Попавший в струю

   Мое выступление по телевидению не прошло незамеченным в коллективе. Хотя я его не афишировал. Вся кафедра внимательно за ним наблюдала, а потом каждый считал своим долгом изложить собственное мнение. В вопросах искусства все считают себя знатоками.
   Я, собственно, не претендовал на то, что занимаюсь искусством. Я зарабатывал деньги. Но все подходили ко мне и начинали толковать о режиссуре, композиции передачи и изобразительных средствах. Затянуто, растянуто, перетянуто, сглажено, продумано, не продумано… У меня голова заболела.
   Один дядя Федя оказался нормальным человеком.
   — Слышь, Петьк, сколько тебе за это кинули? — спросил он.
   Вполне естественный вопрос. Другие об этом спрашивать стеснялись, хотя им очень хотелось. Я видел по глазам.
   После дружеской критики коллектив приступил к оказанию помощи. Теперь мне советовали, какую науку взять, где достать Прометея и так далее. Наиболее безответственные товарищи лезли вглубь искусства. Они советовали писать, употребляя эпитеты. Опеределения, которые употреблял я, они почему-то эпитетами не считали.
   Однако нет худа без добра. Саша Рыбаков порекомендовал мне следующего Прометея. К тому времени у меня был готов математический сценарий. Лейбниц, Галуа, Лобачевский… Не хватало нынешнего Прометея. Им оказался муж двоюродной сестры Рыбакова. Его звали Игорь Петрович. Ему было тридцать два года, почти как мне. Бывший вундеркинд, а ныне доктор наук. По словам Рыбакова, он имел шансы стать академиком, когда чуть-чуть повзрослеет.
   Вообще, столкновение с ровесником, добившимся существенно иных результатов в жизни, действует отрезвляюще. Начинаешь анализировать. Ему тридцать два и тебе тридцать. У него жена и ребенок и у тебя жена и двое детей. Пока все примерно одинаково. Но дальше начинаются расхождения. Он доктор наук, а ты не доктор. Он ездит в Париж читать лекции в Сорбонне, а ты нет. Он получает не знаю сколько, а ты в четыре раза меньше. Это наводит на размышления.
   — И слава Богу, что ты не вундеркинд, — сказала жена. — Я бы за вундеркинда не пошла.
   Я позвонил вундеркинду, и мы договорились о встрече у него дома. Игорь Петрович оказался молодым человеком спортивного вида. Он встретил меня в засаленных джинсах и с бутербродом в руках. Его можно было принять за кого угодно: за хоккеиста, скалолаза, врача «Скорой помощи», художника, но только не за доктора наук. Не успел я войти, как из ванной комнаты выскочила его жена с ребенком под мышкой. Ее волосы были накручены на бумажки, исписанные формулами. Она сунула ребенка вундеркинду и с криком «Опять ванную затопило!» бросилась обратно. Вундеркинд мигом проглотил бутерброд, сунул ребенка мне и кинулся за нею. Я перевернул ребенка правильной стороной и пошел следом. Ребенку было месяца три. Он смотрел мне прямо в глаза и иронически улыбался.
   Мы с ребенком пошли в ванную комнату. Там воевали с водой будущий академик с супругой. В ванне помещался новенький мотоцикл «Ява», блестящий, как купающийся носорог. Супруги справились с водой, после чего жена вундеркинда отобрала у меня ребенка. Тот вздохнул и воздел глаза к потолку.
   — Ни фига не понимаю в этой технике! — пожаловался Игорь Петрович, указывая на колено водосточной трубы.
   Мы пришли в кухню, где мой Прометей приготовил два бутерброда с вареньем. Один он протянул мне.
   — Так чего нужно? — спросил он. — Ты извини, что такая обстановка.
   Обстановка, действительно, оставляла желать лучшего. Кругом были кричащие диссонансы. На столе лежали два тома Бурбаки, на которых стояла сковородка с присохшими к ней остатками вермишели. Вермишель была коричневой, как ржавая проволока. Под столом находилась туристическая брезентовая байдарка. Все выступающие части интерьера были густо увешаны пеленками. Это мне живо напомнило обстановку моей квартиры. На холодильнике плотной стопкой лежала исписанная формулами бумага. Та самая, из которой супруга вундеркинда изготовляла папильотки.
   — Бардак, — со вздохом прокомментировал Прометей.
   — Бардак, — согласился я.
   Мы еще немного посетовали на трудности жизни, а потом перешли к делу. Как только Игорь Петрович услышал о телевидении, тон разговора переменился.
   — Вам не надоело меня теребить? — спросил он почти с ненавистью. — Ведь есть же другие! Да я вам покажу, где их взять… Вот Витька Попов у меня в отделе. У него такие идеи, что мне не снились.
   — Он доктор? — спросил я.
   — Никакой не доктор! Башка светлая, вот и все, кандидатскую заканчивает.
   — Нужен доктор, — непреклонно сказал я. — Наш Прометей да еще со светлой башкой не может заканчивать какую-то там кандидатскую.
   — Ах Прометей! — закричал вундеркинд. — Колоссально! Только Прометеем я еще не был. Так вот куда вы меня хотите определить!
   Он вскочил с табуретки и от полноты чувств наподдал ногой какой-то подвернувшийся предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался детским полиэтиленовым горшком. Слава Богу, без содержимого. Горшок издал глухой звук и улетел в прихожую.
   — Я вам не позволю делать из меня плакат, — выговорил доктор.
   — Какой плакат? — удивился я.
   — Да все равно какой. Защищайте докторские диссертации! Храните знания в голове! Надежно, выгодно, удобно! Будьте Прометеями! Что там еще?
   — Отдавайте себя людям, — подсказал я.
   — Вот-вот! Сгорайте на работе!.. Не могу я. Надоело.
   Я кое-как успокоил доктора. Хорошо, что он сразу меня не выгнал. Игорь Петрович вздохнул и вынул из холодильника начатую бутылку коньяка. Мы выпили, после чего доктор начал мне жаловаться на свою тяжелую жизнь. Вкратце его жалобы сводились к следующему.
   Игорь Петрович был из ученых, попавших, как говорится, в струю. Он попал в струю еще на первом курсе университета, и сначала это ему нравилось. Он написал какую-то работу, доложил ее в студенческом научном обществе, и работу опубликовали. Через несколько месяцев зарубежные коллеги перевели эту работу и подняли вокруг нее шум. Оказывается, идею Игоря Петровича можно было применить при расчете каких-то там турбинных лопаток. Пришлось подхватить этот шум и создать еще больший.
   О нем написали в газете. Дали какую-то премию. Показали по телевидению. Его принял академик и имел с ним получасовую беседу. Академик умер через месяц, и само собой получилось, что Игорь Петрович как бы принял эстафету. Во всяком случае, так написали мои братья-журналисты.
   С тех пор каждый его шаг сопровождался успехом. Игорь Петрович иногда умышленно делал шаг в сторону, топтался на месте или отступал назад. Результат был один — его хвалили, о нем писали, его посылали за границу.
   Вскоре он понял, что просто попал в центр струи, где наиболее сильное течение. Это течение без всяких помех приволокло его к докторской диссертации и продолжало нести прямо в академики. По пути Игорь Петрович стал олицетворением. Он олицетворял собой передовой отряд молодой науки.
   Сейчас, по его словам, он прикладывал прямо-таки невероятные усилия, чтобы выбиться из струи. Примерно такие же усилия прикладывают другие, чтобы в нее попасть. Он охотно бы с кем-нибудь поменялся, если бы от него это зависело.
   — А вы пробовали на все плюнуть и заняться чем-то другим? — спросил я.
   — Пробовал, — сказал вундеркинд, махнувши рукой. — Я ушел из института три года назад и несколько месяцев занимался орнитологий.
   — А что это такое?
   — Наука о птицах, — сказал Игорь Петрович. — Но ваши коллеги тут же написали, что у меня многогранный талант. Когда я почувствовал, что вот-вот защищу по птицам диссертацию, я вернулся обратно. Орнитологи рыдали.
   — Может быть, вы и вправду очень талантливы? — спросил я.
   Игорь Петрович совсем загрустил.
   — Нет… нет, — покачал он головой. — В том-то и дело, что я зауряден. Способности у меня есть, я не скрою. Но талант?.. С талантом они бы измучились. Талант неуправляем.
   — Кто они?
   — Ну, вы, например, журналисты. Или дирекция нашего института. Вам ведь нужен правильный человек, идущий по кратчайшему расстоянию между точками. Без страха и сомнений, так сказать.
   — Но ведь у вас есть сомнения! — воскликнул я. — Вы мне уже высказали целую кучу сомнений!
   — Сомнения относительно того, что нет сомнений? — снова покачал головой Прометей. — Конфликт от недостатка конфликта?
   — Знаете что? — сказал я. — Расскажите об этом в передаче. Будет интересно. И необычно. В конце концов, идеи рождаются из сомнений. Неважно, из каких.
   Игоря Петровича эта мысль заинтересовала. Мы оба были еще слишком молоды, чтобы оценить всю ее абсурдность. Мой вундеркинд загорелся. Он смёл со стола сковородку с книгами Бурбаки, немытые чашки и тарелки, и мы расположились с листом бумаги составлять план выступления.
   — Маша! — в восторге закричал Прометей жене. — Я с этим разом покончу! Я себя выведу на чистую воду! Ей-Богу. Неудобно уже людям в глаза смотреть.
   Маша пришла с неизменным ребенком, и они оба посмотрели на вундеркинда с тревогой. Я почувствовал, что могу поставить под угрозу благополучие этой семьи. Хотя, с другой стороны, ученые звания обратно не отбирают. Ну, не станет Игорь Петрович академиком. Мало ли кто не станет академиком! Я, например, тоже не стану. Однако не очень расстраиваюсь по этому поводу.
   У нас получился интересный план выступления. Никогда еще, по-моему, математик так общедоступно не выражался. Никаких тангенсов и котангенсов. Пожелание руководства было выполнено с превышением. Разговор шел без дураков о пути в науку. Каким он должен быть и каким может получиться на примере Игоря Петровича.
   Пока я искал и обрабатывал Прометея, Даров не терял времени даром. Поскольку математика — наука абстрактная и показать ничего двигающегося и мелькающего не представлялось возможным, Даров решил сделать передачу игровой. То есть заполнить экран играющими актерами. Проще говоря, от меня потребовали уже не сценарий, а пьесу.
   Действующие лица были такие: Лейбниц, Эйлер, Галуа, Лобачевский, Риман и Колмогоров. Колмогорова снял главный редактор. Он сказал, что Колмогоров живет и здравствует, в отличие от других привлекаемых Прометеев, и может обидеться, если узнает.
   Для разбега я прочитал пьесу Дюрренматта «Физики». Это мне порекомендовала сделать Морошкина. Там действие происходит в сумасшедшем доме, то есть в обстановке, приближенной к студии. И тоже действуют три физика из разных эпох. Или они притворяются физиками, я не понял. В общем, если хотите, почитайте сами, а то я запутаюсь, пока перескажу.
   Я взял за основу уже готовый сценарий плюс учебник высшей математики и переписал их в виде диалогов и сцен. Например, так:
   «Л е й б н и ц ( входит). Мысль о дифференциальном исчислении не дает мне покоя! Бесконечно малые величины, представьте, Галуа! Ведь до них еще никто не додумался!
   Г а л у а ( почтительно). Мэтр, они навсегда останутся связанными с вашим именем…»
   И так далее, и тому подобное.
   Даров хохотал над моей пьесой, как над фильмом Чаплина. А Морошкина с возмущением на него смотрела. Даров прочитал, вздохнул, сожалея, что кино кончилось, и сказал:
   — Юноша, вы будете драматургом! Я из этого сделаю конфетку.
   И он стал делать из этого конфетку. На роль Лейбница он пригласил народного артиста, а на роли остальных Прометеев — заслуженных. В пьесе срочно понадобилась женщина. Для оживляжа. Тогда я ввел туда Софью Ковалевскую. Интерьер студии Даров оформил в виде больших черных знаков интеграла, сделанных из картона, которые свисали с потолка, как змеи.
   У меня появилась железная уверенность, что после этой пьесы меня уж точно выгонят.
   Передачу я смотрел дома. На этот раз не нужно было зажигать дугу, вундеркинда Игоря Петровича я передал Морошкиной, чтобы она с ним возилась, а ко мне домой пришли друзья, чтобы вместе посмотреть мой шедевр.
   Пока на экране мелькали титры и пылал огонь, мы пили чай. Потом в кадре появилась голова Лейбница в парике, похожая на сбитые сливки с мороженым, и народный артист заговорил мой текст.
   Я еще раз убедился, насколько велика сила искусства. Ей-Богу, даже если бы Даров ставил таким составом меню нашей столовой или инструкцию по технике безопасности, успех был бы обеспечен. Друзья, конечно, сразу узнали народного артиста, замаскированного под Лейбница. Мой текст они пропускали мимо ушей, а улавливали лишь волшебные модуляции голоса актера. Попутно они вспоминали, где он еще играл, сколько ему лет, какие у него премии и все остальное.
   Софью Ковалевскую тоже играла известная актриса. Только что перед этим она была белогвардейской шпионкой в многосерийном фильме по другой программе. А теперь бодро произносила монологи из теории чисел.
   Пьеса благополучно докатилась до конца, никто не сбился, а Галуа даже правильно поставил ударение в слове «конгруэнтно». Потом на экране появился Игорь Петрович и начал шпарить. Сначала он обрисовал круг своих научных проблем и несколько увлекся. Я все ждал, когда же он станет говорить о проблемах жизненных. А Игорь Петрович ехал и ехал, плыл и плыл себе в своей знакомой, обкатанной струе, не спеша из нее выбраться. Вот он упомянул про Сорбонну, прихватив попутно Монмартр и Вандомскую колонну, вот намекнул на какую-то теорию, которую он предложил два дня назад, а о главном — ни полслова. Наконец он сделал поминальное лицо и сказал:
   — Хочу только предостеречь юношество от ложных иллюзий. Пути в науку трудны…
   И тут вырубили звук. Игорь Петрович еще секунду беззвучно шевелил губами, рассказывая, видимо, о своей злополучной струе, а потом вырубили и его. Появилась дикторша и сказала:
   — Вы смотрели передачу из цикла «Огонь Прометея. Математика».
   — Петя, а при чем здесь математика?! — заорали мои умные друзья.
   Что с них взять? Не знают они специфики телевидения.
   На следующее утро мне позвонил расстроенный Прометей Игорь Петрович.
   — Вы знаете, что они сделали? — спросил он.
   — Знаю, — сказал я.
   — Оказывается, я полчаса распинался перед выключенной камерой. Я все сказал, как мы планировали. Я смешал себя с землей. Я отрекся от прометейства…
   — Ничего не поделаешь, — сказал я. — Струя.
   — Струя, — согласился Прометей.
   — Дарову передача понравилась? — спросил я осторожно.
   — Он пел, — сказал Игорь Петрович.
   — Что?
   — Из оперы «Отелло».
   Я понял, что передача прошла хорошо и мне можно появиться на студии. В двери уже стучались следующие Прометеи.

Мрихские камушки

   Я задумал передачу об археологии. Честно говоря, хотелось поближе познакомиться с этой наукой. Морошкина разыскала институт, поговорила по телефону с директором и направила меня к нему. Я приехал.
   Директор принял меня в кабинете, усадил на диван, после чего запер дверь на ключ. Потом он осмотрел меня и проговорил:
   — Я дам вам на передачу Мурзалева.
   Он сделал паузу, чтобы посмотреть, какое это на меня произвело впечатление. Фамилию Мурзалева я слышал впервые. Поэтому никакого впечатления на моем лице не отразилось.
   — Мурзалева. Роберта Сергеевича, — еще более веско произнес директор.
   Я вынул блокнот и записал фамилию.
   — Вы что, не слышали о Мурзалеве?
   — Нет, — сказал я. — Извините.
   Директор задумался, потом махнул рукой и сказал:
   — Ну что же! Может быть, это и к лучшему.
   Далее он рассказал мне о деятельности Мурзалева. Роберт Сергеевич откопал где-то в Средней Азии несколько камней с непонятными письменами. Кому они принадлежали, кто там чего написал — этого никто не знал. Мурзалев десять лет возился с этими камнями и расшифровал надписи. Надписи содержали родословную какого-то царя, или не знаю, как он у них там назывался. По словам директора, это был переворот в науке.
   Однако Мурзалеву не спешили верить. Представить скептикам самого царя, чтобы тот подтвердил правильность расшифровки, Мурзалев не мог. Царь и его приближенные умерли несколько тысяч лет тому назад. Государство тоже давно ушло в небытие. Народ исчез. Остались только камни с письменами. Мурзалев составил словарь исчезнувшего языка и опубликовал его. Чтобы все желающие могли почитать надписи. Тут-то все и началось.
   Мурзалева объявили шарлатаном. Его словарь объявили плодом больной фантазии. Камни тоже взяли под сомнение. Было высказано мнение, что Мурзалев сам изготовил эти камни. И так далее. Просто удивительно, сколько страстей может разгореться вокруг дюжины заплесневелых камней!
   Директор, как я понял, склонен был верить Мурзалеву. Может быть, в лице директора Роберт Сергеевич имел тайного покровителя. Иначе ему пришлось бы уйти. Директор поддерживал Мурзалева то ли по склонности к сенсации, то ли для того, чтобы отвлечь внимание коллектива от своей персоны. Он дал мне записку и объяснил, где искать Роберта Сергеевича.
   — Ради Бога, только осторожнее! — напутствовал он меня, будто я шел разминировать снаряды.
   Я нашел Мурзалева в одной из комнат, битком набитой сотрудниками и сотрудницами. Стол Роберта Сергеевича был отгорожен от других столов фанерой. Как только я приблизился к Мурзалеву, разговоры в комнате смолкли. Хотя никто особенно не глазел. Только уши у сотрудниц подрагивали от напряжения.
   — Я с телевидения, — сказал я.
   Мурзалев, точно глухонемой, просигналил мне пальцами, чтобы я помалкивал. Потом он схватил со стола какую-то папку и выбежал в коридор. Я понял, что мне нужно следовать за ним.
   Когда я вышел из комнаты, Мурзалев поворачивал за угол в другом конце коридора. Бежал он очень тренированно, высоко поднимая колени. Я побежал следом. Вообще, мне это не понравилось, потому что неприятно все-таки бегать по чужим учреждениям.
   Роберт Сергеевич добежал до лестницы и устремился вверх. Вскоре мы оказались на глухой лестничной площадке перед чердаком. Мурзалев вытер лоб платком и проговорил, часто дыша:
   — Мой словарь вы читали?
   — Нет, — сказал я.
   — Сейчас… Тогда сейчас, — засуетился Мурзалев, развязывая тесемки у папки.
   В папке оказалась толстая рукопись словаря. Слева были нарисованы картинки, а справа они расшифровывались. Это мне напомнило сценарий какой-то таинственной телепередачи. Мурзалев ткнул пальцем в первую картинку, изображавшую небритого паука, и сказал:
   — Это слог «сур». Понятно?
   — Сур, — зачем-то повторил я и кивнул.
   — Мер, пор, гир, элш, абукр… — затараторил Роберт Сергеевич, стуча пальцем по первой странице. «Не хотелось бы все это запоминать», — подумал я, а Мурзалев перевернул страницу и помчался дальше.
   — Акх, дуз, мрих, быр, згир…
   Мрих — это было название древнего народа, изготовившего камушки. Мрих напоминал почтовый ящик, а згир — шестиногую лошадь. Мне становилось интересно. Однако надо было останавливать Мурзалева, чтобы не задержаться здесь до завтрашнего утра. Очень толстый был словарь.
   — А есть слог «фер»? — наобум спросил я.
   — А как же! — радостно воскликнул Мурзалев и, пролистнув полсловаря, показал мне «фер». Это была закорючка с рыбьим хвостом.
   — Фердуз мрихеср элшузр! — торжественно произнес Мурзалев. — Это первая фраза памятника. «Я пришел сюда…»
   Тут я вспомнил, зачем я пришел сюда.
   — Простите, Роберт Сергеевич, — сказал я. — Нам надо договориться о передаче.
   — Вы мне не верите? — огорчился Мурзалев.
   — Да верю я вам! Верю! — воскликнул я. — И вам верю, и камушкам вашим.
   — Нет, вы мне не верите, — покачал головой Роберт Сергеевич.
   Мне стоило большого труда снять подозрения и объяснить ему, что от него нужно. Услышав о Прометее, Роберт Сергеевич оживился. Глаза его мстительно блеснули.
   — Бурдзех фурс! — энергично высказался он.
   — Как вы сказали? — не понял я.
   — Я приучил себя ругаться по-мрихски, — сказал Мурзалев. — Вы не представляете, в какой обстановке я работаю! Наши сотрудники всю жизнь комментируют старинные рукописи. Собственно, рукописей уже не осталось. Они комментируют комментарии.
   Мешая мрихские слова с русскими, Роберт Сергеевич рассказал мне о своих злоключениях. Многое я уже слышал от директора. Мурзалев добавил в научную полемику немного служебного быта. Фанеру, например, которой он отгораживался от коллектива. В буквальном смысле слова. Особенно тронула меня персональная чашечка для кофе. Этой чашечкой больше никто не пользовался. Мурзалев ежедневно ее мыл после того, как пил кофе. Удивительно, что ему еще давали общественный кофе.
   Словом, волчьи законы. Бедные мрихцы не стали бы портить камней, если бы предвидели такой оборот дела.
   — Послушайте, — сказал я. — Вы что, хотите, чтобы все вам поверили?
   — А как же? — удивился Роберт Сергеевич.
   — Зачем?
   — Это же истина! Научная истина! — заволновался Мурзалев.
   — И Бог с нею, — сказал я.
   — Вы думаете? — сказал Мурзалев с сомнением. — Нет! Как это — Бог с нею? Я десять лет работал!
   — Так что вам нужно — истина или ее признание?
   — Покой, — вздохнул Роберт Сергеевич.
   Ох, эти мне искатели истины! Бьются за нее годами. А за истину биться не нужно. Ее достаточно показать и тихонько отойти в сторону. Что это за истина, которую навязывают принудительно, как гипсовую статуэтку к японскому зонтику? К своей истине до2лжно относиться с уважением. Не теребить ее понапрасну. Не хотите знать — и не надо! Вам же хуже… Вот так, на мой взгляд, следует обращаться с истинами.
   Жалко мне было глядеть на Мурзалева во время передачи. Даров посадил его на бутафорский камень с письменами. Роберт Сергеевич сидел на камне со словарем в руках. Он был похож на евангелиста Луку. Говорил он преимущественно по-мрихски. Впрочем, тут же переводил и комментировал.
   Взгляд его выражал надежду на то, что ему поверят. Только поэтому Роберту Сергеевичу не поверят никогда. Трудолюбивые мрихцы зря долбили камень.
   После передачи я вдруг придумал притчу. Вот она.
   Прометей принес людям огонь. Люди в это время ели сырого мамонта. Прометей дернул за рукав жующего человека и спросил:
   — Огонь не нужен?
   — Какой еще огонь? — спросил человек.
   — Очень хороший, качественный огонь, — зачастил Прометей. — Может жарить, варить и греть. Отдаю совершенно бесплатно.
   — Надо поглядеть, — сказал человек, теребя бороду.
   — Чего глядеть? — заволновался Прометей. — Самый настоящий огонь. От Бога принес. В дар людям, можно сказать.
   — А себе чего хочешь? — спросил человек.
   — Ровным счетом ничего! — заявил Прометей, стуча себя в грудь.
   — Жулик ты! — сказал человек. — Сразу видно, что жулик. Проваливай со своим огнем. Не на такого напал.
   Долго еще Прометей бродил по стойбищу, предлагая огонь. Никто так и не взял огня. Вдобавок обругали его с ног до головы…
   Недоверчивые все-таки у нас люди.

Кошка крупным планом

   Следующая моя передача была о нейрофизиологии. А точнее, о высшей нервной деятельности человека.
   Тему я изобрел самостоятельно, а Прометея подобрала мне моя тетя. Это был доктор биологических наук, профессор Ажуев Максим Трофимович. Тетя сама договаривалась с ним о нашей встрече и умоляла меня не опаздывать.
   — Петенька, если ты постучишь к нему в дверь с сигналом точного времени, то вы договоритесь, — сказала тетя по телефону. Я так и сделал.
   Ажуев возглавлял кафедру в университете. Я пришел туда за пятнадцать минут до встречи. В портфеле у меня был спрятан транзисторный приемник. Я включил его и стал дожидаться сигнала точного времени. На двери была табличка, перечисляющая звания Максима Трофимовича.
   Я стукнул в дверь одновременно с шестым звуковым сигналом. Времени было одиннадцать ноль-ноль.
   — Входите! — раздался голос.
   Я вошел и почтительно поздоровался. Ажуев оказался человеком лет пятидесяти, приятной наружности. Причесан он был на пробор. В жизни не видал такого прямого пробора.
   — Говорит Москва! — раздалось у меня из портфеля. — Московское время одиннадцать часов. Начинаем производственную гимнастику.
   Ажуев вопросительно поднял брови, однако снял пиджак, повесил его на спинку стула и вышел из-за стола.
   — Подтянитесь, товарищи! — донеся из портфеля радостный голос. — Потрясите кистями… Так, хорошо!
   Максим Трофимович потянулся и потряс своими полными кистями. Я поставил портфель и тоже потряс кистями, как последний идиот.
   — Бег на месте, — скомандовал портфель.
   Мы побежали на месте. Я старался не смотреть на Ажуева. Однако профессор, как ни в чем не бывало, сделал несколько приседаний и дополнительно, сверх программы, отжался от пола на руках. После этого он вернулся к столу, влез в пиджак и взглянул на часы.
   — На разговор с вами я отвел пятнадцать минут. Время, затраченное на гимнастику, я приплюсую.
   — Передаем арии из оперетт, — не унимался портфель.
   — Арии мы слушать не будем, — твердо сказал профессор.
   Я полез в портфель и выключил транзистор. Потом у нас началась научная беседа. Ажуев говорил со мною так, будто я был крупным специалистом в нейрофизиологии. Вероятно, ему не могло прийти в голову, что передачу о функциях мозга может делать физик. То и дело мелькали термины: первая сигнальная система, рефлекс, доминанта какая-то и цереброспинальное что-то. Я кивал.