ведьмы,
"горбатой Биче". Насколько знаково это имя?
И.Г.: Я представлял старуху-ведьму, склонившуюся над деревянной,
почерневшей от времени чашей с колдовским зельем. Стоит приподнять крышку -
и с легким парком начинает распространяться неведомый пленительный аромат...
Лотарь по прозванию Биче наделен даром очаровывать.
Е.З.: Имена любви многолики, как и само это вечное чувство. Вы подняли
фольклорные истоки любви. Но у вас есть произведения, в которых любовь
показана в современных условиях - "Близнецы в мимолетности", "Страсти по
Матфею", "Гримаска под пиковую точку"...
И.Г.: У моих героинь есть реальные прототипы. Я хорошо знал этих
женщин, ими невозможно было не восхищаться. Судьбы их складывались
несчастливо, но как самоотверженно они приходили на помощь!
Е.З.: В вашем рассказе "Страсти по Матфею" есть удивительная притча:
"Жил-был кузнец, молодой, сильный. Однажды в лунную ночь к его кузнице
подскакала юная всадница, потребовала подковать ее лошадь. Кузнец восхитился
девой и принялся умолять, чтобы стала его возлюбленной. "Я - дочь Богини
Луны, - заявила та, - и если снизойду до тебя, ты понесешь наказание!"
Кузнец вскричал: "Если меня не ждут смерть или телесные муки, я согласен!"
Наездница снизошла...
Когда потом она вскочила на коня, молодец спросил, явится ли она к нему
еще? "Жди!" - крикнула дева и ускакала.
А поутру случилось... Кузнец взял клещами подкову, и вдруг та сделалась
идеально круглой. Столь круглой, что не пришлась по копыту.
С той поры так делалось всегда. У него перестали ковать лошадей. Он
начал голодать, как вновь прискакала всадница. Кузнец страстно обнял ее.
"Тебе нравятся мои подковы? - спросила она. - Ты счастлив наказанием?"
- Счастлив-то счастлив, - отвечал он, - да было бы чем добывать пропитание".
-
"Ну, это просто! - улыбнулась дева. - Один мой поцелуй - и тебе никогда
не придется думать о хлебе".
"Тогда люди скажут - я живу воровством..."
И был ему ответ:
"А я могу полюбить и вора!"
Эта притча - предмет вашей авторской фантазии? Какие смыслы и подсмыслы
заложены в этой притче?
И.Г.: Притча придумана мной, чтобы глубже высветить характер героя и
сделать этот образ типом. Героиня, рассказавшая притчу, не задумывается, что
та соотносима с ее другом. А он это понял. Большего сказать не могу - иначе
рассказ будет мертв. Читатель, размышляя, сам увидит то, что видно не сразу.
Е.З.: О каких талантливых иллюстраторах ваших произведений вы бы хотели
упомянуть?
И.Г.: Мою первую книгу "Русский эротический сказ" отлично
проиллюстрировал молдавский художник Михаил Бруня. Выразительность его
рисунков усиливает настроение жизнелюбия, которое я постарался отобразить.
Дух другой моей книги, переведенной на немецкий, верно и с большой силой
проникновения передал Христиан Ромаккер. Мне очень нравятся иллюстрации Юрия
Диденко, живущего в Ганновере. В мастерских рисунках много динамики, ею
подчеркивается напряженность сюжета. Превосходны работы Тамары Ивановой,
выпускницы Московского полиграфического института. В работах прослеживается
влияние русского супрематизма (Малевич) в симбиозе с западноевропейским
оп-артом (Виктор Васарели) и поздней графикой Арт-деко. Тамара -
профессионал в книжной и компьютерной графике, в области создания книг -
художественных объектов.
Е.З.: Игорь, с какими писателями из России и других стран СНГ вы
сохраняете тесные контакты?
И.Г.: С начала 80-х я дружу с московским писателем Вардваном
Варткесовичем Варжапетяном, автором прекрасных романов об Омаре Хайяме,
Франсуа Вийоне, Григоре Нарекаци и многих других книг. Столько же лет длится
моя дружба с молдавским писателем, доктором искусствоведения Константином
Борисовичем Шишканом. В 80-е годы, будучи главным редактором журнала
"Кодры", он организовал при нем литературную мастерскую, я там занимался. В
1986-м Константин Борисович опубликовал в журнале мою повесть "Это я -
Елена!".
Е.З.: Как вы относитесь к современной немецкой литературе? Какие
немецкие (германские) писатели 1990-2000 гг. сейчас особенно популярны и
читаемы?
И.Г.: По-прежнему популярен Гюнтер Грасс. Публика любит Владимира
Каминера, его книги расходятся большими тиражами, он признан видным
представителем германской литературы. Не знаю, насколько популярен Бернхард
Шлинк, но от его романа "Чтец" я в восторге. Неплохи книги молодых авторов
Рикарды Юнге "Никакой чужой страны", Бернхарда Келлера "Игра во тьме".
Е.З.: Стал ли Берлин для вас второй (может, третьей?) родиной?
И.Г.: Именно третьей. Второй родиной была Молдавия. Там я женился, там
у нас родилась дочь. В Молдавии после 1986 меня часто публиковали в
журналах, в альманахах, в коллективных сборниках. О вышедшей там первой
книге я уже сказал. Я переводил по подстрочнику стихи молдавских поэтов
Петру Заднипру, Василе Галайку, Лидии Унгуряну и других, состоял в
Ассоциации русских литераторов, там было замечательно интересно. Уезжая,
думал: а что будет в Германии? Встреча с Берлином неизгладима в памяти.
Здесь необыкновенно тепло отнеслись ко мне, к моей семье. Общество друзей
Московского университета устроило мою встречу с читателями. Издательство
"Volk und Welt", существовавшее до 1999 года, предложило издать книгу. Сама
атмосфера Берлина как-то очень подошла мне. Здесь я и моя семья - у себя
дома. Дочь окончила частную гимназию, войдя в пятерку лучших, и поступила во
Freie Universitратурным центром.
Соприкасаетесь ли вы с немецкими литераторами Берлина? Принимают ли
российско-немецкие писатели активное участие в литературной жизни столицы
Германии?
И.Г.: Мне известны несколько объединений российско-немецких авторов в
Берлине, но не берусь судить, насколько активно их участие в литературной
жизни столицы. Немецких же литераторов я знаю по "Берлинскому литературному
коллоквиуму", вижу их в литературных кафе.
Е.З.: Такие широкоизвестные литературные организации, как "Берлинский
литературный коллоквиум", обладающий своим фондом и собственной виллой на
берегу Ванзее, как-то способствуют развитию литературы руссланддойче или
нет?
И.Г.: Я более десяти лет состою в "Берлинском литературном
коллоквиуме", но не помню, чтобы там проходили встречи с российско-немецкими
литераторами. Не исключено, что я мог пропустить встречи.
Е.З.: Наблюдается ли еще противостояние восточного и западного
литературного Берлина?
И.Г.: Думаю, что противостояния ныне нет. Это, к примеру, следует из
книги Роланда Бербига о неофициальных контактах писателей Западного и
Восточного Берлина. Автор, рассматривая 16-летний период после падения
стены, опирается на многочисленные высказывания, интервью таких писателей,
как Криста и Герхард Вольф, Гюнтер Грасс и таких, как Андреас Коциоль,
Габриэла Штетцер.
Е.З.: Есть ли в Берлине уголок, который напоминает вам Россию или
Молдавию?
И.Г.: В Берлине несколько озер, отдельные особенно живописны. Одно,
совсем небольшое, Плетцензее, напоминает мне окруженное лесопарком озеро в
Кишиневе, в районе Боюкань.
Е.З.: Стал ли Берлин предметом вашего изображения?
И.Г.: Я рассказал, как в юности ездил с другом по южноуральским
деревням. И теперь у меня есть друг, коренной немец, с которым мы ездим по
земле Бранденбург и соседним землям. Чувствую, что скоро у меня накопится
достаточно впечатлений, чтобы начать писать для русской публики о
современной Германии и, в частности, о Берлине.
Е.З.: Игорь, вы - российский немец. В рецензии А. Кучаева на ваши
повести о гражданской войне вы представлены как "русский немецкий писатель".
Русско-немецкое двуединство сквозит во многих ваших произведениях...
Считаете ли вы российских немцев самостоятельным этносом, возникшим под
влиянием истории?
И.Г.: У меня нет в этом сомнений.
Е.З.: Константы вашей жизненной и творческой позиции?
И.Г.: Неприятие всякого рода упрощений и обобщений. Скепсис по
отношению к официозу. Постоянство иронического взгляда, в том числе на
самого себя. Максимум требований к тому, что пишешь. Стремление населять
духовное пространство интересными героями.
Интервью опубликовано в литературном журнале "Имена любви" (Союз
писателей Москвы), N 8-9, сентябрь-октябрь 2005.
Моисея".
В данном случае устами героя прямо выражена моя авторская позиция.
Е.З.: О гражданской войне писали многие авторы - И. Бабель, М. Шолохов,
Д. Фурманов... Каждый автор со своего ракурса, со своего отдаления или
приближения... Но ваша проза о гражданской не укладывается ни в какую
традицию, остается уникальной. Критик С. Воложин предполагает, что вы
сознательно соотносили свою повесть "Грозная птица галка" с "Записками
кавалериста" Н. Гумилева. Эта гипотеза, думаю, неверна?
И.Г.: Вы правы. Собственно, гипотеза слишком малоосновательна, чтобы
быть гипотезой. С. Воложин не зря называет себя не просто критиком, а
"критиком-интерпретатором". Этим он хочет обеспечить себе больше простора
для весьма вольного толкования текстов. В "Записках кавалериста" Николая
Гумилева рассказывается о первой мировой войне. А та война и война
Гражданская, как говаривали в Одессе, - это две большие разницы. У Гумилева,
пишет С. Воложин, говорится о частных успехах своей стороны при общем
неблагоприятном положении дел, и в моей повести - тоже. Но сколько можно
найти произведений, посвященных подобным моментам. Первая же ссылка: Лев
Толстой, "Война и мир". В 1805 году русская армия Кутузова, воевавшая в
Австрии против Наполеона, отступает. В бою под Шенграбеном, когда столь
блестяще действует капитан Тушин, отряд прикрытия спасает от разгрома
отходящие войска.
Критик-интерпретатор приводит начало "Записок" Гумилева:
"Мне, вольноопределяющемуся - охотнику одного из кавалерийских полков,
работа нашей кавалерии представляется как ряд отдельных, вполне законченных
задач, за которыми следует отдых, полный самых фантастических мечтаний о
будущем".
С. Воложин предлагает сравнить это с началом моей повести "Грозная
птица галка":
"В середине октября 1918 наша 2-я добровольческая дивизия отступала от
Самары к Бузулуку. Было безветренно, грело солнце; идем проселком, кругом
убранные поля, луга со стогами сена, тихо; кажется, и войны нет".
Что тут сказать? Сходство, гм, прямо-таки налицо.
Продолжая интерпретировать повесть, С. Воложин сравнивает ее окончание
с тем, что написано у Хемингуэя в романе "Прощай, оружие". У Хемингуэя:
"Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и, в конце
концов, только названия мест сохранили достоинство. Некоторые номера
сохранили его, и некоторые даты, и только их и названия мест можно было еще
произносить с каким-то значением. Абстрактные слова, такие, как "слава",
"подвиг", "доблесть" или "святыня" были непристойны рядом с конкретными
названиями деревень".
У меня:
"Мы несли Алексея до ближайшей деревни. Там и похоронили. Собрали в
батальоне денег, сколько у кого нашлось, отдали священнику, чтобы отслужил
не один раз.
Название деревни - Мышки. От Оренбурга в ста пяти верстах".
По мнению С. Воложина, смысл этих строк тот же, что и у Хемингуэя. Но у
меня название деревни не противопоставляется выражениям патетики.
Рассказчику Леньке очень жаль убитого им по ошибке Алексея Шерапенкова,
Ленька мучается виной, он полон уважения к погибшему. Потому деревня, то,
где она расположена, запоминается навсегда. Эта память - памятник
Шерапенкову. Он, а не Павка и не Ленька, - главный герой повести.
Толкуя о моих вещах, интерпретатор там и сям предлагает выводы, которые
не следуют из текста. Берет эпизод, когда на некомплектную роту белых
устремляются толпы рабочих, вооруженных, но не обученных военному делу, и
выводит из этого, что за коммунистов было большинство населения страны. Но
есть исторические документы. Известно, что Временное правительство назначило
выборы в Учредительное собрание. Большевики, захватив 7 ноября 1917 власть,
объявили, однако же, 9 ноября о созыве Учредительного собрания в назначенный
Временным правительством срок. В ноябре-декабре 17-го по стране, уже при
власти большевиков, прошли выборы в Учредительное собрание. Вот данные,
взятые из советских источников. За большевиков отдали свои голоса 23,9%
избирателей. 40% проголосовали за эсеров, 2,3% - за меньшевиков, 4,7% - за
кадетов. Остальные проголосовали "за другие мелкобуржуазные и буржуазные
партии". То есть, если округлить: за большевиков оказалось только 24
процента! 76 процентов были против.
Однако интерпретатор, подобрав подходящую цитату нужного ему автора о
неком "массовом улучшении людей" в те годы, добавляет, что имеются в виду
массы трудящихся, "составлявших большинство населения". Извольте верить: за
коммунистов, оказывается, были все трудящиеся.
Далее в том же духе. У меня в повести "Парадокс Зенона" действуют
гимназисты, которые вступили в отряд восставших против комиссародержавия,
как тогда говорили. Повстанцы воюют с большевиками из-за того, что те
разогнали Учредительное собрание. У каждого из моих героев есть своя
программа преобразований: наивно-романтическая, невыполнимая, конечно.
Программы рождены надеждой на свободное волеизъявление людей. С. Воложин меж
тем пишет, что эти утопические мечты "неспособны" привести гимназистов "в
ряды врагов Советской России". (Ну да, коли все трудящиеся за большевиков,
то и Россия - Советская). Скажу лишь: куда еще могли привести мечты о добре,
о демократии, как не в ряды тех, кто борется за установление
парламентаризма?
Интерпретатор, неистощимый в приемах работы с текстом, обращается к
узловому моменту в моей повести "Рыбарь". Пойманные большевистские агенты,
мужчина, женщина и подросток, заперты в пакгаузе. Их ожидает допрос.
Взрослые опасаются, что подросток, который уже начал их выдавать,
"расколется" окончательно. Они душат его. В этом моменте, пишет С. Воложин,
выявилось желание автора "подгадить" той "исторической правде", что
большинство населения было за коммунистов и что оно массово улучшалось.
Вспомним "Поднятую целину", роман Шолохова, который изучался не одним
поколением в советской школе. Положительный герой коммунист Нагульнов
декларирует со страниц книги, что если надо будет для торжества новой жизни,
он сам порежет из пулеметов стариков, баб, детишек. Очевидно, это заявление
не противоречит правде о массовом улучшении людей.
И еще относительно взглядов интерпретатора. Агенты посажены в пакгауз
по инициативе Ромеева, который за белых. Начальство не поверило, что
арестованы агенты, и Ромеев запер их в пакгаузе, убежденный, что взрослые
убьют подростка и тем выдадут себя. То есть красные разведчики и их
противник друг другу не уступают, чего не желает видеть интерпретатор. Ему
нужно, чтобы красные были показаны "в улучшении", а белые теряли бы
"человеческий облик".
С. Воложин находит неправдоподобным, что в повести "Комбинации против
Хода Истории" командир отряда Пудовочкин и комиссар Костарев облечены
доверием коммунистов, хотя первый - уголовник, а второй - бывший помещик и
анархист. Интерпретатор пишет, что партия, которая с июля 17-го и до
переворота больше была в подполье, чем на легальном положении, не могла
дважды ошибиться. Но откуда взято, будто бывших помещиков и анархистов "не
пропускали" в партию? Матрос Железняков, руководивший разгоном
Учредительного собрания, - бывший анархист. Троцкий - бывший меньшевик, отец
владел поместьем. Главнокомандующий красным Восточным фронтом М.А. Муравьев,
который 10 июля 1918 изменил коммунистам, - бывший царский полковник.
Григорий Котовский - уголовник в дооктябрьском прошлом.
В июле 1920 близ Бузулука восстала дивизия Сапожкова. Сам он и весь
командный состав были людьми, проверенными партией. Так вот, комиссар
дивизии и комиссар штаба дивизии оказались заодно с ее начальником
Сапожковым. Более того: в организации восстания участвовал особый отдел.
Е.З.: Созданный вами персонаж комиссар Костарев, который называет себя
не красным, а черным, в повести "Комбинации против Хода Истории" излагает
своему собеседнику, доктору, собственную "пассионарную" теорию российского
"бунта, бессмысленного и беспощадного":
"Испанцы, англичане, французы имели периоды исторического возбуждения,
когда они устремлялись за моря, захватывали и осваивали огромные
пространства, несоизмеримые с величиной их собственных стран. Грандиозные
силы возбуждения избывались.
Русский народ таит в себе подобных сил поболее, чем указанные народы.
Русские с кремневыми ружьями прошли Аляску, поставили свои форты там, где
теперь находится Сан-Франциско. Но дальше подстерегала несообразность. За
титанами России не потянулся народ, как потянулись испанцы за своими Писарро
и Кортесом. Крепостничество, сонное состояние властей, сам косный, замкнутый
характер чиновничьей империи не дали развиться движению. Гигантские силы
стали копиться под спудом. С ними копилась и особенная непобедимая ненависть
народа к господам, к царящему порядку - ненависть, чувство мести, мука - от
того неосознанного факта, что великому народу не дали пойти достойным его
величайшим путем.
Между прочим, это смутно чувствует и российская интеллигенция, которая
так любит говорить о великом пути России - не понимая, что смотреть надо не
вперед, а назад: в эпоху, когда возможность такого пути упустили
правители...
Петр Столыпин был умницей наипервейшим, он лучше всех понимал все
<...>. Его хлопоты о переселении крестьян в Сибирь - это попытка
исполнить, пусть в крайне малом масштабе, но все-таки исполнить те задачи,
на которые предназначалась титаническая энергия России. Попытка дать выход
накопленным силам возбуждения... Но Столыпина не стало. А большевики - для
выпуска энергии - указали народу другой в известном смысле тоже грандиозный
путь".
Каковы корни этой теории?
И.Г.: В детстве я узнал от родителей, что немцам, переселявшимся в
Поволжье, со временем становилось там тесно, и они начали основывать
дочерние колонии на Южном Урале. У Данилевского написано, что в 60-е годы
XIX века российские немцы посылали своих людей уже и на Амур - присмотреть и
прикупить землю. В этой связи думалось о русских первопроходцах, проложивших
путь на Восток. Почему не возникло великое движение по этому пути?.. Я читал
приключенческие романы Густава Эмара, Майн Рида, Луи Буссенара, Генри
Райдера Хаггарда об освоении европейцами заморских земель. Отчего же в
России не появилась подобная литература о россиянах, пришедших на Дальний
Восток, на Аляску? Их дело, их фигуры не были интересны обществу, не
воодушевляли его... Мысли об этом пригодились, когда, задумав повесть, я
почувствовал, что необходим герой с "грандиозной идеей".
Но должен уточнить: повесть написана не ради этой идеи. Главное -
одержимость героя его замыслом. Человек, готовый, по его словам, обречь на
смерть миллионы людей, дабы воплотить план в жизнь, жертвует им, а заодно и
своей жизнью, которая теряет для него смысл. Жертвует, потому что его спас
от смерти симпатичный человек, наивный добряк доктор Зверянский, - и
комиссар Костарев не может, в свою очередь, не спасти его с семьей.
Е.З.: В повести "Рыбарь" ее герой Ромеев говорит: "Россия может и
немецкой, и американской быть. Она всех стран ПРОСТРАНСТВЕННЕЙ!" Дайте,
пожалуйста, комментарий этой фразе.
И.Г.: Подростком я прочитал рассказ Александра Грина "Далекий путь".
Его герой Петр Шильдеров (пожалуйста, обратите внимание на фамилию) служил
столоначальником в Казенной Палате в провинции. Однообразие службы и быта
сделало для него жизнь невыносимо унылым существованием. Бросив дом, он
пустился в скитания за границей, служил матросом, был добытчиком каучука,
болел лихорадкой и едва не умер. Потом попал в Латинскую Америку. Уже и
раньше он становился таким же, как люди, вместе с которыми ему доводилось
жить и зарабатывать на пропитание. Теперь в Андах он превратился в
проводника Диаса. Диас ведет путешествующих по опасным горным тропам,
неотличимый от других проводников. Он свой для местного люда. Ему подошла
жизнь, полная риска, жить иначе он не может.
Мне встречались люди, напоминавшие этот характер. Россияне, независимо
от их происхождения, крови, - необыкновенно восприимчивы к новому, у них
очень живое воображение, им интересно все дальнее. Писатели самых разных
стран и эпох легко обживаются в России. Своими стали Хулио Кортасар,
Сэй-Сенагон, имена можно называть и называть. Пространство русской культуры,
куда приходят новые имена, новые идеи, безгранично.
Когда мне представился герой повести "Рыбарь", я почувствовал в нем
воплощение тех черт россиянина, о которых сказал. И сами собой произнеслись
его слова о том, что Россия "всех стран пространственней!"
Е.З.: Ваш несомненный шедевр - "Сказание о Лотаре Биче". Я слышала
самые восторженные читательские реакции на эту поэму. Люди перечитывали ее
по нескольку раз подряд! Расскажите об истории создания этого произведения.
И.Г.: В детстве, еще не умея читать, я просил мать и бабушку
рассказывать мне "немецкие истории". Помню, как меня завораживало, когда мне
пели по-немецки. Хотелось знать продолжение того, о чем было в песне. От
матери я слышал, в числе других, балладу о любви девушки к баварскому
офицеру, от бабушки - о любви к цыгану: "Mein Zigeuner, mein schwarzer
Zigeuner...". Оба сюжета и им подобные, которых было множество, по моему
настоянию стали развиваться: уже в форме импровизированных повествований.
Если мать или бабушка отнекивалась, я говорил: у меня так болит нога! Когда
я слушаю, мне легче... В отличие от бабушки, мать не всегда мне верила. В
таких случаях отвечала немецкой поговоркой или анекдотом, но тут же
сдавалась и переходила к рассказу...
Моя память загружалась, что и сработало, когда в пору ранней
перестройки заговорили о возможном восстановлении нашей республики в
Поволжье. Я, живя в Кишиневе, ощутил в себе эмоциональный подъем, память
сообщила импульс воображению. Весной 1988 возникло ощущение, что на бумагу
просится баллада ли, поэма, сага - на русском языке, но немецкая по духу и
колориту. И началась работа над тем, что стало "Сказанием о Лотаре Биче".
Когда была готова часть достаточного, на мой взгляд, объема, я назвал ее
фрагментом "Сказания" и отправил в Саратов, в редакцию журнала "Волга".
Тогда вовсю открывали "белые пятна", и почему было не взять это за пример? В
письме в редакцию я сообщил, что мой прадедушка собирал фольклор немцев
Поволжья, и я перевел отрывок из сохранившихся записей. Впоследствии я
"приращивал" продолжение, но уже не называл это переводом.
Е.З.: "Сказание" не перестает восхищать своей народной строкой. Это
некая "стилизация под стилизацию": Вы создаете оригинальное произведение, но
стилизуете его под фольклор. Указываете на источник - переводы фольклора
поволжских немцев с наречия платт-дайч, но потом признаете это
мистификацией, литературным маневром. Однако, несмотря на мистификацию,
фольклорные элементы в "Сказании о Лотаре Биче" все же встречаются. От своих
матери и бабушки вы слышали народные легенды на платт-дайч. Какие-нибудь
сюжеты, детали, имена из этих легенд воссозданы в "Сказании о Лотаре Биче"?
И.Г.: Мать и бабушка произносили именно "платт-дайч", а не
"платт-дойч". Относительно фольклорных элементов. В историях, которые я
слушал, присутствовали седовласый толстяк и коварная красотка. У меня они -
Фердинанд и Хельга. Ради интереса я представлял их себе существами из
потустороннего мира, принимающими человеческий облик. В "Сказании"
фигурирует ревнивый муж, который, уезжая по делу, нанял художника, чтобы тот
разрисовал лошадками тело молодой жены. Это из анекдота, его мне по-немецки
рассказала мать. В нескольких историях появлялась хорошенькая ветреная
госпожа Лизелотте (у меня она - Лизелотта). Образ матери моего героя
несчастной Лотты отчасти навеян поговоркой: "Goettin, Goettin, sprach
Lottin, sieben Kinder und kein Mann!".
Е.З.: Корни характера и художественной "биографии" главного героя,
очевидно, не из фольклора?
И.Г.: На характер Лотаря Биче некоторым образом "повлиял" черный цыган
из баллады, которую мне пела бабушка. Лотарь - родственник и Тиля
Уленшпигеля (кстати, Шарль де Костер взял этот образ из фольклора). Но Тиль
не колдует. А Лотарь бывает сильнее обыкновенных людей, волшебный дар,
например, помогает ему превзойти искусного художника, защитить возлюбленную
от ревнивца. Но Лотарь Биче не всемогущ, ему тоже приходится страдать. Мне
кажется, такой он интереснее.
Е.З.: Широко ли издан фольклор немцев Поволжья? Какие сборники самые
известные?
И.Г.: Увы, читать фольклор немцев Поволжья мне не доводилось.
Е.З.: Откуда пришло само это имя?
И.Г.: Фамилию Биче носил мой друг детства. Я посмотрел в словаре, что
она означает, - и это вполне подошло для "Сказания".
Е.З.: Bitsche - деревянная чаша с крышкой. Вы переводите для русского
читателя прозвание Лотаря, доставшееся ему от воспитавшей его ведьмы,
"горбатой Биче". Насколько знаково это имя?
И.Г.: Я представлял старуху-ведьму, склонившуюся над деревянной,
почерневшей от времени чашей с колдовским зельем. Стоит приподнять крышку -
и с легким парком начинает распространяться неведомый пленительный аромат...
Лотарь по прозванию Биче наделен даром очаровывать.
Е.З.: Имена любви многолики, как и само это вечное чувство. Вы подняли
фольклорные истоки любви. Но у вас есть произведения, в которых любовь
показана в современных условиях - "Близнецы в мимолетности", "Страсти по
Матфею", "Гримаска под пиковую точку"...
И.Г.: У моих героинь есть реальные прототипы. Я хорошо знал этих
женщин, ими невозможно было не восхищаться. Судьбы их складывались
несчастливо, но как самоотверженно они приходили на помощь!
Е.З.: В вашем рассказе "Страсти по Матфею" есть удивительная притча:
"Жил-был кузнец, молодой, сильный. Однажды в лунную ночь к его кузнице
подскакала юная всадница, потребовала подковать ее лошадь. Кузнец восхитился
девой и принялся умолять, чтобы стала его возлюбленной. "Я - дочь Богини
Луны, - заявила та, - и если снизойду до тебя, ты понесешь наказание!"
Кузнец вскричал: "Если меня не ждут смерть или телесные муки, я согласен!"
Наездница снизошла...
Когда потом она вскочила на коня, молодец спросил, явится ли она к нему
еще? "Жди!" - крикнула дева и ускакала.
А поутру случилось... Кузнец взял клещами подкову, и вдруг та сделалась
идеально круглой. Столь круглой, что не пришлась по копыту.
С той поры так делалось всегда. У него перестали ковать лошадей. Он
начал голодать, как вновь прискакала всадница. Кузнец страстно обнял ее.
"Тебе нравятся мои подковы? - спросила она. - Ты счастлив наказанием?"
- Счастлив-то счастлив, - отвечал он, - да было бы чем добывать пропитание".
-
"Ну, это просто! - улыбнулась дева. - Один мой поцелуй - и тебе никогда
не придется думать о хлебе".
"Тогда люди скажут - я живу воровством..."
И был ему ответ:
"А я могу полюбить и вора!"
Эта притча - предмет вашей авторской фантазии? Какие смыслы и подсмыслы
заложены в этой притче?
И.Г.: Притча придумана мной, чтобы глубже высветить характер героя и
сделать этот образ типом. Героиня, рассказавшая притчу, не задумывается, что
та соотносима с ее другом. А он это понял. Большего сказать не могу - иначе
рассказ будет мертв. Читатель, размышляя, сам увидит то, что видно не сразу.
Е.З.: О каких талантливых иллюстраторах ваших произведений вы бы хотели
упомянуть?
И.Г.: Мою первую книгу "Русский эротический сказ" отлично
проиллюстрировал молдавский художник Михаил Бруня. Выразительность его
рисунков усиливает настроение жизнелюбия, которое я постарался отобразить.
Дух другой моей книги, переведенной на немецкий, верно и с большой силой
проникновения передал Христиан Ромаккер. Мне очень нравятся иллюстрации Юрия
Диденко, живущего в Ганновере. В мастерских рисунках много динамики, ею
подчеркивается напряженность сюжета. Превосходны работы Тамары Ивановой,
выпускницы Московского полиграфического института. В работах прослеживается
влияние русского супрематизма (Малевич) в симбиозе с западноевропейским
оп-артом (Виктор Васарели) и поздней графикой Арт-деко. Тамара -
профессионал в книжной и компьютерной графике, в области создания книг -
художественных объектов.
Е.З.: Игорь, с какими писателями из России и других стран СНГ вы
сохраняете тесные контакты?
И.Г.: С начала 80-х я дружу с московским писателем Вардваном
Варткесовичем Варжапетяном, автором прекрасных романов об Омаре Хайяме,
Франсуа Вийоне, Григоре Нарекаци и многих других книг. Столько же лет длится
моя дружба с молдавским писателем, доктором искусствоведения Константином
Борисовичем Шишканом. В 80-е годы, будучи главным редактором журнала
"Кодры", он организовал при нем литературную мастерскую, я там занимался. В
1986-м Константин Борисович опубликовал в журнале мою повесть "Это я -
Елена!".
Е.З.: Как вы относитесь к современной немецкой литературе? Какие
немецкие (германские) писатели 1990-2000 гг. сейчас особенно популярны и
читаемы?
И.Г.: По-прежнему популярен Гюнтер Грасс. Публика любит Владимира
Каминера, его книги расходятся большими тиражами, он признан видным
представителем германской литературы. Не знаю, насколько популярен Бернхард
Шлинк, но от его романа "Чтец" я в восторге. Неплохи книги молодых авторов
Рикарды Юнге "Никакой чужой страны", Бернхарда Келлера "Игра во тьме".
Е.З.: Стал ли Берлин для вас второй (может, третьей?) родиной?
И.Г.: Именно третьей. Второй родиной была Молдавия. Там я женился, там
у нас родилась дочь. В Молдавии после 1986 меня часто публиковали в
журналах, в альманахах, в коллективных сборниках. О вышедшей там первой
книге я уже сказал. Я переводил по подстрочнику стихи молдавских поэтов
Петру Заднипру, Василе Галайку, Лидии Унгуряну и других, состоял в
Ассоциации русских литераторов, там было замечательно интересно. Уезжая,
думал: а что будет в Германии? Встреча с Берлином неизгладима в памяти.
Здесь необыкновенно тепло отнеслись ко мне, к моей семье. Общество друзей
Московского университета устроило мою встречу с читателями. Издательство
"Volk und Welt", существовавшее до 1999 года, предложило издать книгу. Сама
атмосфера Берлина как-то очень подошла мне. Здесь я и моя семья - у себя
дома. Дочь окончила частную гимназию, войдя в пятерку лучших, и поступила во
Freie Universitратурным центром.
Соприкасаетесь ли вы с немецкими литераторами Берлина? Принимают ли
российско-немецкие писатели активное участие в литературной жизни столицы
Германии?
И.Г.: Мне известны несколько объединений российско-немецких авторов в
Берлине, но не берусь судить, насколько активно их участие в литературной
жизни столицы. Немецких же литераторов я знаю по "Берлинскому литературному
коллоквиуму", вижу их в литературных кафе.
Е.З.: Такие широкоизвестные литературные организации, как "Берлинский
литературный коллоквиум", обладающий своим фондом и собственной виллой на
берегу Ванзее, как-то способствуют развитию литературы руссланддойче или
нет?
И.Г.: Я более десяти лет состою в "Берлинском литературном
коллоквиуме", но не помню, чтобы там проходили встречи с российско-немецкими
литераторами. Не исключено, что я мог пропустить встречи.
Е.З.: Наблюдается ли еще противостояние восточного и западного
литературного Берлина?
И.Г.: Думаю, что противостояния ныне нет. Это, к примеру, следует из
книги Роланда Бербига о неофициальных контактах писателей Западного и
Восточного Берлина. Автор, рассматривая 16-летний период после падения
стены, опирается на многочисленные высказывания, интервью таких писателей,
как Криста и Герхард Вольф, Гюнтер Грасс и таких, как Андреас Коциоль,
Габриэла Штетцер.
Е.З.: Есть ли в Берлине уголок, который напоминает вам Россию или
Молдавию?
И.Г.: В Берлине несколько озер, отдельные особенно живописны. Одно,
совсем небольшое, Плетцензее, напоминает мне окруженное лесопарком озеро в
Кишиневе, в районе Боюкань.
Е.З.: Стал ли Берлин предметом вашего изображения?
И.Г.: Я рассказал, как в юности ездил с другом по южноуральским
деревням. И теперь у меня есть друг, коренной немец, с которым мы ездим по
земле Бранденбург и соседним землям. Чувствую, что скоро у меня накопится
достаточно впечатлений, чтобы начать писать для русской публики о
современной Германии и, в частности, о Берлине.
Е.З.: Игорь, вы - российский немец. В рецензии А. Кучаева на ваши
повести о гражданской войне вы представлены как "русский немецкий писатель".
Русско-немецкое двуединство сквозит во многих ваших произведениях...
Считаете ли вы российских немцев самостоятельным этносом, возникшим под
влиянием истории?
И.Г.: У меня нет в этом сомнений.
Е.З.: Константы вашей жизненной и творческой позиции?
И.Г.: Неприятие всякого рода упрощений и обобщений. Скепсис по
отношению к официозу. Постоянство иронического взгляда, в том числе на
самого себя. Максимум требований к тому, что пишешь. Стремление населять
духовное пространство интересными героями.
Интервью опубликовано в литературном журнале "Имена любви" (Союз
писателей Москвы), N 8-9, сентябрь-октябрь 2005.