Страница:
О Ариадна! Странник я - Тезей,
Оставивший тебя навеки Вакху,
Чтобы продолжить путь свой.
Эвридика! Прекрасная моя, я твой Орфей,
Который в царстве мертвых потерял
Тебя из-за единственного взгляда,
Не в силах более тебя не видеть.
Потом Мопс спел
БАЛЛАДУ О НЕДВИЖИМОМ ИМУЩЕСТВЕ
Когда вода в реке заметно поднялась,
Одни надеялись, что на горе спасутся,
Другие думали: полям полезен ил,
А третьи говорили: все погибло.
Но были те, кто не сказал ни слова.
Когда река совсем из берегов вдруг вышла,
То еще виднелись деревья кое-где,
Там - крыша дома, здесь - стена и колокольня,
А за ними - холмы. Но было много мест,
Где больше не виднелось ничего.
Одни пытались гнать стада повыше в горы,
Детей своих несли другие к утлым лодкам,
А третьи - драгоценности несли,
Несли съестное, ценные бумаги
И легкие серебряные вещи.
Но были те, кто ничего не нес.
На лодках плывшие проснулись рано утром
В неведомой земле - одни в Китае,
В Америке - другие, третьи - в Перу.
Но были те, кто навсегда заснул.
Потом Гузман спел
ПЕСНЮ О БОЛЕЗНЯХ,
из которой я приведу лишь конец:
...Лихорадку подхватил в Дамьетте26,
В Огненной Земле оставил зубы,
В Сингапуре весь покрылся сыпью
Белой и сиренево-лиловой.
В Конго ногу грыз мою кайман.
В Индии случилось истощенье
От него зазеленела кожа
И прозрачной сделалась.
Глаза
Стали неестественно огромны.
Я жил в светлом городке; каждый вечер в нем совершалось множество преступлений, однако неподалеку от порта продолжали плавать галеры, которые никогда не были заполнены. Однажды утром я отбыл на одной из них; губернатор города подкрепил мою затею силой сорока гребцов. Мы плыли четыре дня и три ночи; они истощили из-за меня свои недюжинные силы. Монотонная усталость усмирила их бурную энергию; они перестали непрерывно ворочать воду; они сделались красивее, мечтательней, и память об их прошлом утонула в огромном море. Под вечер мы вошли в город, изрезанный каналами, город цвета золота или пепла, который назывался Амстердам или Венеция и в соответствии с этим был коричневым или золотым.
IV
Когда в садах у подножия холма Фьезоле, на полдороге между Флоренцией и Фьезоле, в тех самых садах, где любили петь еще во времена Бокаччо Памфило и Фьяметта,27 кончился слишком солнечный день и наступила светлая ночь, Симиана, Титир, Менальк, Натанаэль, Елена, Алкид и другие были вместе.
Перекусив лишь сладостями, которые зной позволил нам съесть на террасе, мы вышли в аллеи и теперь под впечатлением музыки бродили среди лавров и дубов, ожидая часа, когда можно будет растянуться на траве и отдохнуть возле прудов, которые приютила зеленая дубовая роща.
Я переходил от одной группы к другой и, слыша лишь обрывки разговоров, понял, что все говорили о любви.
- Всякое наслаждение, - говорил Элифас, - благо, и оно должно излиться.
- Но всякое - не для всякого, - отвечал Тибулл, - нужно выбирать.
Поодаль Теренций рассказывал Федру и Баширу:
- Я любил девочку из племени кабилов, с черной кожей и совершенным телом, едва созревшую. Озорство подростка во время близости сочеталось в ней с опытностью зрелой женщины, что обескураживало меня. Она была тоской моих дней и усладой моих ночей.
И Симиана с Гиласом:
- Это маленький плод, который часто просит, чтобы его съели.
Гилас пел:
- Бывают маленькие радости на обочинах наших дорог, эти терпкие украденные плоды подчас желаннее самых сладких.
На траве возле воды мы сели:
...пение ночной птицы неподалеку от меня в какой-то момент занимало меня больше, чем их речи; когда я снова прислушался, Гилас рассказывал:
...И у каждого из моих чувств были свои желания. Когда я хотел вернуться к себе, я находил своих слуг и служанок за моим столом, и для меня уже не оставалось даже крохотного пространства, чтобы присесть. Место счастья было занято Жаждой; другие жажды оспаривали у нее это лучшее место. Весь стол был в постоянной вражде, но чуть что - они объединялись против меня. Стоило мне приблизиться к столу, как они все шли на меня, уже пьяные, они гнались за мной, выталкивали наружу; и я снова выходил, чтобы собирать для них гроздья.
Желания! Прекрасные желания! Я принесу вам раздавленные гроздья; я снова наполню ваши огромные чаши; но дайте мне вернуться в свое жилище - и пусть, когда вы уснете, опьяненные, я смогу увенчать себя порфирой и плющом, - скрыть тревогу на лице короной из плюща.
Я сам почувствовал себя опьяненным и не мог больше внимательно слушать; через мгновение, когда птица смолкла, ночь показалась такой беззвучной, словно я был ее единственный свидетель; еще через мгновение мне показалось, что отовсюду брызнули голоса, которые смешались с голосами нашего многочисленного общества:
- Нам тоже, нам тоже, - говорили они, - ведома мучительная тоска души.
Желания не давали нам спокойно работать.
- ...Этим летом у всех моих желаний была жажда. Казалось, что они пересекали пустыню за пустыней.
Но я отказывался напоить их,
Зная, что они помешаны на питье.
(Были грозди, где спало забвенье, были те, где лакомились пчелы, были те, где задержалось солнце.)
Каждый вечер желанье сидит у меня в изголовье,
Каждое утро я вновь нахожу его там.
Ночь напролет бессонно оно во мне.
Я ходьбой утомить его долго пытался;
Но устало лишь тело мое.
Теперь поет Клеодализа
ПЕСНЮ ВСЕХ СВОИХ ЖЕЛАНИЙ
Я не знаю, о чем я мечтала ночью.
Когда я проснулась, желанья мои
Сгорали от жажды.
Казалось, во сне они шли по пустыне.
Между тоской и желанием
Мечется наша тревога.
Желания! Неужели уставать не умеете вы?
О! О! О! Наслаждение быстро проходит,
Оно очень скоро пройдет.
Я знаю, увы, как продлить мне свои страданья
Но, как приручить удовольствие, мне неизвестно.
Между желанием и тоской
Мечется наша тревога.
И все человечество видится мне больным, который ложится в постель, чтобы выспаться, - который ищет покоя и не находит даже сна.
Наши желания уже пересекли континенты,
Они никогда не смогут насытиться.
И вся природа томится
Между жаждой покоя и жаждою наслаждения.
От отчаянья мы кричали
В пустынях своих жилищ.
Мы поднялись на башни,
Откуда видна лишь ночь.
Собаки, мы выли от боли
По берегам высохших рек;
Львы, мы рычали в саванне;
Верблюдицы, мы щипали
Серые водоросли шоттов,
Высасывая сок из полых стеблей,
Ибо в пустыне всегда
Не хватает воды.
Ласточки, мы летели, лишенные корма,
Над бескрайним пространством морей.
Саранча, мы пожирали все,
Чтобы прокормить себя.
Трава, мы дрожали от бури;
Облака, мы бежали от ветра.
О! Ради великого покоя я желала спасительной смерти; и чтобы наконец мое желание, иссякнув, перестало питаться новым переселением душ. Желание, я тащила тебя по дорогам, я исчерпывала тебя в полях; я поила тебя допьяна в больших городах и не могла утолить твою жажду; я купала тебя в лунных ночах, я выгуливала тебя повсюду; я баюкала тебя на воде; я хотела усыпить тебя на волнах... Желание! Желание! Что же мне сделать для тебя? Чего ты хочешь еще? Неужели же ты никогда не устанешь?
Луна показалась между ветками дубов, такая же, как всегда, но прекрасная, как всегда. Теперь они разговаривали, разбившись на группы; и я слышал лишь отдельные фразы; мне показалось, что каждый говорил другим о любви, не заботясь о том, чтобы быть услышанным.
Потом разговоры стали стихать, луна скрылась за стволами широких дубов; они остались лежать друг подле друга на траве, слушая и не понимая больше запоздавших говорунов и говоруний, приглушенные голоса которых доносились до нас, лишь смешавшись с шепотом ручья на мху.
Симиана, встав, сплела венок из плюща, и я почувствовал запах сорванных листьев. Елена распустила волосы, которые упали ей на платье, а Рашель ушла собирать влагу со мха, чтобы промыть глаза перед сном.
Даже лунный свет исчез. Я продолжал лежать, утомленный прелестью и пьяный от печали. Я не говорил о любви. Я ждал утра, чтобы уйти и бежать куда глаза глядят по случайным дорогам. Мой усталый ум уже давно дремал. Я спал несколько часов, потом, когда рассвело, я ушел.
КНИГА ПЯТАЯ
I
Дождливая земля Нормандии
покоренная равнина.
Ты говорил: мы станем принадлежать друг другу весной, под теми ветками, что мне знакомы, в уединенном месте, где много мха; наступит такая пора: воздух прогреется, - и птица, певшая там год назад, запоет снова. - Но весна в этот раз пришла поздно; и воздух, слишком свежий, предполагал другие радости.
Лето было томным и теплым. - Но ты понадеялся на женщину, которая не приехала. И ты сказал: по крайней мере, осень возместит мне мои потери и утишит мою печаль. Она не приедет сюда, я знаю, - но эти густые леса все равно заалеют. Дни в это время бывают еще теплыми, и я буду сидеть на берегу пруда, где в прошлом году осыпалось столько желтой листвы. Я буду ждать приближения вечера... Другими вечерами я пойду на опушку леса, где ложатся последние солнечные лучи. - Но осень была дождливой в этом году. Леса лишь слегка окрасились, и ты не смог посидеть на берегу пруда, выходящего из берегов.
*
В этом году я все время был занят в имении. Я присутствовал при сборе урожая и при пахоте. Я мог видеть приближение осени. Она выдалась удивительно теплой, но дождливой. К концу сентября ужасный ветер, который не переставая дул в течение двенадцати часов, высушил с одной стороны все деревья. Спустя некоторое время листья, уцелевшие при ветре, стали золотыми. Я жил так далеко от людей, что мне показалось важным сказать и об этом не слишком значительном событии.
*
Бывают дни, и другие дни тоже. Бывают утра и вечера.
Бывает утро, когда встаешь перед рассветом весь в оцепенении. - О серое осеннее утро, когда душа просыпается неотдохнувшей, усталой и так жгуче пробуждение, что ей хочется снова заснуть и она прикидывает, какова на вкус смерть. - Завтра я покидаю эту дрожащую от холода деревню; вся трава покрыта инеем. Я чую, как собаки, которые хранят в своих тайниках хлеб и косточки на случай голода, я чую, где мне искать прибереженные радости. Я знаю, что в низине, в излучине ручья, осталось немного теплого воздуха; выше - лесная преграда, золотая липа, еще не сбросившая свой покров; улыбка и ласка для маленького мальчика из кузницы, по дороге из школы. Далекий запах обильно осыпавшейся листвы; женщина, которой я могу улыбнуться возле лачуги, поцелуй ее маленькому ребенку; удары молота из кузницы, которые осенью разносятся особенно далеко... И это все? - Ах! Лучше заснуть! - Этого слишком мало. И я слишком устал надеяться...
*
Ужасные отъезды в предрассветной полутьме. Продрогшие душа и тело. Головокружение. Ищешь, что бы еще взять с собой. - Что тебе так нравится в отъездах, Менальк? Он ответил - предвкушение смерти.
Конечно, не столько из-за желания увидеть что-то иное, сколько из-за возможности отделить от себя все необязательное. Ах! Как много вещей, Натанаэль, без которых можно обойтись! Душа никогда не бывает достаточно опустошена, чтобы наконец переполниться любовью - любовью, ожиданием и надеждой, которые, в сущности, единственное наше достояние.
Ах! Все эти места, где можно было бы хорошо жить! Места, где могло множиться счастье. Трудолюбивые фермы; драгоценные полевые работы; усталость, огромная ясность сна... Поедем! И не все ли равно, где остановиться?..
II
ПУТЕШЕСТВИЕ В ДИЛИЖАНСЕ
Я сбросил свое городское платье, которое вынуждало меня сохранять чрезмерное достоинство.
*
Он был там, подле меня; я чувствовал по ударам его сердца, что он был живым существом, и теплота его маленького тела обжигала меня. Он спал на моем плече. Я слышал, как он дышит. Тепло его дыхания мешало мне, но я не шевелился из опасения разбудить его. Его изящная голова сильно раскачивалась от тряски экипажа, где мы были ужасно стеснены. Другие тоже еще спали, коротая остаток ночи.
Да, конечно, я знал любовь, и еще одну, и множество других любовей. Но разве мне нечего сказать об этой тогдашней нежности?
Да, конечно, я знал любовь.
*
Я стал бродягой, чтобы иметь возможность прикоснуться ко всем, кто скитается: я был влюблен во всех, кто не знает, где бы согреться, и я страстно любил всех бродяг.
*
Помню, четыре года тому назад я провел конец дня в этом маленьком городке, через который снова проезжаю теперь; тогда, как и сейчас, стояла осень; день тоже не был воскресным, и жаркая пора миновала. Помню, я гулял, как и сейчас, по улицам до тех пор, пока на окраине города не обнаружил сад с террасой, возвышавшейся над прекрасным краем.
Я снова на той же дороге и узнаю все.
Мои шаги накладываются на мои шаги, и мои чувства... Здесь была каменная скамья, на которой я сидел. - Вот она. - Я читал здесь. Какую книгу? Вергилия. - Я слышал доносящийся снизу грохот вальков прачек. - Я и теперь его слышу. - Воздух был неподвижен. - Как сегодня.
Дети выбегают из школы - я вспоминаю это. Мимо идут прохожие. - Так же двигались они и тогда. Солнце заходит; и дневные песни вот-вот умолкнут...
Это все.
- Но этого, - сказала Анжель, - недостаточно, чтобы написать стихотворение.
- Тогда оставим это, - ответил я.
*
Мне знакомы ранние подъемы, когда еще не рассвело.
Возница запрягает лошадей во дворе.
Ведра воды окатывают мостовую. Шум насоса.
Тяжелая голова того, кому мешали спать мысли. Места, которые нужно оставить; маленькая комнатка; здесь на мгновение я преклонил свою голову, чувствовал, думал, бодрствовал. - Пусть я сгину! И не все ли равно где (как только перестаешь видеть, разница между "где-то" и "нигде" исчезает). Живой, я был здесь.
Покинутые комнаты! Отъезды, создающие ощущение чуда; я никогда не хотел печальных отъездов. От присутствия ЭТОГО меня всегда охватывало возбуждение.
Из ЭТОГО окна посмотрим же еще мгновение... Наступает минута отъезда. Я мечтаю о миге, непосредственно предшествующем ему... чтобы еще раз окунуться в эту почти исчерпанную ночь, в бесконечную возможность счастья.
Прекрасное мгновение! В бескрайнюю лазурь вливается волна рассвета...
Дилижанс готов. Едем! Пусть все, о чем я только что думал, исчезнет, как я, в забвении бегства...
Переезд через лес. Полоса благоухающих перепадов температур. Самый теплый запах - земли, самый холодный - увядающей листвы. - Глаза мои были закрыты; я открыл их. Да: вот листья; вот движущаяся земля...
Cтрасбург
О "безумный собор!" - с вершины твоей воздушной башни, как из раскачивающейся гондолы дирижабля, видны аисты на крышах,
ортодоксальные и педантичные,
на длинных лапах,
медлительные, - потому что очень трудно заставить их подчиняться.
Постоялый двор
Ночь, я сейчас засну в глубине гумна;
вознице придется искать меня в сене.
Постоялый двор
...от третьего стакана вишневки кровь, циркулирующая в моей голове, стала горячее;
от четвертого стакана я начал ощущать это легкое опьянение, которое, приблизив все предметы, сделало их моей добычей;
от пятого стакана зал, где я находился, весь мир, кажется, принял наконец более возвышенные очертания, а мой возвышенный ум, ставший более свободным, претерпел эволюцию;
от шестого стакана в состоянии некоторой усталости я заснул. (Все радости наших чувств были несовершенны, как обман.)
Постоялый двор
Я знал тяжелое вино харчевен, которое отдает привкусом фиалок и обещает тупой сон до полудня. Я знал опьянение вечера, когда кажется, что вся земля качается под тяжестью твоей всесильной мысли.
Натанаэль, я расскажу тебе об опьянении.
Натанаэль, часто удовлетворение самого простого желания опьяняло меня, до такой степени я уже бывал пьян до этого - от самого желания.
И то, что я искал на дорогах, поначалу было не столько харчевней, сколько моим голодом.
Опьянение - ходьбой натощак, когда шагаешь прекрасным утром и голод - это вовсе не аппетит, но головокружение. Опьянение от жажды, когда идешь и идешь до вечера.
Строжайшее воздержание в еде сделалось у меня тогда чрезмерным, как разврат, и я восторженно вкушал обостренное ощущение собственной жизни. Тогда сладострастный приток моих чувств превращал любой предмет, который соприкасался с ними, в мое осязаемое счастье.
Я знал опьянение, которое легко искажает мысли. Мне вспоминается, как однажды они следовали одна за другой, точно трубочки из подзорной трубы; предыдущая всегда казалась самой тонкой, но каждая последующая была еще тоньше. Мне вспоминается, как однажды они стали такими круглыми, что, право, ничего больше не оставалось, как позволить им катиться. Мне вспоминается, как однажды они были столь эластичны, что каждая последовательно и взаимно принимала форму всех остальных. В другой раз это были две параллельные мысли, которые, казалось, пытались достичь глубин бесконечности.
Я знал опьянение, которое заставляет поверить, что ты лучше, выше, мужественней, богаче и т.п. - чем ты есть.
Осень
Была большая вспашка на полях. По вечерам борозды дымились. И усталые лошади шли более медленным шагом. Каждый вечер я пьянел, как будто впервые почувствовал запах земли. Я любил тогда сидеть на краю лесной опушки, среди сухих цветов, слушая песни пахоты, глядя на утомленное солнце в глубине поля.
Влажное время года; дождливая земля Нормандии...
Прогулки. - Ланды, но без суровости. - Крутые обрывистые берега. - Леса. Застывший ручей. Отдых в тени; непринужденные разговоры. - Рыжие папоротники.
"Ах! - думали мы, - почему мы не встретили вас в пути, луга, которые нам хотелось бы пересечь верхом?" (Они были полностью окружены лесами.)
Прогулки вечерние.
Прогулки ночные.
Прогулки
...Бытие доставляло мне огромное наслаждение. Я хотел бы испробовать все формы жизни, даже рыб и растений. Среди всех чувственных радостей я завидовал тем, которые относились к осязанию.
Одинокое дерево посреди осеннего поля, окруженное ливнем; падали порыжевшие листья; я думал, что вода надолго напоила эти корни в глубоко пропитавшейся влагой земле.
В этом возрасте мои босые ноги любили прикасаться к мокрой земле, хлюпанье луж, прохладу или тепло грязи. Я знаю, почему я так любил воду, и особенно все влажное: вода гораздо больше, чем воздух, дает нам мгновенное ощущение разницы меняющихся температур. Я любил влажное дыхание осени... Дождливую землю Нормандии.
Ла Рок
Телеги, груженные душистой травой, возвращались домой.
Закрома были полны сеном.
Тяжелые телеги, неповоротливые на откосах, подбрасывающие на ухабах, сколько раз вы везли меня с поля, лежащего на груде сухой травы, среди грубых парней, ворошивших сено.
Ах! Когда еще я мог, лежа на стогу, ждать приближения вечера?
Вечер наступал; добирались до гумна - во дворе фермы, где мешкали последние лучи.
III
ФЕРМА
Хозяин!
Хозяин! Воспой свою ферму.
Я хочу передохнуть тут мгновение и помечтать возле твоих стогов о лете, о котором мне напомнит запах сена.
Возьми свои ключи; открой мне каждую дверь, одну за другой...
Первая - это дверь гумна...
Ах, если бы время не обманывало наших надежд!.. Ах, почему бы мне, пригревшись в сене, не отдохнуть у стога... вместо скитаний, усилием воли победить бесплодность желаний!.. Я слушал бы песни жнецов и смотрел бы, спокойный, примирившийся, как бесценные запасы урожая везут на отяжелевших телегах - словно в ожидании ответов на вопросы, которые задают мои желания. Я не стал бы больше искать в полях, чем мне насытить их; здесь я накормил бы их досыта.
Есть время смеяться - и время, когда смех уже замер.
Да, есть время смеяться - и время вспоминать об этом.
Конечно, Натанаэль, это был я, я, и никто другой, видевший, как волнуются эти травы - эти самые, которые теперь высохли, чтобы дать запах сену, высохли, как все скошенное, - эти живые травы, зеленые и золотые, качающиеся на вечернем ветру. - Ах, почему не вернется время, когда мы лежали на краю... и густые травы принимали нашу любовь.
Живность сновала под листьями; каждая из их тропинок была целой дорогой; и, когда я наклонился к земле и стал разглядывать лист за листом, цветок за цветком, я увидел массу насекомых.
Я узнавал влагу земли в порыве ветра и в природе цветов; так, луг был усеян маргаритками, но лужайки, которые мы предпочитали и которыми пользовалась наша любовь, были сплошь белыми от зонтичных растений, одни из них были легкие, другие - большие борщевики - непрозрачны и огромны. По вечерам в траве, ставшей более глубокой, они, казалось, плавали, как светящиеся медузы, свободные, оторванные от своего стебля, приподнятые волной тумана.
*
Вторая дверь - это дверь житниц.
Груды зерна. Я буду славить вас, злаки; золотая пшеница, притаившееся богатство; бесценный запас.
Пусть истощится наш хлеб! Житницы, у меня есть ключ от вас. Груды зерна, вы здесь. Будете ли вы целиком съедены, прежде чем мой голод утолится? В полях птицы небесные, в закромах - крысы; все бедняки за нашими столами... Хватит ли здесь пищи, пока не кончится мой голод?..
Зерна, я сохраняю горсточку. Я сею ее на своем плодородном поле; я сею ее в лучшую пору; одно зерно даст сто, другое - тысячу!..
Зерна! Там, где обилен мой голод, зерна, вы будете в изобилии!
Хлеба, проклевывающиеся сначала как маленькая зеленая травка, скажите, какой желтеющий колос придется нести вашему изогнутому стеблю? Золотое жниво, снопы и колосья - горсточка зерен, которую я посеял...
*
Третья дверь - в молочную.
Покой; тишина; бесконечное капанье из корзин, где обжимаются сыры; прессование брикетов в металлических формах; день за днем во время большой июльской жары запах свернувшегося молока кажется все более свежим и более пресным... нет, не пресным - но острота его столь незаметна и столь размыта, что ощущается лишь в глубине ноздрей и уже скорее как вкус, чем как запах.
Маслобойка, которую содержат в стерильной чистоте, небольшие бруски масла на капустных листьях. Красные руки фермерши. Окна, всегда открытые, но затянутые металлической сеткой, чтобы кошки и мухи не проникли внутрь.
Плошки, выстроенные в ряд, полны молока, все более и более желтого, пока не поднимутся все сливки. Сливки собираются медленно; они набухают, слоятся, и сыворотка отделяется. Когда она отойдет целиком, ее выливают...
(Но, Натанаэль, я не хочу все это тебе рассказывать. У меня есть друг, который занимается сельским хозяйством и к тому же замечательно говорит об этом; он объясняет мне полезность каждой вещи и учит, что даже сыворотка не должна пропасть. В Нормандии ею кормят свиней, но, кажется, ей есть и лучшее применение.)
Четвертая дверь открывается в хлев.
В нем невыносимо жарко, но коровы хорошо пахнут. Ах! Почему бы мне не оказаться в том времени, когда вместе с ребятишками фермера, вспотевшая плоть которых так хорошо пахла, мы бегали между ногами коров; искали по углам яслей яйца; часами наблюдали за коровами, следили, как падали, лопаясь, коровьи лепешки; спорили о том, какое животное начнет испражняться первым, и однажды я убежал в ужасе, решив вдруг, что одна из коров собирается родить теленка.
*
Пятая дверь - дверь хранилища для фруктов:
В дверном проеме - солнце, кисти винограда висят на бечевках; каждая косточка размышляет и зреет; тайно переваривает свет; выделяет ароматную сладость.
Груши. Обилие яблок. Плоды! Я вкушал вашу сочную мякоть. Я бросал семечки на землю; пусть взойдут! Чтобы вновь подарить нам удовольствие.
Хрупкое зернышко; обещание чуда; ядрышко; маленькая весна, дремлющая в ожидании. Семечко между двумя расцветами, семечко, пережившее расцвет.
Мы задумаемся потом, Натанаэль, о мучительном прорастании (усилия травы, вырывающейся из семечка, чудесны).
Но восхитимся теперь этим: каждому оплодотворению сопутствует наслаждение. Плод пропитан соком; и удовольствие - единственное постоянство жизни. Мякоть плода - вкусовое доказательство любви.
*
Шестая дверь - дверь давильни.
Ах, почему бы мне не растянуться теперь под навесом - где спадает жара возле тебя, во время выжимания яблок, рядом с кислыми выжимками.
Мы старались бы, ах, Суламита! Если наслаждение нашей плоти на влажных яблоках длится дольше и иссякает не так быстро - подкрепимся их сладостным ароматом...
Шум жернова баюкает мои воспоминания.
*
Седьмая дверь открывается на винокурню.
Полумрак; горящий огонь; темные механизмы. Внезапно возникающая медь тазов.
Перегонный куб; его таинственный гной тщательно собирают. (Я видел, как так же собирают сосновую смолу, болезненную камедь черешен, молочко каучуконосных фикусов, вино пальм со срезанных верхушек.)
Узкая склянка, целая волна опьянения сосредоточена в тебе, бьется о берег; эссенция, куда вошло все, что есть восхитительного и притягательного в плоде; восхитительного и благоухающего в цветке.
Перегонный куб! Золотая капля, которая вот-вот просочится. (В ней больше вкусовых ощущений, чем в концентрированном вишневом соке; другие благоухают, как луга.) Натанаэль! Вот воистину чудесное видение; кажется, что сама весна должна целиком уместиться здесь... Ах! Пусть мое нынешнее опьянение слишком театрально. Пусть я пью, закрытый в этом чересчур темном зале, который я больше не увижу, - пусть я пью, чтобы чем-то подбодрить свою плоть - и освободить свой ум, - ради того чтобы видеть все то нездешнее, чего я пожелаю...
Оставивший тебя навеки Вакху,
Чтобы продолжить путь свой.
Эвридика! Прекрасная моя, я твой Орфей,
Который в царстве мертвых потерял
Тебя из-за единственного взгляда,
Не в силах более тебя не видеть.
Потом Мопс спел
БАЛЛАДУ О НЕДВИЖИМОМ ИМУЩЕСТВЕ
Когда вода в реке заметно поднялась,
Одни надеялись, что на горе спасутся,
Другие думали: полям полезен ил,
А третьи говорили: все погибло.
Но были те, кто не сказал ни слова.
Когда река совсем из берегов вдруг вышла,
То еще виднелись деревья кое-где,
Там - крыша дома, здесь - стена и колокольня,
А за ними - холмы. Но было много мест,
Где больше не виднелось ничего.
Одни пытались гнать стада повыше в горы,
Детей своих несли другие к утлым лодкам,
А третьи - драгоценности несли,
Несли съестное, ценные бумаги
И легкие серебряные вещи.
Но были те, кто ничего не нес.
На лодках плывшие проснулись рано утром
В неведомой земле - одни в Китае,
В Америке - другие, третьи - в Перу.
Но были те, кто навсегда заснул.
Потом Гузман спел
ПЕСНЮ О БОЛЕЗНЯХ,
из которой я приведу лишь конец:
...Лихорадку подхватил в Дамьетте26,
В Огненной Земле оставил зубы,
В Сингапуре весь покрылся сыпью
Белой и сиренево-лиловой.
В Конго ногу грыз мою кайман.
В Индии случилось истощенье
От него зазеленела кожа
И прозрачной сделалась.
Глаза
Стали неестественно огромны.
Я жил в светлом городке; каждый вечер в нем совершалось множество преступлений, однако неподалеку от порта продолжали плавать галеры, которые никогда не были заполнены. Однажды утром я отбыл на одной из них; губернатор города подкрепил мою затею силой сорока гребцов. Мы плыли четыре дня и три ночи; они истощили из-за меня свои недюжинные силы. Монотонная усталость усмирила их бурную энергию; они перестали непрерывно ворочать воду; они сделались красивее, мечтательней, и память об их прошлом утонула в огромном море. Под вечер мы вошли в город, изрезанный каналами, город цвета золота или пепла, который назывался Амстердам или Венеция и в соответствии с этим был коричневым или золотым.
IV
Когда в садах у подножия холма Фьезоле, на полдороге между Флоренцией и Фьезоле, в тех самых садах, где любили петь еще во времена Бокаччо Памфило и Фьяметта,27 кончился слишком солнечный день и наступила светлая ночь, Симиана, Титир, Менальк, Натанаэль, Елена, Алкид и другие были вместе.
Перекусив лишь сладостями, которые зной позволил нам съесть на террасе, мы вышли в аллеи и теперь под впечатлением музыки бродили среди лавров и дубов, ожидая часа, когда можно будет растянуться на траве и отдохнуть возле прудов, которые приютила зеленая дубовая роща.
Я переходил от одной группы к другой и, слыша лишь обрывки разговоров, понял, что все говорили о любви.
- Всякое наслаждение, - говорил Элифас, - благо, и оно должно излиться.
- Но всякое - не для всякого, - отвечал Тибулл, - нужно выбирать.
Поодаль Теренций рассказывал Федру и Баширу:
- Я любил девочку из племени кабилов, с черной кожей и совершенным телом, едва созревшую. Озорство подростка во время близости сочеталось в ней с опытностью зрелой женщины, что обескураживало меня. Она была тоской моих дней и усладой моих ночей.
И Симиана с Гиласом:
- Это маленький плод, который часто просит, чтобы его съели.
Гилас пел:
- Бывают маленькие радости на обочинах наших дорог, эти терпкие украденные плоды подчас желаннее самых сладких.
На траве возле воды мы сели:
...пение ночной птицы неподалеку от меня в какой-то момент занимало меня больше, чем их речи; когда я снова прислушался, Гилас рассказывал:
...И у каждого из моих чувств были свои желания. Когда я хотел вернуться к себе, я находил своих слуг и служанок за моим столом, и для меня уже не оставалось даже крохотного пространства, чтобы присесть. Место счастья было занято Жаждой; другие жажды оспаривали у нее это лучшее место. Весь стол был в постоянной вражде, но чуть что - они объединялись против меня. Стоило мне приблизиться к столу, как они все шли на меня, уже пьяные, они гнались за мной, выталкивали наружу; и я снова выходил, чтобы собирать для них гроздья.
Желания! Прекрасные желания! Я принесу вам раздавленные гроздья; я снова наполню ваши огромные чаши; но дайте мне вернуться в свое жилище - и пусть, когда вы уснете, опьяненные, я смогу увенчать себя порфирой и плющом, - скрыть тревогу на лице короной из плюща.
Я сам почувствовал себя опьяненным и не мог больше внимательно слушать; через мгновение, когда птица смолкла, ночь показалась такой беззвучной, словно я был ее единственный свидетель; еще через мгновение мне показалось, что отовсюду брызнули голоса, которые смешались с голосами нашего многочисленного общества:
- Нам тоже, нам тоже, - говорили они, - ведома мучительная тоска души.
Желания не давали нам спокойно работать.
- ...Этим летом у всех моих желаний была жажда. Казалось, что они пересекали пустыню за пустыней.
Но я отказывался напоить их,
Зная, что они помешаны на питье.
(Были грозди, где спало забвенье, были те, где лакомились пчелы, были те, где задержалось солнце.)
Каждый вечер желанье сидит у меня в изголовье,
Каждое утро я вновь нахожу его там.
Ночь напролет бессонно оно во мне.
Я ходьбой утомить его долго пытался;
Но устало лишь тело мое.
Теперь поет Клеодализа
ПЕСНЮ ВСЕХ СВОИХ ЖЕЛАНИЙ
Я не знаю, о чем я мечтала ночью.
Когда я проснулась, желанья мои
Сгорали от жажды.
Казалось, во сне они шли по пустыне.
Между тоской и желанием
Мечется наша тревога.
Желания! Неужели уставать не умеете вы?
О! О! О! Наслаждение быстро проходит,
Оно очень скоро пройдет.
Я знаю, увы, как продлить мне свои страданья
Но, как приручить удовольствие, мне неизвестно.
Между желанием и тоской
Мечется наша тревога.
И все человечество видится мне больным, который ложится в постель, чтобы выспаться, - который ищет покоя и не находит даже сна.
Наши желания уже пересекли континенты,
Они никогда не смогут насытиться.
И вся природа томится
Между жаждой покоя и жаждою наслаждения.
От отчаянья мы кричали
В пустынях своих жилищ.
Мы поднялись на башни,
Откуда видна лишь ночь.
Собаки, мы выли от боли
По берегам высохших рек;
Львы, мы рычали в саванне;
Верблюдицы, мы щипали
Серые водоросли шоттов,
Высасывая сок из полых стеблей,
Ибо в пустыне всегда
Не хватает воды.
Ласточки, мы летели, лишенные корма,
Над бескрайним пространством морей.
Саранча, мы пожирали все,
Чтобы прокормить себя.
Трава, мы дрожали от бури;
Облака, мы бежали от ветра.
О! Ради великого покоя я желала спасительной смерти; и чтобы наконец мое желание, иссякнув, перестало питаться новым переселением душ. Желание, я тащила тебя по дорогам, я исчерпывала тебя в полях; я поила тебя допьяна в больших городах и не могла утолить твою жажду; я купала тебя в лунных ночах, я выгуливала тебя повсюду; я баюкала тебя на воде; я хотела усыпить тебя на волнах... Желание! Желание! Что же мне сделать для тебя? Чего ты хочешь еще? Неужели же ты никогда не устанешь?
Луна показалась между ветками дубов, такая же, как всегда, но прекрасная, как всегда. Теперь они разговаривали, разбившись на группы; и я слышал лишь отдельные фразы; мне показалось, что каждый говорил другим о любви, не заботясь о том, чтобы быть услышанным.
Потом разговоры стали стихать, луна скрылась за стволами широких дубов; они остались лежать друг подле друга на траве, слушая и не понимая больше запоздавших говорунов и говоруний, приглушенные голоса которых доносились до нас, лишь смешавшись с шепотом ручья на мху.
Симиана, встав, сплела венок из плюща, и я почувствовал запах сорванных листьев. Елена распустила волосы, которые упали ей на платье, а Рашель ушла собирать влагу со мха, чтобы промыть глаза перед сном.
Даже лунный свет исчез. Я продолжал лежать, утомленный прелестью и пьяный от печали. Я не говорил о любви. Я ждал утра, чтобы уйти и бежать куда глаза глядят по случайным дорогам. Мой усталый ум уже давно дремал. Я спал несколько часов, потом, когда рассвело, я ушел.
КНИГА ПЯТАЯ
I
Дождливая земля Нормандии
покоренная равнина.
Ты говорил: мы станем принадлежать друг другу весной, под теми ветками, что мне знакомы, в уединенном месте, где много мха; наступит такая пора: воздух прогреется, - и птица, певшая там год назад, запоет снова. - Но весна в этот раз пришла поздно; и воздух, слишком свежий, предполагал другие радости.
Лето было томным и теплым. - Но ты понадеялся на женщину, которая не приехала. И ты сказал: по крайней мере, осень возместит мне мои потери и утишит мою печаль. Она не приедет сюда, я знаю, - но эти густые леса все равно заалеют. Дни в это время бывают еще теплыми, и я буду сидеть на берегу пруда, где в прошлом году осыпалось столько желтой листвы. Я буду ждать приближения вечера... Другими вечерами я пойду на опушку леса, где ложатся последние солнечные лучи. - Но осень была дождливой в этом году. Леса лишь слегка окрасились, и ты не смог посидеть на берегу пруда, выходящего из берегов.
*
В этом году я все время был занят в имении. Я присутствовал при сборе урожая и при пахоте. Я мог видеть приближение осени. Она выдалась удивительно теплой, но дождливой. К концу сентября ужасный ветер, который не переставая дул в течение двенадцати часов, высушил с одной стороны все деревья. Спустя некоторое время листья, уцелевшие при ветре, стали золотыми. Я жил так далеко от людей, что мне показалось важным сказать и об этом не слишком значительном событии.
*
Бывают дни, и другие дни тоже. Бывают утра и вечера.
Бывает утро, когда встаешь перед рассветом весь в оцепенении. - О серое осеннее утро, когда душа просыпается неотдохнувшей, усталой и так жгуче пробуждение, что ей хочется снова заснуть и она прикидывает, какова на вкус смерть. - Завтра я покидаю эту дрожащую от холода деревню; вся трава покрыта инеем. Я чую, как собаки, которые хранят в своих тайниках хлеб и косточки на случай голода, я чую, где мне искать прибереженные радости. Я знаю, что в низине, в излучине ручья, осталось немного теплого воздуха; выше - лесная преграда, золотая липа, еще не сбросившая свой покров; улыбка и ласка для маленького мальчика из кузницы, по дороге из школы. Далекий запах обильно осыпавшейся листвы; женщина, которой я могу улыбнуться возле лачуги, поцелуй ее маленькому ребенку; удары молота из кузницы, которые осенью разносятся особенно далеко... И это все? - Ах! Лучше заснуть! - Этого слишком мало. И я слишком устал надеяться...
*
Ужасные отъезды в предрассветной полутьме. Продрогшие душа и тело. Головокружение. Ищешь, что бы еще взять с собой. - Что тебе так нравится в отъездах, Менальк? Он ответил - предвкушение смерти.
Конечно, не столько из-за желания увидеть что-то иное, сколько из-за возможности отделить от себя все необязательное. Ах! Как много вещей, Натанаэль, без которых можно обойтись! Душа никогда не бывает достаточно опустошена, чтобы наконец переполниться любовью - любовью, ожиданием и надеждой, которые, в сущности, единственное наше достояние.
Ах! Все эти места, где можно было бы хорошо жить! Места, где могло множиться счастье. Трудолюбивые фермы; драгоценные полевые работы; усталость, огромная ясность сна... Поедем! И не все ли равно, где остановиться?..
II
ПУТЕШЕСТВИЕ В ДИЛИЖАНСЕ
Я сбросил свое городское платье, которое вынуждало меня сохранять чрезмерное достоинство.
*
Он был там, подле меня; я чувствовал по ударам его сердца, что он был живым существом, и теплота его маленького тела обжигала меня. Он спал на моем плече. Я слышал, как он дышит. Тепло его дыхания мешало мне, но я не шевелился из опасения разбудить его. Его изящная голова сильно раскачивалась от тряски экипажа, где мы были ужасно стеснены. Другие тоже еще спали, коротая остаток ночи.
Да, конечно, я знал любовь, и еще одну, и множество других любовей. Но разве мне нечего сказать об этой тогдашней нежности?
Да, конечно, я знал любовь.
*
Я стал бродягой, чтобы иметь возможность прикоснуться ко всем, кто скитается: я был влюблен во всех, кто не знает, где бы согреться, и я страстно любил всех бродяг.
*
Помню, четыре года тому назад я провел конец дня в этом маленьком городке, через который снова проезжаю теперь; тогда, как и сейчас, стояла осень; день тоже не был воскресным, и жаркая пора миновала. Помню, я гулял, как и сейчас, по улицам до тех пор, пока на окраине города не обнаружил сад с террасой, возвышавшейся над прекрасным краем.
Я снова на той же дороге и узнаю все.
Мои шаги накладываются на мои шаги, и мои чувства... Здесь была каменная скамья, на которой я сидел. - Вот она. - Я читал здесь. Какую книгу? Вергилия. - Я слышал доносящийся снизу грохот вальков прачек. - Я и теперь его слышу. - Воздух был неподвижен. - Как сегодня.
Дети выбегают из школы - я вспоминаю это. Мимо идут прохожие. - Так же двигались они и тогда. Солнце заходит; и дневные песни вот-вот умолкнут...
Это все.
- Но этого, - сказала Анжель, - недостаточно, чтобы написать стихотворение.
- Тогда оставим это, - ответил я.
*
Мне знакомы ранние подъемы, когда еще не рассвело.
Возница запрягает лошадей во дворе.
Ведра воды окатывают мостовую. Шум насоса.
Тяжелая голова того, кому мешали спать мысли. Места, которые нужно оставить; маленькая комнатка; здесь на мгновение я преклонил свою голову, чувствовал, думал, бодрствовал. - Пусть я сгину! И не все ли равно где (как только перестаешь видеть, разница между "где-то" и "нигде" исчезает). Живой, я был здесь.
Покинутые комнаты! Отъезды, создающие ощущение чуда; я никогда не хотел печальных отъездов. От присутствия ЭТОГО меня всегда охватывало возбуждение.
Из ЭТОГО окна посмотрим же еще мгновение... Наступает минута отъезда. Я мечтаю о миге, непосредственно предшествующем ему... чтобы еще раз окунуться в эту почти исчерпанную ночь, в бесконечную возможность счастья.
Прекрасное мгновение! В бескрайнюю лазурь вливается волна рассвета...
Дилижанс готов. Едем! Пусть все, о чем я только что думал, исчезнет, как я, в забвении бегства...
Переезд через лес. Полоса благоухающих перепадов температур. Самый теплый запах - земли, самый холодный - увядающей листвы. - Глаза мои были закрыты; я открыл их. Да: вот листья; вот движущаяся земля...
Cтрасбург
О "безумный собор!" - с вершины твоей воздушной башни, как из раскачивающейся гондолы дирижабля, видны аисты на крышах,
ортодоксальные и педантичные,
на длинных лапах,
медлительные, - потому что очень трудно заставить их подчиняться.
Постоялый двор
Ночь, я сейчас засну в глубине гумна;
вознице придется искать меня в сене.
Постоялый двор
...от третьего стакана вишневки кровь, циркулирующая в моей голове, стала горячее;
от четвертого стакана я начал ощущать это легкое опьянение, которое, приблизив все предметы, сделало их моей добычей;
от пятого стакана зал, где я находился, весь мир, кажется, принял наконец более возвышенные очертания, а мой возвышенный ум, ставший более свободным, претерпел эволюцию;
от шестого стакана в состоянии некоторой усталости я заснул. (Все радости наших чувств были несовершенны, как обман.)
Постоялый двор
Я знал тяжелое вино харчевен, которое отдает привкусом фиалок и обещает тупой сон до полудня. Я знал опьянение вечера, когда кажется, что вся земля качается под тяжестью твоей всесильной мысли.
Натанаэль, я расскажу тебе об опьянении.
Натанаэль, часто удовлетворение самого простого желания опьяняло меня, до такой степени я уже бывал пьян до этого - от самого желания.
И то, что я искал на дорогах, поначалу было не столько харчевней, сколько моим голодом.
Опьянение - ходьбой натощак, когда шагаешь прекрасным утром и голод - это вовсе не аппетит, но головокружение. Опьянение от жажды, когда идешь и идешь до вечера.
Строжайшее воздержание в еде сделалось у меня тогда чрезмерным, как разврат, и я восторженно вкушал обостренное ощущение собственной жизни. Тогда сладострастный приток моих чувств превращал любой предмет, который соприкасался с ними, в мое осязаемое счастье.
Я знал опьянение, которое легко искажает мысли. Мне вспоминается, как однажды они следовали одна за другой, точно трубочки из подзорной трубы; предыдущая всегда казалась самой тонкой, но каждая последующая была еще тоньше. Мне вспоминается, как однажды они стали такими круглыми, что, право, ничего больше не оставалось, как позволить им катиться. Мне вспоминается, как однажды они были столь эластичны, что каждая последовательно и взаимно принимала форму всех остальных. В другой раз это были две параллельные мысли, которые, казалось, пытались достичь глубин бесконечности.
Я знал опьянение, которое заставляет поверить, что ты лучше, выше, мужественней, богаче и т.п. - чем ты есть.
Осень
Была большая вспашка на полях. По вечерам борозды дымились. И усталые лошади шли более медленным шагом. Каждый вечер я пьянел, как будто впервые почувствовал запах земли. Я любил тогда сидеть на краю лесной опушки, среди сухих цветов, слушая песни пахоты, глядя на утомленное солнце в глубине поля.
Влажное время года; дождливая земля Нормандии...
Прогулки. - Ланды, но без суровости. - Крутые обрывистые берега. - Леса. Застывший ручей. Отдых в тени; непринужденные разговоры. - Рыжие папоротники.
"Ах! - думали мы, - почему мы не встретили вас в пути, луга, которые нам хотелось бы пересечь верхом?" (Они были полностью окружены лесами.)
Прогулки вечерние.
Прогулки ночные.
Прогулки
...Бытие доставляло мне огромное наслаждение. Я хотел бы испробовать все формы жизни, даже рыб и растений. Среди всех чувственных радостей я завидовал тем, которые относились к осязанию.
Одинокое дерево посреди осеннего поля, окруженное ливнем; падали порыжевшие листья; я думал, что вода надолго напоила эти корни в глубоко пропитавшейся влагой земле.
В этом возрасте мои босые ноги любили прикасаться к мокрой земле, хлюпанье луж, прохладу или тепло грязи. Я знаю, почему я так любил воду, и особенно все влажное: вода гораздо больше, чем воздух, дает нам мгновенное ощущение разницы меняющихся температур. Я любил влажное дыхание осени... Дождливую землю Нормандии.
Ла Рок
Телеги, груженные душистой травой, возвращались домой.
Закрома были полны сеном.
Тяжелые телеги, неповоротливые на откосах, подбрасывающие на ухабах, сколько раз вы везли меня с поля, лежащего на груде сухой травы, среди грубых парней, ворошивших сено.
Ах! Когда еще я мог, лежа на стогу, ждать приближения вечера?
Вечер наступал; добирались до гумна - во дворе фермы, где мешкали последние лучи.
III
ФЕРМА
Хозяин!
Хозяин! Воспой свою ферму.
Я хочу передохнуть тут мгновение и помечтать возле твоих стогов о лете, о котором мне напомнит запах сена.
Возьми свои ключи; открой мне каждую дверь, одну за другой...
Первая - это дверь гумна...
Ах, если бы время не обманывало наших надежд!.. Ах, почему бы мне, пригревшись в сене, не отдохнуть у стога... вместо скитаний, усилием воли победить бесплодность желаний!.. Я слушал бы песни жнецов и смотрел бы, спокойный, примирившийся, как бесценные запасы урожая везут на отяжелевших телегах - словно в ожидании ответов на вопросы, которые задают мои желания. Я не стал бы больше искать в полях, чем мне насытить их; здесь я накормил бы их досыта.
Есть время смеяться - и время, когда смех уже замер.
Да, есть время смеяться - и время вспоминать об этом.
Конечно, Натанаэль, это был я, я, и никто другой, видевший, как волнуются эти травы - эти самые, которые теперь высохли, чтобы дать запах сену, высохли, как все скошенное, - эти живые травы, зеленые и золотые, качающиеся на вечернем ветру. - Ах, почему не вернется время, когда мы лежали на краю... и густые травы принимали нашу любовь.
Живность сновала под листьями; каждая из их тропинок была целой дорогой; и, когда я наклонился к земле и стал разглядывать лист за листом, цветок за цветком, я увидел массу насекомых.
Я узнавал влагу земли в порыве ветра и в природе цветов; так, луг был усеян маргаритками, но лужайки, которые мы предпочитали и которыми пользовалась наша любовь, были сплошь белыми от зонтичных растений, одни из них были легкие, другие - большие борщевики - непрозрачны и огромны. По вечерам в траве, ставшей более глубокой, они, казалось, плавали, как светящиеся медузы, свободные, оторванные от своего стебля, приподнятые волной тумана.
*
Вторая дверь - это дверь житниц.
Груды зерна. Я буду славить вас, злаки; золотая пшеница, притаившееся богатство; бесценный запас.
Пусть истощится наш хлеб! Житницы, у меня есть ключ от вас. Груды зерна, вы здесь. Будете ли вы целиком съедены, прежде чем мой голод утолится? В полях птицы небесные, в закромах - крысы; все бедняки за нашими столами... Хватит ли здесь пищи, пока не кончится мой голод?..
Зерна, я сохраняю горсточку. Я сею ее на своем плодородном поле; я сею ее в лучшую пору; одно зерно даст сто, другое - тысячу!..
Зерна! Там, где обилен мой голод, зерна, вы будете в изобилии!
Хлеба, проклевывающиеся сначала как маленькая зеленая травка, скажите, какой желтеющий колос придется нести вашему изогнутому стеблю? Золотое жниво, снопы и колосья - горсточка зерен, которую я посеял...
*
Третья дверь - в молочную.
Покой; тишина; бесконечное капанье из корзин, где обжимаются сыры; прессование брикетов в металлических формах; день за днем во время большой июльской жары запах свернувшегося молока кажется все более свежим и более пресным... нет, не пресным - но острота его столь незаметна и столь размыта, что ощущается лишь в глубине ноздрей и уже скорее как вкус, чем как запах.
Маслобойка, которую содержат в стерильной чистоте, небольшие бруски масла на капустных листьях. Красные руки фермерши. Окна, всегда открытые, но затянутые металлической сеткой, чтобы кошки и мухи не проникли внутрь.
Плошки, выстроенные в ряд, полны молока, все более и более желтого, пока не поднимутся все сливки. Сливки собираются медленно; они набухают, слоятся, и сыворотка отделяется. Когда она отойдет целиком, ее выливают...
(Но, Натанаэль, я не хочу все это тебе рассказывать. У меня есть друг, который занимается сельским хозяйством и к тому же замечательно говорит об этом; он объясняет мне полезность каждой вещи и учит, что даже сыворотка не должна пропасть. В Нормандии ею кормят свиней, но, кажется, ей есть и лучшее применение.)
Четвертая дверь открывается в хлев.
В нем невыносимо жарко, но коровы хорошо пахнут. Ах! Почему бы мне не оказаться в том времени, когда вместе с ребятишками фермера, вспотевшая плоть которых так хорошо пахла, мы бегали между ногами коров; искали по углам яслей яйца; часами наблюдали за коровами, следили, как падали, лопаясь, коровьи лепешки; спорили о том, какое животное начнет испражняться первым, и однажды я убежал в ужасе, решив вдруг, что одна из коров собирается родить теленка.
*
Пятая дверь - дверь хранилища для фруктов:
В дверном проеме - солнце, кисти винограда висят на бечевках; каждая косточка размышляет и зреет; тайно переваривает свет; выделяет ароматную сладость.
Груши. Обилие яблок. Плоды! Я вкушал вашу сочную мякоть. Я бросал семечки на землю; пусть взойдут! Чтобы вновь подарить нам удовольствие.
Хрупкое зернышко; обещание чуда; ядрышко; маленькая весна, дремлющая в ожидании. Семечко между двумя расцветами, семечко, пережившее расцвет.
Мы задумаемся потом, Натанаэль, о мучительном прорастании (усилия травы, вырывающейся из семечка, чудесны).
Но восхитимся теперь этим: каждому оплодотворению сопутствует наслаждение. Плод пропитан соком; и удовольствие - единственное постоянство жизни. Мякоть плода - вкусовое доказательство любви.
*
Шестая дверь - дверь давильни.
Ах, почему бы мне не растянуться теперь под навесом - где спадает жара возле тебя, во время выжимания яблок, рядом с кислыми выжимками.
Мы старались бы, ах, Суламита! Если наслаждение нашей плоти на влажных яблоках длится дольше и иссякает не так быстро - подкрепимся их сладостным ароматом...
Шум жернова баюкает мои воспоминания.
*
Седьмая дверь открывается на винокурню.
Полумрак; горящий огонь; темные механизмы. Внезапно возникающая медь тазов.
Перегонный куб; его таинственный гной тщательно собирают. (Я видел, как так же собирают сосновую смолу, болезненную камедь черешен, молочко каучуконосных фикусов, вино пальм со срезанных верхушек.)
Узкая склянка, целая волна опьянения сосредоточена в тебе, бьется о берег; эссенция, куда вошло все, что есть восхитительного и притягательного в плоде; восхитительного и благоухающего в цветке.
Перегонный куб! Золотая капля, которая вот-вот просочится. (В ней больше вкусовых ощущений, чем в концентрированном вишневом соке; другие благоухают, как луга.) Натанаэль! Вот воистину чудесное видение; кажется, что сама весна должна целиком уместиться здесь... Ах! Пусть мое нынешнее опьянение слишком театрально. Пусть я пью, закрытый в этом чересчур темном зале, который я больше не увижу, - пусть я пью, чтобы чем-то подбодрить свою плоть - и освободить свой ум, - ради того чтобы видеть все то нездешнее, чего я пожелаю...