Страница:
— Потрясно! — заметил хулиган.
— Вы не знаете, что это за песня? — спросил я, чтобы поддержать разговор.
— Ай лав дифферент сабджектс, — сказал местный хулиган. — Битловая.
— Какая? — спросил я.
— Битловая, — сказал он. Вероятно, это означало высшую степень похвалы.
Грохот оборвался, и я снова нашел наших. От них шел пар. Яшу уже можно было выжимать. А на щеках девушек можно было жарить блины. Так они пылали.
Тут снова запели какую-то содержательную песню. На этот раз по-русски. «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…» Такая элементарная схема жизненного процесса. «Мне не везет с этим так, что просто беда…»
Я пригласил на эту песню Тату. То есть, как пригласил? Я взял ее за руку, притянул к себе и прокричал в ухо:
— Пойдем танцевать?!
Тата что-то крикнула в ответ, и мы, не сходя с места, принялись снова прыгать. Я потом узнал, что мы танцевали шейк. Никогда не подозревал, что я умею танцевать этот танец. Рядом плясали амбалы. Все-таки городские амбалы лучше танцуют. Виртуознее. Яша умудрялся протаскивать Любу у себя под коленкой. Для этого он лишь слегка приподымал ногу. И вообще они вытворяли штучки почище Пахомовой и Горшкова.
Потом все устали, и был объявлен перерыв. Для восстановления сил и выяснения некоторых отношений. Толпа высыпала на улицу курить. Кого-то уже ловили в темноте. Но нас пока не трогали. Присматривались.
Подошел Леша с местной девушкой. Отважный человек. Девушка мило улыбалась, но в разговор не вступала. Хорошая девушка. Позже выяснилось, что она работает телятницей. Звали ее Элеонора. Для такого имени она была чуточку курносее, чем нужно.
— Отпусти Элеонору, — сказал я Леше. — Из-за твоей Элеоноры нам намылят шею.
— Пусть попробуют! — сказал Леша.
Мы вернулись в зал, и Леша стал демонстративно танцевать с Элеонорой, прижавшись. При этом он холодно посматривал на Тату. Элеонора обхватила нашего Лешу руками за шею и повисла на нем, как полотенце. А Тата повисла на Яше. В буквальном смысле слова. Она тоже держала его за шею, но ноги у нее не доставали до пола. Яша таскал ее на шее, как хомут.
Тогда я пригласил Барабыкину. Ее еще никто не приглашал. Наверное, местные хулиганы принимали ее за чью-нибудь маму. Инна Ивановна прильнула ко мне немного по-старинному, но тоже достаточно плотно. И мы стали топтаться на месте, слившись в экстазе. Я чувствовал, как у меня из-под мышек текут струйки пота. Это было неприятно, потому что разрушало экстаз.
— Петя, пойдем на воздух, — сказала Инна Ивановна, коснувшись моего уха губами.
— Зачем? — спросил я.
— Жарко, — прошептала Инна, вкладывая в это слово много эмоций.
— Пойдем, — сказал я. — Только ненадолго. Мне нужно следить за порядком.
Мы вышли на улицу и сели на скамеечку под деревом. Мимо прошел какой-то тип, который нас внимательно осмотрел. Я подумал, что сейчас меня примут за кого-нибудь другого. Меня часто принимают за кого-то другого. От этого одни неприятности.
— Дети… — вздохнула Барабыкина.
— Кто? — спросил я.
— Все, — сказала Инна Ивановна. — У них совершенно не развиты чувства. Как-то все примитивно просто…
Я молчал, соображая, куда она клонит.
— Все-таки в наше время было не так… Правда?
Я не стал уточнять, какое время она имеет в виду. Поэтому на всякий случай кивнул. Инна Ивановна взяла мою ладонь и стала всматриваться. Не знаю, чего она там увидела в темноте.
— Много увлечений, — читала она по ладони. — Но серьезен. Энергичен. Сильная линия любви…
И она сделала многозначительную паузу. Не отпуская моей ладошки.
— Мне нравятся застенчивые мужчины, — сказала она.
С чего она взяла, что я застенчив? Что я не полез с нею сразу целоваться, что ли? А мне не хочется. Если бы хотелось, я бы полез.
Инна Ивановна готовилась продолжить наступление, но тут из клуба выскочил одуванчик Юра.
— Наших бьют! — крикнул он и помчался за подкреплением к нашему сараю.
Пришлось вернуться в зал. Хотя туда не очень хотелось.
Юра немного преувеличил. Наших еще не били. Просто человека три из местных стояли напротив Леши с глубокомысленным выражением на лице. Бить или не бить? Между ними и Лешей происходили какие-то дебаты. Обычно это тянется от двух до десяти минут, пока кто-нибудь, устав от бесперспективности разговора, не съездит оппоненту по уху. Нужно четко почувствовать этот момент. И бить первым. Иначе можно уже не успеть.
Я протолкался в круг вместе с Барабыкиной.
— Ну, чего? — спросил я.
— А ничего! — ответил один из оппонентов.
— Ты чего? — сказал я.
— А ты чего?
— А ничего! — сказал я.
Все это на полутонах. Разговор зашел в тупик. Никто ничего. Самый момент бить по уху. А танцы, между прочим, шли своим чередом. Публика только освободила место для возможной драки. Ринг, так сказать.
Барабыкина надвинулась на меня грудью и умоляюще произнесла:
— Петр Николаевич! Не надо! Не бейте их, я вас прошу. Они извинятся.
Оппоненты были озадачены. Во-первых, тем, что не они будут бить, а их будут бить. А во-вторых, они никак не могли взять в толк, за что нужно извиняться.
— Это за что же извиняться? — недоуменно спросили они.
— За бестактность! — заявила Барабыкина.
Местные хулиганы совсем завяли от такого интеллигентного разговора.
— Пошли, Генка, — сказал один. — Чего с ними связываться? Чокнутые какие-то.
В этот момент в зале появился Лисоцкий с красной повязкой дружинника. В сопровождении дяди Феди и кое-кого из наших. Дядя Федя шел, заметно покачиваясь.
— Для работников охраны общественного порядка мы исполняем «Йеллоу ривер», — провозгласил мальчик со сцены.
И они завыли «Йеллоу ривер». Желтая река, в переводе.
Мордобоя не получилось. Хулиганы отвалили в недоумении. Лисоцкий прошелся по залу в повязке, очень довольный собой. Потом Лисоцкий снял повязку и пригласил Барабыкину. Он закружил ее, держа руку на отлете.
Я приглашал наших девушек в строгой очередности. Чтобы не дать им привыкнуть к амбалам. Каждой я шептал что-то нежное. Для профилактики. Только Тате я почему-то не мог шептать нежного. Стеснялся, что ли?
Все наши дружинники плясали. Только дядя Федя пристроился на стуле у стены и совершенно внезапно заснул. Под адский рев динамика. Видно, очень хотел спать.
Наплясавшись, мы разбудили дядю Федю и проводили девушек. Лисоцкий еще раньше исчез куда-то с Барабыкиной. Леша исчез с Элеонорой. Все-таки он достукается! Дядя Федя просто исчез.
Было три часа ночи. Фактически, уже утро.
Воскресные разговорчики
Памятник
Разрушитель сердец
— Вы не знаете, что это за песня? — спросил я, чтобы поддержать разговор.
— Ай лав дифферент сабджектс, — сказал местный хулиган. — Битловая.
— Какая? — спросил я.
— Битловая, — сказал он. Вероятно, это означало высшую степень похвалы.
Грохот оборвался, и я снова нашел наших. От них шел пар. Яшу уже можно было выжимать. А на щеках девушек можно было жарить блины. Так они пылали.
Тут снова запели какую-то содержательную песню. На этот раз по-русски. «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…» Такая элементарная схема жизненного процесса. «Мне не везет с этим так, что просто беда…»
Я пригласил на эту песню Тату. То есть, как пригласил? Я взял ее за руку, притянул к себе и прокричал в ухо:
— Пойдем танцевать?!
Тата что-то крикнула в ответ, и мы, не сходя с места, принялись снова прыгать. Я потом узнал, что мы танцевали шейк. Никогда не подозревал, что я умею танцевать этот танец. Рядом плясали амбалы. Все-таки городские амбалы лучше танцуют. Виртуознее. Яша умудрялся протаскивать Любу у себя под коленкой. Для этого он лишь слегка приподымал ногу. И вообще они вытворяли штучки почище Пахомовой и Горшкова.
Потом все устали, и был объявлен перерыв. Для восстановления сил и выяснения некоторых отношений. Толпа высыпала на улицу курить. Кого-то уже ловили в темноте. Но нас пока не трогали. Присматривались.
Подошел Леша с местной девушкой. Отважный человек. Девушка мило улыбалась, но в разговор не вступала. Хорошая девушка. Позже выяснилось, что она работает телятницей. Звали ее Элеонора. Для такого имени она была чуточку курносее, чем нужно.
— Отпусти Элеонору, — сказал я Леше. — Из-за твоей Элеоноры нам намылят шею.
— Пусть попробуют! — сказал Леша.
Мы вернулись в зал, и Леша стал демонстративно танцевать с Элеонорой, прижавшись. При этом он холодно посматривал на Тату. Элеонора обхватила нашего Лешу руками за шею и повисла на нем, как полотенце. А Тата повисла на Яше. В буквальном смысле слова. Она тоже держала его за шею, но ноги у нее не доставали до пола. Яша таскал ее на шее, как хомут.
Тогда я пригласил Барабыкину. Ее еще никто не приглашал. Наверное, местные хулиганы принимали ее за чью-нибудь маму. Инна Ивановна прильнула ко мне немного по-старинному, но тоже достаточно плотно. И мы стали топтаться на месте, слившись в экстазе. Я чувствовал, как у меня из-под мышек текут струйки пота. Это было неприятно, потому что разрушало экстаз.
— Петя, пойдем на воздух, — сказала Инна Ивановна, коснувшись моего уха губами.
— Зачем? — спросил я.
— Жарко, — прошептала Инна, вкладывая в это слово много эмоций.
— Пойдем, — сказал я. — Только ненадолго. Мне нужно следить за порядком.
Мы вышли на улицу и сели на скамеечку под деревом. Мимо прошел какой-то тип, который нас внимательно осмотрел. Я подумал, что сейчас меня примут за кого-нибудь другого. Меня часто принимают за кого-то другого. От этого одни неприятности.
— Дети… — вздохнула Барабыкина.
— Кто? — спросил я.
— Все, — сказала Инна Ивановна. — У них совершенно не развиты чувства. Как-то все примитивно просто…
Я молчал, соображая, куда она клонит.
— Все-таки в наше время было не так… Правда?
Я не стал уточнять, какое время она имеет в виду. Поэтому на всякий случай кивнул. Инна Ивановна взяла мою ладонь и стала всматриваться. Не знаю, чего она там увидела в темноте.
— Много увлечений, — читала она по ладони. — Но серьезен. Энергичен. Сильная линия любви…
И она сделала многозначительную паузу. Не отпуская моей ладошки.
— Мне нравятся застенчивые мужчины, — сказала она.
С чего она взяла, что я застенчив? Что я не полез с нею сразу целоваться, что ли? А мне не хочется. Если бы хотелось, я бы полез.
Инна Ивановна готовилась продолжить наступление, но тут из клуба выскочил одуванчик Юра.
— Наших бьют! — крикнул он и помчался за подкреплением к нашему сараю.
Пришлось вернуться в зал. Хотя туда не очень хотелось.
Юра немного преувеличил. Наших еще не били. Просто человека три из местных стояли напротив Леши с глубокомысленным выражением на лице. Бить или не бить? Между ними и Лешей происходили какие-то дебаты. Обычно это тянется от двух до десяти минут, пока кто-нибудь, устав от бесперспективности разговора, не съездит оппоненту по уху. Нужно четко почувствовать этот момент. И бить первым. Иначе можно уже не успеть.
Я протолкался в круг вместе с Барабыкиной.
— Ну, чего? — спросил я.
— А ничего! — ответил один из оппонентов.
— Ты чего? — сказал я.
— А ты чего?
— А ничего! — сказал я.
Все это на полутонах. Разговор зашел в тупик. Никто ничего. Самый момент бить по уху. А танцы, между прочим, шли своим чередом. Публика только освободила место для возможной драки. Ринг, так сказать.
Барабыкина надвинулась на меня грудью и умоляюще произнесла:
— Петр Николаевич! Не надо! Не бейте их, я вас прошу. Они извинятся.
Оппоненты были озадачены. Во-первых, тем, что не они будут бить, а их будут бить. А во-вторых, они никак не могли взять в толк, за что нужно извиняться.
— Это за что же извиняться? — недоуменно спросили они.
— За бестактность! — заявила Барабыкина.
Местные хулиганы совсем завяли от такого интеллигентного разговора.
— Пошли, Генка, — сказал один. — Чего с ними связываться? Чокнутые какие-то.
В этот момент в зале появился Лисоцкий с красной повязкой дружинника. В сопровождении дяди Феди и кое-кого из наших. Дядя Федя шел, заметно покачиваясь.
— Для работников охраны общественного порядка мы исполняем «Йеллоу ривер», — провозгласил мальчик со сцены.
И они завыли «Йеллоу ривер». Желтая река, в переводе.
Мордобоя не получилось. Хулиганы отвалили в недоумении. Лисоцкий прошелся по залу в повязке, очень довольный собой. Потом Лисоцкий снял повязку и пригласил Барабыкину. Он закружил ее, держа руку на отлете.
Я приглашал наших девушек в строгой очередности. Чтобы не дать им привыкнуть к амбалам. Каждой я шептал что-то нежное. Для профилактики. Только Тате я почему-то не мог шептать нежного. Стеснялся, что ли?
Все наши дружинники плясали. Только дядя Федя пристроился на стуле у стены и совершенно внезапно заснул. Под адский рев динамика. Видно, очень хотел спать.
Наплясавшись, мы разбудили дядю Федю и проводили девушек. Лисоцкий еще раньше исчез куда-то с Барабыкиной. Леша исчез с Элеонорой. Все-таки он достукается! Дядя Федя просто исчез.
Было три часа ночи. Фактически, уже утро.
Воскресные разговорчики
На следующий день, в воскресенье, мы отходили от танцев. За завтраком Лисоцкий был какой-то вялый. Он долго смотрел в кашу, шевеля ее ложкой, будто хотел там чего-то найти. Леша загадочно улыбался по поводу Элеоноры. Барабыкина смотрела на меня укоризненно. Тата была почему-то злая. Один дядя Федя был добрый. Он рассказывал, как мы вчера победили местных хулиганов.
После завтрака народ двинулся загорать и купаться. Кроме Леши с дядей Федей. Леша заступил дежурным на кухню. И они с дядей Федей принялись пилить дрова. Там же вертелся и Юра, который продолжал обхаживать повариху Веру.
Лисоцкий предложил мне сыграть в шахматы. Мы начали.
— Загадочный народ эти женщины, — сказал Лисоцкий, передвигая пешку.
— По-моему, не очень, — сказал я, передвигая свою.
— Вы еще не все понимаете. Простите, — сказал Лисоцкий, выводя слона.
— А что вы имеете в виду? — осторожно поинтересовался я, толкая еще одну пешку.
— Как вы относитесь к Инне Ивановне? — спросил Лисоцкий, делая ход конем.
— Как к старшему товарищу, — ответил я.
— А она, между прочим, вас любит, — сказал Лисоцкий, объявляя мне шах.
— Вы преувеличиваете, — парировал я, защищаясь слоном.
— Да, любит. Она мне сама вчера призналась, — сказал Лисоцкий, усиливая давление.
— Этого нам только не хватало, — пробормотал я.
— Вы с этим не шутите, — предупредил Лисоцкий.
— Какие уж тут шутки… — задумался я. — А как же ваша тактика? Как же борьба с влюбляемостью?
— Инна Ивановна — особая статья. Она взрослая женщина и отвечает за себя… Вы будете ходить или нет?
— Нет, — сказал я. — Я сдаюсь.
— У вас же хорошая позиция! — закричал Лисоцкий.
— Все равно сдаюсь, — сказал я. — С Барабыкиной мне не справиться.
— Будьте мужчиной, — предложил Лисоцкий.
— Как это?
— Проявите твердость, — посоветовал он.
— Спасибо, — поблагодарил я и ушел проявлять твердость. Я пошел проявлять твердость на озеро. Необходимо было срочно охладиться. Но судьба приготовила мне жестокое испытание.
Я спустился к озеру и зашел в кусты натянуть плавки. В кустах стояла Инна Ивановна. Она тоже чего-то натягивала. Ее сиреневый халатик валялся на траве. Инна Ивановна напоминала «Русскую Венеру» художника Кустодиева. Кто видел, тот поймет.
— Ах! — сказала Инна Ивановна.
— Елки-палки! — сказал я. — Простите…
Барабыкина не спеша продолжала натягивать купальник. При этом она смотрела мне в глаза гипнотически. Я застыл, как кролик, проявляя чудеса твердости. Инна подошла ко мне и прошептала:
— Петя, я тебя не волную?
— Почему же… — пробормотал я.
— Пойдем купаться, — сказала она, дотрагиваясь до меня чем-то теплым.
— Плавки, — пискнул я.
— Надень, я отвернусь.
Дрожащими руками я натянул плавки, не попадая в дырку для ноги. «Тоже мне, Тарзан! — думал я. — Супермен чахоточный!» Это я про себя.
Мы вышли из кустов и плюхнулись в озеро. На берегу сидела и лежала наша публика. Все, конечно, обратили на нас внимание. Яша сидел на камне с гитарой и пел только что сочиненную им песню о вчерашних танцах:
— Дурачье!
— Яша, я с тобой потом поговорю, — пообещал я.
Все заржали еще пуще. А Тата подошла к Яше и демонстративно его поцеловала в лобик. Яша закатил глаза и рухнул на траву, вне себя от счастья.
— Бывают же такие любвеобильные начальники, — сказала Тата.
Я выпустил фонтан воды. Как кит. И у меня свело ногу. Я зашлепал руками по воде, поднимая массу брызг. Инна Ивановна плыла рядом, удивленно на меня поглядывая.
— Тону, — сказал я не очень уверенно.
Барабыкина будто этого ждала. Двумя мощными гребками она приблизилась ко мне, схватила меня за руку и забросила к себе на спину.
— Не надо, — сказал я. — Лучше я утону.
— Молчи, глупыш, — нежно сказала Инна и поволокла меня к берегу. Я лег на траву и принялся растирать ногу. Барабыкина попыталась сделать мне искусственное дыхание. Изо рта в рот. Я отказался. Тата смеялась до слез. Настроение у меня совсем упало. Я лежал под солнцем и мысленно посылал всех к чертям. Себя в первую очередь.
Слух о том, как меня спасла Барабыкина, разнесся быстро. Все ее поздравляли. И меня тоже. Дядя Федя после обеда отозвал меня в сторону и сказал:
— Казимир нервничает.
— Собака? — спросил я.
— Лисоцкий, — сказал дядя Федя. — Я его давно знаю. Ему такие женщины страсть как нравятся. А тут ты встрял.
— Да я не хотел вовсе…
— Крути лучше с этой пигалицей, с Таткой. Она тоже по тебе сохнет.
— Не хочу я ни с кем крутить! — заорал я. — И никто по мне не сохнет. Я задание выполняю, чтобы они не влюблялись!
— Ну, смотри, — сказал дядя Федя. — Не перевыполни его, задание.
Вечером произошло ЧП. Леша растопил плиту, а потом неосторожно на нее упал. Падая, он оперся на плиту рукой и поджарил ладошку. Она стала как ватрушка. Я повел его к девушкам, потому что у них были всякие лекарства.
Мы с Татой намазали ладошку мылом. Не помогло. Потом вазелином. Не помогло. Потом питательным кремом для лица. То же самое. Леша лежал на нарах весь белый от боли. Держался он мужественно.
— Сейчас я умру, — сказал он сквозь зубы.
Тата наклонилась к нему и поцеловала. Настоящая сестра милосердия. Как ни странно, это помогло. Леша затих и закрыл глаза. Тата нежно гладила его и приговаривала:
— Ну, потерпи, потерпи… Скоро пройдет.
Почему это дядя Федя решил, что Тата по мне сохнет? Вот по кому она сохнет. Это было как на ладони.
Я незаметно ретировался и пошел домой. По дороге мне встретился Лисоцкий. Он прошел мимо без единого слова, гордо неся голову. Глаза его блуждали. Его сжигал огонь ревности.
«Сено-солома! Как все сложно!» — в тоске подумал я.
После завтрака народ двинулся загорать и купаться. Кроме Леши с дядей Федей. Леша заступил дежурным на кухню. И они с дядей Федей принялись пилить дрова. Там же вертелся и Юра, который продолжал обхаживать повариху Веру.
Лисоцкий предложил мне сыграть в шахматы. Мы начали.
— Загадочный народ эти женщины, — сказал Лисоцкий, передвигая пешку.
— По-моему, не очень, — сказал я, передвигая свою.
— Вы еще не все понимаете. Простите, — сказал Лисоцкий, выводя слона.
— А что вы имеете в виду? — осторожно поинтересовался я, толкая еще одну пешку.
— Как вы относитесь к Инне Ивановне? — спросил Лисоцкий, делая ход конем.
— Как к старшему товарищу, — ответил я.
— А она, между прочим, вас любит, — сказал Лисоцкий, объявляя мне шах.
— Вы преувеличиваете, — парировал я, защищаясь слоном.
— Да, любит. Она мне сама вчера призналась, — сказал Лисоцкий, усиливая давление.
— Этого нам только не хватало, — пробормотал я.
— Вы с этим не шутите, — предупредил Лисоцкий.
— Какие уж тут шутки… — задумался я. — А как же ваша тактика? Как же борьба с влюбляемостью?
— Инна Ивановна — особая статья. Она взрослая женщина и отвечает за себя… Вы будете ходить или нет?
— Нет, — сказал я. — Я сдаюсь.
— У вас же хорошая позиция! — закричал Лисоцкий.
— Все равно сдаюсь, — сказал я. — С Барабыкиной мне не справиться.
— Будьте мужчиной, — предложил Лисоцкий.
— Как это?
— Проявите твердость, — посоветовал он.
— Спасибо, — поблагодарил я и ушел проявлять твердость. Я пошел проявлять твердость на озеро. Необходимо было срочно охладиться. Но судьба приготовила мне жестокое испытание.
Я спустился к озеру и зашел в кусты натянуть плавки. В кустах стояла Инна Ивановна. Она тоже чего-то натягивала. Ее сиреневый халатик валялся на траве. Инна Ивановна напоминала «Русскую Венеру» художника Кустодиева. Кто видел, тот поймет.
— Ах! — сказала Инна Ивановна.
— Елки-палки! — сказал я. — Простите…
Барабыкина не спеша продолжала натягивать купальник. При этом она смотрела мне в глаза гипнотически. Я застыл, как кролик, проявляя чудеса твердости. Инна подошла ко мне и прошептала:
— Петя, я тебя не волную?
— Почему же… — пробормотал я.
— Пойдем купаться, — сказала она, дотрагиваясь до меня чем-то теплым.
— Плавки, — пискнул я.
— Надень, я отвернусь.
Дрожащими руками я натянул плавки, не попадая в дырку для ноги. «Тоже мне, Тарзан! — думал я. — Супермен чахоточный!» Это я про себя.
Мы вышли из кустов и плюхнулись в озеро. На берегу сидела и лежала наша публика. Все, конечно, обратили на нас внимание. Яша сидел на камне с гитарой и пел только что сочиненную им песню о вчерашних танцах:
Все дружно посмотрели на нас с Барабыкиной и заржали. Инна Ивановна чуть не потонула от возмущения. Она повернула голову к берегу и сказала:
Танцы в сельском клубе.
Пятеро на сцене.
Я прижался к Любе,
Позабыв о сене.
Кто-то дышит сзади
Шумно, как корова.
Я прижался к Наде,
А она ни слова.
Знаю, в прошлой эре
Так не разрешалось.
Я прижался к Вере,
И она прижалась.
В этакой малине
Я совсем смешался.
Я прижался к Инне…
Тут я и попался!
— Дурачье!
— Яша, я с тобой потом поговорю, — пообещал я.
Все заржали еще пуще. А Тата подошла к Яше и демонстративно его поцеловала в лобик. Яша закатил глаза и рухнул на траву, вне себя от счастья.
— Бывают же такие любвеобильные начальники, — сказала Тата.
Я выпустил фонтан воды. Как кит. И у меня свело ногу. Я зашлепал руками по воде, поднимая массу брызг. Инна Ивановна плыла рядом, удивленно на меня поглядывая.
— Тону, — сказал я не очень уверенно.
Барабыкина будто этого ждала. Двумя мощными гребками она приблизилась ко мне, схватила меня за руку и забросила к себе на спину.
— Не надо, — сказал я. — Лучше я утону.
— Молчи, глупыш, — нежно сказала Инна и поволокла меня к берегу. Я лег на траву и принялся растирать ногу. Барабыкина попыталась сделать мне искусственное дыхание. Изо рта в рот. Я отказался. Тата смеялась до слез. Настроение у меня совсем упало. Я лежал под солнцем и мысленно посылал всех к чертям. Себя в первую очередь.
Слух о том, как меня спасла Барабыкина, разнесся быстро. Все ее поздравляли. И меня тоже. Дядя Федя после обеда отозвал меня в сторону и сказал:
— Казимир нервничает.
— Собака? — спросил я.
— Лисоцкий, — сказал дядя Федя. — Я его давно знаю. Ему такие женщины страсть как нравятся. А тут ты встрял.
— Да я не хотел вовсе…
— Крути лучше с этой пигалицей, с Таткой. Она тоже по тебе сохнет.
— Не хочу я ни с кем крутить! — заорал я. — И никто по мне не сохнет. Я задание выполняю, чтобы они не влюблялись!
— Ну, смотри, — сказал дядя Федя. — Не перевыполни его, задание.
Вечером произошло ЧП. Леша растопил плиту, а потом неосторожно на нее упал. Падая, он оперся на плиту рукой и поджарил ладошку. Она стала как ватрушка. Я повел его к девушкам, потому что у них были всякие лекарства.
Мы с Татой намазали ладошку мылом. Не помогло. Потом вазелином. Не помогло. Потом питательным кремом для лица. То же самое. Леша лежал на нарах весь белый от боли. Держался он мужественно.
— Сейчас я умру, — сказал он сквозь зубы.
Тата наклонилась к нему и поцеловала. Настоящая сестра милосердия. Как ни странно, это помогло. Леша затих и закрыл глаза. Тата нежно гладила его и приговаривала:
— Ну, потерпи, потерпи… Скоро пройдет.
Почему это дядя Федя решил, что Тата по мне сохнет? Вот по кому она сохнет. Это было как на ладони.
Я незаметно ретировался и пошел домой. По дороге мне встретился Лисоцкий. Он прошел мимо без единого слова, гордо неся голову. Глаза его блуждали. Его сжигал огонь ревности.
«Сено-солома! Как все сложно!» — в тоске подумал я.
Памятник
В понедельник обнаружилось, что наш дед, который кладет скирды, заболел. Или запил. Мы не выясняли. Не было его, одним словом. И наша бригада осталась без специалиста.
— Я сам сложу скирду, — сказал я управляющему.
— Спасибо, — сказал он. — Чтобы ее осенью ветром сдуло? Да?
— Я умею, — сказал я.
— На словах все мастера, — сказал управляющий.
— Спросите у деда, — предложил я.
Мы с управляющим пошли к деду. Дед лежал на кровати в валенках. Он постанывал и поматывал головой.
— Погоди трястись, Нилыч, — сказал управляющий. — Говорили тебе вчера, сено-солома, — не пей шампанского! Не привычен ты к шампанскому.
— И то правда, — промычал дед.
— Ты лучше скажи, этот парень сможет скирду поставить? Или нет? Только так, чтобы она до весны простояла.
Дед оторвал голову от подушки и посмотрел на меня, с трудом узнавая.
— Могет, — прохрипел он. — Этот могет.
— Лады, — сказал управляющий. — Под твою ответственность, Нилыч. Бери трактор и валяй, — сказал он мне.
Мы выехали в поле, я встал посередине и сказал, как дед:
— Здесь будем ставить.
Потом я отсчитал восемь шагов в длину и четыре в ширину. Это я размечал основание. Амбалы в это время нагружали волокушу. Тата с Барабыкиной потихоньку копнили.
Приехало сено, и я стал махать вилами. Миша, тракторист, скептически хмыкал, но сено возил. Я размахивал вилами до обеда и за это время сложил прямоугольный параллелепипед. Размерами восемь на четыре на два метра. Правда, он был не совсем прямоугольный. Чуть-чуть косоватый параллелепипед.
— После обеда начинай затягивать, — сказал Миша. — А то нам до темноты не управиться. И сена не хватит на верхушку.
Затягивать — это значит понемногу скашивать углы. Чтобы получилось похоже на домик с крышей. Тут вся штука в том, чтобы правильно выбрать угол. Если сильно затянешь — сено останется. А если слабо — его не хватит. И скирда выйдет высокая, вилами не достать.
Я стал затягивать, видимо, слабо. Затягиваю, затягиваю, а до верхушки далеко. Снизу мне все подавали советы. Особенно Тата и Инна Ивановна. Они обе очень болели за меня, чтобы скирда получилась нормальная. Как у людей.
Миша привез волокушу и сказал:
— Все. На этом поле сена больше нет.
— А сколько еще до верхушки? — спросил я сверху.
— Волокуши две, — оценил Миша. — Ну, поехали у соседей тянуть. Может, у них еще осталось.
Он усадил амбалов на волокушу и уехал с ними куда-то. А я разлегся на скирде в плавочках и оттуда вел беседу с женщинами.
— Соскучился по дому. По жене, — сказал я, как бы между прочим.
— Это понятно, — вздохнула Инна Ивановна.
— Что-то не видно, — сказала Тата.
— У тебя молодая жена? — спросила Барабыкина.
— Молодая, — ответил я. — Моего возраста.
Тата прыснула. Для нее женщина старше двадцати пяти была уже древняя, как русско-турецкая война.
— Хочется теперь постарше? — спросила она дерзко, косясь на Барабыкину.
— Нет, помладше, — спокойно ответил я, глядя ей прямо в лицо.
Тата неожиданно покраснела. Оказывается, она умеет краснеть. А Инна Ивановна холодно на нее взглянула и заметила:
— Нынешние девушки довольно испорчены.
— А нынешние бабушки большие зануды, — сказала Тата, выгибаясь на траве, как кошка.
Я испугался, что они сейчас начнут фехтовать на вилах. Учитывая разницу весовых категорий, Тата вела себя бесстрашно. Я никогда еще не присутствовал на рыцарских турнирах женщин и просто не знал, как себя вести. К счастью, приехали амбалы с волокушей. Они принялись снова кидать мне сено, а я рос и рос вместе со скирдой.
Отсюда хорошо было видно вокруг. Продувал ветерок. Поля желтели между лесами, как кусочки печенья. По полям ползали тракторы, выпуская из коротких труб синеватые столбики дыма. Люди заготовляли корма. А зимой они будут использовать эти корма и готовиться к следующей заготовке. И так каждый год. Можно сказать, вечно.
В этом было что-то непреходящее. Это выходило за рамки человеческой жизни. Причем, в обе стороны. В самом деле, мы могли решить только локальную задачу. Заготовить корма на зиму. И так во всем. Мы всегда решаем только локальные задачи. Закончить институт. Жениться. Написать диссертацию. Получить квартиру. Еще чего-нибудь получить. А что-то, наоборот, отдать.
Тоже, кстати, задача непростая — что-то отдать, что имеешь. Даже если хочешь. Иногда просто не берут. Но я отвлекся.
Так вот. Никто никогда не решит такой задачи: заготовить корма вообще. Заготовить их раз и навсегда, чтобы больше этим делом не заниматься. И не трепать себе нервы.
Потому что заготовка кормов — это всеобщая и вечная задача. Как рождение детей. Нельзя народить всех детей и больше к этому вопросу не возвращаться. Рано или поздно их потребуется родить еще.
Вот что такое заготовка кормов. Это если в философском плане.
Я философствовал попутно с самой заготовкой. Откуда у меня силы брались, ума не приложу. Неужели Тата на меня действовала? Очень может быть. Я смутно начинал чувствовать, что влюбился. Признаться себе открыто я не мог. Господи, было бы в кого!
Площадка, по которой я ходил, стала совсем узенькой. Я был уже на гребне. Теперь только двухметровый Яша мог достать до меня длинным шестом. Он аккуратно доставлял мне копнушки, которые я столь же аккуратно укладывал себе под ноги. Дело близилось к блистательной победе. У меня внутри уже звенели фанфары.
Прикатил на мотоцикле управляющий. На заднем сиденье он привез Лисоцкого. Они задрали головы и смотрели на меня, как на акробата в цирке. Между прочим, не зря. Свалиться оттуда — пара пустяков. А высота скирды получилась метров шесть. Если снизу считать. А сверху казалось в два раза выше.
— Ай, молодец, сено-солома! — кричал управляющий. — Давно я такой скирды не видал!
— Очень способный товарищ. Мастер на все руки, — сказал Лисоцкий, тепло посмотрев на меня.
Тракторист Миша изготовил из длинных веток перекидки. Они кладутся на гребень, чтобы верхний слой не сдувало. Или для красоты, я не знаю. Я положил перекидки, сбросил вилы вниз и гордо выпрямился на самом верху.
— Все! — закричал я. — Как получилось?
— Памятник! — завопили амбалы. — Ты похож на памятник!
— Мемориальную доску нужно прибить, — сказала Тата.
Лисоцкий с управляющим замерили скирду и тут же составили наряд.
— Хорошо заработали, — сказал управляющий.
— Молодцы! — похвалил Лисоцкий. — Ну, пошли ужинать.
И они направились ужинать.
— Эй! — закричал я. — А меня забыли? Как я отсюда слезу?
— В самом деле, — сказал управляющий. — Не годится так его оставлять.
И они стали меня снимать. Яша протянул вилы. Вероятно, он хотел насадить меня на них, как жука. И таким образом спасти. Я надоумил его подать вилы другим концом. Внизу соорудили копну, чтобы я не очень разбился, когда упаду. Я ухватился за конец шеста и поехал по склону скирды, как на санках. Шест вырвался у меня из рук, я закрыл глаза и грохнулся мимо спасательной копны.
Амбалы несли меня домой на шестах. Как в катафалке. Впереди процессии шла Тата со скорбным лицом. Она пела траурный марш Шопена. У живота она несла подушечку, изготовленную из собственного платка. На подушечке вместо ордена лежал наряд, подписанный управляющим.
— Это Петя, — объясняла Тата встречным людям. — Он только что соорудил себе памятник.
— Я сам сложу скирду, — сказал я управляющему.
— Спасибо, — сказал он. — Чтобы ее осенью ветром сдуло? Да?
— Я умею, — сказал я.
— На словах все мастера, — сказал управляющий.
— Спросите у деда, — предложил я.
Мы с управляющим пошли к деду. Дед лежал на кровати в валенках. Он постанывал и поматывал головой.
— Погоди трястись, Нилыч, — сказал управляющий. — Говорили тебе вчера, сено-солома, — не пей шампанского! Не привычен ты к шампанскому.
— И то правда, — промычал дед.
— Ты лучше скажи, этот парень сможет скирду поставить? Или нет? Только так, чтобы она до весны простояла.
Дед оторвал голову от подушки и посмотрел на меня, с трудом узнавая.
— Могет, — прохрипел он. — Этот могет.
— Лады, — сказал управляющий. — Под твою ответственность, Нилыч. Бери трактор и валяй, — сказал он мне.
Мы выехали в поле, я встал посередине и сказал, как дед:
— Здесь будем ставить.
Потом я отсчитал восемь шагов в длину и четыре в ширину. Это я размечал основание. Амбалы в это время нагружали волокушу. Тата с Барабыкиной потихоньку копнили.
Приехало сено, и я стал махать вилами. Миша, тракторист, скептически хмыкал, но сено возил. Я размахивал вилами до обеда и за это время сложил прямоугольный параллелепипед. Размерами восемь на четыре на два метра. Правда, он был не совсем прямоугольный. Чуть-чуть косоватый параллелепипед.
— После обеда начинай затягивать, — сказал Миша. — А то нам до темноты не управиться. И сена не хватит на верхушку.
Затягивать — это значит понемногу скашивать углы. Чтобы получилось похоже на домик с крышей. Тут вся штука в том, чтобы правильно выбрать угол. Если сильно затянешь — сено останется. А если слабо — его не хватит. И скирда выйдет высокая, вилами не достать.
Я стал затягивать, видимо, слабо. Затягиваю, затягиваю, а до верхушки далеко. Снизу мне все подавали советы. Особенно Тата и Инна Ивановна. Они обе очень болели за меня, чтобы скирда получилась нормальная. Как у людей.
Миша привез волокушу и сказал:
— Все. На этом поле сена больше нет.
— А сколько еще до верхушки? — спросил я сверху.
— Волокуши две, — оценил Миша. — Ну, поехали у соседей тянуть. Может, у них еще осталось.
Он усадил амбалов на волокушу и уехал с ними куда-то. А я разлегся на скирде в плавочках и оттуда вел беседу с женщинами.
— Соскучился по дому. По жене, — сказал я, как бы между прочим.
— Это понятно, — вздохнула Инна Ивановна.
— Что-то не видно, — сказала Тата.
— У тебя молодая жена? — спросила Барабыкина.
— Молодая, — ответил я. — Моего возраста.
Тата прыснула. Для нее женщина старше двадцати пяти была уже древняя, как русско-турецкая война.
— Хочется теперь постарше? — спросила она дерзко, косясь на Барабыкину.
— Нет, помладше, — спокойно ответил я, глядя ей прямо в лицо.
Тата неожиданно покраснела. Оказывается, она умеет краснеть. А Инна Ивановна холодно на нее взглянула и заметила:
— Нынешние девушки довольно испорчены.
— А нынешние бабушки большие зануды, — сказала Тата, выгибаясь на траве, как кошка.
Я испугался, что они сейчас начнут фехтовать на вилах. Учитывая разницу весовых категорий, Тата вела себя бесстрашно. Я никогда еще не присутствовал на рыцарских турнирах женщин и просто не знал, как себя вести. К счастью, приехали амбалы с волокушей. Они принялись снова кидать мне сено, а я рос и рос вместе со скирдой.
Отсюда хорошо было видно вокруг. Продувал ветерок. Поля желтели между лесами, как кусочки печенья. По полям ползали тракторы, выпуская из коротких труб синеватые столбики дыма. Люди заготовляли корма. А зимой они будут использовать эти корма и готовиться к следующей заготовке. И так каждый год. Можно сказать, вечно.
В этом было что-то непреходящее. Это выходило за рамки человеческой жизни. Причем, в обе стороны. В самом деле, мы могли решить только локальную задачу. Заготовить корма на зиму. И так во всем. Мы всегда решаем только локальные задачи. Закончить институт. Жениться. Написать диссертацию. Получить квартиру. Еще чего-нибудь получить. А что-то, наоборот, отдать.
Тоже, кстати, задача непростая — что-то отдать, что имеешь. Даже если хочешь. Иногда просто не берут. Но я отвлекся.
Так вот. Никто никогда не решит такой задачи: заготовить корма вообще. Заготовить их раз и навсегда, чтобы больше этим делом не заниматься. И не трепать себе нервы.
Потому что заготовка кормов — это всеобщая и вечная задача. Как рождение детей. Нельзя народить всех детей и больше к этому вопросу не возвращаться. Рано или поздно их потребуется родить еще.
Вот что такое заготовка кормов. Это если в философском плане.
Я философствовал попутно с самой заготовкой. Откуда у меня силы брались, ума не приложу. Неужели Тата на меня действовала? Очень может быть. Я смутно начинал чувствовать, что влюбился. Признаться себе открыто я не мог. Господи, было бы в кого!
Площадка, по которой я ходил, стала совсем узенькой. Я был уже на гребне. Теперь только двухметровый Яша мог достать до меня длинным шестом. Он аккуратно доставлял мне копнушки, которые я столь же аккуратно укладывал себе под ноги. Дело близилось к блистательной победе. У меня внутри уже звенели фанфары.
Прикатил на мотоцикле управляющий. На заднем сиденье он привез Лисоцкого. Они задрали головы и смотрели на меня, как на акробата в цирке. Между прочим, не зря. Свалиться оттуда — пара пустяков. А высота скирды получилась метров шесть. Если снизу считать. А сверху казалось в два раза выше.
— Ай, молодец, сено-солома! — кричал управляющий. — Давно я такой скирды не видал!
— Очень способный товарищ. Мастер на все руки, — сказал Лисоцкий, тепло посмотрев на меня.
Тракторист Миша изготовил из длинных веток перекидки. Они кладутся на гребень, чтобы верхний слой не сдувало. Или для красоты, я не знаю. Я положил перекидки, сбросил вилы вниз и гордо выпрямился на самом верху.
— Все! — закричал я. — Как получилось?
— Памятник! — завопили амбалы. — Ты похож на памятник!
— Мемориальную доску нужно прибить, — сказала Тата.
Лисоцкий с управляющим замерили скирду и тут же составили наряд.
— Хорошо заработали, — сказал управляющий.
— Молодцы! — похвалил Лисоцкий. — Ну, пошли ужинать.
И они направились ужинать.
— Эй! — закричал я. — А меня забыли? Как я отсюда слезу?
— В самом деле, — сказал управляющий. — Не годится так его оставлять.
И они стали меня снимать. Яша протянул вилы. Вероятно, он хотел насадить меня на них, как жука. И таким образом спасти. Я надоумил его подать вилы другим концом. Внизу соорудили копну, чтобы я не очень разбился, когда упаду. Я ухватился за конец шеста и поехал по склону скирды, как на санках. Шест вырвался у меня из рук, я закрыл глаза и грохнулся мимо спасательной копны.
Амбалы несли меня домой на шестах. Как в катафалке. Впереди процессии шла Тата со скорбным лицом. Она пела траурный марш Шопена. У живота она несла подушечку, изготовленную из собственного платка. На подушечке вместо ордена лежал наряд, подписанный управляющим.
— Это Петя, — объясняла Тата встречным людям. — Он только что соорудил себе памятник.
Разрушитель сердец
Я не умер. Слухи о моей смерти оказались сильно преувеличенными. Как сказал Марк Твен. Я даже ничего не сломал. Только ушиб локоть. И на следующее утро наша бригада явилась к конторе в полном составе. На дверях конторы висела «молния»: «Привет бригаде П. Верлухина, заготовившей шесть тонн высококачественного сена». Почему они решили, что шесть, а не десять, я не знаю. И насчет высококачественного — это тоже для красного словца. Сено как сено.
Со мною здоровались за руку. Прихромал больной Нилыч и ходил рядом, гордился. Управляющий предложил мне переходить к ним на постоянную работу. Ввиду острой нехватки молодых специалистов.
Мы вышли в поле с маршем. Его опять сочинил Яша. На мотив песни о трех танкистах. У нас был очень бравый вид. Текст там такой:
Тата уже не отпускала в мой адрес шпилек. Она посматривала на меня как-то жалобно. Доконал я ее своей работой. А Инна Ивановна смотрела на меня с восхищением. Теперь я знаю, за что любят мужчин. Их любят за ударный труд.
Не думайте, что поставить две скирды так же легко, как почистить, допустим, пару ботинок. В тот день я едва добрел до конторы, зашел в комнату девушек, а там потерял сознание. Упал в обморок, так сказать. Замечу, что у нас в лаборатории я никогда в обморок не падал. Даже если приходилось вкалывать по первое число.
Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на нарах, а Тата прикладывала мне ко лбу мокрую тряпку. В комнате находились также Люба и Барабыкина. Барабыкина лежала в своем углу, отвернувшись от нас с Татой.
Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:
— Пить…
— Слава Богу! — сказала Тата. — Ожил! Петя, мы так перепугались! Что с тобой?
— Наверное, солнечный удар, — сказал я.
Она подала мне воды в кружке и держала ее, пока я пил. Потом она устроила мою голову поудобнее и принялась нежно шевелить мне волосы на затылке. Ощущение, я вам скажу, небесное. Ее пальчики были будто заряжены электричеством.
— Тата! — сказал я. — Как хорошо!
Люба толкнула Барабыкину в бок и выразительно на нее посмотрела. А потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к нам, сделала понимающее, но достаточно кислое лицо, и тоже ушла. Воспитанные у нас женщины!
Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без всякой подготовки.
— Действительно, ожил! — сказала Тата. — Наконец.
— Что наконец? — спросил я.
— Я думала, что ты только стихи можешь читать.
— Ага! Значит, ты уже думала на этот счет?
— Петя, какой ты наивный, — с любовью сказала Тата. — А ты правда женат?
— Угу, — промычал я, уткнувшись ей в шею носом. — Правда.
— А чего же ты со мной целуешься? — строго спросила Тата.
— А хочется, — признался я. Это была святая правда.
— Мало ли кому чего хочется, — заметила Тата, отрывая меня от себя.
— Брось, — сказал я. — Я же целуюсь, больше ничего.
Я хотел сказать, что это вполне допустимо. В пределах морального кодекса.
— Знаем мы вас, — опытно сказала Тата. — Где ты воспитывался? Даже целоваться не умеешь.
Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто хотела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе пылесоса. В голове у меня образовался легкий смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.
— Старый чемодан, — успел услышать я ее воркование. И снова впал в обморок.
На этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова целоваться. И целовались, пока не устали. Мне даже немножко надоело. Тата была бдительна и контролировала мое поведение. В смысле рук. Наконец, я вышел из комнаты, пошатываясь.
На крылечке сидели все наши девушки. Они вежливо ждали, пока мы закончим. Как только я вышел, они дружно пошли спать. Со мною осталась только Инна Ивановна. Я почему-то боялся на нее смотреть. Нужно было сразу уйти, но я промедлил, и Барабыкина начала разговор.
— Оказывается, Петя, ты мальчик, — сказал Инна элегически.
— Конечно, мальчик, — сказал я. — А вы думали, девочка?
— Я думала — ты мужик! — страстно проговорила Барабыкина, приближаясь ко мне на опасное расстояние.
— Что вы, что вы, что вы… — зашептал я.
Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и запечатлела на моих устах поцелуй. Чем-то он отличался от поцелуев Таты. У меня защекотало в животе, и коленки подогнулись.
— Чтобы ты понимал разницу, — сказала Инна и отбросила меня в сторону. — Живи! — сказал она.
Со мною здоровались за руку. Прихромал больной Нилыч и ходил рядом, гордился. Управляющий предложил мне переходить к ним на постоянную работу. Ввиду острой нехватки молодых специалистов.
Мы вышли в поле с маршем. Его опять сочинил Яша. На мотив песни о трех танкистах. У нас был очень бравый вид. Текст там такой:
В этот день я опять поставил скирду. А на следующий день мы поставили две скирды и установили тем самым местный рекорд. Думаю, что он никогда не будет побит.
Я иду поселком Соловьевка,
Напеваю песню ни о чем.
Я доволен. Вилы, как винтовка,
На плече покоятся моем.
А вокруг такая уйма сена,
Для коров такая благодать,
Что признаюсь, братцы, откровенно:
Захотелось мне коровой стать.
Чтоб меня кормили и поили,
Попусту скотинку не браня,
Чтобы руки женские доили
Горячо и трепетно меня.
В самом деле, это было б славно!
А за все — такие пустяки! —
Я давал бы молоко исправно
И мычал могучие стихи.
Тата уже не отпускала в мой адрес шпилек. Она посматривала на меня как-то жалобно. Доконал я ее своей работой. А Инна Ивановна смотрела на меня с восхищением. Теперь я знаю, за что любят мужчин. Их любят за ударный труд.
Не думайте, что поставить две скирды так же легко, как почистить, допустим, пару ботинок. В тот день я едва добрел до конторы, зашел в комнату девушек, а там потерял сознание. Упал в обморок, так сказать. Замечу, что у нас в лаборатории я никогда в обморок не падал. Даже если приходилось вкалывать по первое число.
Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на нарах, а Тата прикладывала мне ко лбу мокрую тряпку. В комнате находились также Люба и Барабыкина. Барабыкина лежала в своем углу, отвернувшись от нас с Татой.
Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:
— Пить…
— Слава Богу! — сказала Тата. — Ожил! Петя, мы так перепугались! Что с тобой?
— Наверное, солнечный удар, — сказал я.
Она подала мне воды в кружке и держала ее, пока я пил. Потом она устроила мою голову поудобнее и принялась нежно шевелить мне волосы на затылке. Ощущение, я вам скажу, небесное. Ее пальчики были будто заряжены электричеством.
— Тата! — сказал я. — Как хорошо!
Люба толкнула Барабыкину в бок и выразительно на нее посмотрела. А потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к нам, сделала понимающее, но достаточно кислое лицо, и тоже ушла. Воспитанные у нас женщины!
Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без всякой подготовки.
— Действительно, ожил! — сказала Тата. — Наконец.
— Что наконец? — спросил я.
— Я думала, что ты только стихи можешь читать.
— Ага! Значит, ты уже думала на этот счет?
— Петя, какой ты наивный, — с любовью сказала Тата. — А ты правда женат?
— Угу, — промычал я, уткнувшись ей в шею носом. — Правда.
— А чего же ты со мной целуешься? — строго спросила Тата.
— А хочется, — признался я. Это была святая правда.
— Мало ли кому чего хочется, — заметила Тата, отрывая меня от себя.
— Брось, — сказал я. — Я же целуюсь, больше ничего.
Я хотел сказать, что это вполне допустимо. В пределах морального кодекса.
— Знаем мы вас, — опытно сказала Тата. — Где ты воспитывался? Даже целоваться не умеешь.
Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто хотела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе пылесоса. В голове у меня образовался легкий смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.
— Старый чемодан, — успел услышать я ее воркование. И снова впал в обморок.
На этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова целоваться. И целовались, пока не устали. Мне даже немножко надоело. Тата была бдительна и контролировала мое поведение. В смысле рук. Наконец, я вышел из комнаты, пошатываясь.
На крылечке сидели все наши девушки. Они вежливо ждали, пока мы закончим. Как только я вышел, они дружно пошли спать. Со мною осталась только Инна Ивановна. Я почему-то боялся на нее смотреть. Нужно было сразу уйти, но я промедлил, и Барабыкина начала разговор.
— Оказывается, Петя, ты мальчик, — сказал Инна элегически.
— Конечно, мальчик, — сказал я. — А вы думали, девочка?
— Я думала — ты мужик! — страстно проговорила Барабыкина, приближаясь ко мне на опасное расстояние.
— Что вы, что вы, что вы… — зашептал я.
Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и запечатлела на моих устах поцелуй. Чем-то он отличался от поцелуев Таты. У меня защекотало в животе, и коленки подогнулись.
— Чтобы ты понимал разницу, — сказала Инна и отбросила меня в сторону. — Живи! — сказал она.