— Не с того конца начали, — сказал Арсик. Он повернулся ко мне и продолжал: — Знаешь, Геша, я понял, что нужно не так. Я ухожу из лаборатории.
— Почему? — спросил я.
— Так будет лучше.
— Вы твердо решили? — спросил профессор. Арсик кивнул.
— Я думаю, администрация возражать не будет, — сказал Дерягин.
— Ах, как жалко! — вырвалось у Татьяны Павловны.
А Арсик уже достал из кармана заявление и протянул мне. Я взял листок и недоуменно повертел его в руках.
— Что же вы? Подписывайте! — сказал Дерягин.
Я написал на листке: «Не возражаю». Я даже не успел сообразить толком что к чему, а заявление уже было подписано помощником директора.
— Вот и все, — облегченно сказал он. — Мы вас к этому не принуждали.
— Чистая правда, — сказал Арсик и вышел из кабинета.
— Что же это такое? — спросила Татьяна Павловна.
— Все к лучшему, уважаемая Татьяна Павловна, — сказал Галилеев. — Давайте посмотрим на дело практически. Идея требует всесторонней проверки. Мы не можем проводить сеансы облучения со всеми сотрудниками. К сожалению, мы не сможем добиться такого положения, чтобы все без исключения стали ангелами с помощью установки Томашевича. А единичные ангелы нам не нужны.
— Это верно! — рассмеялся Дерягин.
Татьяна Павловна заволновалась, стала предлагать компромиссные решения. Например, создать установку пониженной мощности для приятного времяпровождения. Нечто вроде телевизора. Она сказала, что можно заинтересовать министерство легкой промышленности.
— Да, такой удобный приборчик для пенсионеров. Успокаивающий нервы, — сказал я.
— А почему бы и нет? — сказала Татьяна Павловна.
— Ну его к богу! — сказал Дерягин.
— Чего по-настоящему жаль, так это запоминающего элемента Томашевича, — сказал профессор.
И тут только я понял, что все свершилось, что поезд уже ушел, а я по собственной воле расстался с Арсиком. Как же это получилось? Почему я не защищал вместе с ним наш свет и нашу музыку? Зачем я выбрал позицию нейтрального наблюдателя?
Я полагал, что объективность важнее всего. И только теперь догадался, что никакой объективности нет, не может быть объективности, если одни люди слепые, а другие зрячие. Если ты стал зрячим, то изволь верить в то, что увидел. Изволь отстаивать свой свет, потому что иначе тьма поглотит его. Право быть зрячим нужно подтверждать все время. Каждый день, каждую минуту. В противном случае ты снова ослепнешь.
Я пришел в лабораторию в скверном расположении духа. Мне было стыдно взглянуть на наших.
Они пили чай. Дымился наш электрический самовар. Мой стакан был полон. Все сидели молча, задумчиво, но обреченности я не заметил.
— Геша, попей чайку, — сказал Арсик. — И не расстраивайся… Прости, что я тебя заранее не предупредил.
— Что ты собираешься делать? — спросил я.
— Уеду, — сказал Арсик. — Неужели ты думаешь, что я потерял интерес? Начну по новой.
— И опять будет то же самое…
— Нет, Геша! — хитро сказал Арсик и подмигнул мне. — Теперь я умнее. Теперь я знаю, что не у всех есть душа, а значит, придется воевать.
— Чем же ты собираешься воевать?
— Светом, — сказал Арсик.
— Геннадий Васильевич, мы тоже с Арсиком уходим, — сказала Шурочка. — Не обижайтесь.
— Кто — мы?
— Я еще, — сказала Катя. — Мы поедем на Север.
Я ничего не сказал. Крепкий горячий чай обжигал губы. Я дул на него — в стакане бежали маленькие волны, поверхность чая рябила, с нее срывался прозрачный пар. Пришла печаль и унесла меня далеко из нашей комнаты — в тихую страну, где переливался красками небосвод, изображая полярное сияние. Так вдруг захотелось посмотреть в окуляры установки, сил нет! Но она была темна, осколки линз еще валялись на верхней панели, рядом грустно и добросовестно вздыхал Игнатий Семенович.
Потом они ушли втроем, уже отъединенные от нас общим делом. Через несколько дней мы с Игнатием Семеновичем их провожали. Девушки были настроены решительно, они повзрослели за эти дни. Ехали они в полную неизвестность, за Полярный круг, в небольшой городок, где Арсику предложили работу в институте геофизики. Шурочке и Кате ничего не предлагали, они ехали наудачу.
— Геша, добей запоминающее устройство, — сказал Арсик. — А если… — Арсик замялся. — Если что, то вся схема установки в моем письменном столе. Я взял копии.
— Понял, — сказал я.
Мы расцеловались у вагона. Девушки всплакнули. Игнатий Семенович шумно сморкался в огромный носовой платок. Шел дождь, лица у всех были мокрыми. Поезд тронулся, девушки и Арсик впрыгнули в тамбур и долго махали нам руками. Потом мы с Игнатием Семеновичем шли по длинному, бесконечному перрону.
Уход трех сотрудников из лаборатории расценили как провал моей деятельности начальника. Мы с Игнатием Семеновичем снова влились в лабораторию профессора Галилеева. Территориально изменения нас не затронули, мы остались в той же комнате, рядом с разрушенной установкой.
К нам часто приходили те, кто пользовался светом Арсика. Я не предполагал, что мы успели создать себе столько союзников. Установка была разбита, но теперь она, казалось, излучала невидимый свет. Мне всегда казалось, что хороших людей больше, чем плохих. Теперь я в этом убедился. Люди стали мягче и душевнее относиться друг к другу, а те, кто вел с нами войну — бездельники, карьеристы и прочая шваль, — потихоньку стали уходить из института. Арсик зря поторопился с отъездом.
Даже профессор Галилеев на одном из заседаний отметил, что «последствия экспериментов Томашевича оказались неожиданно благоприятными и заслуживающими серьезного анализа». Но продолжать дело на том же уровне было некому. Это только так говорится, что незаменимых людей нет. На самом деле, Арсик был незаменим со своей головой и, главное, со своим нравственным подходом к делу.
Прошло какое-то время, и мы со стариком, наряду с работой над цифровыми оптическими устройствами, стали восстанавливать установку Арсика. Его записи, найденные в столе, представляли собой удивительное сочетание точных математических расчетов с философскими заметками и психологическими наблюдениями. «Чувство долга перед обществом позволяет пренебречь первым членом уравнения в сравнении с остальными», — так писал, например, Арсик, обосновывая свои расчеты. Это был странный математический аппарат. Арсик действительно был физиком от поэзии.
Я получил три письма от Кати. В них она рассказывала, как они устроились, описывала городок и новых знакомых. О работе Арсика она не писала. В ответных письмах я рассказывал о нашей работе и ностальгически вспоминал время, когда мы все вместе смотрели чудесные спектры.
Прошла зима. Мы со стариком сдали опытный образец запоминающего элемента и несколько типов счетчиков и устройств связи. По существу, у нас имелось теперь все, чтобы создать принципиально новую вычислительную машину с великолепным быстродействием. Только это почему-то было уже неинтересно.
Параллельно с элементами мы восстановили установку Арсика. Правда, нам не удалось достичь прежних параметров, но экспертизу душевных состояний и поступков окружающих мы производим вполне прилично. Мы умеем различать истинные мотивы, видеть в зародыше своекорыстие, подлость, тщеславие, страх. В первую очередь, естественно, в себе.
Одновременно мы испытываем эйфорию.
Как-то весной я наткнулся на статью в молодежной газете. Статья была об институте, в котором работает Арсик. Рядом была фотография. На ней я узнал Шурочку и Катю. Они были в белых халатах, вокруг них сидели дети дошкольного возраста. У всех детей в руках были коробочки с окулярами, вроде стереоскопов, в которые они смотрели. Подпись под фотографией гласила: «Воспитатели детского сада № 3 Катя Беляева и Шура Томашевич проводят занятия по эстетическому воспитанию с прибором А.Н.Томашевича».
Обе мои бывшие лаборантки изменили фамилии.
В статье рассказывалось о приборах Арсика, которые стали применяться в детских садах и школах. Говорилось об эстетическом воздействии света, об этике не было пока ни слова.
Я наконец понял, с какого конца решил начать Арсик.
Пускай они смотрят его свет. Пускай их будет больше. Пускай их станет много — умных и честных людей, тогда они смогут что-нибудь сделать.
Возможно, уже без Арсика.
Между прочим, совсем недавно я неожиданно его увидел. То есть не самого Арсика, а его портрет. Это произошло в том парке, где есть загородка с кривыми зеркалами. Однажды, проходя мимо нее, я вспомнил, как увидел там Арсика. Я заплатил пять копеек и вошел в павильон. Все зеркала висели на своих местах. Я медленно бродил между ними, обозревая свои искаженные изображения.
Какой я на самом деле?.. Вот узенький, вот широкий, с короткими ножками, вот у меня огромное лицо, а вот маленькое. Вот я извиваюсь, как змея, а там переворачиваюсь вверх ногами. Моя форма непрерывно меняется, и все же что-то остается такое, позволяющее узнавать меня в самых невероятных метаморфозах.
В загородке никого больше не было. Женщина-контролер дремала на стуле у входа. Ее не удивляло, что взрослый человек ходит без улыбки от зеркала к зеркалу и рассматривает себя.
И вдруг я увидел в одном из зеркал Арсика. Он стоял и улыбался во весь рот, глядя на меня. В глазах его было сияние. В одно мгновение почему-то мне вспомнилась та картинка поразительной ясности — летающий над зеленой лужайкой мальчик — которую впервые показал мне Арсик. От неожиданности я отступил на шаг, и Арсик исчез из зеркала. Тогда я осторожно нашел точку, из которой он был виден, и принялся его разглядывать. Арсик был неподвижен — моментальный кадр, оставшийся в зеркале.
Я зажмурил глаза, потом открыл их — Арсик продолжал улыбаться. Тогда я внимательно осмотрел соседние зеркала. И тут до меня дошло, что я стою в особой точке огромного запоминающего элемента Арсика — в точке вывода изображения. Три кривых зеркала были расположены так, что составляли вместе этот запоминающий элемент.
— Простите, — обратился я к женщине у входа. — Вы знаете этого молодого человека?
— Которого? — встрепенулась она.
— Вот здесь, в зеркале, — сказал я, указывая пальцем на Арсика.
— А-а! — протянула она, зевая. — Это Арсик. Арсик его зовут. Он в цирке работает.
— В цирке? — удивился я.
— Ну да… Прошлый год часто к нам приходил, нынче что-то не видать. Он ребятишек собирал и фокусы показывал. Один раз перевесил зеркала, девушка ему помогала, встал во-он туда, видите? за ограду… Ее после установили, он велел, чтобы ничего не нарушить… А потом ребятишек ставил на ваше место и себя показывал. А после ушел, как ограду установили, и с той поры все время здесь. Кто знает, приходят, смотрят на него…
Она приняла Арсика за фокусника. Что же, немудрено…
Крашеная ограда закрывала один угол павильона. Там находилась точка ввода оригинала. Арсик оградил ее, чтобы сохранить свое изображение от помех.
В павильон вбежал мальчик лет десяти, купил билет и направился ко мне. Он несколько раз нетерпеливо обошел меня, а потом не выдержал:
— Дядя, подвиньтесь!
Я подвинулся. Мальчик встал на мое место и посмотрел в зеркало. Я уже не видел Арсика, а смотрел на мальчишку. Он замер, лицо у него было внимательным и восторженным, и он не отрываясь смотрел в одну точку. Что он думал, молча разговаривая с Арсиком? Куда устремлялась его душа?
«Он оставил себя здесь, чтобы не погас огонек, — подумал я. — Пускай они смотрят. Пускай их будет больше. Пускай их станет много…»
— Почему? — спросил я.
— Так будет лучше.
— Вы твердо решили? — спросил профессор. Арсик кивнул.
— Я думаю, администрация возражать не будет, — сказал Дерягин.
— Ах, как жалко! — вырвалось у Татьяны Павловны.
А Арсик уже достал из кармана заявление и протянул мне. Я взял листок и недоуменно повертел его в руках.
— Что же вы? Подписывайте! — сказал Дерягин.
Я написал на листке: «Не возражаю». Я даже не успел сообразить толком что к чему, а заявление уже было подписано помощником директора.
— Вот и все, — облегченно сказал он. — Мы вас к этому не принуждали.
— Чистая правда, — сказал Арсик и вышел из кабинета.
— Что же это такое? — спросила Татьяна Павловна.
— Все к лучшему, уважаемая Татьяна Павловна, — сказал Галилеев. — Давайте посмотрим на дело практически. Идея требует всесторонней проверки. Мы не можем проводить сеансы облучения со всеми сотрудниками. К сожалению, мы не сможем добиться такого положения, чтобы все без исключения стали ангелами с помощью установки Томашевича. А единичные ангелы нам не нужны.
— Это верно! — рассмеялся Дерягин.
Татьяна Павловна заволновалась, стала предлагать компромиссные решения. Например, создать установку пониженной мощности для приятного времяпровождения. Нечто вроде телевизора. Она сказала, что можно заинтересовать министерство легкой промышленности.
— Да, такой удобный приборчик для пенсионеров. Успокаивающий нервы, — сказал я.
— А почему бы и нет? — сказала Татьяна Павловна.
— Ну его к богу! — сказал Дерягин.
— Чего по-настоящему жаль, так это запоминающего элемента Томашевича, — сказал профессор.
И тут только я понял, что все свершилось, что поезд уже ушел, а я по собственной воле расстался с Арсиком. Как же это получилось? Почему я не защищал вместе с ним наш свет и нашу музыку? Зачем я выбрал позицию нейтрального наблюдателя?
Я полагал, что объективность важнее всего. И только теперь догадался, что никакой объективности нет, не может быть объективности, если одни люди слепые, а другие зрячие. Если ты стал зрячим, то изволь верить в то, что увидел. Изволь отстаивать свой свет, потому что иначе тьма поглотит его. Право быть зрячим нужно подтверждать все время. Каждый день, каждую минуту. В противном случае ты снова ослепнешь.
Я пришел в лабораторию в скверном расположении духа. Мне было стыдно взглянуть на наших.
Они пили чай. Дымился наш электрический самовар. Мой стакан был полон. Все сидели молча, задумчиво, но обреченности я не заметил.
— Геша, попей чайку, — сказал Арсик. — И не расстраивайся… Прости, что я тебя заранее не предупредил.
— Что ты собираешься делать? — спросил я.
— Уеду, — сказал Арсик. — Неужели ты думаешь, что я потерял интерес? Начну по новой.
— И опять будет то же самое…
— Нет, Геша! — хитро сказал Арсик и подмигнул мне. — Теперь я умнее. Теперь я знаю, что не у всех есть душа, а значит, придется воевать.
— Чем же ты собираешься воевать?
— Светом, — сказал Арсик.
— Геннадий Васильевич, мы тоже с Арсиком уходим, — сказала Шурочка. — Не обижайтесь.
— Кто — мы?
— Я еще, — сказала Катя. — Мы поедем на Север.
Я ничего не сказал. Крепкий горячий чай обжигал губы. Я дул на него — в стакане бежали маленькие волны, поверхность чая рябила, с нее срывался прозрачный пар. Пришла печаль и унесла меня далеко из нашей комнаты — в тихую страну, где переливался красками небосвод, изображая полярное сияние. Так вдруг захотелось посмотреть в окуляры установки, сил нет! Но она была темна, осколки линз еще валялись на верхней панели, рядом грустно и добросовестно вздыхал Игнатий Семенович.
Потом они ушли втроем, уже отъединенные от нас общим делом. Через несколько дней мы с Игнатием Семеновичем их провожали. Девушки были настроены решительно, они повзрослели за эти дни. Ехали они в полную неизвестность, за Полярный круг, в небольшой городок, где Арсику предложили работу в институте геофизики. Шурочке и Кате ничего не предлагали, они ехали наудачу.
— Геша, добей запоминающее устройство, — сказал Арсик. — А если… — Арсик замялся. — Если что, то вся схема установки в моем письменном столе. Я взял копии.
— Понял, — сказал я.
Мы расцеловались у вагона. Девушки всплакнули. Игнатий Семенович шумно сморкался в огромный носовой платок. Шел дождь, лица у всех были мокрыми. Поезд тронулся, девушки и Арсик впрыгнули в тамбур и долго махали нам руками. Потом мы с Игнатием Семеновичем шли по длинному, бесконечному перрону.
Уход трех сотрудников из лаборатории расценили как провал моей деятельности начальника. Мы с Игнатием Семеновичем снова влились в лабораторию профессора Галилеева. Территориально изменения нас не затронули, мы остались в той же комнате, рядом с разрушенной установкой.
К нам часто приходили те, кто пользовался светом Арсика. Я не предполагал, что мы успели создать себе столько союзников. Установка была разбита, но теперь она, казалось, излучала невидимый свет. Мне всегда казалось, что хороших людей больше, чем плохих. Теперь я в этом убедился. Люди стали мягче и душевнее относиться друг к другу, а те, кто вел с нами войну — бездельники, карьеристы и прочая шваль, — потихоньку стали уходить из института. Арсик зря поторопился с отъездом.
Даже профессор Галилеев на одном из заседаний отметил, что «последствия экспериментов Томашевича оказались неожиданно благоприятными и заслуживающими серьезного анализа». Но продолжать дело на том же уровне было некому. Это только так говорится, что незаменимых людей нет. На самом деле, Арсик был незаменим со своей головой и, главное, со своим нравственным подходом к делу.
Прошло какое-то время, и мы со стариком, наряду с работой над цифровыми оптическими устройствами, стали восстанавливать установку Арсика. Его записи, найденные в столе, представляли собой удивительное сочетание точных математических расчетов с философскими заметками и психологическими наблюдениями. «Чувство долга перед обществом позволяет пренебречь первым членом уравнения в сравнении с остальными», — так писал, например, Арсик, обосновывая свои расчеты. Это был странный математический аппарат. Арсик действительно был физиком от поэзии.
Я получил три письма от Кати. В них она рассказывала, как они устроились, описывала городок и новых знакомых. О работе Арсика она не писала. В ответных письмах я рассказывал о нашей работе и ностальгически вспоминал время, когда мы все вместе смотрели чудесные спектры.
Прошла зима. Мы со стариком сдали опытный образец запоминающего элемента и несколько типов счетчиков и устройств связи. По существу, у нас имелось теперь все, чтобы создать принципиально новую вычислительную машину с великолепным быстродействием. Только это почему-то было уже неинтересно.
Параллельно с элементами мы восстановили установку Арсика. Правда, нам не удалось достичь прежних параметров, но экспертизу душевных состояний и поступков окружающих мы производим вполне прилично. Мы умеем различать истинные мотивы, видеть в зародыше своекорыстие, подлость, тщеславие, страх. В первую очередь, естественно, в себе.
Одновременно мы испытываем эйфорию.
Как-то весной я наткнулся на статью в молодежной газете. Статья была об институте, в котором работает Арсик. Рядом была фотография. На ней я узнал Шурочку и Катю. Они были в белых халатах, вокруг них сидели дети дошкольного возраста. У всех детей в руках были коробочки с окулярами, вроде стереоскопов, в которые они смотрели. Подпись под фотографией гласила: «Воспитатели детского сада № 3 Катя Беляева и Шура Томашевич проводят занятия по эстетическому воспитанию с прибором А.Н.Томашевича».
Обе мои бывшие лаборантки изменили фамилии.
В статье рассказывалось о приборах Арсика, которые стали применяться в детских садах и школах. Говорилось об эстетическом воздействии света, об этике не было пока ни слова.
Я наконец понял, с какого конца решил начать Арсик.
Пускай они смотрят его свет. Пускай их будет больше. Пускай их станет много — умных и честных людей, тогда они смогут что-нибудь сделать.
Возможно, уже без Арсика.
Между прочим, совсем недавно я неожиданно его увидел. То есть не самого Арсика, а его портрет. Это произошло в том парке, где есть загородка с кривыми зеркалами. Однажды, проходя мимо нее, я вспомнил, как увидел там Арсика. Я заплатил пять копеек и вошел в павильон. Все зеркала висели на своих местах. Я медленно бродил между ними, обозревая свои искаженные изображения.
Какой я на самом деле?.. Вот узенький, вот широкий, с короткими ножками, вот у меня огромное лицо, а вот маленькое. Вот я извиваюсь, как змея, а там переворачиваюсь вверх ногами. Моя форма непрерывно меняется, и все же что-то остается такое, позволяющее узнавать меня в самых невероятных метаморфозах.
В загородке никого больше не было. Женщина-контролер дремала на стуле у входа. Ее не удивляло, что взрослый человек ходит без улыбки от зеркала к зеркалу и рассматривает себя.
И вдруг я увидел в одном из зеркал Арсика. Он стоял и улыбался во весь рот, глядя на меня. В глазах его было сияние. В одно мгновение почему-то мне вспомнилась та картинка поразительной ясности — летающий над зеленой лужайкой мальчик — которую впервые показал мне Арсик. От неожиданности я отступил на шаг, и Арсик исчез из зеркала. Тогда я осторожно нашел точку, из которой он был виден, и принялся его разглядывать. Арсик был неподвижен — моментальный кадр, оставшийся в зеркале.
Я зажмурил глаза, потом открыл их — Арсик продолжал улыбаться. Тогда я внимательно осмотрел соседние зеркала. И тут до меня дошло, что я стою в особой точке огромного запоминающего элемента Арсика — в точке вывода изображения. Три кривых зеркала были расположены так, что составляли вместе этот запоминающий элемент.
— Простите, — обратился я к женщине у входа. — Вы знаете этого молодого человека?
— Которого? — встрепенулась она.
— Вот здесь, в зеркале, — сказал я, указывая пальцем на Арсика.
— А-а! — протянула она, зевая. — Это Арсик. Арсик его зовут. Он в цирке работает.
— В цирке? — удивился я.
— Ну да… Прошлый год часто к нам приходил, нынче что-то не видать. Он ребятишек собирал и фокусы показывал. Один раз перевесил зеркала, девушка ему помогала, встал во-он туда, видите? за ограду… Ее после установили, он велел, чтобы ничего не нарушить… А потом ребятишек ставил на ваше место и себя показывал. А после ушел, как ограду установили, и с той поры все время здесь. Кто знает, приходят, смотрят на него…
Она приняла Арсика за фокусника. Что же, немудрено…
Крашеная ограда закрывала один угол павильона. Там находилась точка ввода оригинала. Арсик оградил ее, чтобы сохранить свое изображение от помех.
В павильон вбежал мальчик лет десяти, купил билет и направился ко мне. Он несколько раз нетерпеливо обошел меня, а потом не выдержал:
— Дядя, подвиньтесь!
Я подвинулся. Мальчик встал на мое место и посмотрел в зеркало. Я уже не видел Арсика, а смотрел на мальчишку. Он замер, лицо у него было внимательным и восторженным, и он не отрываясь смотрел в одну точку. Что он думал, молча разговаривая с Арсиком? Куда устремлялась его душа?
«Он оставил себя здесь, чтобы не погас огонек, — подумал я. — Пускай они смотрят. Пускай их будет больше. Пускай их станет много…»