Страница:
В то лето мы со свекровью поехали на юг. Нашей дочке было уже два года, и свекровь сказала, что ее нужно «прогреть». Мать Алика очень деятельная, я при ней теряюсь, не знаю, что мне делать. Мне, чтобы что-то сделать, нужно сначала подумать, а она привыкла сразу. Она опережала меня, и все время получалось так, что за ребенком следит она: и готовит, и кормит, и переодевает. А я была так, сбоку припека. Это меня очень расстраивало, по ночам я ревела. Конечно, я была молодой матерью и ничего не умела толком, но все равно мне хотелось самой. И я очень ждала Алика, чтобы он прилетел и с ней поговорил. Он умеет так сказать, что не обидно.
Алик остался в городе, потому что у него были разные дела. Он только что защитил диплом, и его, конечно, сразу рекомендовали в аспирантуру на кафедру. Его родители восприняли это как должное. У них был готов его жизненный путь: после института аспирантура, через три года кандидатская, а потом лет через пять докторская. Когда он впоследствии свернул с этого пути, они были в недоумении.
Наконец мы получили телеграмму от его отца: «Алик вылетает завтра утром встречайте». Почему он сам ее не дал?
Я поехала в аэропорт. Было очень жарко, я на юге похудела от солнца, как-то высохла, и глаза у меня провалились. Я боялась, что не понравлюсь ему. Зачем-то я купила букетик цветов.
Аэропорт в этом городе был маленький. Самолет сел, его подвезли близко к барьеру, за которым стояли встречающие, и подали трап. Я смотрела во все глаза и волновалась. Все-таки это у нас была первая маленькая разлука.
Алик вышел из самолета последним. Я махала ему рукой из толпы, а он шел по трапу медленно и прямо. Я думала, что он меня не заметил, но он пошел сразу ко мне, приблизился, поцеловал в щеку и сказал:
– Ну как тут у вас дела?.. Ты загорела.
Я сунула ему букетик, обняла и почувствовала, что он какой-то твердый. Твердый и чужой. Я заглянула ему в глаза. Они были далеко-далеко. Он устало улыбался и смотрел поверх меня.
– Зачем же мне цветы? – сказал он.
– Я по тебе соскучилась, – сказала я и уткнулась ему в плечо. Оно тоже было круглое и твердое. Будто он напряг все мышцы.
– Я устал что-то… – сказал он. – Плохо летели.
Мы втиснулись в автобус и поехали. В автобусе он спрашивал о дочке. Он насильно старался себя вернуть, но у него не получалось.
Тогда я сделала вид, что ничего не замечаю. Я вела себя спокойно весь день и ждала. Я знала, что он мне все расскажет, ему больше некому рассказывать. Только я этого не хотела. Но и в неизвестности оставаться было страшно.
Мы не виделись месяц. Что могло с ним произойти за месяц? Конечно, он в кого-то влюбился, по лицу видно. Если так, то это быстро пройдет, надо немного потерпеть, дня три, хотя это и неприятно. Он давно не влюблялся, а тут я уехала, и он остался один. Неужели он так сильно влюбился, что не может скрыть? Тогда нужно подождать больше, может быть, неделю или две. Конечно, он мог бы и скрыть. Что мне за радость видеть его отсутствующую физиономию? Слышать, как он вздыхает. Просто он еще не научился вести себя как другие, подумала я. И я не знала, радоваться мне этому или огорчаться.
Я ничего не боялась. Это был «не тот случай», как говорил Алик. Я знала, что только по невероятному стечению обстоятельств он мог встретить женщину, которая бы понимала его лучше, чем я. Во всяком случае, он не успел бы в этом разобраться за месяц. И я решила потерпеть, хотя мне было очень тоскливо.
Я ошиблась. Это был именно тот случай, единственный.
Поздно вечером мы легли спать. Я чувствовала, что Алик оттягивает этот момент. Он выходил во двор курить, долго умывался, а когда пришел, я уже лежала на простыне, вся черная, с двумя белыми полосками на теле. Я нарочно разделась, чтобы он поскорее все забыл и проснулся бы завтра выздоровевшим. Я по нему, правда, очень соскучилась.
Он лег рядом на спину и долго смотрел в потолок. Он не поцеловал меня сразу и не стал ласкать, и я уже поняла, что мой номер не удался. Я лежала, как последняя дура, и мне стало ужасно стыдно и противно.
– Ириша, тебе рассказать? – начал он.
– Как хочешь… – сказала я в подушку.
– Я встретил ее. Оказывается, ничего не прошло, все осталось.
– Кого? – спросила я, а сама уже видела эту девочку с букетом. Я зажмурила глаза, а она продолжала стоять, прижимая цветы к груди, и улыбалась на этот раз весело.
И он стал рассказывать все с самого начала. То есть он начал с конца, сказал, что получил он нее открытку. А потом, чтобы мне было понятно, чтобы мне стало ясно, почему он с ней встретился и что она для него значит, он вспомнил все.
Открытка лежала на столе, не таяла и не обращалась в пар. И тогда я вдруг сообразил, что все как нельзя кстати, что жена где-то далеко на юге, что отец отдыхает за городом, что на открытке указан адрес твоей тетки, у которой ты остановилась, что наша квартира пуста, что я никогда не целовал тебя и что ты, наверное, стала красивой женщиной. На мгновенье я опять превратился в того мальчика на балу в Доме офицеров, в спортсмена, берущего новую высоту под восхищенные аплодисменты. Я еще не знал, что на этот раз ты накажешь меня строже, чем позавчера, у скрипящей створки железных ворот.
Я уже собирался лететь по адресу, как позвонил отец с дачи. «Почему ты болтаешься в городе, тебя ждет жена», – скучно и наставительно сказал он, а я, словно в отместку, похвастался полученной открыткой. Отец был в курсе нашей школьной дружбы. «Ну и что? Вы увидитесь?» – «Конечно!» – «А она замужем?» – «Какое это имеет значение!» – «Я тебе советую немедленно взять билет и отправиться к жене и дочери». – «Да я же не видел ее восемь лет!» – «И не надо. Тебя вполне могло не оказаться в Ленинграде. Потом ей напишешь». – «Куда?» – «Подумай. Ты взрослый человек. У тебя жена и дочь».
И тому подобное.
Августовские сумерки поджидали меня на улице. Я сел в трамвай, сжимая в кармане пиджака открытку, точно пропуск. Одна половина неба была синей от туч, в которых вспыхивали глухие молнии. Я нашел дом на улице Марата, указанный в открытке, и взбежал на четверный этаж по грязной лестнице. На двери и рядом лепилось множество звонков с табличками фамилий. Сердце у меня под пиджаком вырывалось, и я ладонями обеих рук стал нажимать на звонки, захватывая по две-три кнопки разом.
Дверь распахнулась быстро, и я увидел в глубине коридора испуганные лица женщин, старух и детей. Я разглядывал их одно за другим, ища среди них тебя. Потом я назвал твою фамилию, и люди исчезли из коридора, кроме одной женщины. Она провела меня в комнату, увешанную кружевными салфеточками, уставленную мраморными слониками и фарфоровыми статуэтками, и предложила мне чаю. А я сидел среди кружевных слоников, боясь пошевелиться и нарушить эту идиллию застывшего и обратившегося в салфеточки времени. Я вдруг подумал, что на каждый узелок кружев тратится определенное время и каждый узор заключает в себе дни, недели и месяцы. Оказавшись в белой кружевной сети времени, я мог наглядно представить себе, сколько воды утекло с того дня, когда мы прощались на перроне.
Тетка сказала, что ты в театре и что ты вообще бегаешь как оглашенная по театрам и музеям. «А она здесь давно?» – спросил я. «Уже неделю как будет», – ответила она, и у меня внутри что-то оборвалось, потому что я вдруг подумал, что мы с тобой школьные друзья, просто школьные друзья и ничего больше.
Потом я оставил тебе записку со своим телефоном. Я прижал ее к серванту маленьким слоником с обломанным хоботком и ушел.
Перед домом был маленький сквер – три клумбы, огороженные низкими деревьями, под которыми стояла скамейка. Я сел на нее и закурил. Старый дом на улице Марата светился окнами, многие из них были открыты, откуда-то падала вниз музыка, а сумерки густели, превращаясь в теплую августовскую ночь, сохранившую слабое воспоминание о белой ночи. Тротуары были еще светлы, но постепенно ночь брала свое, и не столько ночь, сколько тяжелые тучи, заполнявшие небо. В них кипели молнии, что-то там наверху происходило непонятное, и шары грома скатывались оттуда пока еще небрежно и мягко.
Мне хорошо была видна освещенная дверь подъезда. Я сидел и курил сигарету за сигаретой. Ветер вынырнул из-под арки и обдал меня брызгами запахов дома. Среди них был и запах только что сваренных пельменей…
На этот раз он ничего уже не вспоминал и не рассказывал. Наоборот, мне хотелось расспросить его, как она там, что делает, а главное, знает ли он то самое, что знала я уже восемь лет. Я была уверена, что тогда она ему ничего не сказала. Может быть, теперь?.. Все-таки я не удержалась и спросила:
– Ну и что ты узнал? Как она поживает?
– Все в порядке. Она замужем. У нее двое детей, – сказал он без выражения, и я так и не поняла, знает он или нет.
…И я сразу оказался на какой-то даче, куда мы всем классом уехали в начале июня, чтобы отпраздновать окончание предпоследнего учебного года.
Наша классная руководительница тоже поехала с нами. Тогда ей было двадцать четыре года, как нам с тобою вчера, и она казалась взрослой женщиной, тем более что все мы знали о ее личной драме: она только что развелась с мужем. Теперь я понимаю, насколько она была молода.
Тогда мы играли в прятки в лесу на берегу залива, а вечером лепили пельмени. Мы с тобой с того новогоднего вечера находились в состоянии ссоры, вот уже полгода. Нельзя сказать, что я воспринимал эту ссору трагически; в то время я был слишком занят собой и испытывал лишь некоторое неудобство, когда видел в твоих глазах презрение. Оно мешало и напоминало о себе, как камешек в ботинке, хотя ты умело его прятала, так что в классе мало кто догадывался о наших внутренних делах. Мы не разговаривали, что было довольно затруднительно, учась в одном классе и видя друг друга каждый день. Когда возникала необходимость, мы очень изобретательно, посредством третьих лиц, а именно одноклассников, сообщали друг другу какую-то информацию для сведения. Например, тогда-то состоится первенство города по легкой атлетике, на котором я буду выступать, или ты, допустим, не пойдешь на следующий школьный вечер потому-то и потому-то. Это говорилось кому-нибудь так, чтобы слышала ты или слышал я, и мы, кажется, понимали, для чего нам нужна такая сложная игра. Она продолжала связывать нас тонкой ниточкой, хотя ни я, ни тем более ты не делали попыток помириться.
…Настала моя очередь водить. Я встал у дерева и, уткнув лицо в ладони, громко считал до ста. Когда я оглянулся, лес был чрезмерно пуст. Человек двадцать, включая нашу учительницу, затаились за кустами и деревьями, отчего воздух в лесу был полон сдерживаемого дыхания и смеха. Я крался по прошлогодним листьям, чувствуя, что на мне скрещиваются невидимые взгляды. За спиной уже кто-то мчался к оставленному мной дереву, издавая победный клич; одноклассники, точно куропатки, выпрыгивали из травы, но я не бежал за ними, потому что искал тебя. Я подбирался к тебе безошибочно, как охотничий пес, и наконец увидел. Ты лежала за поваленным деревом, вытянувшись вдоль него в струнку, в спортивном костюме, который обхватывал твою мальчишечью фигурку опрятно и как-то независимо. Все мы тогда занимались спортом – ты гимнастикой, я прыжками в высоту – и у всех были одинаковые спортивные костюмы голубого цвета с белой полосой на вороте куртки-олимпийки, как она называлась. Я подходил к тебе медленно и смотрел в лицо, пока не встретился с тобою глазами. В тот момент мне хотелось взять тебя на руки и понести по лесу, подбросить вверх и поймать, дотронуться до тебя и долго чувствовать горящее на пальцах прикосновение. Но ты посмотрела на меня с тем же вызывающим презрением, с тем же беззащитным презрением, под которым уже дрожали губы и ресницы.
Я повернулся и пошел обратно. Я рассчитывал, что ты выскочишь из-за спины, обгонишь меня и побежишь «выручаться», но ты встала и так же медленно пошла за мной. Так мы и пришли к дереву, возле которого уже толпились все наши. Никто не крикнул тебе «беги!», одноклассники вдруг замолчали и уставились на нас чуть ли не со страхом. Я шлепнул ладонью по стволу, выполняя формальности, и проговорил твое имя. Вернее, прошептал его, так у меня получилось. После этого я ушел к заливу, не оборачиваясь, и сидел на берегу один, бросая камешки в воду.
А вечером были пельмени… Все наши девочки лепили их, каждая на свой лад, отчего пельмени имели ярко выраженную индивидуальность. Мальчики тем временем разжигали костер и пристраивали к нему эмалированное ведро с водой. Когда вода закипела, мы ссыпали туда пельмени и стали ждать. Первые маленькие пельмени выныривали из воды с испуганным видом и тут же попадали в кастрюлю с маслом. Потом гурьбой всплыли пельмени побольше, а последним был выловлен толстый бесформенный вареник, у которого ушки не скреплялись друг с другом, как у остальных. Этот вареник я запомнил, потому что он предназначался мне.
Твоя подружка Таня, орудуя ложкой, принялась распределять пельмени. На моих пельменях сверху лежал тот самый вареник. Я решил оставить его напоследок. Кажется, я хвастал этим вареником, а Таня как-то нехорошо на меня посматривала.
Потом все стали задумчиво есть пельмени. Я же глотал их один за другим, почти не жуя, пока в моей миске не остался толстый вареник. Я схватил его за ушко, запрокинул голову и забросил вареник в рот…
Было такое впечатление, будто я съел горящий уголек. Я вскочил, отплевываясь, и побежал куда-то, выкатив глаза. Все смотрели на меня с изумлением. Правда, не все, а только мальчики, потому что девочки сразу же торжествующе захохотали, уронив миски на колени. Я нашел воду и стал полоскать рот, булькая, как кипящий чайник. Затем я подбежал к тебе и крикнул: «Дура! Я тебе этого никогда не забуду! Так и знай!»
Я действительно ничего не забыл, но ты не имела к варенику ровно никакого отношения. Об этом я узнал через полчаса от той же Тани, которая сама, по своей инициативе, изготовила и преподнесла мне вареник с перцем. А ты заморгала, испуганно хлопая ресницами, на которых появились мелкие, как искорки, слезы, быстро капавшие в твою тарелку с пельменями.
Ночью я вышел из дома, где в трех полупустых комнатах на матрацах, положенных рядом на полу, спали наши одноклассники. Я сел на пенек в глубине сада, окружавшего дачу. Ее крыльцо было освещено, в саду висела тонкая водяная пыль тумана, сползшего с сопок вместе с особенной ватной тишиной, в которой отчетливо раздавались причмокивающие звуки капель, падавших с веток. Лампочка над крыльцом, окруженная прозрачными радужными кругами, светила издалека, из другого времени, а я ждал тебя. Вдруг к крыльцу подошла моя жена в плаще, с которого стекали струйки воды, и, отряхнув плащ, вошла в дом. Почему она там появилась? Мне кажется, что в ту ночь я мог видеть далеко, точно оказался в стороне от своей жизни и был способен оглядеть ее разом от начала до конца в этом влажном цветном тумане.
Я ждал, что ты выйдешь из дому, и удивился, когда увидел тебя, идущую из глубины сада по мокрой дорожке. Ты не заметила меня и прошла рядом в свой подъезд на улице Марата, пока я перелетал промежуток в восемь лет и снова возвращался в августовский Ленинград с остатками белой ночи, с первыми падающими каплями грозы и твоей фигуркой, скрывающейся в дверях подъезда…
До встречи с Аликом я была один раз сильно влюблена. Меня воспитывали строго, я о мальчиках боялась думать, потому что твердо знала, что еще не время. А когда в шестнадцать лет это время пришло, я все еще думала, что нельзя. Я все время слышала от родителей: нельзя, не ходи, рано. От этого бывает полный разлад с родителями, я видела по своим подругам, которые протестовали и добивались прав. Но я покорялась и становилась только замкнутее.
Я почувствовала, что влюбилась, и очень испугалась. Это тоже была школьная любовь, как у Алика, только мы не учились в одном классе. Он был старше меня на год и уже заканчивал школу.
Мне некому было об этом сказать. Я стала вести дневник, куда записывала мысли и наблюдения. Он, конечно, ничего не знал и не обращал на меня никакого внимания. Мне казалось, что никто об этом не догадывается. Но очень скоро оказалось, что скрыть ничего нельзя.
Я, сама не знаю почему, все время оказывалась где-то неподалеку от него. У него была особенность: красивый голос. Он играл на гитаре и пел. Сам он был неразговорчивый, но вокруг него всегда была компания. Школьное начальство тоже использовало его способности. Он пел на вечерах самодеятельности.
У меня вдруг обнаружилась любовь к музыке. Я стала жалеть, что родители не выучили меня на фортепьяно, покупала песенники и пела дома одна. Когда я пела одна, все было хорошо. Но потом я записалась в хор, где солистом был он, и тут мне сказали, что у меня нет слуха. И я продолжала петь дома одна, только горло мне сжимало от обиды.
Однажды на перемене мы сидели с моей подружкой в школьном буфете и ели кефир с булочкой. Вдруг вошел он, скользнул по нам взглядом и встал в очередь. Я уставилась в стакан – до сих пор вижу белый-белый кефир на его дне, – а подружка сказала:
– Ирка, ты влюбилась! Признавайся!
– Нет, – сказала я.
– Я же вижу. Это нечестно с твоей стороны – не делиться…
А через день весь наш класс уже знал, что я влюбилась. Такие слухи распространяются быстро. Скоро и он узнал. Я это поняла, потому что он стал на меня посматривать.
Все это кажется мне сейчас очень примитивным, но я ничего не забыла.
Я не знала, что мне делать, потому что влюблялась в него все сильнее. И чем больше я старалась отвлечься, тем сильнее влюблялась. Иногда мне казалось, что я ни о чем другом не могу думать. Я исписала толстую тетрадь. Наполовину там были мысли великих писателей о любви, а другая половина была посвящена описанию встреч с ним. Где я его видела, посмотрел он на меня или нет и как посмотрел.
Сама я старалась держаться независимо.
Просто удивительно, какая я была дура.
Через месяц мой дневник прочитала мама. После этого я его сожгла. Я жгла дневник на газовой горелке. Распушила тетрадку и сунула ее в огонь. Она загорелась, и я кинула тетрадку на железный противень. Когда тетрадка догорела, я собрала пепел и развеяла его с балкона.
Маме я этого до сих пор не простила. Наверное, я злопамятная.
По какому-то совпадению в тот день, когда я сожгла дневник, я увидела его у своего дома. Была весна, шел дождь, а я возвращалась вечером из английского кружка.
Я была в плаще. Подошла к подъезду, сняла плащ, отряхнула его от капель и увидела, что он стоит на другой стороне улицы со скучающим видом. Руки у него были в карманах, и он прятался от дождя под карнизом.
На какой-то миг мы встретились с ним глазами.
Потом я, задыхаясь, взбежала на пятый этаж и осторожно выглянула в окно из-за занавески. Свет в своей комнате я не включила, чтобы он меня не заметил.
Он постоял минут пять и ушел.
…Сегодня я узнал тебя мгновенно. Я был в незнакомой московской квартире и вышел в коридор из кухни, чтобы надеть пальто и спуститься во двор погулять, пока ты приведешь себя в порядок. Перед тем я произвел легкое потрясение в семье твоей двоюродной сестры, явившись в семь часов утра прямо с поезда. Тебя побежали будить, а я был усажен в кухне рядом с огромным графином, в котором был клюквенный морс. Оставшись один, я выпил стакан и только тут сообразил, что ты сейчас можешь появиться заспанная, неизвестно какая, не виденная мною очередные восемь лет, в халате, – и это меня напугало. Я вышел в прихожую и протянул руку к пальто, но вдруг в глубине коридора из комнаты появилась ты. Мое сердце прыгнуло обратно в кухню, увлекая меня, и я спрятался. Ты тоже меня увидела и узнала. Когда я осмелился выглянуть, тебя уже не было, а я, схватив пальто и шапку, выскочил на улицу… – вернемся назад! – …и побежал к Невскому проспекту по ночной улице Марата, которую уже вовсю долбил крупный летний дождь.
Придя домой, я сел у телефона и стал его гипнотизировать. Я внушал ему, чтобы он зазвонил. Я считал про себя, причем условие было такое: телефон должен был зазвонить по счету десять. Мы с ним повторили этот сеанс раз двадцать, после чего я убедился, что наш телефон ни к черту не годится. Он молчал, как кирпич. А ведь внутри телефон был начинен тонкими нервами проводов, так что при желании он мог бы прислушаться к моим просьбам. Потом я снял обвинения с телефона, придумав ему в оправдание несколько версий: уже поздно, у тебя нет двухкопеечной монетки или ты уже звонила, пока я добирался до дому.
Ты позвонила утром, разбудив меня удивительно жизнерадостным голосом: «Алешка, привет! Как ты живешь?» Такие вопросы задаются обычно после столетнего отсутствия. «Ничего…» – пробормотал я, и дальше мы разыграли остроумный скетч старых школьных приятелей, которым вроде ничего друг от друга не нужно, кроме незначительной информации об одноклассниках и прочем. «Ну давай, что ли, встретимся?» – небрежно предложил я, злясь на себя за этот дурацкий тон. «Конечно, встретимся!» – великодушно разрешила ты.
И мы встретились…
После того случая, когда он ждал меня под дождем, я заметила, что немного успокаиваюсь. Всегда у меня получается шиворот-навыворот. Казалось бы, я должна была воспрянуть духом и влюбиться в него еще сильнее, хотя это было трудно. Я даже ругала себя и пыталась как-то на себя повлиять, чтобы любить его дальше, но все напрасно. Моя любовь покатилась под горку, а я следила за ней с огорчением. Неужели она была ненастоящая? Или, может быть, я просто не умею любить?
Я задавала себе много вопросов, но по-прежнему ни с кем не хотела ничего обсуждать.
И как нарочно, он стал за мной ходить по пятам.
Это было необъяснимо. Чем больше он обращал на меня внимания, тем спокойнее я наблюдала за его попытками. И что хуже всего, у меня появилась к нему жалость. Раньше, когда он меня не замечал, я иногда просто его ненавидела. А сейчас я ненавидела себя, потому что не могла быть с ним искренней, а играть в любовь мне не хотелось.
Я стала его избегать так же, как раньше старалась быть рядом.
Все это происходило как-то странно. Мы с ним ни разу друг с другом не говорили. Я никак не могла предположить, что на расстоянии возможны такие перемены в чувствах.
По-моему, из-за меня он не поступил в институт. Во всяком случае, до меня потом дошли такие слухи. Все были поражены, что это на него так подействовало.
В конце концов мы с ним все-таки объяснились. Это произошло в сентябре, когда я начала учиться в десятом классе, а его вскоре должны были призвать в армию.
Он подкараулил меня у дверей школы и появился так внезапно, что я испугалась.
– Здравствуйте, я ваша тетя! – выпалил он и покраснел.
Он тоже был очень стеснительный и от смущения не знал, как себя вести. Поэтому он сначала пытался острить.
– Здравствуй, – сказала я. – Ты откуда?
– От верблюда, – сказал он лихо.
Я ему обрадовалась. Я не видела его все лето и знала, что он скоро идет в армию. Но с первых же слов я поняла, что он еще мальчик, а я уже повзрослела. Моя любовь к нему позволила мне повзрослеть, а он, виновник этой любви, вдруг оказался ни при чем. Я понимала, что это несправедливо.
– Все учишься? – спросил он.
– Учусь, – указала я.
– А я вот в армию иду… – сказал он тоскливо и, чтобы исправиться, пропел: – А для тебя, родная, есть почта полевая…
Он замолчал и пошел рядом.
– Пойдем в ЦПКиО, – предложил он.
– С портфелем? – сказала я.
– Занеси его домой… Ну, пожалуйста, занеси его и пойдем, слышишь?.. – быстро и как-то жалобно проговорил он. У меня даже горло сжалось от того, что я ничем не могла ему помочь.
В Парке культуры мы посетили все аттракционы и пили газированную воду. Я старалась быть веселой и видела, что он все больше расковывается и смелеет. Когда мы возвращались домой через Каменный остров, он взял меня под руку. Было темно и прохладно. Он прошел со мной несколько шагов, а потом снял с себя пиджак и накинул мне на плечи.
И как только он это сделал, что-то вернулось ко мне. Это был какой-то непривычный, незнакомый мне и мужской жест. В его широком пиджаке я почувствовала себя снова девочкой, которая краснела, когда он проходил мимо, а ночью писала в дневник мысли великих писателей.
Я не помню, как получилось, что мы стали целоваться. Помню только, что пиджак упал с моих плеч, но мы этого не заметили. Это была последняя вспышка с моей стороны. Вот так свеча догорает. Тлеет, ослабевает, а потом напоследок вспыхнет ярко и погаснет.
У подъезда я была уже спокойна и не позволила ему себя целовать.
– Ты меня будешь ждать? – спросил он.
И я не смогла ему соврать, но и сказать правду тоже не могла.
…Знаешь ли ты, как грустно живется метеоритам?.. Я не говорю о крупных метеоритах, возле которых вращаются мелкие осколки, скрашивая их одинокое существование. Я имею в виду маленькие метеориты, которых достаточно много. Эти метеориты вроде нас. Они вечно летят в диком космосе, не имея решительно никакой надежды на встречу с кем-либо. Несмотря на то что их огромное количество, они почему-то редко встречаются друг с другом или с крупными небесными телами. Я уверен, что они мечтают о такой встрече, проплывая бесконечное пустое пространство, похожее на паутину в темном углу комнаты. Метеориты самоотверженны и недальновидны. Такая встреча губительна для них, но зато она позволяет ярко вспыхнуть и стать на мгновение падающей звездой.
Увидев падающую звезду, нужно загадать желание.
Наши желания никогда не сбывались. Всегда существовала сила обстоятельств, а скорее даже лабиринт обстоятельств, в котором мы вынуждены были двигаться по закоулкам, вместо того чтобы пройти напрямик сквозь стены. Отыскивая друг друга, мы ходили по лабиринту, изредка оказываясь совсем рядом – через двойное стекло вагона, увозящего тебя или меня на исходную позицию, в дальний угол. Сегодня, простившись с тобой, я подумал, что мы сами искусно сплели этот лабиринт и поддерживаем его в целости и сохранности. Более того, за прошедшие шестнадцать лет мы детально изучили его схему и могли бы прийти друг к другу, не разрушая стен, с завязанными глазами. Но мы этого не делаем. Мы убеждаем себя, что лабиринт непроходим.