Страница:
– Убирайся! – велела она. – Через калитку, тайком… В тот раз ты пришел, чтобы ограбить нас или как-то отомстить Дишу! А раз так…
– Ну зачем же все говорить вслух? – перебил Тео. – Подразумевание, моя дорогая. Мы ведь часто – а я так почти всегда – говорим меньше, чем подразумеваем. Думай себе что хочешь, я не против – и дай мне наконец закончить свою историю! Она занимательна и поучительна, клянусь тебе! Итак, я зашел через калитку во двор… и что я увидел там? Было тихо, даже конюх куда-то подевался, должно быть, отправился к бухте, где как раз стоял большой шум, кажется, там кого-то ловили… Я сделал несколько шагов и остановился, оглядываясь, чтобы… в общем, оглядываясь и гадая при этом, ушел ли добрый торговец вместе со всеми и надо ли попытаться отыскать его на берегах Наконечника или он здесь. Я стоял почти у самой стены дома, возле угла. Сначала услыхал шум из приоткрытых ворот конюшни: ага, сказал я себе, значит, конюх все же еще здесь… Ну а после рядом в окне появилась прекрасная дева с бутылкой в руках. Я подумал, что красавица пьяна: лицо ее покраснело и исказилось, она тяжело дышала, высокая грудь так и вздымалась под платьем… Но нет, все же она не казалась пьяной, скорее крайне взволнованной чем-то. Тогда я припомнил, что женщина эта – приемная дочь торговца. Признаться, я был так заворожен ее нервическим видом, ее, да простят мне небесные киты это сравнение, яростной красотой, что не издал ни звука, замер, наблюдая за происходящим. Дева подняла руку, намереваясь швырнуть в окно бутылку, и тут до нас донеслись голоса. Оказывается, подходя к фактории, я не заметил доброго торговца, который, должно быть, стоял где-то на улице в компании туземцев. Они взволнованно спорили. Туземец сказал что-то про дочку Диша, а после почему-то назвал ее женой милого толстяка Уги-Уги… Как так? – поразился я. Неужто торговец отдает свою дочь замуж за монарха? Белую – за синего?! Вдруг я увидел, что лицо девы в окне исказилось пуще прежнего, она опустила руку с бутылкой и взмахнула другой, в которой, как мне до того казалось, ничего нет, хотя пальцы ее были сжаты в кулак…
И что же произошло потом? – продолжал Тео Смолик, весело глядя в глаза Арлеи. – Потом что-то небольшое и темное ударилось в стенку конюшни, с треском лопнуло, обдав ее каплями густой жидкости. Судя по всему, женщина была очень растеряна и напугана. Потому-то, как мне кажется, она не услышала слов, которые в этот самый момент произнес торговец. Но я-то расслышал их! «Ты что, не понимаешь? – обратился он к одному из туземцев. – Мне донесли рыбаки: его ладья здесь, прячется в бухте Остланки, она никуда не плавала! Передайте Уги-Уги, он обманул меня. Все отменяется». Повторяю, мне кажется, женщина не расслышала слов отца – разбив нечто о стену, она с искаженным лицом попятилась в глубь комнаты… Что с тобой, дорогая? Твое лицо вновь исказилось – почти как в тот раз!
Но произошло не только это: Тео Смолик увидел, как зрачки Арлеи поползли вверх и скрылись под веками. Она начала боком валиться со стула. Капитан бросился к ней, подхватил за плечи… Впрочем, девушка быстро пришла в себя и еще слабой рукой оттолкнула его.
– Диш отменил свадьбу? – прошептала она.
– Так можно было заключить из его слов, – подтвердил Смолик, очень внимательно наблюдая за ней слегка прищуренными глазами.
Удостоверившись, что больше падать на пол девушка не собирается, капитан сделал несколько глотков из оставшегося на столе после торговцев кувшина с сидром, вернулся к своему стулу, сел, положив ногу на ногу, и сказал:
– Так я продолжаю? Когда чудесная раскрасневшаяся дева скрылась в комнате, я подошел к конюшне и быстро осмотрел стену. – Он достал из кармана платок, вновь встал, положил на стол перед девушкой и развернул. – Темный налет на внутренней поверхности, видишь? Думаю, можно даже не идти к городскому коронеру, чтобы узнать, какое именно вещество оставило этот след. И без того все ясно, все бесповоротно и окончательно…
Не спуская с Арлеи добродушного, почти ласкового взгляда, Смолик попятился, прихватив с собой сидр, сел, отпил и поставил кувшин на пол у своих ног.
– Что вы хотите? – спросила Арлея, уставившись на лежащую в платке перед ней ореховую скорлупу.
– И снова на «вы»?
Его голос изменился так явно, что она удивленно подняла голову. Тео развалился на стуле, широко расставив ноги в ботфортах, постукивал правым каблуком по полу. Подняв руку, он медленно перебирал пальцами перед своими глазами, задумчиво разглядывая ногти. Лицо блондина стало серьезным, всякая веселость оставила его.
– Что хочешь от меня? – повторила она.
– Вот вопрос! Положение неопределенно… Я бы мог сейчас добиться немного твоей любви и части твоих денег, – пробормотал Смолик, чуть покачивая головой, отчего верхушка его волосяной пальмы затрепетала, будто листва дерева в частых порывах ветра. – Но я не хочу шантажировать женщину. Не скажу: «Это не в моих правилах» – потому что мне довелось заниматься подобным. И это не доставило мне удовольствия, понимаешь? Остались… остались неприятные воспоминания, а зачем же захламлять свой рассудок памятью, не причиняющей тебе радости? Хотя, возможно, все же стоило бы… – Он надолго смолк, погрузившись в размышления. Арлея сидела, бездумно смотря на скорлупу. Бездумно – потом что мысли ее метались так беспорядочно и были такими отрывочными, сиюмгновенными, что, по сути, мыслей этих не было вовсе. Наконец Смолик, усевшись ровно, хлопнул себя по коленям и объявил:
– И все же – нет! Не буду. Кроме того… – Он встал, свернув платок со скорлупой, убрал в карман и вновь сел. – Кроме того, улика веская, но не неопровержимая. Если я предъявлю ее, все всё поймут, и твоя репутация будет порушена, но доказать в суде… нет, это не доказательство, как и слова такого человека, как я. Да меня и слушать никто не станет, скорее арестуют до выяснения темных обстоятельств моей прошлой жизни.
Арлея уже немного пришла в себя. Куда сильнее, чем то, что за ней, оказывается, следили в тот страшный момент, ее потрясло известие про отмену свадьбы. Это было ужасно – потому что до сих пор она оправдывала себя в своих глазах жестокостью Длога: решение выдать дочь замуж за Уги-Уги было чудовищным. Но теперь получалось, что Диш отменил свадьбу, а тогда ее поступок становился убийством почти без повода, без причины… Ладья? При чем здесь ладья монарха? Почему то, что она находится в бухте Остланки, изменило решение торговца?
– Не хочешь шантажировать меня, – сказала Арлея. – Так что ты хочешь?
Задумчивость уже покинула Тео Смолика, и место ее заняла обычная его жизнерадостная болтливость.
– Не хочу, но собираюсь! – вскричал он, привставая и кланяясь. – Приятно шантажировать красивую женщину! Иметь власть над нею, возможность заставить ее сделать все, что хочешь… не могу отказать себе в этом удовольствии и потому собираюсь, да… но совсем чуть-чуть. Слушай. Во-первых, удивишься ли ты, если узнаешь, что твой папаша, ставший теперь, к нашему обоюдному горю или счастью, серапцем, был страшным жмотом? Еще двадцать пять тарпов за мою посудину, которая теперь уже, по существу дел, твоя! Это ясно?
– Да, – сказала Арлея презрительно. – Если бы ты пришел и просто попросил меня, я бы отдала эти деньги.
Но Смолик лишь пренебрежительно махнул рукой в ответ.
– Так в том-то и разница! Мне пришлось бы просить, сейчас же я не прошу, но принуждаю, а для настоящего мужчины это предпочтительнее – не так ли? Значит, один угол золотом. Вместе с тем, что я получил от торговца раньше, это будет честная цена за рыжий клиргон – как видишь, я не прошу многого, не прошу полную сумму за подобный корабль, я справедлив, правда? Но это не все. Еще: торговец предлагал мне стать командиром его охраны. За три тарпа в месяц. И вот теперь я согласен. За шесть.
– Командиром охраны? – удивилась Арлея. – Но… из-за купцов? Может, Дишу и требовалось… А зачем ты нужен мне? Нет, это уже…
– Итак, – перебил Тео, не слушая, – пока у меня не хватает на новый, лучше прежнего, корабль, я, пожалуй, склонен принять это предложение. Тем более, как погляжу, сейчас на Да Морана творятся любопытнейшие дела, в которых принимают участие всевозможные люди! Считай, что я уже нанят. Пожмем друг другу руки или поцелуемся? Обычно я нравлюсь женщинам, многие мечтали бы… Вижу, вижу, целоваться со мной ты не склонна… Может, тогда хотя бы воздушный поцелуй?.. Нет. Ладно. Тогда просто дай мне руку…
– Ты пират! – перебила Арлея в ярости. – По тебе это видно сразу: пират, убийца, негодяй! Недостающие деньги за свой корабль получишь сейчас. Но командиром моей охраны… Ты что, думаешь, я могу доверять тебе?!
– Да, – сказал Тео. – Ведь мы тростник из одной рощи. Одной бочки ребра. Уши с одной головы, как говорят наши местные синезадые друзья. Только что ты назвала меня тремя словами. Я согласен со всеми. Но и тебе подходят два из них, два последних. А работу эту я буду выполнять как надо, не сомневайся. Для тебя все изменилось, запомни! Это раньше ты не интересовала никого, а теперь врагов у тебя будет хоть отбавляй. Охрана необходима, и это даже не вопрос того, что сейчас я шантажирую тебя, принуждаю взять в охранники именно меня, и деться тебе некуда. Она нужна тебе в любом случае, понимаешь? А я – самый подходящий претендент на данный момент. Негодяй, ха! А кто начальствует в охране королевского дворца – это ты знаешь? Я младенец в сравнении с тем негодяем! И к тому же ведь я капитан – а значит, смогу охранять не только тебя на суше, но и твои корабли в облаках… И кстати! Не знаешь ли, где сейчас тот пиратик, прекрасное дикое животное со множеством имен?
Глава 2
Глава 3
– Ну зачем же все говорить вслух? – перебил Тео. – Подразумевание, моя дорогая. Мы ведь часто – а я так почти всегда – говорим меньше, чем подразумеваем. Думай себе что хочешь, я не против – и дай мне наконец закончить свою историю! Она занимательна и поучительна, клянусь тебе! Итак, я зашел через калитку во двор… и что я увидел там? Было тихо, даже конюх куда-то подевался, должно быть, отправился к бухте, где как раз стоял большой шум, кажется, там кого-то ловили… Я сделал несколько шагов и остановился, оглядываясь, чтобы… в общем, оглядываясь и гадая при этом, ушел ли добрый торговец вместе со всеми и надо ли попытаться отыскать его на берегах Наконечника или он здесь. Я стоял почти у самой стены дома, возле угла. Сначала услыхал шум из приоткрытых ворот конюшни: ага, сказал я себе, значит, конюх все же еще здесь… Ну а после рядом в окне появилась прекрасная дева с бутылкой в руках. Я подумал, что красавица пьяна: лицо ее покраснело и исказилось, она тяжело дышала, высокая грудь так и вздымалась под платьем… Но нет, все же она не казалась пьяной, скорее крайне взволнованной чем-то. Тогда я припомнил, что женщина эта – приемная дочь торговца. Признаться, я был так заворожен ее нервическим видом, ее, да простят мне небесные киты это сравнение, яростной красотой, что не издал ни звука, замер, наблюдая за происходящим. Дева подняла руку, намереваясь швырнуть в окно бутылку, и тут до нас донеслись голоса. Оказывается, подходя к фактории, я не заметил доброго торговца, который, должно быть, стоял где-то на улице в компании туземцев. Они взволнованно спорили. Туземец сказал что-то про дочку Диша, а после почему-то назвал ее женой милого толстяка Уги-Уги… Как так? – поразился я. Неужто торговец отдает свою дочь замуж за монарха? Белую – за синего?! Вдруг я увидел, что лицо девы в окне исказилось пуще прежнего, она опустила руку с бутылкой и взмахнула другой, в которой, как мне до того казалось, ничего нет, хотя пальцы ее были сжаты в кулак…
И что же произошло потом? – продолжал Тео Смолик, весело глядя в глаза Арлеи. – Потом что-то небольшое и темное ударилось в стенку конюшни, с треском лопнуло, обдав ее каплями густой жидкости. Судя по всему, женщина была очень растеряна и напугана. Потому-то, как мне кажется, она не услышала слов, которые в этот самый момент произнес торговец. Но я-то расслышал их! «Ты что, не понимаешь? – обратился он к одному из туземцев. – Мне донесли рыбаки: его ладья здесь, прячется в бухте Остланки, она никуда не плавала! Передайте Уги-Уги, он обманул меня. Все отменяется». Повторяю, мне кажется, женщина не расслышала слов отца – разбив нечто о стену, она с искаженным лицом попятилась в глубь комнаты… Что с тобой, дорогая? Твое лицо вновь исказилось – почти как в тот раз!
Но произошло не только это: Тео Смолик увидел, как зрачки Арлеи поползли вверх и скрылись под веками. Она начала боком валиться со стула. Капитан бросился к ней, подхватил за плечи… Впрочем, девушка быстро пришла в себя и еще слабой рукой оттолкнула его.
– Диш отменил свадьбу? – прошептала она.
– Так можно было заключить из его слов, – подтвердил Смолик, очень внимательно наблюдая за ней слегка прищуренными глазами.
Удостоверившись, что больше падать на пол девушка не собирается, капитан сделал несколько глотков из оставшегося на столе после торговцев кувшина с сидром, вернулся к своему стулу, сел, положив ногу на ногу, и сказал:
– Так я продолжаю? Когда чудесная раскрасневшаяся дева скрылась в комнате, я подошел к конюшне и быстро осмотрел стену. – Он достал из кармана платок, вновь встал, положил на стол перед девушкой и развернул. – Темный налет на внутренней поверхности, видишь? Думаю, можно даже не идти к городскому коронеру, чтобы узнать, какое именно вещество оставило этот след. И без того все ясно, все бесповоротно и окончательно…
Не спуская с Арлеи добродушного, почти ласкового взгляда, Смолик попятился, прихватив с собой сидр, сел, отпил и поставил кувшин на пол у своих ног.
– Что вы хотите? – спросила Арлея, уставившись на лежащую в платке перед ней ореховую скорлупу.
– И снова на «вы»?
Его голос изменился так явно, что она удивленно подняла голову. Тео развалился на стуле, широко расставив ноги в ботфортах, постукивал правым каблуком по полу. Подняв руку, он медленно перебирал пальцами перед своими глазами, задумчиво разглядывая ногти. Лицо блондина стало серьезным, всякая веселость оставила его.
– Что хочешь от меня? – повторила она.
– Вот вопрос! Положение неопределенно… Я бы мог сейчас добиться немного твоей любви и части твоих денег, – пробормотал Смолик, чуть покачивая головой, отчего верхушка его волосяной пальмы затрепетала, будто листва дерева в частых порывах ветра. – Но я не хочу шантажировать женщину. Не скажу: «Это не в моих правилах» – потому что мне довелось заниматься подобным. И это не доставило мне удовольствия, понимаешь? Остались… остались неприятные воспоминания, а зачем же захламлять свой рассудок памятью, не причиняющей тебе радости? Хотя, возможно, все же стоило бы… – Он надолго смолк, погрузившись в размышления. Арлея сидела, бездумно смотря на скорлупу. Бездумно – потом что мысли ее метались так беспорядочно и были такими отрывочными, сиюмгновенными, что, по сути, мыслей этих не было вовсе. Наконец Смолик, усевшись ровно, хлопнул себя по коленям и объявил:
– И все же – нет! Не буду. Кроме того… – Он встал, свернув платок со скорлупой, убрал в карман и вновь сел. – Кроме того, улика веская, но не неопровержимая. Если я предъявлю ее, все всё поймут, и твоя репутация будет порушена, но доказать в суде… нет, это не доказательство, как и слова такого человека, как я. Да меня и слушать никто не станет, скорее арестуют до выяснения темных обстоятельств моей прошлой жизни.
Арлея уже немного пришла в себя. Куда сильнее, чем то, что за ней, оказывается, следили в тот страшный момент, ее потрясло известие про отмену свадьбы. Это было ужасно – потому что до сих пор она оправдывала себя в своих глазах жестокостью Длога: решение выдать дочь замуж за Уги-Уги было чудовищным. Но теперь получалось, что Диш отменил свадьбу, а тогда ее поступок становился убийством почти без повода, без причины… Ладья? При чем здесь ладья монарха? Почему то, что она находится в бухте Остланки, изменило решение торговца?
– Не хочешь шантажировать меня, – сказала Арлея. – Так что ты хочешь?
Задумчивость уже покинула Тео Смолика, и место ее заняла обычная его жизнерадостная болтливость.
– Не хочу, но собираюсь! – вскричал он, привставая и кланяясь. – Приятно шантажировать красивую женщину! Иметь власть над нею, возможность заставить ее сделать все, что хочешь… не могу отказать себе в этом удовольствии и потому собираюсь, да… но совсем чуть-чуть. Слушай. Во-первых, удивишься ли ты, если узнаешь, что твой папаша, ставший теперь, к нашему обоюдному горю или счастью, серапцем, был страшным жмотом? Еще двадцать пять тарпов за мою посудину, которая теперь уже, по существу дел, твоя! Это ясно?
– Да, – сказала Арлея презрительно. – Если бы ты пришел и просто попросил меня, я бы отдала эти деньги.
Но Смолик лишь пренебрежительно махнул рукой в ответ.
– Так в том-то и разница! Мне пришлось бы просить, сейчас же я не прошу, но принуждаю, а для настоящего мужчины это предпочтительнее – не так ли? Значит, один угол золотом. Вместе с тем, что я получил от торговца раньше, это будет честная цена за рыжий клиргон – как видишь, я не прошу многого, не прошу полную сумму за подобный корабль, я справедлив, правда? Но это не все. Еще: торговец предлагал мне стать командиром его охраны. За три тарпа в месяц. И вот теперь я согласен. За шесть.
– Командиром охраны? – удивилась Арлея. – Но… из-за купцов? Может, Дишу и требовалось… А зачем ты нужен мне? Нет, это уже…
– Итак, – перебил Тео, не слушая, – пока у меня не хватает на новый, лучше прежнего, корабль, я, пожалуй, склонен принять это предложение. Тем более, как погляжу, сейчас на Да Морана творятся любопытнейшие дела, в которых принимают участие всевозможные люди! Считай, что я уже нанят. Пожмем друг другу руки или поцелуемся? Обычно я нравлюсь женщинам, многие мечтали бы… Вижу, вижу, целоваться со мной ты не склонна… Может, тогда хотя бы воздушный поцелуй?.. Нет. Ладно. Тогда просто дай мне руку…
– Ты пират! – перебила Арлея в ярости. – По тебе это видно сразу: пират, убийца, негодяй! Недостающие деньги за свой корабль получишь сейчас. Но командиром моей охраны… Ты что, думаешь, я могу доверять тебе?!
– Да, – сказал Тео. – Ведь мы тростник из одной рощи. Одной бочки ребра. Уши с одной головы, как говорят наши местные синезадые друзья. Только что ты назвала меня тремя словами. Я согласен со всеми. Но и тебе подходят два из них, два последних. А работу эту я буду выполнять как надо, не сомневайся. Для тебя все изменилось, запомни! Это раньше ты не интересовала никого, а теперь врагов у тебя будет хоть отбавляй. Охрана необходима, и это даже не вопрос того, что сейчас я шантажирую тебя, принуждаю взять в охранники именно меня, и деться тебе некуда. Она нужна тебе в любом случае, понимаешь? А я – самый подходящий претендент на данный момент. Негодяй, ха! А кто начальствует в охране королевского дворца – это ты знаешь? Я младенец в сравнении с тем негодяем! И к тому же ведь я капитан – а значит, смогу охранять не только тебя на суше, но и твои корабли в облаках… И кстати! Не знаешь ли, где сейчас тот пиратик, прекрасное дикое животное со множеством имен?
Глава 2
Тулага запутался в сети, состоящей из тонких веревок, почти что шнурков, белоснежных, скользких, блестящих. Пока его поднимали, пока круглый невод, в который попалось также несколько летучих рыбок, распутывали и расправляли на палубе, он лежал, слабо дергаясь и пытаясь вдохнуть. Если бы не гношиль, он неминуемо бы погиб, а вернее – не попал бы в эту сеть, не доплыл до нее от широкого отверстия в каменном склоне, уходящем в облачные пучины. Отверстие располагалось глубоко под поверхностью, где облака, придавленные находящейся над ними массой, были уже ощутимо влажнее и гуще. Но наркотик, подобно сухой древесине, помог тому едва тлеющему в глубине сознания бледному огоньку жизни, что трепетал, почти угасая, под ударами эфирных валов, не погаснуть окончательно. Теперь мимо сбившегося плотным комом пуха, что закупорил горло Тулаги, проходило с каждым судорожным вдохом лишь совсем немного воздуха. Вдох даровал еще толику жизни, но и убивал, потому что новый пух попадал в гортань, и часть его проникала в легкие.
И все же он выжил. На палубе Гану перевернули, затем приподняли за ноги, скрутив лодыжки веревкой, подвесили на нижней рее. Он закачался в сонном мире слабеющих красок, уходя от жизни в облачный океан своего сознания. Сквозь тускнеющие сумерки внутреннего пространства донесся смех, затем – грубый голос, отдающий приказ. Призрачные тени тех, кто выпутал пойманного из сети и подвесил на рее, колыхнулись, накренившись, разошлись в стороны, пропустив к мачте еще одну тень. «Что тут у нас? – сказала она. – Так-так… Ну, или сдохнет, или будет жить. Ха! Третьего не дано…»
Эти слова произнес капитан спасшего Тулагу корабля. Мужчина широко размахнулся и вонзил в живот выловленного из облаков твердый, как полено, кулак – казавшийся почти острым из-за костяшек, треугольными буграми выступающих вперед.
Тулага захрипел, задергался, свесив руки и запрокинув голову, выгнулся, будто лук, натянутый сильным стрелком. Рот разинулся так, что казалось, кожа в углах сейчас лопнет и красные трещинки разойдутся по щекам, – ком свалявшегося мокрого пуха вылетел из него. Мягко ударился о палубу, прокатившись немного, замер возле ноги, обутой в когда-то дорогой, а ныне обветшалый, рваный на пятке туфель из тонкой кожи.
Капитан Роллин Грог лизнул костяшки пальцев и оглядел закачавшееся на рее тело.
– Значит, будет жить, – произнес он, сплевывая. – А это что за болячка у него на коже? Галки, это что, я спрашиваю?
Кривоногий и низкорослый боцман-тхаец по имени Галки был облачен лишь в два треугольных цветастых платка: один, сине-зеленый и побольше, обматывал бедра, второй, оранжево-белый, поменьше, – лысую голову.
– Мозга серпа, – прочирикал боцман, в раскорячку шествуя к Тулаге, который все еще дергался на рее, хотя теперь слабее: горло и ноздри почти очистились, воздух живительным потоком хлынул в легкие, отчего голова закружилась… и сознание вновь стало покидать его.
– Эта чела мозгой серпы себя обмазала.
Стоящие вокруг матросы загомонили. По большей части это были тхайцы, хотя присутствовали и несколько метисов с разными оттенками кожи и даже белых. Одеждой первым служили в основном такие же, как у боцмана, хотя и более дешевые платки – у некоторых на бедрах и головах, у других только на бедрах, а у третьих – только на головах. Белые и метисы одевались в грубые короткие штаны, едва достигающие икр.
– Что встали, дети моллюска?! – проорал зычный голос рядом, и к мачте подошел дюжий первый помощник, чистокровный белый с Гельштата, преступник – убийца и насильник, – приговоренный к смертной казни и сбежавший от виселицы на вольный запад.
– Работать, быстро!
Матросы стали расходиться, а Галки тем временем, приблизившись к Тулаге почти вплотную и внимательно оглядев его, повернулся к капитану с первым помощником.
– Как жива до сей пор – удивительная дела! Ведь мозгу серпа в раны втерла…
– Не заражен? – спросил помощник.
– Не-ка… – ответил боцман. – Живая чела, не уродина, только полудохла.
– Мистер Троглайт, распорядитесь, – велел капитан Грог, развернулся и зашагал в сторону юта.
– На цепь – и к остальным, – решил первый помощник. – Потом разберемся.
– Цепа… – подтвердил Галки, улыбаясь и щуря черные глазки. Он схватился за концы веревки, которой к рее были прикручены ноги неподвижно висящего тела, и стал развязывать их. Далеко вверху, у вершины мачты, полоскался на сильном ветру выцветший в лучах светила большой бледно-рыжий флаг.
Тулага несколько раз медленно повернул голову влево и вправо, поводил глазами из стороны в сторону. В полутьме поползли бледные круги, заплясали тусклые искры, а в голове раздался звон. Когда слабость прошла, он нащупал узкий и, судя по шершавой поверхности, очень ржавый обруч на шее. От него тянулась цепь – не слишком толстая, но руками такую, конечно, не порвать, – наискось вниз, по дуге, и затем вертикально вверх, исчезая из виду под высоким потолком. Гана огляделся: множество таких же цепей, будто тонкие лианы, висело в воздухе.
А на полу лежало и сидело множество тел, и помещение полнилось бормотанием, сипом, храпом, тихими стонами.
На ногах были кандалы, то есть пара продетых одно в другое железных колец с петлями и замками. От колец шла короткая цепь: узник был прикован к скобе, вбитой в деревянный пол.
Обычно в кубрик грузового эфироплана складировали сухой провиант и груз; его средняя часть зачастую предназначалась для больных и раненых. Здесь, однако, она была освобождена от переборок и превращена в подпалубную тюрьму.
Стало светлее, и наконец Тулага смог разобрать, что вокруг около сотни узников. В том, что он на эфироплане работорговцев, а не на судне, перевозящем серапцев на Гвалту, Тулага не сомневался. Там укушенных также заперли бы в трюме, но их бы не сковывали.
Ночь закончилась, рабы – те, кто спал, – начали просыпаться. Стоны, хрипы и неразборчивые жалобы зазвучали громче. Тулага уже хорошо различал лес протянувшихся к потолку цепей. Пол был разделен на массивные квадраты, на каждом имелась своя длинная скоба, к которой и крепилась цепь от кандалов. Один раб – один квадрат и две цепи. У потолка шли длинные ряды толстой ржавой проволоки, верхние звенья были надеты на нее.
Цепи колыхались, приглушенный ровный лязг висел в трюме. А еще здесь стоял запах, густой, как дым от большого костра, в который набросали сухой листвы, – разъедающая глаза и щекочущая ноздри вонь. Тулага приподнялся. Наступил день, и то, что раньше казалось обманом зрения, навеянным полутьмой, приобрело явные черты, стало видно во всем своем химерическом уродстве: следы серапии на телах и лицах рабов.
Почти все они были недавно зараженными, хотя попадались и те, кто болел уже не один месяц. Никто не знал, как именно действует на тело серапионова слюна, почему происходят изменения. Кожа у любого укушенного грубела, становилась твердой и шершавой, в ней иногда образовывались мелкие или крупные сухие трещины, будто вся она покрывалась сплошной мозолью. Кроме того, она меняла цвет, как правило, до желтого или бледно-зеленого, очень редко – светло-розового. Физическая чувствительность серапцев понижалась, как и гибкость с ловкостью. Способны ли были укушенные испытывать любовное томление и то, что часто следует за ним, – об этом до сих пор велись споры. На коже могли вырасти бугры разной формы и размеров, твердые, будто бы роговые выступы; могла поменяться форма ушей, носа, подбородка, даже лба, и при этом мозг человека до поры до времени оставался прежним и бился в ужасе от понимания того, какой чудовищной стала темница плоти, где он заключен, но позже и сознание подвергалось необратимым изменениям.
Теперь со всех сторон звучали голоса. Соседи, увидев новичка, не пытались заговорить с ним: здесь каждый находился в маленькой камере своего ужасного тела, глядел из нее сквозь узкие окошки глаз и видел лишь соседние двуногие камеры, но не живых людей, не те личности, что находились в них; каждый был слишком занят собой, чтобы думать о других и как-то – агрессивно ли, доброжелательно ли – вести себя по отношению к собратьям по несчастью.
– Они дадут нам поесть? – спросил Гана и затем несколько раз повторил вопрос, добавив к нему и другой, насчет воды, но никто не ответил. Между тем, судя по лучам, падающим в помещение сквозь щели в высоком потолке, время шло к полудню. Иногда дневной свет пересекали тени проходящих сверху матросов, иногда сквозь звон, стоны и неразборчивые жалобы рабов доносились голоса или другие звуки, сопровождающие плавание большого корабля.
Осмотрев подпалубное пространство, Гана решил, что это круглая скайва купеческих воителей. Но команда вряд ли принадлежала к обитателям Плотов – эфироплан был либо угнан, либо куплен работорговцами.
– Куда нас везут? – громко спросил он, приподнимаясь. – Эй, кто-нибудь – очнитесь и ответьте мне! Давно вы здесь? Откуда плывете?
На него не обратил внимания никто, кроме тщедушного старика, лежащего неподалеку, ближе к переборке. Между ним и Тулагой находился еще один раб, он сидел на коленях, согнувшись и прижавшись к полу лбом. На спине вдоль позвоночника тянулся ряд крупных бугров пирамидальной формы, будто наросты у ящера. Этот человек не пошевелился, а вот белокожий старик, до того лежащий на боку, прижав колени к груди и обняв себя за ноги, поднял голову. Взглянув на Тулагу тусклыми глазами, он произнес:
– Они вокруг всего Суладара плавали. Покупали серапцев у вождей или в плен брали. Сейчас к Имаджине идут, думаю.
– Но здесь должны кормить? – спросил Гана.
– Раз в день… – ответил старик. Он опустил голову, закрыл глаза и больше не откликался, сколько Тулага ни звал его.
Пленника все еще мутило. Гношиль разошелся по телу, но не растворился в нем бесследно, и временами из лежащих под переборками теней выползали странные видения, заслоняя окружающее. Однако сильное молодое тело постепенно восстанавливалось, и голод с жаждой одолевали его все больше. В конце концов, не выдержав, Гана встал на колени, обхватил обеими руками цепь и принялся изо всех сил дергать ее, выкрикивая:
– Эй! Я хочу пить! Дайте воды! Эй, наверху! Воды мне!!!
Лязг цепи и крик наполнили подпалубную тюрьму. Спустя несколько мгновений это пробудило остальных рабов, будто заставило приникнуть из сознания к стенкам своих личных камер, выглянуть наружу через окошки глаз. Туземец с буграми на спине поднял голову и огляделся. Лихорадочный, безумный взгляд его остановился на Тулаге, после чего он сжал свою цепь и принялся трясти ею. Вскоре что-то замычал другой сосед, потом неразборчиво заголосил третий, донесся призывный вой, хрипенье, крик, лязг цепей – и помещение переполнилось шумом, будто котелок вскипающей похлебкой.
– Не надо, замолчите! – размахивая руками, выкрикнул старик, тот, что ответил Тулаге. – Заткнитесь все…
Сразу несколько больших люков открылось в потолке, яркий свет хлынул вниз, и Гана увидел с десяток голов, склонившихся над трюмом. Один из матросов что-то сказал другому, раздался смех, затем появилась еще одна голова в оранжево-белом платке…
В дневном свете протянулась тень, силуэт наверху распрямился, резко согнулся, что-то тонкое пронеслось вниз – и старик, пронзительно вскрикнув, застыл, повиснув наискось на подогнутых ногах. Бросок был мощным и очень умелым: длинный багор, пробив грудь раба, вышел из спины в районе поясницы и вонзился в доски так глубоко, что лишь немного накренился, но не упал, когда тело повисло на нем.
Шум стих. Пусть многие почти потеряли человеческий облик – эти люди все еще цеплялись за жизнь.
– И так померла бы, – пискнул вверху голосок тхайца-боцмана. – Старая совсем, слабая. Вытянуть, в облака бросить. Эй, а ты где, чела? – Боцман присел на корточки, глядя вниз. Заметив Тулагу, показал на него и велел стоящим рядом матросам: – Эту сюда, к господине капитане.
Когда люки вверху поднялись, натянулось несколько прикрепленных к скобам цепей. Теперь один из матросов крюком подцепил верхнее звено той, что шла от Ганы, подтянул и, сдвинув зажим на скобе, высвободил цепь.
– Взяли! – сказал он.
Тулага привстал, не понимая, что сейчас будет. Вверху несколько сильных рук схватились за звенья и потянули. Он вцепился в ошейник… и повис, вытянувшись, как тетива. Матросы стали тащить его, Гана захрипел. Тяжелый деревянный квадрат, на котором он лежал, приподнялся, скрипя, выскользнул из отверстия между другими квадратами – под ним обнаружились обычные доски с деревянными крестами-ребрами – и закачался на короткой цепи, прикованной к ногам Тулаги.
Когда его вытащили на палубу, пленнику уже казалось, что голова вот-вот оторвется, отлетит от шеи. Он рухнул на доски, изогнувшись, сипя, сжимая ошейник. Гану схватили за волосы, заставили встать на колени, обмотали длинную цепь вокруг шеи и вручили ее конец.
– Бери-бери колечки, – сказал один из матросов-туземцев, ухмыляясь.
Его окружили трое моряков, низкорослый боцман-тхаец и высокий худой краснокожий с багром в руках. В первый миг Тулага не поверил своим глазам: мужчина с темно-красной кожей – то есть лигроид, уроженец Прадеша! Обитающие в Туманных бухтах восточного побережья и на берегах Оглого моря, они крайне редко покидали родные земли… а этого занесло столь далеко на запад, да к тому же, судя по одежде, он являлся не простым матросом, но помощником капитана.
– Мистера Хахана… – Тхаец повернулся к краснокожему. – К мистере капитане его?
Лигроид невозмутимо оглядел пленника и ответил:
– Да.
И все же он выжил. На палубе Гану перевернули, затем приподняли за ноги, скрутив лодыжки веревкой, подвесили на нижней рее. Он закачался в сонном мире слабеющих красок, уходя от жизни в облачный океан своего сознания. Сквозь тускнеющие сумерки внутреннего пространства донесся смех, затем – грубый голос, отдающий приказ. Призрачные тени тех, кто выпутал пойманного из сети и подвесил на рее, колыхнулись, накренившись, разошлись в стороны, пропустив к мачте еще одну тень. «Что тут у нас? – сказала она. – Так-так… Ну, или сдохнет, или будет жить. Ха! Третьего не дано…»
Эти слова произнес капитан спасшего Тулагу корабля. Мужчина широко размахнулся и вонзил в живот выловленного из облаков твердый, как полено, кулак – казавшийся почти острым из-за костяшек, треугольными буграми выступающих вперед.
Тулага захрипел, задергался, свесив руки и запрокинув голову, выгнулся, будто лук, натянутый сильным стрелком. Рот разинулся так, что казалось, кожа в углах сейчас лопнет и красные трещинки разойдутся по щекам, – ком свалявшегося мокрого пуха вылетел из него. Мягко ударился о палубу, прокатившись немного, замер возле ноги, обутой в когда-то дорогой, а ныне обветшалый, рваный на пятке туфель из тонкой кожи.
Капитан Роллин Грог лизнул костяшки пальцев и оглядел закачавшееся на рее тело.
– Значит, будет жить, – произнес он, сплевывая. – А это что за болячка у него на коже? Галки, это что, я спрашиваю?
Кривоногий и низкорослый боцман-тхаец по имени Галки был облачен лишь в два треугольных цветастых платка: один, сине-зеленый и побольше, обматывал бедра, второй, оранжево-белый, поменьше, – лысую голову.
– Мозга серпа, – прочирикал боцман, в раскорячку шествуя к Тулаге, который все еще дергался на рее, хотя теперь слабее: горло и ноздри почти очистились, воздух живительным потоком хлынул в легкие, отчего голова закружилась… и сознание вновь стало покидать его.
– Эта чела мозгой серпы себя обмазала.
Стоящие вокруг матросы загомонили. По большей части это были тхайцы, хотя присутствовали и несколько метисов с разными оттенками кожи и даже белых. Одеждой первым служили в основном такие же, как у боцмана, хотя и более дешевые платки – у некоторых на бедрах и головах, у других только на бедрах, а у третьих – только на головах. Белые и метисы одевались в грубые короткие штаны, едва достигающие икр.
– Что встали, дети моллюска?! – проорал зычный голос рядом, и к мачте подошел дюжий первый помощник, чистокровный белый с Гельштата, преступник – убийца и насильник, – приговоренный к смертной казни и сбежавший от виселицы на вольный запад.
– Работать, быстро!
Матросы стали расходиться, а Галки тем временем, приблизившись к Тулаге почти вплотную и внимательно оглядев его, повернулся к капитану с первым помощником.
– Как жива до сей пор – удивительная дела! Ведь мозгу серпа в раны втерла…
– Не заражен? – спросил помощник.
– Не-ка… – ответил боцман. – Живая чела, не уродина, только полудохла.
– Мистер Троглайт, распорядитесь, – велел капитан Грог, развернулся и зашагал в сторону юта.
– На цепь – и к остальным, – решил первый помощник. – Потом разберемся.
– Цепа… – подтвердил Галки, улыбаясь и щуря черные глазки. Он схватился за концы веревки, которой к рее были прикручены ноги неподвижно висящего тела, и стал развязывать их. Далеко вверху, у вершины мачты, полоскался на сильном ветру выцветший в лучах светила большой бледно-рыжий флаг.
* * *
Окончательно он пришел в себя под утро. Рассветная полутьма проникла сквозь щели между заплесневелых мшистых досок, высветлила собою подпалубную темень. Гана тяжело сел, и что-то негромко зазвенело. Тело ломило после гношиля, все одновременно и чесалось, и ныло, и покалывало; кожа на груди и боках натянулась, как оболочка барабана, глаза слезились, почему-то очень сильно болели суставы пальцев на руках и ногах.Тулага несколько раз медленно повернул голову влево и вправо, поводил глазами из стороны в сторону. В полутьме поползли бледные круги, заплясали тусклые искры, а в голове раздался звон. Когда слабость прошла, он нащупал узкий и, судя по шершавой поверхности, очень ржавый обруч на шее. От него тянулась цепь – не слишком толстая, но руками такую, конечно, не порвать, – наискось вниз, по дуге, и затем вертикально вверх, исчезая из виду под высоким потолком. Гана огляделся: множество таких же цепей, будто тонкие лианы, висело в воздухе.
А на полу лежало и сидело множество тел, и помещение полнилось бормотанием, сипом, храпом, тихими стонами.
На ногах были кандалы, то есть пара продетых одно в другое железных колец с петлями и замками. От колец шла короткая цепь: узник был прикован к скобе, вбитой в деревянный пол.
Обычно в кубрик грузового эфироплана складировали сухой провиант и груз; его средняя часть зачастую предназначалась для больных и раненых. Здесь, однако, она была освобождена от переборок и превращена в подпалубную тюрьму.
Стало светлее, и наконец Тулага смог разобрать, что вокруг около сотни узников. В том, что он на эфироплане работорговцев, а не на судне, перевозящем серапцев на Гвалту, Тулага не сомневался. Там укушенных также заперли бы в трюме, но их бы не сковывали.
Ночь закончилась, рабы – те, кто спал, – начали просыпаться. Стоны, хрипы и неразборчивые жалобы зазвучали громче. Тулага уже хорошо различал лес протянувшихся к потолку цепей. Пол был разделен на массивные квадраты, на каждом имелась своя длинная скоба, к которой и крепилась цепь от кандалов. Один раб – один квадрат и две цепи. У потолка шли длинные ряды толстой ржавой проволоки, верхние звенья были надеты на нее.
Цепи колыхались, приглушенный ровный лязг висел в трюме. А еще здесь стоял запах, густой, как дым от большого костра, в который набросали сухой листвы, – разъедающая глаза и щекочущая ноздри вонь. Тулага приподнялся. Наступил день, и то, что раньше казалось обманом зрения, навеянным полутьмой, приобрело явные черты, стало видно во всем своем химерическом уродстве: следы серапии на телах и лицах рабов.
Почти все они были недавно зараженными, хотя попадались и те, кто болел уже не один месяц. Никто не знал, как именно действует на тело серапионова слюна, почему происходят изменения. Кожа у любого укушенного грубела, становилась твердой и шершавой, в ней иногда образовывались мелкие или крупные сухие трещины, будто вся она покрывалась сплошной мозолью. Кроме того, она меняла цвет, как правило, до желтого или бледно-зеленого, очень редко – светло-розового. Физическая чувствительность серапцев понижалась, как и гибкость с ловкостью. Способны ли были укушенные испытывать любовное томление и то, что часто следует за ним, – об этом до сих пор велись споры. На коже могли вырасти бугры разной формы и размеров, твердые, будто бы роговые выступы; могла поменяться форма ушей, носа, подбородка, даже лба, и при этом мозг человека до поры до времени оставался прежним и бился в ужасе от понимания того, какой чудовищной стала темница плоти, где он заключен, но позже и сознание подвергалось необратимым изменениям.
Теперь со всех сторон звучали голоса. Соседи, увидев новичка, не пытались заговорить с ним: здесь каждый находился в маленькой камере своего ужасного тела, глядел из нее сквозь узкие окошки глаз и видел лишь соседние двуногие камеры, но не живых людей, не те личности, что находились в них; каждый был слишком занят собой, чтобы думать о других и как-то – агрессивно ли, доброжелательно ли – вести себя по отношению к собратьям по несчастью.
– Они дадут нам поесть? – спросил Гана и затем несколько раз повторил вопрос, добавив к нему и другой, насчет воды, но никто не ответил. Между тем, судя по лучам, падающим в помещение сквозь щели в высоком потолке, время шло к полудню. Иногда дневной свет пересекали тени проходящих сверху матросов, иногда сквозь звон, стоны и неразборчивые жалобы рабов доносились голоса или другие звуки, сопровождающие плавание большого корабля.
Осмотрев подпалубное пространство, Гана решил, что это круглая скайва купеческих воителей. Но команда вряд ли принадлежала к обитателям Плотов – эфироплан был либо угнан, либо куплен работорговцами.
– Куда нас везут? – громко спросил он, приподнимаясь. – Эй, кто-нибудь – очнитесь и ответьте мне! Давно вы здесь? Откуда плывете?
На него не обратил внимания никто, кроме тщедушного старика, лежащего неподалеку, ближе к переборке. Между ним и Тулагой находился еще один раб, он сидел на коленях, согнувшись и прижавшись к полу лбом. На спине вдоль позвоночника тянулся ряд крупных бугров пирамидальной формы, будто наросты у ящера. Этот человек не пошевелился, а вот белокожий старик, до того лежащий на боку, прижав колени к груди и обняв себя за ноги, поднял голову. Взглянув на Тулагу тусклыми глазами, он произнес:
– Они вокруг всего Суладара плавали. Покупали серапцев у вождей или в плен брали. Сейчас к Имаджине идут, думаю.
– Но здесь должны кормить? – спросил Гана.
– Раз в день… – ответил старик. Он опустил голову, закрыл глаза и больше не откликался, сколько Тулага ни звал его.
Пленника все еще мутило. Гношиль разошелся по телу, но не растворился в нем бесследно, и временами из лежащих под переборками теней выползали странные видения, заслоняя окружающее. Однако сильное молодое тело постепенно восстанавливалось, и голод с жаждой одолевали его все больше. В конце концов, не выдержав, Гана встал на колени, обхватил обеими руками цепь и принялся изо всех сил дергать ее, выкрикивая:
– Эй! Я хочу пить! Дайте воды! Эй, наверху! Воды мне!!!
Лязг цепи и крик наполнили подпалубную тюрьму. Спустя несколько мгновений это пробудило остальных рабов, будто заставило приникнуть из сознания к стенкам своих личных камер, выглянуть наружу через окошки глаз. Туземец с буграми на спине поднял голову и огляделся. Лихорадочный, безумный взгляд его остановился на Тулаге, после чего он сжал свою цепь и принялся трясти ею. Вскоре что-то замычал другой сосед, потом неразборчиво заголосил третий, донесся призывный вой, хрипенье, крик, лязг цепей – и помещение переполнилось шумом, будто котелок вскипающей похлебкой.
– Не надо, замолчите! – размахивая руками, выкрикнул старик, тот, что ответил Тулаге. – Заткнитесь все…
Сразу несколько больших люков открылось в потолке, яркий свет хлынул вниз, и Гана увидел с десяток голов, склонившихся над трюмом. Один из матросов что-то сказал другому, раздался смех, затем появилась еще одна голова в оранжево-белом платке…
В дневном свете протянулась тень, силуэт наверху распрямился, резко согнулся, что-то тонкое пронеслось вниз – и старик, пронзительно вскрикнув, застыл, повиснув наискось на подогнутых ногах. Бросок был мощным и очень умелым: длинный багор, пробив грудь раба, вышел из спины в районе поясницы и вонзился в доски так глубоко, что лишь немного накренился, но не упал, когда тело повисло на нем.
Шум стих. Пусть многие почти потеряли человеческий облик – эти люди все еще цеплялись за жизнь.
– И так померла бы, – пискнул вверху голосок тхайца-боцмана. – Старая совсем, слабая. Вытянуть, в облака бросить. Эй, а ты где, чела? – Боцман присел на корточки, глядя вниз. Заметив Тулагу, показал на него и велел стоящим рядом матросам: – Эту сюда, к господине капитане.
Когда люки вверху поднялись, натянулось несколько прикрепленных к скобам цепей. Теперь один из матросов крюком подцепил верхнее звено той, что шла от Ганы, подтянул и, сдвинув зажим на скобе, высвободил цепь.
– Взяли! – сказал он.
Тулага привстал, не понимая, что сейчас будет. Вверху несколько сильных рук схватились за звенья и потянули. Он вцепился в ошейник… и повис, вытянувшись, как тетива. Матросы стали тащить его, Гана захрипел. Тяжелый деревянный квадрат, на котором он лежал, приподнялся, скрипя, выскользнул из отверстия между другими квадратами – под ним обнаружились обычные доски с деревянными крестами-ребрами – и закачался на короткой цепи, прикованной к ногам Тулаги.
Когда его вытащили на палубу, пленнику уже казалось, что голова вот-вот оторвется, отлетит от шеи. Он рухнул на доски, изогнувшись, сипя, сжимая ошейник. Гану схватили за волосы, заставили встать на колени, обмотали длинную цепь вокруг шеи и вручили ее конец.
– Бери-бери колечки, – сказал один из матросов-туземцев, ухмыляясь.
Его окружили трое моряков, низкорослый боцман-тхаец и высокий худой краснокожий с багром в руках. В первый миг Тулага не поверил своим глазам: мужчина с темно-красной кожей – то есть лигроид, уроженец Прадеша! Обитающие в Туманных бухтах восточного побережья и на берегах Оглого моря, они крайне редко покидали родные земли… а этого занесло столь далеко на запад, да к тому же, судя по одежде, он являлся не простым матросом, но помощником капитана.
– Мистера Хахана… – Тхаец повернулся к краснокожему. – К мистере капитане его?
Лигроид невозмутимо оглядел пленника и ответил:
– Да.
Глава 3
Длина нижней цепи едва позволила ему взять в руки тяжелую квадратную плиту, сбитую из плохо отесанных бревнышек. Кольца-кандалы сдавили ноги под коленями, цепь натянулась. Вторая, намотанная поверх ошейника, свешивалась на спину.
Острый конец багра ткнулся в копчик, и Тулага пошел, качаясь под весом плиты, которую из-за слабости едва тащил, неловко прижав к груди. Он миновал работающую у главной мачты помпу, что откачивала мелкий пух из трюма, прошел вдоль стены рубки. Боцман-тхаец и один из матросов топали за ним. Вокруг кипела обычная корабельная жизнь: сновали моряки, раздавались голоса, выкрики, свист. Свежий ветер надувал большой прямоугольный парус, лучи светила посверкивали на эфирных волнах.
По боковому проходу, настилу из широких досок, они обошли шканцы и спустились под палубу; миновав так называемую песочную камеру – помещение, где хранился порох, – остановились перед капитанской каютой. Тхаец распахнул дверь, матрос втолкнул Гану внутрь, и дверь закрылась.
На круглых скайвах капитанские каюты всегда просторны, обычно хорошо обставлены. Это помещение мало отличалось от тех, что Тулага видел на ограбленных им когда-то эфиропланах купцов: красное дерево, кресла с бархатной обивкой, стол, софа с резными ножками.
Капитан, облаченный в пышный халат, сидел на краю софы. Рядом валялся темно-красный плащ, на спинке кресла висел камзол с золотой вышивкой на воротнике и отворотах манжет, у кресла стояли легкие туфли с загнутыми острыми носками. Шапка-туаха лежала на столе.
– Ну так расскажи, откуда ты взялся посреди Беская… – начал капитан и замолчал, уставившись на Тулагу, который, сделав несколько шагов к софе и остановившись, в свою очередь, посмотрел на него.
Острый конец багра ткнулся в копчик, и Тулага пошел, качаясь под весом плиты, которую из-за слабости едва тащил, неловко прижав к груди. Он миновал работающую у главной мачты помпу, что откачивала мелкий пух из трюма, прошел вдоль стены рубки. Боцман-тхаец и один из матросов топали за ним. Вокруг кипела обычная корабельная жизнь: сновали моряки, раздавались голоса, выкрики, свист. Свежий ветер надувал большой прямоугольный парус, лучи светила посверкивали на эфирных волнах.
По боковому проходу, настилу из широких досок, они обошли шканцы и спустились под палубу; миновав так называемую песочную камеру – помещение, где хранился порох, – остановились перед капитанской каютой. Тхаец распахнул дверь, матрос втолкнул Гану внутрь, и дверь закрылась.
На круглых скайвах капитанские каюты всегда просторны, обычно хорошо обставлены. Это помещение мало отличалось от тех, что Тулага видел на ограбленных им когда-то эфиропланах купцов: красное дерево, кресла с бархатной обивкой, стол, софа с резными ножками.
Капитан, облаченный в пышный халат, сидел на краю софы. Рядом валялся темно-красный плащ, на спинке кресла висел камзол с золотой вышивкой на воротнике и отворотах манжет, у кресла стояли легкие туфли с загнутыми острыми носками. Шапка-туаха лежала на столе.
– Ну так расскажи, откуда ты взялся посреди Беская… – начал капитан и замолчал, уставившись на Тулагу, который, сделав несколько шагов к софе и остановившись, в свою очередь, посмотрел на него.