Страница:
— Теперь ты знаешь уже, кто был старшиной присяжных в этом ужасном деле! Это был Пети-Лендрю, нотариус герцога де Жерси…
— Тот самый, который был зарезан в эту ночь?
— Да тот, который уплатил в эту ночь свой старый долг!
— Ты сказал: уплатил долг?
— Как, ты не понимаешь?
— Признаюсь, нет!
— Так вот, прими во внимание эти странные совпадения и объясни их себе, если сможешь. Фроле, о котором я тебе еще не говорил, велел арестовать Карла и Эрнеста Дютэйля по жалобе Трэнкара, хотя хорошо знал их невиновность и мог бы дать им возможность скрыться, сегодня ночью он убит при помощи кинжала, на клинке которого выгравировано слово vendetta, т. е. месть, это — раз… Трэнкар — главный виновник их судебного преследования, и он погиб в эту ночь точно таким образом, на кинжале тоже слово vendetta, это — два!.. Нотариус Пети-Лендрю, склонивший колеблющихся присяжных в пользу обвинения, и он подвергся той же участи, все с помощью кинжала, опять с тем же словом vendetta, это — три!..
Де Марсэ два раза председательствует в суде, выказывает возмутительное пристрастие, хотя никто так не был убежден в невиновности молодых людей, как он, и, если ему удалось пока избежать удара такого же кинжала, то, может быть, только потому» что ему предоставили выбор или убить Фроле, или быть самому четвертой жертвой, и у него исчез сын при таких обстоятельствах, что, можно подумать, он его никогда больше не увидит. Но, как я уже говорил тебе, это еще не все: я боюсь, как бы очередь не дошла до присяжных и всех, кто был замешан в этом несчастном деле! Но кому принадлежит эта карающая рука? Кто указывает ей жертвы? Это дело нашей чести, Гертлю, открыть ее, и я ужасно боюсь, что в один прекрасный день мы окажемся лицом к лицу с моим братом и Эрнестом Дютэйлем, и тогда, что нам делать, мой старый друг? Нам, представителям общественного правосудия, хотя и одностороннего, и всегда готового склониться перед сильными мира сего… Когда мы столкнемся с судом совести, представители которого потребуют в свою очередь отчета за свой позор у тех негодяев, которые уничтожили их благосостояние, семью и честное имя? Ведь, я тебе забыл сказать об ужасных последствиях приговора суда. Мой отец и мать умерли с горя…
Здесь голос Люса дрогнул, и громкие рыдания показали Гертлю, до какой степени сильны были страдания этого сурового полицейского при воспоминании об этих печальных событиях.
После некоторого перерыва Люс продолжал:
«Бедный Карлик! Мы так любили его… Однако, как ни тяжело вспоминать прошедшее, нужно, чтобы ты знал все, мой дорогой друг, чтобы поддержал меня, посоветовал, ибо я сам в эти несколько часов вижу все время лишь одно — месть, vendetta! vendetta!.. Это слово огненными буквами сверкает перед моими глазами, и я двадцать раз готов был уйти из префектуры и сделаться разбойником, чтобы мстить за своих родных. Знаешь ли, что после отъезда ее мужа в Кайенну, Фанни, жену моего бедного брата, уже никто более не видел? Что сталось с ней и ее маленькой Шарлоттой, дочерью, которой было лет шесть-семь тогда?.. Она осталась без всяких средств, так как правосудие отняло у нее все, что она имела.
Она была чересчур честна, чтобы пасть, и не могла просить милостыню… Боже мой, Боже мой! Что-то стало с ней? Может быть, она в смерти искала покоя и забвения! »
— Все это ужасно, — сказал бравый Гертлю, которого с некоторых пор одолевали слезы, — но вы мне еще не сказали, что же стало с вашим братом и Дютэйлем!
— Почему ты не говоришь по-прежнему на ты… Мое новое назначение ничего ведь не изменило в моих чувствах… Я и сам этого не знаю. Когда я кончил читать письма, которые принес мне матрос, и убедился в невиновности обоих несчастных, то понял: чтобы быть им полезным, не следовало, чтобы кто-нибудь мог подозревать в Кайенне о той связи, которая существовала между нами… Я написал длинное письмо с двойственный смыслом, но про которое я знал, что оно будет как следует понято Карлом, и передал его тому же самому славному матросу, который взялся передать его по назначению, а на другой день я сказался больным, чтобы не принимать партии, так как первое свидание на глазах посторонних было бы чересчур тяжело.
Не стоит рассказывать тебе про нашу жизнь в Кайенне, время идет, и нам нужно принять решение еще до наступления дня. Де Вержен ждет нас, и мы не можем больше откладывать это свидание с ним… Я остановлюсь только на одном интересном для тебя обстоятельстве, на бегстве Карла и его шурина.
— Как! Они смогли бежать?
— Менее, чем через год после их приезда в Кайенну, благодаря их покровителю — банкиру, который поклялся освободить их от ужасной жизни в остроге, им удалось вступить в сношения со всем персоналом, на который было возложено наблюдение за каторжниками… Ах! С деньгами все возможно! Банкир Р… написал своему поверенному в Кайенне, который скупал для его фирмы золото в слитках и серебро с приисков, ничего не жалеть, лишь бы выручить арестантов из их тяжелого положения. Что касается способов и средств на это, он предоставил ему полную свободу действий, открыв безграничный кредит. Карл и его товарищ скоро заметили действие этого высокого покровительства: через тех же своих сторожей они получали все, что только хотели, и дело не обошлось, конечно, без того, чтобы и сам начальник острога не старался облегчить их положение. Еще не прошло и шести месяцев, как с них велено было снять кандалы и отправить на работу на плантации. С этого момента их бегство являлось только вопросом времени.
Однажды вечером они получили уведомление, что должны прийти в эту же ночь на берег, чуть ниже острова Привета, где их ждала паровая шлюпка, которая отвезла их на небольшой пароход, специально для них зафрахтованный в Нью-Йорке и которому было дано приказание высадить их, где они захотят. В случае, если бы они не возвратились в Европу, командир судна должен был им передать чек на сто тысяч франков, оплачиваемый по предъявлении в любом из банков всего света.
Спустя некоторое время я узнал от одного купца в Кайенне, что они отправились в Австралию, и с тех пор я уже больше не слыхал о них… Это было двенадцать лет тому назад. Я сам потом вернулся в Париж. Это долгое молчание заставило меня в конце концов думать, что он умер, ибо Карл чересчур сильно любил меня, чтобы оставить в полной неизвестности относительно себя, к тому же он мог, совершенно не подвергаясь опасности писать мне в Париж. Но вот это тройное убийство в одну ночь и исчезновение Поля де Марсэ, в чем мне не трудно было признать его соучастие, показывают, что за эти десять лет у них было все подготовлено для мщения! И час мести пробил! Теперь я понимаю молчание Карла: взяв на себя роль мстителя, он и его шурин вступали в борьбу с обществом, которое будет, конечно, защищаться, и он не хотел навлечь на меня то ужасное преследование, которому они могли бы подвергнуться, если бы были пойманы… Они поставили на карту свою жизнь, но Карл вовсе не хотел рисковать моей.
Вот, мой старый друг, та ужасная тайна, которая давила меня, и которую мне нужно было поверить тебе, теперь мне, должно быть, будет легче, так как я могу уже свободно говорить с тобой об этом. Ты видишь, в каком ужасном положении я нахожусь. Что делать и как примирить требования, исходящие из моего служебного положения, с одной стороны, и привязанности — с другой… Словом, могу ли я оставаться начальником полиции общественной безопасности, когда знаю виновников трех убийств, или, по крайней мере, думаю, что знаю, и когда долг требует, чтобы я их предал в руки правосудия.
— Какого? — спросил старый Гертлю. — Не ты ли сам доказал мне минуту назад, что есть два правосудия: то, которое всегда к услугам герцога де Жерси, Трэнкара и других власть имеющих негодяев, которые ставят ни во что честь и жизнь других людей, когда дело идет о том, чтобы прикрыть собственные злоупотребления и воровство. И другое правосудие, порожденное возмущенной совестью всех честных людей, которые в конце концов сами отправляют функции суда, раз они не могут легальным путем сделать это по отношению к подобным подлецам! Что касается меня, Люс, то мой выбор уже сделан: я стою за честных людей и должен тебе сказать, что употреблю все силы, которыми располагаю, благодаря своему новому назначению, на то, чтобы защитить твоего брата и его товарища от последствий их собственных неосторожностей, а для того, чтобы тебе не, нужно было вмешиваться в это дело, я сам буду сбивать наших агентов со всякого следа, по которому можно было бы дойти и до Карла Лефевра, и до Эрнеста Дютэиля…
— Как! Ты так рассуждаешь и сделаешь это? — вскричал Люс, растроганный до слез подобным доказательством преданности старого полицейского.
— А почему бы и нет, Л юс? — отвечал Гертлю. — Мы — старые служаки, видавшие всякие виды, и зря болтать нам уже не след. Что касается меня, то я здесь вижу только невинно осужденных, твоего отца и мать, умерших от горя, твою невестку, пропавшую вместе с дочерью и оставшуюся без хлеба и без пристанища, и я в этом случае не на стороне правосудия, раболепствующего перед сильными, перед герцогами де Жерси и Трэнкарами. Я стою за правосудие независимое и справедливое, то, которое всецело на стороне твоей семьи и многочисленных жертв, принесенных этими негодяями в угоду своему честолюбию и желанию скрыть свои собственные преступления… Так, решено — мы составим контрполицию и будем выслеживать наших собственных агентов.
— Для этого нужно преодолеть немало затруднений. В высших сферах будут возмущены этим рядом преступлений, совершенных в одну ночь и, при отрицательном результате розысков, может случиться, что де Вер жен будет смещен с должности в сорок восемь часов, а это чрезвычайно осложнит дело.
— Каким образом?
— Эго тайна, которую он не мог мне доверить, но, судя по тем намекам, которые он высказал, я понял, что он находится, хотя и по другим причинам, но в положении весьма близком к нашему, так, как старается свести на нет расследование, предпринятое по приказанию главного прокурора и результаты которого могут повести за собой позор дл одной из самых старинных фамилий нашего аристократического предместья.
— Вот было бы ловко, если бы это дело имело связь с нашим!
— Я, как и ты, предчувствую это… Последние двадцать четыре часа мы живем в атмосфере каких-то тайн, которые совершенно сбили нас с пути, мне же нужно лишь вот что: спасти моего брата и Дютэйля от того ужасного положения, в которое они сами себя поставили, так как, что бы мы там ни говорили, не, ведь, все-таки мы живем в правильно организованном обществе, которое не допускает мести, и, если они попадутся, то эшафот для них неизбежен… И спасти также де Вержена, который дал мне понять, что вопрос о продолжении его службы в префектуре для него почти что вопрос жизни или смерти… А эти три преступления настолько важны как по социальному положению жертв, так и по той обстановке, в которой они совершены, что, если мы не примемся за розыски, то это сделают другие раньше нас, мы не найдем преступников, — другие их найдут. Раз, дело будет направлено к расследованию, — а это случится сегодня, даже ранее наступления полудня, — то они минуют на судебный следователь будет поступать, как ему вздумаете, возьмет помощников, с которыми он обыкновенно работа с и к которым питает доверие и, если он обратится не к нам, то мы будем не в состоянии изменить ход следствия.
— Если, — продолжал размышлять Гертлю, — тождественность оружия во всех трех случаях и это проклятое слово vendetta, повторяющееся на каждом клинке, заставят понять прокурорский надзор, что удар нанесен одной и той же рукой, то могут передать все три дела в руки одного и того же судебного исполнителя. И это представляет собою обстоятельство исключительной важности. Не будь этой досадной подробности, каждое дело было бы передано отдельному следователю, что так запутало бы всю эту историю, что нам не стоило бы почти никакого труда сделать так, чтобы в ней совершенно невозможно было разобраться.
— Будем молиться Богу, чтобы дело не попало в руки судебного следователя Гильоме! У этого есть чутье, верный взгляд, расстраивающий все наши расчеты, часто, благодаря его гениальной способности все предугадывать, его ожидал успех там, где всякий другой бы несомненно проиграл дело.
— Нужно прежде всего, я думаю, найти твоего брата и заставить его покинуть Францию сейчас же, вместе с его шурином. Беглые каторжники, пришедшие с целью убить своих обвинителей и судей, — дело слишком ясное… Обеспечив себя с этой стороны, мы могли бы тогда действовать более свободно.
Во время этого разговора Люс, уже несколько минут перелистывающий машинально бумаги, которые Фроле собрал по делу Поля де Марсэ, вдруг неожиданно вскрикнул:
— Вне всяких сомнений, это он!
— О ком ты говоришь? — спросил Гертлю.
— Слушай, — ответил Люс и стал читать:
Копия записки, адресованной мной господину де Марсэ — отцу.
«Вы понимаете всю важность этого дела: подлог коммерческих документов пахнет судом для вашего сына. Вы видите, что я сжигаю свои корабли и не боюсь поставить точку над i. Влияние герцога де Жерси легко может доставить пост члена Государственного Совета. Сегодня вечером, ровно в полночь, жду вас в своем кабинете в префектуре, с готовым назначением… Готовым! »
Подпись: Фроле.
— Что бы это могло значить?
— Не перебивай, слушай конец! — и Люс продолжал читать:
«Милостивый Государь! Это называется прямо пристать с ножом к горлу… Сегодня вечером, ровно в полночь, я буду в вашем кабинете, в префектуре, благоволите удалить ваших людей, дабы никто не мог подозревать о той постыдной сделке, которую вы заставляете принять меня… Вы видите, что и я также не боюсь слов в своем ответе к вам, но не вздумайте дурачить меня и оставить ваше оружие при себе: чтобы все было готово, как вы сами сказали. Доведенный до крайности, я не остановлюсь ни перед каким скандалом».
Подпись: де Марсэ.
— Понимаешь теперь, — сказал Люс, окончив чтение, — как эти два письма освещают все положение? Поль де Марсэ стоит своему отцу от ста пятидесяти до двухсот тысяч франков в год, но и этого ему мало. И он очутился в тисках своих кредиторов. Можешь себе представить эффект, который произвел бы иск в суде, возбужденный против заместителя главного прокурора, и у него появляется мысль сделать маленький подлог. Жалоба была подана Фроле, как это часто делают люди, которые не знают, в какое судебное учреждение следует обратиться в подобном случае, а этот последний, обрадовавшись случаю, велел передать ему документы, чтобы заставить отца уплатить. Извещенный об этом отец отдал и на этот раз все, что у него было. Фроле, естественно, заявил де Марсэ, что тот получит документы только в обмен на приказ о назначении членом Государственного Совета, составленный в надлежащей форме на его имя. Вчера утром, при докладе, бедный Фроле, сказал мне, потирая руки: «На этот раз дело в шляпе, и, если у тебя есть протекция, чтобы ее пустить в ход и занять мое место, теперь самое время».
Так вот, надо думать, что или герцогу де Жерси надоело все это, или его могущество оказалось не настолько велико, чтобы предоставить полицейскому кресло члена Государственного Совета, во всяком случае, де Марсэ явился на свидание, не имея в кармане бумаги о назначении. Что затем произошло? Я вижу эту сцену, как будто там присутствовал. Старый советник, готовый отдать жизнь за своего беспутного сына, просил, умолял Фроле, но тот оставался непоколебим: он вбил себе в голову надеть расшитый фрак члена Совета и ни за что в мире не хотел упустить этого случая. Но вот, устав просить и кланяться полицейскому, старик встает. Он пришел к Фроле тоже с определенным решением: он стал в свою очередь грозить. «Хорошо, пусть подадут в суд на моего сына, но и у него есть письмо начальника полиции безопасности, и через пять минут он велит его арестовать за шантаж, для чего ему стоит только пойти к де Вержену, его зятю». Я легко представляю себе, как при-этих словах, Фроле заметил ему насмешливым тоном:
— Ну, что же, идите, мой дорогой, я вас не задерживаю более!
И это был смертный приговор самому себе.
Старик поднялся, мрачный, решительный и всадил кинжал. Он сделался убийцей, отстаивая честь, потом, завладев векселем, стал вором ради своего сына!
— Знаешь, Люс, — сказал Гертлю, с восторгом глядя на него, — ты мог бы быть хорошим адвокатом! Ты произнес всю эту тираду, как заправский адвокат.
— Спасибо за комплимент, старый приятель… Ты видишь, что настоящий убийца Фроле в наших руках, при этих письмах и показаниях относительно бриллианта самые упрямые присяжные не поколебались бы осудить его. Но тут еще одно обстоятельство, которое я не могу понять: это детальное сходство кинжала, которым он действовал с теми, которыми были в эту ночь убиты другие жертвы!
— Может быть, случай!
— Нет, при случае не может быть такого полного сходства: тот же клинок, та же ручка, то же выгравированное слово vendetta и особенно эта бороздка, в которой я нашел присутствие кураре, этого ужасного тропического яда. Если принимать во внимание только сходство оружия и обстоятельства, сопровождавшие совершенные преступления, то — здесь легко угадать месть со стороны некоторой группы лиц, а уж жертвы заставляют меня немедленно вспомнить о своем брате и Эрнесте Дютэйле. Но чего я не могу понять, так это того, что де Марсэ причастен к этой компании, что у него оказывается кинжал, который, несомненно, сделан во Франции. Может быть, когда мы узнаем, как говорят, тайну этого преступления, то увидим в этом обстоятельстве косвенное влияние Карла и его шурина, но в настоящее время никакие рассуждения не могут нам предугадать истину.
— Несомненно, что де Марсэ — убийца Фроле. В случае, если нам понадобится нанести решительный удар, чтобы выручить твоего брата, арестованного в один прекрасный день, несмотря на все мои усилия разогнать тучи, собирающиеся над его головой, мы можем воспользоваться этими документами, чтобы нам, в свою очередь, сказать господину де Марсэ: приготовьтесь…
— Нет, мой бедный Гертлю, остановимся лучше только на том наблюдении, которое мы собираемся организовать. В твои-то годы, ты еще питаешься иллюзиями! Что такое, в сущности, агенты полиции?.. Простое орудие… Нас заставят передать документы в руки следствия, и они исчезнут в ту же ночь, а игра будет проиграна.
— Ты думаешь, что он осмелится обойти нас подобным образом!
— Мы только сделаем предположение, что он побывает у главного прокурора, женатого на второй его дочери, потом снова придет к де Вержену, мужу его старшей дочери, и все будет так, как я только что говорил.
— Почему же он не действовал подобным образом и по отношению к Фроле?
— Но, наивный ты человек, ведь случай вовсе не один и тот же как для одного, так и для другого его зятя, ни тот, ни другой из них не осмелился бы припрятать вексель. Кроме Фроле, который кричал бы об этом, как сумасшедший, пришлось бы считаться еще с собственником этого фальшивого документа, которого нельзя было бы заставить молчать, как первого. Легко потушить дело среди чиновников, но раз в него замешан буржуа, это уже дело совсем другого рода… Поверь мне, Гертлю! Будем наблюдать за моим братом и его родственником и охранять их, ибо у них никого, кроме нас, нет, кто бы помешал им сложить рано или поздно свои головы на Рокетской площади.
— Постой, Люс, одна мысль!
— Посмотрим!
— Что ты по возвращении скажешь твоему патрону?
— Господину де Вержену?
— Да! Ведь, мы все в том же положении, как и были при выходе из префектуры… то, что мы узнали, невозможно доверить ему!
— Ты прав, то, что мы знаем, существует только дня нас, но я поклялся господину де Вержену, что он не уйдет со службы в префектуре, и я должен сдержать свое слово.
— Есть ли еще какие другие причины. , угрожающие его служебному положению?
— Нет, но и этого достаточно! Ты знаешь нашу прессу, и как легко воспламеняется общественное мнение, патрон не ошибся на этот счет! Ты увидишь, какой эффект произведет сообщение о трех убийствах, совершенных в эту ночь, из коих одно даже в здании префектуры, и об исчезновении одного из судей, когда полиция должна будет признаться, что она не могла задержать ни одного из преступников. Прибавь еще к этому разглагольствования репортеров и нападки со стороны газет на Парижскую безопасность*note 2
«Уже давно мы стараемся с той воздержанностью, в которой нам нельзя отказать, обратить внимание правительства на то скверное направление, которое занесено в различные службы полицейской префектуры, события последних дней еще раз показывают, что мы были правы… и т. д. ». Ты знаешь продолжение. Это будет один общий крик всего Парижа, и ты хочешь, чтобы полицейский префект устоял перед ним? Это значит, что, если к восьми часам утра нельзя будет послать во все газеты сообщение такого содержания: «Убийцы в тюрьме», то министр внутренних дел, чтобы спасти свое собственное положение, даст отставку де Вержену, сказав ему: «То, что я теперь делаю, мой дорогой друг, не имеет никакого здравого смысла, но необходимо удовлетворить требование общественного мнения». А новый префект, в свою очередь, не замедлит назначить нового начальника полиции безопасности, чтобы про него могли сказать: «Вот, наконец, настоящий префект: такой и нужен во главе полиции». Все это будет ужасно глупо и не продвинет дела розыска виновных, но это успокоит Жака Бонома*note 3, который, ложась вечером спать, скажет своей жене: «Если эту полицию не чистить время от времени… » — В таком случае, дело де Вержена проиграно?
— Да, если мы не придем к нему на помощь.
— Что же ты думаешь делать?
— Абсолютно ничего не знаю… Мы назначили свидание в половине восьмого утра, чтобы дать мне время поразмыслить, но, признаюсь, я не вижу никакого выхода из этого положения.
— Но, ведь, ты заявил, что у тебя явилась какая-то мысль?
— Или, вернее, сказать, средство найти эту мысль!
— Ну, посмотрим это средство.
— Что, если мы пойдем посоветоваться с человеком, который в продолжение двадцати пяти лет был настоящим министром полиции во Франции, от которого ничто не могло скрыться, ни заговоры, ни преступления, ни убийцы, к нашему старому патрону, наконец, Жаку Лорану, под начальством коего мы и начали свою службу?!
— Ты прав, тысячу раз прав! — воскликнул Люс, — только он может вывести нас из этого положения! Как это я раньше не подумал об этом… Мы здесь теряли понапрасну золотое время.
— Утешься, пожалуйста, прежде всего, было бы недурно, чтобы ты ввел меня заранее в курс всего этого дела, чтобы я не очутился в ложном положении при нем, а затем, хоть он и сохранил свою привычку и в отставке вставать рано, не можем же мы идти к нему ночью.
— Который теперь час?
— Четыре часа утра!
— У нас в распоряжении еще три с половиной часа, этого достаточно, чтоб найти средство защиты в нашем положении, если только это, вообще, возможно… Идем на улицу Лепик.
Несколько минут спустя, оба полицейских чиновника, дрожа от холода, направились к высотам Монмартра. Там одиноко жил, лишь со своей старой экономкой, бывший начальник полиции безопасности Жак Лоран, уже восьмидесятилетний старик, два поколения удивлявший всю Европу своими подвигами и служивший при четырех правлениях: Реставрации, Июльской монархии, Республики и Империи. Про него ходили разные легенды, и его мемуары, если бы он только захотел их написать, дали бы всю закулисную историю первой половины текущего*note 4 столетия. Однажды Австрийское посольство в Париже получило от своего правительства уведомление, что четыре преступника составили заговор против жизни императора Франца и скрываются во французской столице. Полицию тотчас же предупредили, и четыре дня спустя Жак Лоран писал в Австрийское посольство уведомление следующего содержания: «Четыре лица, о которых идет речь, никогда не уезжали из Вены, они скрываются в погребе привратниками третьего дома с левой стороны улицы Иолифа и должны будут стрелять в императора, когда он отправится в кафедральный собор в день памяти императрицы Марии Терезии». По проверке оказалось, что все сведения пунктуально точны, и четыре заговорщика были схвачены в тот момент, когда они снаряжали свою адскую машину, которая должна была стрелять в императорский поезд через отдушину в подвале. В другой раз какой-то чиновник из английского банка украл, как предполагали, гравировальную доску для печатания банковских билетов по сто фунтов стерлингов и различные печати для накладывания подписей. Он мог их держать у себя лишь с субботы до утра понедельника. Но этого времени ему было достаточно, чтобы сделать отпечатки настолько совершенные, что подделку билетов заметили лишь через несколько лет потому, что эта доска была изъята советом банка, и все билеты, поступавшие в банк, больше в обращение не пускались. Через некоторое время с удивлением заметили, что билетов этой серии поступило в четыре раза больше, нежели было их пущено в обращение. Это удивление еще более увеличилось, когда пришлось сознаться, что невозможно отличить фальшивые билеты от настоящих. Стали, не без основания, подозревать одного из высших чиновников, однако, после самых тщательных розысков, открыть виновного оказалось невозможным. Отчаявшись и не надеясь более на успех английской полиции, банк обратился в полицейскую префектуру в Париже с просьбой произвести, в свою очередь, расследование, так как было выдвинуто предположение, что преступники скрылись во Францию. Жак Лоран поехал в Лондон инкогнито и условился с советом банка о тех мерах, которые следовало предпринять. Дело велось секретно. Лоран посоветовал, наоборот, сообщить номера билетов во все меняльные лавки через посредство газет, возбудить как можно больше шуму по поводу этого дела, затем сделать так, как будто им совсем перестали заниматься. За несколько дней до этого старый еврей в восточном костюме открыл лавку на одной из улиц предместья, пользовавшихся самой худой славой. «Размен всякого рода денег. Покупка золота и серебра в слитках. Всевозможные старинные и редкие вещи».
— Тот самый, который был зарезан в эту ночь?
— Да тот, который уплатил в эту ночь свой старый долг!
— Ты сказал: уплатил долг?
— Как, ты не понимаешь?
— Признаюсь, нет!
— Так вот, прими во внимание эти странные совпадения и объясни их себе, если сможешь. Фроле, о котором я тебе еще не говорил, велел арестовать Карла и Эрнеста Дютэйля по жалобе Трэнкара, хотя хорошо знал их невиновность и мог бы дать им возможность скрыться, сегодня ночью он убит при помощи кинжала, на клинке которого выгравировано слово vendetta, т. е. месть, это — раз… Трэнкар — главный виновник их судебного преследования, и он погиб в эту ночь точно таким образом, на кинжале тоже слово vendetta, это — два!.. Нотариус Пети-Лендрю, склонивший колеблющихся присяжных в пользу обвинения, и он подвергся той же участи, все с помощью кинжала, опять с тем же словом vendetta, это — три!..
Де Марсэ два раза председательствует в суде, выказывает возмутительное пристрастие, хотя никто так не был убежден в невиновности молодых людей, как он, и, если ему удалось пока избежать удара такого же кинжала, то, может быть, только потому» что ему предоставили выбор или убить Фроле, или быть самому четвертой жертвой, и у него исчез сын при таких обстоятельствах, что, можно подумать, он его никогда больше не увидит. Но, как я уже говорил тебе, это еще не все: я боюсь, как бы очередь не дошла до присяжных и всех, кто был замешан в этом несчастном деле! Но кому принадлежит эта карающая рука? Кто указывает ей жертвы? Это дело нашей чести, Гертлю, открыть ее, и я ужасно боюсь, что в один прекрасный день мы окажемся лицом к лицу с моим братом и Эрнестом Дютэйлем, и тогда, что нам делать, мой старый друг? Нам, представителям общественного правосудия, хотя и одностороннего, и всегда готового склониться перед сильными мира сего… Когда мы столкнемся с судом совести, представители которого потребуют в свою очередь отчета за свой позор у тех негодяев, которые уничтожили их благосостояние, семью и честное имя? Ведь, я тебе забыл сказать об ужасных последствиях приговора суда. Мой отец и мать умерли с горя…
Здесь голос Люса дрогнул, и громкие рыдания показали Гертлю, до какой степени сильны были страдания этого сурового полицейского при воспоминании об этих печальных событиях.
После некоторого перерыва Люс продолжал:
«Бедный Карлик! Мы так любили его… Однако, как ни тяжело вспоминать прошедшее, нужно, чтобы ты знал все, мой дорогой друг, чтобы поддержал меня, посоветовал, ибо я сам в эти несколько часов вижу все время лишь одно — месть, vendetta! vendetta!.. Это слово огненными буквами сверкает перед моими глазами, и я двадцать раз готов был уйти из префектуры и сделаться разбойником, чтобы мстить за своих родных. Знаешь ли, что после отъезда ее мужа в Кайенну, Фанни, жену моего бедного брата, уже никто более не видел? Что сталось с ней и ее маленькой Шарлоттой, дочерью, которой было лет шесть-семь тогда?.. Она осталась без всяких средств, так как правосудие отняло у нее все, что она имела.
Она была чересчур честна, чтобы пасть, и не могла просить милостыню… Боже мой, Боже мой! Что-то стало с ней? Может быть, она в смерти искала покоя и забвения! »
— Все это ужасно, — сказал бравый Гертлю, которого с некоторых пор одолевали слезы, — но вы мне еще не сказали, что же стало с вашим братом и Дютэйлем!
— Почему ты не говоришь по-прежнему на ты… Мое новое назначение ничего ведь не изменило в моих чувствах… Я и сам этого не знаю. Когда я кончил читать письма, которые принес мне матрос, и убедился в невиновности обоих несчастных, то понял: чтобы быть им полезным, не следовало, чтобы кто-нибудь мог подозревать в Кайенне о той связи, которая существовала между нами… Я написал длинное письмо с двойственный смыслом, но про которое я знал, что оно будет как следует понято Карлом, и передал его тому же самому славному матросу, который взялся передать его по назначению, а на другой день я сказался больным, чтобы не принимать партии, так как первое свидание на глазах посторонних было бы чересчур тяжело.
Не стоит рассказывать тебе про нашу жизнь в Кайенне, время идет, и нам нужно принять решение еще до наступления дня. Де Вержен ждет нас, и мы не можем больше откладывать это свидание с ним… Я остановлюсь только на одном интересном для тебя обстоятельстве, на бегстве Карла и его шурина.
— Как! Они смогли бежать?
— Менее, чем через год после их приезда в Кайенну, благодаря их покровителю — банкиру, который поклялся освободить их от ужасной жизни в остроге, им удалось вступить в сношения со всем персоналом, на который было возложено наблюдение за каторжниками… Ах! С деньгами все возможно! Банкир Р… написал своему поверенному в Кайенне, который скупал для его фирмы золото в слитках и серебро с приисков, ничего не жалеть, лишь бы выручить арестантов из их тяжелого положения. Что касается способов и средств на это, он предоставил ему полную свободу действий, открыв безграничный кредит. Карл и его товарищ скоро заметили действие этого высокого покровительства: через тех же своих сторожей они получали все, что только хотели, и дело не обошлось, конечно, без того, чтобы и сам начальник острога не старался облегчить их положение. Еще не прошло и шести месяцев, как с них велено было снять кандалы и отправить на работу на плантации. С этого момента их бегство являлось только вопросом времени.
Однажды вечером они получили уведомление, что должны прийти в эту же ночь на берег, чуть ниже острова Привета, где их ждала паровая шлюпка, которая отвезла их на небольшой пароход, специально для них зафрахтованный в Нью-Йорке и которому было дано приказание высадить их, где они захотят. В случае, если бы они не возвратились в Европу, командир судна должен был им передать чек на сто тысяч франков, оплачиваемый по предъявлении в любом из банков всего света.
Спустя некоторое время я узнал от одного купца в Кайенне, что они отправились в Австралию, и с тех пор я уже больше не слыхал о них… Это было двенадцать лет тому назад. Я сам потом вернулся в Париж. Это долгое молчание заставило меня в конце концов думать, что он умер, ибо Карл чересчур сильно любил меня, чтобы оставить в полной неизвестности относительно себя, к тому же он мог, совершенно не подвергаясь опасности писать мне в Париж. Но вот это тройное убийство в одну ночь и исчезновение Поля де Марсэ, в чем мне не трудно было признать его соучастие, показывают, что за эти десять лет у них было все подготовлено для мщения! И час мести пробил! Теперь я понимаю молчание Карла: взяв на себя роль мстителя, он и его шурин вступали в борьбу с обществом, которое будет, конечно, защищаться, и он не хотел навлечь на меня то ужасное преследование, которому они могли бы подвергнуться, если бы были пойманы… Они поставили на карту свою жизнь, но Карл вовсе не хотел рисковать моей.
Вот, мой старый друг, та ужасная тайна, которая давила меня, и которую мне нужно было поверить тебе, теперь мне, должно быть, будет легче, так как я могу уже свободно говорить с тобой об этом. Ты видишь, в каком ужасном положении я нахожусь. Что делать и как примирить требования, исходящие из моего служебного положения, с одной стороны, и привязанности — с другой… Словом, могу ли я оставаться начальником полиции общественной безопасности, когда знаю виновников трех убийств, или, по крайней мере, думаю, что знаю, и когда долг требует, чтобы я их предал в руки правосудия.
— Какого? — спросил старый Гертлю. — Не ты ли сам доказал мне минуту назад, что есть два правосудия: то, которое всегда к услугам герцога де Жерси, Трэнкара и других власть имеющих негодяев, которые ставят ни во что честь и жизнь других людей, когда дело идет о том, чтобы прикрыть собственные злоупотребления и воровство. И другое правосудие, порожденное возмущенной совестью всех честных людей, которые в конце концов сами отправляют функции суда, раз они не могут легальным путем сделать это по отношению к подобным подлецам! Что касается меня, Люс, то мой выбор уже сделан: я стою за честных людей и должен тебе сказать, что употреблю все силы, которыми располагаю, благодаря своему новому назначению, на то, чтобы защитить твоего брата и его товарища от последствий их собственных неосторожностей, а для того, чтобы тебе не, нужно было вмешиваться в это дело, я сам буду сбивать наших агентов со всякого следа, по которому можно было бы дойти и до Карла Лефевра, и до Эрнеста Дютэиля…
— Как! Ты так рассуждаешь и сделаешь это? — вскричал Люс, растроганный до слез подобным доказательством преданности старого полицейского.
— А почему бы и нет, Л юс? — отвечал Гертлю. — Мы — старые служаки, видавшие всякие виды, и зря болтать нам уже не след. Что касается меня, то я здесь вижу только невинно осужденных, твоего отца и мать, умерших от горя, твою невестку, пропавшую вместе с дочерью и оставшуюся без хлеба и без пристанища, и я в этом случае не на стороне правосудия, раболепствующего перед сильными, перед герцогами де Жерси и Трэнкарами. Я стою за правосудие независимое и справедливое, то, которое всецело на стороне твоей семьи и многочисленных жертв, принесенных этими негодяями в угоду своему честолюбию и желанию скрыть свои собственные преступления… Так, решено — мы составим контрполицию и будем выслеживать наших собственных агентов.
— Для этого нужно преодолеть немало затруднений. В высших сферах будут возмущены этим рядом преступлений, совершенных в одну ночь и, при отрицательном результате розысков, может случиться, что де Вер жен будет смещен с должности в сорок восемь часов, а это чрезвычайно осложнит дело.
— Каким образом?
— Эго тайна, которую он не мог мне доверить, но, судя по тем намекам, которые он высказал, я понял, что он находится, хотя и по другим причинам, но в положении весьма близком к нашему, так, как старается свести на нет расследование, предпринятое по приказанию главного прокурора и результаты которого могут повести за собой позор дл одной из самых старинных фамилий нашего аристократического предместья.
— Вот было бы ловко, если бы это дело имело связь с нашим!
— Я, как и ты, предчувствую это… Последние двадцать четыре часа мы живем в атмосфере каких-то тайн, которые совершенно сбили нас с пути, мне же нужно лишь вот что: спасти моего брата и Дютэйля от того ужасного положения, в которое они сами себя поставили, так как, что бы мы там ни говорили, не, ведь, все-таки мы живем в правильно организованном обществе, которое не допускает мести, и, если они попадутся, то эшафот для них неизбежен… И спасти также де Вержена, который дал мне понять, что вопрос о продолжении его службы в префектуре для него почти что вопрос жизни или смерти… А эти три преступления настолько важны как по социальному положению жертв, так и по той обстановке, в которой они совершены, что, если мы не примемся за розыски, то это сделают другие раньше нас, мы не найдем преступников, — другие их найдут. Раз, дело будет направлено к расследованию, — а это случится сегодня, даже ранее наступления полудня, — то они минуют на судебный следователь будет поступать, как ему вздумаете, возьмет помощников, с которыми он обыкновенно работа с и к которым питает доверие и, если он обратится не к нам, то мы будем не в состоянии изменить ход следствия.
— Если, — продолжал размышлять Гертлю, — тождественность оружия во всех трех случаях и это проклятое слово vendetta, повторяющееся на каждом клинке, заставят понять прокурорский надзор, что удар нанесен одной и той же рукой, то могут передать все три дела в руки одного и того же судебного исполнителя. И это представляет собою обстоятельство исключительной важности. Не будь этой досадной подробности, каждое дело было бы передано отдельному следователю, что так запутало бы всю эту историю, что нам не стоило бы почти никакого труда сделать так, чтобы в ней совершенно невозможно было разобраться.
— Будем молиться Богу, чтобы дело не попало в руки судебного следователя Гильоме! У этого есть чутье, верный взгляд, расстраивающий все наши расчеты, часто, благодаря его гениальной способности все предугадывать, его ожидал успех там, где всякий другой бы несомненно проиграл дело.
— Нужно прежде всего, я думаю, найти твоего брата и заставить его покинуть Францию сейчас же, вместе с его шурином. Беглые каторжники, пришедшие с целью убить своих обвинителей и судей, — дело слишком ясное… Обеспечив себя с этой стороны, мы могли бы тогда действовать более свободно.
Во время этого разговора Люс, уже несколько минут перелистывающий машинально бумаги, которые Фроле собрал по делу Поля де Марсэ, вдруг неожиданно вскрикнул:
— Вне всяких сомнений, это он!
— О ком ты говоришь? — спросил Гертлю.
— Слушай, — ответил Люс и стал читать:
Копия записки, адресованной мной господину де Марсэ — отцу.
«Вы понимаете всю важность этого дела: подлог коммерческих документов пахнет судом для вашего сына. Вы видите, что я сжигаю свои корабли и не боюсь поставить точку над i. Влияние герцога де Жерси легко может доставить пост члена Государственного Совета. Сегодня вечером, ровно в полночь, жду вас в своем кабинете в префектуре, с готовым назначением… Готовым! »
Подпись: Фроле.
— Что бы это могло значить?
— Не перебивай, слушай конец! — и Люс продолжал читать:
«Милостивый Государь! Это называется прямо пристать с ножом к горлу… Сегодня вечером, ровно в полночь, я буду в вашем кабинете, в префектуре, благоволите удалить ваших людей, дабы никто не мог подозревать о той постыдной сделке, которую вы заставляете принять меня… Вы видите, что и я также не боюсь слов в своем ответе к вам, но не вздумайте дурачить меня и оставить ваше оружие при себе: чтобы все было готово, как вы сами сказали. Доведенный до крайности, я не остановлюсь ни перед каким скандалом».
Подпись: де Марсэ.
— Понимаешь теперь, — сказал Люс, окончив чтение, — как эти два письма освещают все положение? Поль де Марсэ стоит своему отцу от ста пятидесяти до двухсот тысяч франков в год, но и этого ему мало. И он очутился в тисках своих кредиторов. Можешь себе представить эффект, который произвел бы иск в суде, возбужденный против заместителя главного прокурора, и у него появляется мысль сделать маленький подлог. Жалоба была подана Фроле, как это часто делают люди, которые не знают, в какое судебное учреждение следует обратиться в подобном случае, а этот последний, обрадовавшись случаю, велел передать ему документы, чтобы заставить отца уплатить. Извещенный об этом отец отдал и на этот раз все, что у него было. Фроле, естественно, заявил де Марсэ, что тот получит документы только в обмен на приказ о назначении членом Государственного Совета, составленный в надлежащей форме на его имя. Вчера утром, при докладе, бедный Фроле, сказал мне, потирая руки: «На этот раз дело в шляпе, и, если у тебя есть протекция, чтобы ее пустить в ход и занять мое место, теперь самое время».
Так вот, надо думать, что или герцогу де Жерси надоело все это, или его могущество оказалось не настолько велико, чтобы предоставить полицейскому кресло члена Государственного Совета, во всяком случае, де Марсэ явился на свидание, не имея в кармане бумаги о назначении. Что затем произошло? Я вижу эту сцену, как будто там присутствовал. Старый советник, готовый отдать жизнь за своего беспутного сына, просил, умолял Фроле, но тот оставался непоколебим: он вбил себе в голову надеть расшитый фрак члена Совета и ни за что в мире не хотел упустить этого случая. Но вот, устав просить и кланяться полицейскому, старик встает. Он пришел к Фроле тоже с определенным решением: он стал в свою очередь грозить. «Хорошо, пусть подадут в суд на моего сына, но и у него есть письмо начальника полиции безопасности, и через пять минут он велит его арестовать за шантаж, для чего ему стоит только пойти к де Вержену, его зятю». Я легко представляю себе, как при-этих словах, Фроле заметил ему насмешливым тоном:
— Ну, что же, идите, мой дорогой, я вас не задерживаю более!
И это был смертный приговор самому себе.
Старик поднялся, мрачный, решительный и всадил кинжал. Он сделался убийцей, отстаивая честь, потом, завладев векселем, стал вором ради своего сына!
— Знаешь, Люс, — сказал Гертлю, с восторгом глядя на него, — ты мог бы быть хорошим адвокатом! Ты произнес всю эту тираду, как заправский адвокат.
— Спасибо за комплимент, старый приятель… Ты видишь, что настоящий убийца Фроле в наших руках, при этих письмах и показаниях относительно бриллианта самые упрямые присяжные не поколебались бы осудить его. Но тут еще одно обстоятельство, которое я не могу понять: это детальное сходство кинжала, которым он действовал с теми, которыми были в эту ночь убиты другие жертвы!
— Может быть, случай!
— Нет, при случае не может быть такого полного сходства: тот же клинок, та же ручка, то же выгравированное слово vendetta и особенно эта бороздка, в которой я нашел присутствие кураре, этого ужасного тропического яда. Если принимать во внимание только сходство оружия и обстоятельства, сопровождавшие совершенные преступления, то — здесь легко угадать месть со стороны некоторой группы лиц, а уж жертвы заставляют меня немедленно вспомнить о своем брате и Эрнесте Дютэйле. Но чего я не могу понять, так это того, что де Марсэ причастен к этой компании, что у него оказывается кинжал, который, несомненно, сделан во Франции. Может быть, когда мы узнаем, как говорят, тайну этого преступления, то увидим в этом обстоятельстве косвенное влияние Карла и его шурина, но в настоящее время никакие рассуждения не могут нам предугадать истину.
— Несомненно, что де Марсэ — убийца Фроле. В случае, если нам понадобится нанести решительный удар, чтобы выручить твоего брата, арестованного в один прекрасный день, несмотря на все мои усилия разогнать тучи, собирающиеся над его головой, мы можем воспользоваться этими документами, чтобы нам, в свою очередь, сказать господину де Марсэ: приготовьтесь…
— Нет, мой бедный Гертлю, остановимся лучше только на том наблюдении, которое мы собираемся организовать. В твои-то годы, ты еще питаешься иллюзиями! Что такое, в сущности, агенты полиции?.. Простое орудие… Нас заставят передать документы в руки следствия, и они исчезнут в ту же ночь, а игра будет проиграна.
— Ты думаешь, что он осмелится обойти нас подобным образом!
— Мы только сделаем предположение, что он побывает у главного прокурора, женатого на второй его дочери, потом снова придет к де Вержену, мужу его старшей дочери, и все будет так, как я только что говорил.
— Почему же он не действовал подобным образом и по отношению к Фроле?
— Но, наивный ты человек, ведь случай вовсе не один и тот же как для одного, так и для другого его зятя, ни тот, ни другой из них не осмелился бы припрятать вексель. Кроме Фроле, который кричал бы об этом, как сумасшедший, пришлось бы считаться еще с собственником этого фальшивого документа, которого нельзя было бы заставить молчать, как первого. Легко потушить дело среди чиновников, но раз в него замешан буржуа, это уже дело совсем другого рода… Поверь мне, Гертлю! Будем наблюдать за моим братом и его родственником и охранять их, ибо у них никого, кроме нас, нет, кто бы помешал им сложить рано или поздно свои головы на Рокетской площади.
— Постой, Люс, одна мысль!
— Посмотрим!
— Что ты по возвращении скажешь твоему патрону?
— Господину де Вержену?
— Да! Ведь, мы все в том же положении, как и были при выходе из префектуры… то, что мы узнали, невозможно доверить ему!
— Ты прав, то, что мы знаем, существует только дня нас, но я поклялся господину де Вержену, что он не уйдет со службы в префектуре, и я должен сдержать свое слово.
— Есть ли еще какие другие причины. , угрожающие его служебному положению?
— Нет, но и этого достаточно! Ты знаешь нашу прессу, и как легко воспламеняется общественное мнение, патрон не ошибся на этот счет! Ты увидишь, какой эффект произведет сообщение о трех убийствах, совершенных в эту ночь, из коих одно даже в здании префектуры, и об исчезновении одного из судей, когда полиция должна будет признаться, что она не могла задержать ни одного из преступников. Прибавь еще к этому разглагольствования репортеров и нападки со стороны газет на Парижскую безопасность*note 2
«Уже давно мы стараемся с той воздержанностью, в которой нам нельзя отказать, обратить внимание правительства на то скверное направление, которое занесено в различные службы полицейской префектуры, события последних дней еще раз показывают, что мы были правы… и т. д. ». Ты знаешь продолжение. Это будет один общий крик всего Парижа, и ты хочешь, чтобы полицейский префект устоял перед ним? Это значит, что, если к восьми часам утра нельзя будет послать во все газеты сообщение такого содержания: «Убийцы в тюрьме», то министр внутренних дел, чтобы спасти свое собственное положение, даст отставку де Вержену, сказав ему: «То, что я теперь делаю, мой дорогой друг, не имеет никакого здравого смысла, но необходимо удовлетворить требование общественного мнения». А новый префект, в свою очередь, не замедлит назначить нового начальника полиции безопасности, чтобы про него могли сказать: «Вот, наконец, настоящий префект: такой и нужен во главе полиции». Все это будет ужасно глупо и не продвинет дела розыска виновных, но это успокоит Жака Бонома*note 3, который, ложась вечером спать, скажет своей жене: «Если эту полицию не чистить время от времени… » — В таком случае, дело де Вержена проиграно?
— Да, если мы не придем к нему на помощь.
— Что же ты думаешь делать?
— Абсолютно ничего не знаю… Мы назначили свидание в половине восьмого утра, чтобы дать мне время поразмыслить, но, признаюсь, я не вижу никакого выхода из этого положения.
— Но, ведь, ты заявил, что у тебя явилась какая-то мысль?
— Или, вернее, сказать, средство найти эту мысль!
— Ну, посмотрим это средство.
— Что, если мы пойдем посоветоваться с человеком, который в продолжение двадцати пяти лет был настоящим министром полиции во Франции, от которого ничто не могло скрыться, ни заговоры, ни преступления, ни убийцы, к нашему старому патрону, наконец, Жаку Лорану, под начальством коего мы и начали свою службу?!
— Ты прав, тысячу раз прав! — воскликнул Люс, — только он может вывести нас из этого положения! Как это я раньше не подумал об этом… Мы здесь теряли понапрасну золотое время.
— Утешься, пожалуйста, прежде всего, было бы недурно, чтобы ты ввел меня заранее в курс всего этого дела, чтобы я не очутился в ложном положении при нем, а затем, хоть он и сохранил свою привычку и в отставке вставать рано, не можем же мы идти к нему ночью.
— Который теперь час?
— Четыре часа утра!
— У нас в распоряжении еще три с половиной часа, этого достаточно, чтоб найти средство защиты в нашем положении, если только это, вообще, возможно… Идем на улицу Лепик.
Несколько минут спустя, оба полицейских чиновника, дрожа от холода, направились к высотам Монмартра. Там одиноко жил, лишь со своей старой экономкой, бывший начальник полиции безопасности Жак Лоран, уже восьмидесятилетний старик, два поколения удивлявший всю Европу своими подвигами и служивший при четырех правлениях: Реставрации, Июльской монархии, Республики и Империи. Про него ходили разные легенды, и его мемуары, если бы он только захотел их написать, дали бы всю закулисную историю первой половины текущего*note 4 столетия. Однажды Австрийское посольство в Париже получило от своего правительства уведомление, что четыре преступника составили заговор против жизни императора Франца и скрываются во французской столице. Полицию тотчас же предупредили, и четыре дня спустя Жак Лоран писал в Австрийское посольство уведомление следующего содержания: «Четыре лица, о которых идет речь, никогда не уезжали из Вены, они скрываются в погребе привратниками третьего дома с левой стороны улицы Иолифа и должны будут стрелять в императора, когда он отправится в кафедральный собор в день памяти императрицы Марии Терезии». По проверке оказалось, что все сведения пунктуально точны, и четыре заговорщика были схвачены в тот момент, когда они снаряжали свою адскую машину, которая должна была стрелять в императорский поезд через отдушину в подвале. В другой раз какой-то чиновник из английского банка украл, как предполагали, гравировальную доску для печатания банковских билетов по сто фунтов стерлингов и различные печати для накладывания подписей. Он мог их держать у себя лишь с субботы до утра понедельника. Но этого времени ему было достаточно, чтобы сделать отпечатки настолько совершенные, что подделку билетов заметили лишь через несколько лет потому, что эта доска была изъята советом банка, и все билеты, поступавшие в банк, больше в обращение не пускались. Через некоторое время с удивлением заметили, что билетов этой серии поступило в четыре раза больше, нежели было их пущено в обращение. Это удивление еще более увеличилось, когда пришлось сознаться, что невозможно отличить фальшивые билеты от настоящих. Стали, не без основания, подозревать одного из высших чиновников, однако, после самых тщательных розысков, открыть виновного оказалось невозможным. Отчаявшись и не надеясь более на успех английской полиции, банк обратился в полицейскую префектуру в Париже с просьбой произвести, в свою очередь, расследование, так как было выдвинуто предположение, что преступники скрылись во Францию. Жак Лоран поехал в Лондон инкогнито и условился с советом банка о тех мерах, которые следовало предпринять. Дело велось секретно. Лоран посоветовал, наоборот, сообщить номера билетов во все меняльные лавки через посредство газет, возбудить как можно больше шуму по поводу этого дела, затем сделать так, как будто им совсем перестали заниматься. За несколько дней до этого старый еврей в восточном костюме открыл лавку на одной из улиц предместья, пользовавшихся самой худой славой. «Размен всякого рода денег. Покупка золота и серебра в слитках. Всевозможные старинные и редкие вещи».