Житинский Александр. Страсти по Прометею

   На стене кабинета были вывешены диаграммы. Там были нарисованы разные мозги — мышиный, кошачий, собачий, лошадиный, обезьяний и мозг человека. Было видно даже непосвященному, как разум шагает по ступенькам вверх. У мышки мозг был маленький, как горошина. А у кошки уже побольше. Он напоминал фасоль. Следовательно, кошка была умнее. Поэтому она и ловила мышку, а не наоборот.
   Ажуев воспринял приглашение на передачу как должное. Мы обсудили с ним план сценария. В одиннадцать пятнадцать в кабинет пулей влетела какая-то сотрудница. Профессор посмотрел на часы и одобрительно улыбнулся.
   — Галина Михайловна, еще восемь минут. Простите, — сказал он.
   Галина Михайловна испарилась. Мы проговорили еще восемь минут ноль-ноль секунд.
   — Максим Трофимович, а как мы условимся относи… — сказал я, но внутри профессора пискнул сигнал точного времени, и окончить фразу мне не удалось.
   — Все на сегодня, — сказал Прометей, и в кабинете возникла Галина Михайловна. — Я попрошу вас заняться с товарищем из телевидения, — сказал он ей.
   — Сколько вы мне уделите времени? — спросил я сотрудницу, когда мы вышли из кабинета. Это был какой-то зарубежный стиль общения. Я к нему не привык, но мне он нравился.
   — Сколько хотите, — ответила Галина Михайловна, зевая. За пределами кабинета время, оказывается, теряло свою ценность.
   Галина Михайловна была аспиранткой Ажуева. Она исследовала какие-то центры в мозгу. С виду обыкновенная женщина. Полная и несколько ленивая. По-видимому, ей трудно было с профессором.
   Мы пришли в лабораторию. Там стояли приборы и лабораторный стол. На столе помещалась кошка, лохматая, как мочалка. Ее мордочка была перетянута бинтами, из которых торчали провода. Вид у кошки был грустный. Она почему-то напомнила мне известный автопортрет Ван-Гога с отрезанным ухом.
   — Гоша! — позвала аспирантка.
   Я думал, что так зовут кошку. Но на этот зов из соседней комнаты пришел молодой человек в белом халате. Кошка встретила его неприветливо. Она выгнула спину и зашипела.
   — Гоша, покажите нам реакцию на раздражение центров, — сказала аспирантка.
   Гоша подошел к приборам, включил ток и начал планомерное издевательство над животным.
   — Сейчас она голодная, — давала пояснения Галина Михайловна.
   — Она всегда голодная, — проворчал Гоша. — Ужасно прожорливая кошка попалась.
   — Подождите, Гоша… Мы даем раздражение в центр удовольствия от пищи. Дайте, Гоша!..
   Гоша дал кошке порцию удовольствия. Кошка сыто прикрыла глаза, потянулась и выразила намерение улечься. Но улечься она не могла. Ее фиксировали ремни. Иначе кошка давно бы сбежала. И правильно бы сделала.
   — Видите? Не получив пищи, кошка тем не менее испытывает состояние сытости, — сказала Галина Михайловна. — Ей хорошо сейчас.
   Кошка повернула голову в проводах к Галине Михайловне. Кошкин взгляд ясно давал понять, что она не разделяет этого мнения.
   — Здорово! — сказал я. — Можно, значит, вообще ее не кормить?
   — В разумных пределах, — улыбнулась аспирантка.
   — Пока не подохнет, — мрачно резюмировал Гоша.
   Он передвинул какой-то рычажок, и кошка начала протяжно мяукать.
   — Имитация сексуальной недостаточности, — пояснила аспирантка.
   — Кота зовет, — перевел Гоша.
   Эта кошка была сущей находкой для Дарова. Я уже предвкушал его удовольствие. Такой кошкой можно заполнить полчаса экранного времени. Повинуясь импульсам тока, кошка танцевала, зевала, умывалась лапками и виляла хвостом, как собака. «Зрители будут в восторге», — подумал я.
   Прямо из университета я помчался в библиотеку. Там я набрал книг по нейрофизиологии и углубился в чтение. Сеченов, Павлов, памятник собаке… Памятника кошке не было, но, судя по всему, скоро будет.
   Через три дня я принес профессору сценарий для просмотра. Максим Трофимович опять спихнул меня аспирантке. Она взяла сценарий и принялась читать его в той же лаборатории. На столе стояла совсем другая кошка. Ту, первую, следовательно, уже угробили.
   Галина Михайловна прочитала половину, но тут вошел Гоша.
   — Сдатчики пришли, — объявил он.
   Сразу вслед за Гошей в лабораторию ввалилась толпа сдатчиков. Они принесли новую партию кошек для научных исследований. Впереди всех шел сдатчик-профессионал с мешком. Мешок шевелился и издавал неприятные звуки. Следом шли два пионера, каждый из которых тащил по кошке в авоське. Кошки образовали с авоськами живописные клубки, откуда торчало по хвосту. Гоша надел кожаные перчатки и принялся извлекать кошек из мешка профессионала. Там их оказалось семь штук.
   — Эту не берем, — сказала аспирантка, возвращая сдатчику самую толстую кошку.
   — Почему? — обиделся профессионал.
   — Она беременная.
   Профессионал засунул кошку обратно, взял квитанцию и удалился. Пионеры тоже сдали свою добычу, причем получили от Гоши нагоняй за то, что притащили кошек в сетках. Гоша их еле извлек оттуда.
   — Сколько вы платите за кошку? — спросил я аспирантку.
   — Рубль кошка, — ответила она, выписывая пионерам квитанции.
   Гоша принял всех кошек и посадил их в большой ящик с решетчатым верхом. Мне стало как-то не по себе от такой науки. И кошек стало жалко до невозможности…
   Галина Михайловна дочитала сценарий и одобрила его. Я правильно разобрался в деятельности Сеченова и Павлова. Через два часа сценарий уже лежал на столе Дарова. Старик услыхал про кошек и загорелся. Он немедля вызвал помрежа Аллочку и отправил ее в университет договариваться о проведении опытов в студии.
   — Юноша, вы делаете поразительные успехи, — сказал мне Даров. — Скоро вы станете профессиональным журналистом.
   Меня эта похвала не обрадовала. Может быть, потому, что до сих пор я был знаком только с одним профессиональным журналистом. Я имею в виду Симаковского.
   Я предупредил Дарова о хронометрической мании нынешнего Прометея и уехал на работу. В конце концов, нужно заниматься и основной работой тоже. Шеф со мной уже месяц не разговаривал. Можно сказать, он меня не замечал. Я для него был потерянный наукой физик.
   Только я углубился в свои исследования и начал восстанавливать репутацию, как меня снова призвали на студию. Даров рвал и метал. Оказывается, он дважды вызывал Ажуева на тракты, но не смог с ним встретиться. Они расходились во времени на считанные секунды. Профессор приезжал как часы, ждал тридцать секунд и уезжал. А Даров в это время разговаривал по телефону или распекал помрежа. В третий раз Прометей приехать отказался. Он сказал, что уже истратил на такси четыре рубля семьдесят три копейки и сомневается, что его гонорар покроет дальнейшие расходы. А в студии уже стояла вся аппаратура для демонстрации кошек.
   — Петенька, ради Бога, притащите Прометея! — сказала мне Морошкина, чуть не плача.
   Пришлось организовать блестящую операцию по доставке Прометея. Все было рассчитано по секундам. Университет, такси, Морошкина у подъезда, старик в студии, двадцатисемиминутный тракт, кошка урчит от напряжения, три минуты отдыха, такси, скрип тормозов, Ажуев в своем кабинете открывает заседание кафедры. Один час восемь минут, как и договаривались. Такси оплачивал я.
   — Капризные у вас Прометеи, — сказал дядя Федя, когда я ему поведал эту историю.
   В назначенный день передача состоялась. Я не стал звать друзей. Я смотрел ее с женой и детьми. Мне уже не хотелось, чтобы кто-нибудь знал об этой стороне моей деятельности. Но укрыться от популярности не удалось. Даров так меня возлюбил, что решил в титрах поставить мое имя. Раньше он этого не делал. Так и было написано: «Сценарий П. Верлухина». Я чуть не умер от стыда.
   На этот раз старик сделал передачу на документальном материале. Он не стал инсценировать научную работу Сеченова и Павлова. Все было строго. Фотографии, голос за кадром, схемы опытов. Это напоминало иллюстрированный некролог. Потом дело дошло до Ажуева. Это был гвоздь передачи. Максим Трофимович возник на экране рядом со столом, на котором, как всегда, томилась кошка. На заднем плане томился Гоша в белоснежном халате.
   Максим Трофимович собственноручно дал кошке порцию удовольствия, а потом решил электрически ее напугать. Кошка, вероятно, и без того была перепугана до смерти, а тут он еще влепил ей импульс под черепушку. Кошка подпрыгнула над столом, разорвала ремни и исчезла из поля зрения. Попутно она оборвала все провода. На экране была видна полная растерянность профессора.
   Гоша бросился ловить кошку. Этого операторы не показали. Представляю, какой был переполох в студии! А Максим Трофимович кашлянул и сказал:
   — Подобные экстрасостояния бывают и у людей…
   Это он правильно сказал. У меня было сейчас как раз такое экстрасостояние. И у всего коллектива творцов «Огня Прометея», вероятно, тоже. Это было почище электрической дуги из первой передачи.
   На экране появился Гоша со строптивой кошкой. Он ждал дальнейших указаний. Оператор зачем-то дал кошку крупным планом. Кошка корчилась в Гошиных руках, а глаза ее выражали муку.
   Вот такой получился незапланированный оживляж.
   Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Как сказал Михаил Юрьевич Лермонтов. Не знаю, как телезрителям, а мне стало очень грустно после этой передачи. Я смутно начинал чувствовать, что с некоторыми общечеловеческими идеалами следует обращаться осторожнее.

Старый перпетуум

   Человек не сразу стал венцом природы. Сначала он был обыкновенным неразвитым духовно животным. Об этом свидетельствуют раскопки древних черепов. Кроме того, некоторые хорошо сохранившиеся индивидуумы у нас перед глазами. По их поведению можно с уверенностью судить о темном прошлом человечества.
   Господи, какие встречаются кретины! Сердце плачет.
   Самое удивительное, что они тоже полагают, будто мыслят. Они убеждены, что имеют отношение к таким вещам, как культура или наука. Когда по радио произносится устойчивое словосочетание «прогрессивное человечество», эти типы без зазрения совести думают, что разговор идет о них. В обезьяньем питомнике они снисходительно смотрят на обезьян, хотя у средней обезьяны чувств и мыслей хватило бы на десятерых подобных типов.
   Мозги у них твердые и гладкие, как биллиардный шар. Но мозгов, к сожалению, снаружи не видно. Поэтому определить кретина можно лишь по косвенным признакам. По глазам или по походке. Глаза у них немигающие, сверлящие, причем сразу видно, что ваша душа у них как на ладони. Так они полагают. Ходят они очень прочно и старательно, с видимой гордостью. Им приятно ходить на двух ногах.
   Да, самое главное! Они все знают. Нет такого вопроса, по которому у них не было бы собственного мнения. Говорить с таким человеком — все равно что высекать на мраморной плите таблицу умножения. Трудно и бесполезно.
   Все это я говорю к тому, что после моих последних передач студию завалили письмами. Письма про археологию делились на две категории. В одних авторы излагали свой взгляд на историю, а в других — на Мурзалева. И там и там господствовали дилетантизм и явное недоброжелательство. Все авторы были уверены, что они знают археологию, как собственную жену.
   Не поздоровилось и Максиму Трофимовичу. В письмах, посвященных ему, указывалось, что Прометей для передачи по нейрофизиологии был подобран крайне неудачно. Далее следовала развернутая характеристика Ажуева. Будто он подписывает все научные работы, выходящие на кафедре, и таким образом успевает разрешить в год пятьдесят-шестьдесят научных проблем. Это многовато даже для Прометея.
   Дальше — больше. Максим Трофимович подбирает аспиранток не по деловым признакам, а по каким-то другим. На некоторых аспирантках он время от времени женится. Из писем следовало, что за трехгодичный срок аспирантуры профессор успевал создать и разрушить семью. В настоящий момент он был женат в четвертый раз.
   Короче говоря, мы перепутали. Ажуев был не Прометеем, а Дон Жуаном.
   Про письма мне под строжайшим секретом рассказала Морошкина. Только она успела это сделать, как меня вызвал главный редактор.
   — Петр Николаевич, — сказал он, сверкая золотой оправой очков. — В целом мы довольны вашей деятельностью. Мы даже считаем, что открыли вас как журналиста…
   «Кто бы меня теперь закрыл?» — грустно прокомментировал я про себя.
   — …Однако не следует забывать об ответственности перед зрителем. Как вы подбираете выступающих?
   — Строгой закономерности нет, — вяло сказал я. — Когда как.
   — Не всякий доктор может служить примером, — изрек Севро.
   Разговор он закончил тем, что собственноручно предложил мне следующего Прометея. Я не хотел брать, но пришлось. Соответственно и тема передачи определилась отчетливо. Это была кибернетика. А Прометеем был назван Тарас Карпович Наливайло, член-корреспондент и лауреат. Человек очень большого полета. Дядя русской кибернетики.
   Прежде всего я решил познакомиться с научными трудами Тараса Карповича. Я пошел в библиотеку, и мне выдали труды Наливайло. Среди них был один учебник 1931-го года издания. Он относился к науке о подъемно-транспортных механизмах. Лифты, эскалаторы и тому подобное. Кибернетикой там не пахло. Остальные работы были в виде трактатов и статей в различных журналах. Я расположил их хронологически и стал следить за эволюцией научной мысли моего Прометея.
   Статьи все были на научно-философские темы. Они касались кибернетики. В первых своих работах Тарас Карпович брал это слово в кавычки. Еще он употреблял сочетание «так называемая кибернетика». По его словам, такой науки не было. Тем не менее, хотя ее и не было, Тарас Карпович методично с нею боролся на протяжении ряда лет. Это был первый период становления русской кибернетики. За эти годы Наливайло привык к ней и осторожно раскавычил. Лишенная кавычек кибернетика перестала выглядеть пугалом. Наоборот, она сама теперь нуждалась в защите. И Наливайло перенес огонь на противников этой науки. Теперь он громил некоторых горе-философов, проглядевших в кибернетике рациональное зерно. Ну, тех, которые не успели вовремя опустить кавычек. В результате в кавычки попали они сами.
   Благодарная кибернетика, встав на ноги, обласкала Тараса Карповича. Он стал начальником крупного конструкторского бюро. Это бюро проектировало подъемно-транспортные машины, но уже с кибернетикой. Кибернетика проникла в лифты. Попробуйте сейчас открыть дверцы движущегося лифта между этажами. Лифт наверняка остановится. Это и есть кибернетика.
   Про те лифты, у которых двери сами открываются и закрываются, я вообще не говорю. Благодаря им Наливайло вплотную подошел к дверям Академии наук.
   Я подковался теоретически и поехал на встречу с Тарасом Карповичем. Его КБ помещалось в центре города, в одном из старых зданий. Раньше там был пансион для благородных девиц.
   В бюро пропусков со мной долго возились. Выписали несколько бумажек, часть из которых я тут же возвратил вахтерше. Та благополучно наколола их на спицу, и я вошел внутрь.
   — Куда же ты пошел? — изумилась вахтерша.
   — К начальнику, — сказал я, обернувшись.
   — Это понятно, что к начальнику. А как туда идти, знаешь?
   — Спрошу, — пожал я плечами.
   Вахтерша засмеялась длительным смехом.
   — Ну, спроси, спроси! — сказала она.
   — А как туда пройти? — заволновался я.
   — Вот видишь! — торжествующе сказала вахтерша. — А я не знаю! Давеча ходили через подвал, а нынче там ремонт. Теперь через чердак ходют, но там смотри в оба. Не то заблудишься.
   Я пошел по лестнице вверх. На чердаке размещалась лаборатория № 17. Там мне сказали, чтобы я спустился ниже, прошел по коридору, отсчитав восемь дверей, и вошел в девятую. Я так и поступил.
   За девятой дверью была десятая дверь. Потом я прекратил их считать. Встречавшиеся люди хорошо знали лишь окрестности своих лабораторий, а дальше путались. Но общее направление они показывали одинаково. Мне следовало идти все время вниз и на юго-запад. То и дело встречались рабочие, которые перегораживали комнаты, воздвигали посреди коридоров стены и прорубали окна на улицу.
   Наконец мне попался человек, который час назад был у Тараса Карповича и еще помнил дорогу. Он меня проводил. Дверь кабинета была рядом с временной деревянной стенкой, перегораживающей коридор.
   — Когда будете уходить, — шепнул сотрудник, — отодвиньте эту доску и пролезайте. Так проще. Там сразу выход.
   Я поблагодарил и поинтересовался у него человеческими качествами Наливайло. Хотя бы самое главное, конспективно. Это мне было нужно для предстоящего разговора.
   — Как вам сказать? — задумался мой проводник. — Старый перпетуум… У нас его называют так. Любя, конечно.
   — Это как же перевести? — вслух подумал я. — Перпетуум мобиле — это вечный двигатель. Значит, перпетуум — просто вечный…
   — Ну да. Старый… Вечный… Так и переводится, — сказал сотрудник, делая попытку уйти.
   — А двигатель?
   — При чем здесь двигатель? Как хотите, так и переводите! — рассердился мой проводник и удалился по коридору.
   Я вошел в приемную, где сидела секретарша. Она сообщила, что Тарас Карпович меня ждет. Я постучал, и перед моим носом загорелась табличка «Войдите!». Здесь все было пропитано кибернетикой.
   Тарас Карпович сидел в кресле из какого-то материала, напоминавшего мрамор. Только, вероятно, помягче. Наливайло был румяным стариком с седыми усами. Его розовые щечки болтались по обеим сторонам лица, как серьги. Возраст с трудом поддавался определению. Но мне показалось, что Перпетуум вполне мог быть участником русско-японской войны.
   Мы разговорились. Правда, это не то слово. После того, как я назвал себя, Наливайло не дал мне произнести ни звука. Он открыл рот и принялся без остановки скрипеть и хрипеть что-то про кибернетику. Из всего потока слов я улавливал только несколько. «Милостивый государь», «помилуйте-с» и «обратная связь».
   Наконец мне удалось приспособиться к дикции Наливайло, и я установил, что Перпетуум добрался уже до начала нашего века. Он обнаружил там корни отечественной кибернетики. Потом он, кажется, спустился еще глубже, потому что в его речи стали мелькать незнакомые мне церковнославянские обороты. Внезапно Тарас Карпович откинулся на спинку кресла и продребезжал старческим тенором:
   — А без меня, а без меня здесь ничего бы не стояло. Здесь ничего бы не стояло, когда бы не было меня!..
   Песню я узнал. Ее пел когда-то Марк Бернес. Далее Наливайло задал мне какой-то вопрос. Это я определил по интонации. Я на всякий случай кивнул. Тарас Карпович радостно заулыбался и вызвал секретаршу. Он сказал ей несколько слов, и секретарша неприязненно на меня посмотрела.
   — Пойдемте, — сказала она.
   — Куда? — спросил я.
   — На полигон. Вы же сами хотели…
   — На какой полигон?
   Перпетуум обеспокоенно что-то прошамкал и сделал знак секретарше, чтобы та его подняла. Секретарша подошла к Тарасу Карповичу и вынула его из кресла. Я понял, что старик собрался идти с нами на полигон. Поддерживая Наливайло, мы пошли по коридорам. Завидев наше приближение, сотрудники прятались по углам. «Неужели они его так боятся?» — подумал я с уважением.
   Мы дошли до двери, на которой висела табличка: «Испытательный полигон. Посторонним вход воспрещен!» За дверью находились лифты. Их было три штуки. Все разные. Это были детища Старого Перпетуума.
   Старик подошел к первой двери, сложил губы трубочкой и свистнул. Вернее, произнес шипящий звук. Лифт открылся.
   — Ну-с, милостивый государь, — сказал Наливайло, делая приглашающий жест. Секретарша скривилась и побледнела. Мы втроем вошли в лифт. Наливайло произнес подряд семь шипящих, дверцы закрылись, и мы поехали.
   — Управляется голосом, — сказал Наливайло, показывая, что внутри кабины кнопок нет. — Стой! — воскликнул он.
   Лифт не подчинился приказу.
   — Тарас Карпович, это облагороженная модель, — напомнила секретарша.
   — Пардон, — сказал старик. — Будьте добры, остановитесь! — обратился он к лифту. Лифт остановился.
   — На каком принципе он работает? — спросил я.
   — Система человек—машина, — туманно объяснил Прометей.
   — Как это?
   — Поехали дальше, — скомандовал Наливайло.
   — Тарас Карпович, сейчас предохранитель сменю, — послышался голос из динамика.
   — Быстрее, быстрее! — сказал Наливайло. — Седьмой этаж!
   — Я помню, — сказал голос.
   Через минуту лифт дернулся, и мы поехали на седьмой этаж. Прометей вызвал соседний лифт, который приехал очень быстро. Он подкатил с ревом, напоминающим шум реактивного двигателя. Секретарша умоляюще посмотрела на Наливайло и сказала:
   — Тарас Карпович! Вам же врачи запретили!
   — Ничего, ничего… Скоростной лифт с автоматическим спасателем, — объявил Прометей, и мы вошли. Секретарша кусала губы и вздрагивала. Перпетуум нажал кнопку. Лифт взвыл и провалился под нами вниз. Перпетуум положил палец на другую кнопку с надписью «Обрыв троса».
   — Сейчас оборвется трос, — предупредил Наливайло и нажал кнопку. Трос над крышей кабины лопнул с ужасающим треском. Мы полетели вниз. В кабине, в полном соответствии с законами физики, наступило состояние невесомости. Секретарша с перекошенным лицом ползла по стенке кабины вверх. Прометей мягко парил в десяти сантиметрах от пола.
   «Вот и все», — флегматично подумал я. В сущности, мне было уже наплевать. Внезапно что-то завыло, лифт стал притормаживать, и почти сейчас же раздался всплеск. Судя по всему, кабина упала в бассейн с водой. Слава Богу, она была герметичной. Мы немного поплавали, а потом нас подтянули вверх и выпустили. Наливайло, сияя от гордости, объяснил мне принцип действия. Если обрывается трос, включаются тормозные реактивные установки, которые сдерживают падение. Демпфером служит небольшой бассейн в подвале, куда лифт падает.
   Вообще, если такой лифт установить в Парке культуры, желающих будет хоть отбавляй. В жилых домах — не знаю. Дороговат он все же.
   Насладившись кибернетикой, мы пошли обратно в кабинет. Мне уже хотелось уйти, но Наливайло усадил меня напротив и говорил еще битых четыре часа. Можно было подумать, что у него в запасе вечность. Теперь я понял, почему разбегались сотрудники. Они боялись наткнуться на разговор со своим начальником.
   Я от нечего делать конспектировал. В результате получился почти готовый сценарий. Его оставалось немного доработать в смысле уточнения роли Наливайло в становлении кибернетики. Старик немного переборщил. По его словам выходило, что он даже и не дядя русской кибернетики, а прямо отец родной. Это не соответствовало исторической правде.
   Наконец Перпетуум устал. Он периодически погружался в сон, а я погружался в раздумья. Я думал, как мне незаметно уйти. Но только я поднимался с места и делал на цыпочках шаг к двери, Перпетуум просыпался и говорил:
   — Так на чем же я остановился, милостивый государь?
   И я милостиво напоминал ему, в каком месте он кончил бредить. Когда Перпетуум протянул мне руку на прощанье, я так тряхнул ее, что вырвал старика из кресла. Очень уж он был легкий. Наливайло проводил меня до стенки и даже сам приподнял доску, чтобы я пролез. Звал еще. Обещал многое рассказать. Я думал, что у меня голова не пролезет в дырку, потому что она распухла от обилия информации. Но ничего, пролезла.
   Я ушел с твердой решимостью никогда больше не видеть Старого Перпетуума. И мне удалось это сделать. Я сдал сценарий и навел Дарова на Наливайло. Не знаю, как они там столковались. Передача прошла без моего участия. Я уехал за город, чтобы ее не смотреть.
   Нервишки у меня стали пошаливать. Слово «Прометей» вызывало гримасы на моем лице. Кошек я боялся. В лифт входить более не осмеливался. На студию ездил с величайшей неохотой.
   Не так просто — отдавать себя людям. Особенно таким, как Наливайло или монстр Валентин Эдуардович. Даже гонорары уже не радовали.

Микробы совести

   Измотан я был вполне достаточно. По ночам мне все чаще снился Валентин Эдуардович в виде большого орла. Он был, как всегда, в золоченых очках, но с крыльями. Валентин Эдуардович плавно подлетал ко мне, делал круг, а потом деловито начинал терзать мою печень. Тут я просыпался.
   Просыпался я со слабой надеждой, что меня выгонят или вдруг забудут обо мне. Но нет, обо мне не забывали.
   Позвонила Морошкина и сказала, что серьезно заболел Даров. У старика предынфарктное состояние, и он в больнице. Это все из-за лифтов, на которых его катал Перпетуум. Мы с Людмилой Сергеевной поехали навестить Дарова и получить ценные указания.
   — Люся, мне все это ужасно надоело! — признался я.
   — Что поделаешь, Петенька, — вздохнула Люся. — Мы с вами та самая печень Прометея, которую клюют. Надо терпеть.
   — Вот вы и терпите! — огрызнулся я. — У вас такая должность — терпеть. А я не буду.
   Даров лежал в палате сморщенный, как спустившийся воздушный шарик. Он выслушал наши новости и спросил, кого назначили режиссером.
   — Тишу, — сказала Морошкина.
   — Тишу?! — взметнулся Даров. Он начал быстро надуваться, морщины исчезли с лица, а само лицо окрасилось в багровый цвет. — Тишу! Этот мерзавец запорет весь цикл!
   — Он не мерзавец, Андрей Андреевич, — тихо сказала Морошкина.