Лев Григорьевич Жданов
В сетях интриги
Исторический роман эпохи Екатерины II
ОТ АВТОРА
Два мощных потока столкнулись и закружились в бурливом водовороте, на самом рубеже двух веков, в широком русле государственной русской жизни.
В исходе XVIII и в начале XIX века произошло это столкновение, такое трагическое по своим первоисточникам и крайне важное по его последствиям для жизни России в течение полных почти ста лет!
Живой поток смелой, критической мысли, светлых, широких начинаний, поток, весь пронизанный лучами гуманитарной философии энциклопедистов, хотя бы и отраженной под углом царственной мысли Екатерины II, ее государственное направление – столкнулось с бездушным и черствым, причудливым правлением Павла I, который, став хозяином обширной, могучей империи, думал и ее обратить в темную, мрачную и безмолвную кордегардию, покорную воле одного только своего ефрейтора.
Как будто звонкая, жгучая, но возрождающая струя сказочной «живой» воды остановлена была на мгновение встречным течением холодной, немой, лишающей сил и сознания – «мертвой» воды…
Конечно, задержка эта могла длиться слишком недолго. Жизнь победила, и источник смерти исчез с лица земли из-под лучей солнца, словно всосала его земля и укрылся он там в темных, холодных недрах, сам темный и холодный, как смерть…
Мертвая Екатерина осенила живого Павла, который, вопреки ее прямой воле, занял престол. Разыгралась трагедия еще более тяжкая и мрачная, чем та, которую видели стены уединенной Ропшинской мызы.
Внук Екатерины, ее неизменный любимец, «дитя души», сердечный друг, носитель, как она думала, всех ее заветов и идей, стал государем, согласно ее постоянной воле, ее завещанию, которое на время было скрыто, даже – уничтожено.
История Александра I показала, насколько права и не права была Великая Бабка в своих ожиданиях и надеждах, возлагаемых на внука.
Но глубокий интерес и для психолога, и для обыкновенного читателя представляет вопрос: как сложился этот загадочный, многогранный образ, этот непонятный и доныне государь… Тот, первой наставницей которого была сама Екатерина Великая, подруга Вольтера, Гримма, Дидро – и усмирительница Французской революции… Затем является Николай Салтыков, тип лукавого царедворца холопских времен Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны. За этим следуют: Александр Протасов – «Аракчеев в миниатюре», только не такой упорный и жестокий; либерал-гуманист, английский парламентарий, священник А. Самборский; республиканец-буржуа, вечно осторожный Лагарп и, наконец, кроме отца, безумного и нелепого Павла, – сам «гений зла», как величали его современники, – граф Аракчеев.
Последняя фигура вряд ли, хотя бы по отзвукам, незнакома кому-либо и в современной России. Слишком уж определенный это был «инструмент». Иначе нельзя назвать этого деятеля, в котором слишком мало было человеческого, если не считать его слабости к возлюбленной, дворовой девке Настасье…
Но как инструмент для широкого творения зла и для вовлечения в эту «работу» других Аракчеев был незаменим и потому долго, до самой смерти, темной тенью сопровождает своего венценосного «друга» по самым мрачным путям, какими шел порою добрый от природы, великодушный без притворства, женственно мягкий Александр.
Именно недостаток мужского начала в своем повелителе дополнял угодник-клеврет, и это было одной из главных причин его влияния на Александра, которому так рабски, так безоглядчиво, казалось, служит Аракчеев…
Конечно, долгие годы надо посвятить на изучение различных проявлений Александра как человека и государя – и остальных всех лиц, влиявших на царя, следовавших за ним, – чтобы дать полную картину жизни России в пору, помянутую нами, на грани двух веков!
Но есть весьма интересный момент, в котором, как в узле, сходятся тысячи тонких нитей, потом образующих широкий, сложный узор жизни и правления Александра. Это – его женитьба и женитьба его брата Константина.
Личность последнего, яркая и занимательная сама по себе, служит великолепным пятном для большего оттенения личности Александра.
Именно эта пора, момент двух брачных союзов, какие подготовила для своих внуков Екатерина, взята канвой для настоящей правдивой исторической повести, где самое невероятное есть только слабое изображение того, что совершалось в действительности сто двадцать лет тому назад, во дни русского романтизма, придворных интриг и народного трепетания, подобного мукам больного, переживающего свой опасный кризис.
Санкт-Петербург, 1911
В исходе XVIII и в начале XIX века произошло это столкновение, такое трагическое по своим первоисточникам и крайне важное по его последствиям для жизни России в течение полных почти ста лет!
Живой поток смелой, критической мысли, светлых, широких начинаний, поток, весь пронизанный лучами гуманитарной философии энциклопедистов, хотя бы и отраженной под углом царственной мысли Екатерины II, ее государственное направление – столкнулось с бездушным и черствым, причудливым правлением Павла I, который, став хозяином обширной, могучей империи, думал и ее обратить в темную, мрачную и безмолвную кордегардию, покорную воле одного только своего ефрейтора.
Как будто звонкая, жгучая, но возрождающая струя сказочной «живой» воды остановлена была на мгновение встречным течением холодной, немой, лишающей сил и сознания – «мертвой» воды…
Конечно, задержка эта могла длиться слишком недолго. Жизнь победила, и источник смерти исчез с лица земли из-под лучей солнца, словно всосала его земля и укрылся он там в темных, холодных недрах, сам темный и холодный, как смерть…
Мертвая Екатерина осенила живого Павла, который, вопреки ее прямой воле, занял престол. Разыгралась трагедия еще более тяжкая и мрачная, чем та, которую видели стены уединенной Ропшинской мызы.
Внук Екатерины, ее неизменный любимец, «дитя души», сердечный друг, носитель, как она думала, всех ее заветов и идей, стал государем, согласно ее постоянной воле, ее завещанию, которое на время было скрыто, даже – уничтожено.
История Александра I показала, насколько права и не права была Великая Бабка в своих ожиданиях и надеждах, возлагаемых на внука.
Но глубокий интерес и для психолога, и для обыкновенного читателя представляет вопрос: как сложился этот загадочный, многогранный образ, этот непонятный и доныне государь… Тот, первой наставницей которого была сама Екатерина Великая, подруга Вольтера, Гримма, Дидро – и усмирительница Французской революции… Затем является Николай Салтыков, тип лукавого царедворца холопских времен Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны. За этим следуют: Александр Протасов – «Аракчеев в миниатюре», только не такой упорный и жестокий; либерал-гуманист, английский парламентарий, священник А. Самборский; республиканец-буржуа, вечно осторожный Лагарп и, наконец, кроме отца, безумного и нелепого Павла, – сам «гений зла», как величали его современники, – граф Аракчеев.
Последняя фигура вряд ли, хотя бы по отзвукам, незнакома кому-либо и в современной России. Слишком уж определенный это был «инструмент». Иначе нельзя назвать этого деятеля, в котором слишком мало было человеческого, если не считать его слабости к возлюбленной, дворовой девке Настасье…
Но как инструмент для широкого творения зла и для вовлечения в эту «работу» других Аракчеев был незаменим и потому долго, до самой смерти, темной тенью сопровождает своего венценосного «друга» по самым мрачным путям, какими шел порою добрый от природы, великодушный без притворства, женственно мягкий Александр.
Именно недостаток мужского начала в своем повелителе дополнял угодник-клеврет, и это было одной из главных причин его влияния на Александра, которому так рабски, так безоглядчиво, казалось, служит Аракчеев…
Конечно, долгие годы надо посвятить на изучение различных проявлений Александра как человека и государя – и остальных всех лиц, влиявших на царя, следовавших за ним, – чтобы дать полную картину жизни России в пору, помянутую нами, на грани двух веков!
Но есть весьма интересный момент, в котором, как в узле, сходятся тысячи тонких нитей, потом образующих широкий, сложный узор жизни и правления Александра. Это – его женитьба и женитьба его брата Константина.
Личность последнего, яркая и занимательная сама по себе, служит великолепным пятном для большего оттенения личности Александра.
Именно эта пора, момент двух брачных союзов, какие подготовила для своих внуков Екатерина, взята канвой для настоящей правдивой исторической повести, где самое невероятное есть только слабое изображение того, что совершалось в действительности сто двадцать лет тому назад, во дни русского романтизма, придворных интриг и народного трепетания, подобного мукам больного, переживающего свой опасный кризис.
Санкт-Петербург, 1911
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава I
ДАЛЕКАЯ ПРИНЦЕССА
С самого утра 31 октября 1792 года необыкновенное оживление и суета наполняют тихий, пустынный Стрельненский дворец, обычно безмолвный, безлюдный в эту позднюю пору года.
Из дальнего царства,
Из края цветов и весны —
Она прилетела, прекрасна,
Как майские сны…
От холодного осеннего ливня с ветром намокли крыши всех зданий, потемнели стены, и, когда тусклый день сменился ранним, черным, осенним вечером, когда зажглись редкие огни в окнах дворца, в одном из флигелей его, и замерцали красноватыми пятнами фонари, слабо озаряющие двор, еще мрачней и печальней стал выглядеть дворец.
Старые деревья парка, привыкшие в эту пору тихо дремать в ненарушимом покое, словно сердились, качали вершинами и старались понять, откуда явились люди, лошади, темные большие рыдваны, дорожные дормезы, которые сначала вкатили было в распахнутые ворота каретников, а теперь снова медленно выкатывают оттуда, словно чернеющая пасть дворца нехотя отдает назад то, что поглотила так недавно.
Вся эта непривычная суета имеет свое основание. Необычные гостьи появились здесь на перепутье, торопясь в столицу, и задержались на самое короткое время, чтобы только отдохнуть немного, оправиться после долгого пути, сменить простые дорожные платья на более парадные, хотя тоже без всяких фижм и пружин, недопустимых в пути, да еще в таком дальнем, какой выдержали эти путешественницы.
Мало отрадного принес им отдых в плохо протопленных, наскоро убранных покоях нежилого дворца. Да и слишком он был недолог, только поесть и переодеться кое-как можно было.
И снова поданы дорожные дормезы, которые в темноте осенней ночи кажутся какими-то приземистыми черными чудовищами с двумя красными очами по бокам…
Группа людей темнеет у крыльца. Фыркают свежие кони, заложенные вместо прежних, усталых. Два придворных кавалера в теплых плащах показались на крыльце, потом полная, невысокого роста дама, за нею две женские небольшие, почти детские фигурки, стройные и миниатюрные, как можно угадать даже под теми капорами, шубами и платками, которыми были укутаны обе сестры-принцессы, Луиза и Фредерика Баден-Дурлахские.
Это они, девочки тринадцати и одиннадцати лет, в сопровождении гофмейстерины Екатерины Петровны Шуваловой и тайного советника Стрекалова покинули тихий двор маркграфов Баденских в Карлсруэ, оставили семью – отца, мать, сестер и братьев, – скачут в непогоду по отчаянным русским дорогам, сотнями верст, туда, в далекий, блестящий Петербург, куда зовет их воля русской императрицы Екатерины II, еще при жизни признанной и названной Великой.
Пришла пора женить старшего внука Александра. Выбор бабушки остановился на этих двух принцессах из бесконечного ряда немецких принцесс – и родители девочек с радостью откликнулись на призыв. А девочки со страхом и любопытством пустились в далекий, тяжелый путь, темный и не изведанный для них, как сама жизнь…
Здесь, в Стрельне, так сказать, на пороге столицы, их встретил камергер Василий Петрович Салтыков с первым приветом императрицы. Он же уселся во втором экипаже с двумя девушками, сопровождающими принцесс.
А Шувалова и Стрекалов пересели к сестрам в первый экипаж.
В самом начале пути, по выезде из Карлсруэ, девушки еще бодрились, особенно старшая, Луиза. Любознательная, веселая, любезная со всеми, она очаровала своим щебетаньем и хитрую гофмейстерину, и важного ее спутника, и всех, до последнего конюха.
Но осеннее ненастье, тяжелая дорога, совершать которую пришлось быстро, почти без отдыха, стоянье на зажорах, бесконечное колыханье дормеза, ухабы и проникающий до самых костей влажный холод – все это постепенно обессилило и девушек, и свиту их. Две недели пришлось тащиться от Риги до Стрельны. Последних два дня ехали молча, в полудремоте…
Ночной тревожный сон не освежал никого… Утром подымались с неохотой, чтобы снова колыхаться и ехать, ехать без конца!..
Только когда оставили Стрельну, последний этап, последнюю станцию перед новым миром, перед новой жизнью, ожидающей сестер впереди, обе они пробудились от долгого забытья, от полусна, в каком провели последних два дня.
Однако это оживление, заставляющее сердце биться сильнее и громче, вызывающее тысячи образов перед глазами, мелькающее вереницей неожиданных мыслей в голове, – обе сестры, словно по уговору, ничем не выдали его наружу. Они сидели молча, в темноте, взяв за руку друг друга, чутко вслушиваясь в завыванье осенней непогоды, в лязганье копыт и колес по зажористой дороге. Обе зорко вглядывались в темноту, которая глядела навстречу сквозь полузавешенные окна дормеза; а порою отыскивали тут, внутри, силуэт Стрекалова или тучной Шуваловой, очертания которой, смутные, пухлявые, большие, сливались с очертаниями подушек, баулов и других предметов, заполняющих все свободное пространство просторного экипажа.
Младшая, Фредерика, – совсем ребенок по годам, и по наружности, и по душе, – даже не особенно думала о будущем, о женихе, о выборе, о блеске, связанном с положением наследницы российского престола. Ей немножко было жутко, тревожило нетерпение: увидеть все чудеса русского двора, о которых так много всегда разных толков при бедных, тихих, хотя и непомерно чванных немецких двориках и дворах… Любопытство и жуть – этими двумя словами исчерпывалось настроение Фредерики. Она бы, пожалуй, могла скучать по семье. Но самая любимая сестра, Луизочка, – с нею. А остальных она увидит снова, конечно. Ей что-то словно шепчет, что не на ней остановит свой выбор гордая императрица-бабушка я ее красавец балованный внук. Фредерика сама слишком влюблена в сестру, чтобы допускать мысль о соперничестве с нею или о том, что кто-нибудь иной предпочтет маленькую, глупенькую Дорхен ее очаровательной, умной старшей сестричке – Луизетте.
Сама Луиза думала и переживала сейчас совсем другое.
Рослая и сформированная далеко не по годам, девушка и по уму, и по духу переросла всех своих сверстниц, даже старших подруг, хотя вечно по-детски была резва и весела. Какое-то чудесное постоянное равновесие царило в этой полудетской еще, но сложной и прекрасной душе. Стоило ей увидеть горе, она была потрясена, лила слезы, старалась прийти на помощь, утешить, успокоить или развеселить… Но сама трепетала от избытка жизни, радостно глядели ее большие глаза, ласково улыбались нежные губы, уже полураскрытые, влажные, словно зовущие к поцелую. С них часто слетал такой заливчато звонкий, заразительный смех!..
Но сейчас иными мыслями полна голова девушки, иные, необычные чувства наполняют, даже теснят молодую грудь, словно пророческие сны, словно предвиденье чего-то печального, но неотвратимого, неизбежного, как сама жизнь…
Совсем незнакома Луизе дорога, по которой они едут. Трудно что-либо разобрать на ней среди вечерней тьмы. Но принцесса знает эту дорогу, которая так и называется «дорогой невест» при некоторых немецких дворах.
Иногда девушке казалось, что она уже видела эти станции, где им перепрягают лошадей, переезжала мосты, переправлялась на паромах через реки, посещала эти города и городки, которые миновала от границы России до ее столицы.
Не то во сне их видела, не то наяву так отчетливо и верно представляла себе, что теперь вдруг узнавала сразу, как давно знакомые места…
Припомнились ей рассказы матери, которую ровно двадцать лет назад везла в Петербург бабушка, принцесса Гессен-Дармштадтская, вместе со старшей сестрой. Последняя, тетушка Наталия, и стала женою цесаревича Павла, но прожила с ним четыре года и умерла от родов. Вздохнула Луиза о печальной судьбе своей тетки. Она слышала, как шептали за кофе придворные дамы в Карлсруэ о несчастной судьбе принцессы Наталии… Не ждет ли и ее, Луизу, такой же печальный конец в чужой, холодной стране?
Сразу в памяти Луизы пронеслась страшная, причудливая сказка о королеве северных льдов, слышанная в детстве от баварки-няни.
На самом севере, на краю света, сидит в своем ледяном дворце королева. Ей скучно одной. Она зовет издалека принцев и принцесс, сажает их на свой трон, баюкает, ласкает, говорит с ними… Но те быстро леденеют и затихают. Тогда снова зовет гостей королева, и так без конца!..
Суждено ли самой Луизе заледенеть во дворцах королевы севера?
Кто знает? Будет так, как хочет Бог. Слабая, робкая, как птичка, хотя и сильная сердцем и душой, девушка все отдает на волю судьбе.
И, как бы откликаясь на тихий, безмолвный призыв, взволнованная душа вдруг рисует иные картины…
Полвека тому назад другая бедная принцесса, София Цербстская, тоже явилась в Россию по «дороге невест», села там на трон и со славой царит вот ровно тридцать лет.
И зовут ее теперь – Екатериной Великой.
Но о такой участи даже и не мечтает девушка. Она была бы счастлива, если удастся прожить мирно, радостно, как живут там, в ее родном, милом Карлсруэ.
Если, умирая, она будет слышать благословения себе и поминать ее станут как добрую мать, как любимую жену, как ангела-помощника всем несчастным и слабым.
Да, эти мысли уже наполняют душу принцессы. Ради возможности творить много добра она и согласилась так легко оставить семью, ехать далеко, стать женой человека, которого не видела, не знает совсем.
Такова, положим, участь большинства принцесс… Но Луиза не похожа на всех.
Она мечтает о чем-то ином… ждет чего-то более прекрасного от жизни, чем увеселения и блеск большого, роскошного двора…
Найдет ли только? И каков сам он, этот неведомый, далекий жених?
Красавец, говорят, совсем юноша, светловолосый, стройный…
Конечно, Луиза еще ребенок. Но женщина уже проснулась в ней. Ее чистое, нетронутое тело порою трепещет от каких-то предвкушений… особенно с той поры, как появились у нее первые признаки женственности. Ее душа грезит о святой, бесконечной, возвышенной любви, способной на жертвы, на самоотвержение… И вместе с тем он уже реял в мечтах, ее будущий избранник, – мужественный, бледный, с лицом, обрамленным темными кудрями и волнистой бородой. Он самый сильный, самый отважный. Всех побеждает на турнирах, и, венчая победителя, принцесса отдает ему руку вместе с победным шарфом…
Детские мечты. Но как больно от них оторваться молодой душе!..
Так, переходя от грезы к таинственному трепету, то с ясной улыбкой обращаясь к прошедшим дням детства, то устремляя пытливо взор во тьму грядущих лет, волнуется Луиза, и румянец еще сильнее проступил на ее нежных щеках, чем это было раньше, от духоты дормеза, от надетых на девушку теплых покровов, капора, салопа, платков…
Погруженная в свои думы, Луиза не заметила, что за окнами дормеза впереди засверкали какие-то огоньки… Колеса застучали по деревянному настилу городского въезда, замелькали какие-то тени, но, очевидно, предупрежденные заранее, быстро, почти без расспросов, не задерживая экипажей, раздвинули перед ними рогатки, преграждающие путь…
– Ну, вот мы и в Петербурге. Приехали, слава Богу! – неожиданно прозвучал резкий, хрипловатый голос Шуваловой, заставив вздрогнуть обеих замечтавшихся девушек.
Они ничего не сказали, только их тонкие, горячие пальчики сомкнулись в еще более тесном, трепетном пожатии…
Ярко освещен подъезд Шепелевского дворца, смежного с Зимним.
Восемь часов недавно гулко пробило с башни Адмиралтейства и в Петропавловской крепости, когда экипажи принцесс, громыхая, подкатили ко дворцу.
Обе сестры вышли при помощи гофмаршала, князя Сергея Федоровича Барятинского, и двух камер-юнкеров, которые были назначены заранее состоять при свите принцесс.
Быстро освободясь от верхних одежд, Луиза легко и смело, опередив даже младшую сестру, поднимается по лестнице, почти не касаясь руки Барятинского, по своей обязанности сопровождающего высокую гостью. Шувалова и Стрекалов, пожилые, тяжелые, мешкотные, еще далеко внизу. Салтыков остался с ними. Только два камер-юнкера идут впереди принцессы, как бы указывая дорогу по этим огромным, богато убранным покоям, следующим без конца один за другим.
Фредерика едва поспевает за сестрой. У обеих взоры разбегаются от чудес роскоши и произведений искусства, которыми переполнены покои. Они мельком оглядывают свои маленькие, незначительные сейчас среди такого блеска фигурки, отраженные огромными зеркалами в тяжелых золоченых рамах…
Целый ряд покоев миновали в молчании. Вот перед сестрами закрытая дверь.
Камер-юнкер распахнул ее, и оба они стали по сторонам этой двери, как бы приглашая принцесс войти. Остановился и Барятинский.
– Это спальный покой ваших высочеств! – почтительно объявляет он.
Конечно, посторонним сюда войти нельзя. Луиза первая переступила порог и даже прищурилась слегка от яркого освещения комнаты, обитой малиновым штофом, еще больше отражающим блеск многочисленных огней.
Окидывая внимательным взором роскошную обстановку комнаты, Луиза чуть не вскрикнула от неожиданности.
В глубине, у камина, стояли две дамы в одинаковых почти придворных туалетах, с напудренными, высоко причесанными волосами, а за ними темнела стройная фигура какого-то очень юного генерала, тоже в пудреной пышной прическе, с флигель-адъютантской тростью в руке.
Все это мгновенно заметила Луиза и остановилась оробелая, растерянная немного.
Конечно, одна из этих дам – сама императрица, пожелавшая оказать честь и лично встретить своих гостий. Но которая?
Задержавшись в нескольких шагах, Луиза сразу не решается поднять глаза на дам, чтобы решить свое недоумение.
А Екатерина, пользуясь этой минутой, может быть даже нарочно подготовив ее, делает неожиданный, внимательный первый смотр девушки.
Пытливый взгляд красивых еще голубых глаз с удовольствием скользнул по хорошенькому, хотя измятому с дороги личику и, словно раздевая девушку, медленно прошел по всей ее фигуре: задержался на высокой, красиво очерченной груди, линии которой не скрывает даже тяжелое дорожное платье, на изгибах крутой, но не резкой линии бедер, опустился до кончика узкой, породистой ноги, мало похожей на плоские ступни немецких девушек, – и Снова поднялся к очаровательному личику, теперь рдеющему от теплоты покоя и от этого пристального осмотра, который, не видя, чувствует девушка…
Результат, очевидно, был благоприятный, потому что ласковая, чарующая улыбка появилась на лице Екатерины, обращенном к гостье.
А та тоже успела овладеть собой и подняла свой ясный, блестящий взор на обеих дам, еще раз скользнув им по красивому лицу молодого генерала.
Этот генерал, очевидно, сразу расположился к девушке. Он, как и обе дамы, понял смущение принцессы, ее нерешительность и одними губами беззвучно прошептал ей, указывая взором на Екатерину:
– Это императрица!
Однако подсказыванье было уже лишним. По многим портретам Луиза и раньше представляла себе лицо Екатерины. Узнала она его и сейчас. Одно только поразило девушку: все портреты, даже самые добросовестные, слишком приукрашивали, молодили это удивительное лицо. Они не решались передавать отяжелелой посадки головы на старческой, ожирелой шее, не выдавали складок у подбородка и морщин у глаз, не обнаруживали обвислости щек, неизбежной в те шестьдесят лет, какие прожила императрица. Но ни один портрет, самый льстивый и хорошо написанный, не передавал этого чарующего выражения глаз, величественной осанки и пленительно-ласковой улыбки, от которой сразу тепло и светло стало в пугливом, застывшем на мгновенье сердечке принцессы.
– Ваше величество! – склоняясь в глубоком, почтительном реверансе, лепечет Луиза.
– Я в восторге, что вижу вас! – ласково, идя навстречу с протянутой рукой, своим мужского оттенка, но приятным голосом приветствовала девушку Екатерина.
Неожиданно для самой себя, в каком-то порыве восторга, Луиза приняла эту белую, выхоленную, удивительной красоты руку и горячо прижала к своим губам, после чего смешалась и покраснела еще более.
– Матушка просила передать свой сердечный привет вашему величеству! – негромко проговорила она.
– Милое дитя! – нежно, совсем по-родственному, сказала теперь императрица и обратилась к Фредерике, которая наконец тоже решилась подойти.
Бледное личико, красивое, но далеко не пышущее таким здоровьем, как лицо Луизы, большие, выразительные глаза и открытый вид девочки понравились Екатерине; она так же ласково и нежно приветствовала Фредерику.
Но тут же в уме решила:
«Старшая – пара Александру. А эта – мила, но еще слишком ребенок… Нет, она не подойдет!..»
На бледном личике Дорхен особенно выделялся сейчас ее тонкий, красивый носик, покрасневший от свежего воздуха в пути и от насморка, захваченного недавно. Это придавало совсем детский вид принцессе, которая даже расчихалась теперь, попав в жарко натопленный, ярко освещенный покой.
– Насморк? Конечно… Добрый вечер, графиня! Рада вас видеть. Благодарю, что благополучно привезли мне этих малюток! – обратилась Екатерина ко входящей наконец Шуваловой, которая, пыхтя и отдуваясь, делала обычные реверансы.
– А с вами что, малютка? – обратилась сразу Екатерина к Луизе, которая слегка кашляла, хотя и старалась удержать непрошеный приступ.
– Пустяки, ваше величество. Тоже следы дороги. Так я всегда здорова. Но у нас – еще там, в Карлсруэ, – было хорошо, тепло… И вдруг попали мы под дождь… А вообще я чувствую себя отлично!
– Вижу, вижу. Стоит поглядеть на вас, на это веселое, свежее личико. Но я все-таки пришлю моего врача полечить насморк младшей и кашель старшей сестры… И отдохните хорошенько с дороги. Графиня тут распорядится. И я уж приказала. А завтра я опять увижусь с вами… Да вот познакомьтесь: графиня Браницкая, моя многолетняя подруга… Генерал Зубов. Я вижу, они оба так же очарованы вами, мои малютки, как и я сама…
– Вы угадали, ваше величество.
– Может ли быть иначе, ваше величество?..
– Слышали? А тот и другая – люди со вкусом… Ну, пока до свиданья!
Еще раз обласкав улыбкой и взглядом девушек, Екатерина медленно скрылась, опираясь на руку Зубова, который особенно почтительно отдал поклон старшей принцессе, как будто уже угадал выбор своей повелительницы.
Как только дверь закрылась за ними, Браницкая рассыпалась в похвалах принцессам. Зубов ей вторил, хотя и очень осторожно.
Отпустив Браницкую, Екатерина некоторое время шла молча, потом, глядя сбоку на спутника, заговорила:
– Поистине надо сказать, обе очаровательны. Но старшая – совсем прелестна. И наш господин Александр был бы очень разборчив, ежели бы дал старшей от него ускользнуть… А, как полагаешь, мой друг?
– Действительно, девица милая, – осторожно, словно обдумывая свой ответ, отозвался Зубов. – Но она слишком молода. Совсем ребенок. Не говоря о младшей. И великий князь почти мальчик… Что можно сейчас сказать, ваше величество? Конечно, вы лучше можете видеть своим взором… А так, конечно, очень милы обе…
– Хитришь, мой друг. Не бойся, я ревновать не стану. Конечно, ягодка для тебя зелена… хотя и загорелись твои глаза при виде этой прелести… Я заметила. Я знаешь ли: я хорошо разглядела малютку… Это вполне женщина. Elle est nubile a 13 ans[1]. Сударь Александр?.. Он, понятно, ничего не подозревает и не будет знать до поры… пока не заговорит у него сердце. А я на это надеюсь. Уж прости меня Господь, на старости лет – займусь соблазном мальчика… заставлю его полюбить мою принцессу… Ха-ха-ха!.. Введу во грех две юные невинные души!.. Ха-ха-ха!.. C'est un tour diabolique, mon ami!..[2]
И громким, веселым, молодым смехом огласились пустые покои дворца, тем звонким хохотом, который, несмотря на года и все испытания жизни, еще сберегла эта могучая, гениальная женщина…
Второго ноября по приглашению императрицы прибыл из Гатчины цесаревич Павел с Марией Федоровной и дочерьми в сопровождении ближайшей свиты.
Крепкий спокойный сон, внимательный уход благотворно повлияли на обеих принцесс. Дорожной усталости словно не бывало, обе порозовели, посвежели. Еще рано утром им нанесли разных туалетов и украшений, целое приданое, необычайное по богатству и блеску для бедных немецких княжон, и сестры без устали примеряли и любовались то тем, то другим почти до самого вечера, когда их нарядили в первый раз в платье с фижмами, как это принято при русском дворе, украсили обеих знаками ордена святой Екатерины, которые вчера еще надела на принцесс императрица, и соорудили из волос целые красивые башни на милых головках, покрытых добела пудрой… Ни узкий корсаж, ни досадные фижмы, с которыми еще не умели хорошо освоиться девушки, не портили их веселого, восторженного настроения. Они щебетали без конца, забрасывая вопросами Шувалову, следящую за туалетом сестер, и всех, кто тут хлопотал, стараясь получше вырядить таких молоденьких, миленьких «невест».