Житков Борис Степанович. Виктор Вавич (Книга 2)

   И Коля уж давно сбился с ровной походки. Он вдруг свернул налево, заложил большой палец за лямку ранца и деловым, быстрым шагом двинул вниз по улице. Он шел, запыхавшись, почти бежал, завернул еще за угол и по мощеному спуску пустил под откос. Из утреннего тихого города он сразу попал в гущу подвод, в толчею народа. Отстегнул ранец, взял под мышку. Ломовые нахлестывали лошадей, лошади скользили, спотыкались, тужились на подъеме. На секунду Коля подумал вернуться назад, в город, в гимназию, еще было время, но сами ноги спешили унести дальше, дальше, чтоб уж не было возврата, чтоб не было времени вернуться. Коля даже расстегнул шинель и бежал вниз по спуску.
   - Скакай, подвезу! - крикнул ломовой с порожней подводы. Коля на миг задумался: "Это уж совсем конец!" А ноги уже догоняли подводу, и Коля вскочил.
   - Опоздал? - орал ему возчик.
   Коля мотал головой, что да. Его подкидывало, прыгал ранец, и Коля без духа держался за дроги. Еще время не ушло, еще до тошноты щемило внутри. В конце спуска подводы сгрудились, ломовой осадил. Коля спрыгнул и свернул в тихий проулок. Здесь в проулке стояла грязь, спокойная и хмурая. Мокрые кирпичные стены без окон шли по бокам. Разбитая бутылка торчала из грязи. Грохот подвод сразу показался далеким. Коля жадно зашагал в проулок. Уж никак здесь не встретишь педагога. А то рассказывал товарищ: тоже вот так "казну правил", и вдруг подходит - пальто штатское, котелок. Гимназист, эй, стой! Почему не в классе? Хотел начать врать. А тот: Билет! Давай-ка билет. И видно у него из пальто пуговицы форменные. Да и по голосу слышно педагог. Пришлось отдать билет. А бежать? Как бежать, когда в билете в правилах так и сказано: имеет право обратиться к содействию городской полиции. И еще сказал педагог проклятый, чтоб немедленно отправлялся в гимназию, а он по телефону справится, явился ли и когда. А в билете все сказано, какой гимназии, какого класса, имя, фамилия. Товарищ забоялся в гимназию идти, прошлялся где-то до двух часов и пошел домой будто из гимназии. А на следующий день, как пришел в гимназию, на втором уроке вдруг классный надзиратель просунулся в дверь и сказал учителю: "Извините, говорит, - тут к директору требуют", - и поманил пальчиком этого товарища. Он, красный, встал, и весь класс на него смотрел, он шел и обдергивал куртку. Потом рассказывал, что пришел к директору, а там уж его мать вызвали, она вся в слезах, а директор стал орать, что таких не надо, умникам тут не место, вон выкинет в две минуты, прямо отсюда, и "марш домой и носу чтоб его тут не было", и что мама его на коленки бросилась - отца у него нет - и плакала и молила, а директор все орал и маме его грозил пальцем. И Коле представилось, что, если его мамочке, мулиньке его, вдруг так будет; и Коля от мысли этой побежал вперед по переулку.
   "Я б тогда не знал что, зарезался бы, так домой не пошел бы, а зарезался. И убил бы директора, раньше бы убил директора. Достал бы пистолет, а потом сам зарезался бы. А его бы уж, проклятого! Прямо бы в рот выстрелил". И Коля не замечал, как до полколена месил грязь. Переулок кончился. Дальше - откос, поросший никлой осенней травой, почерневшей, мокрой. Коля карабкался по откосу, цеплялся рукой за землю. Стал брызгать дождь, неровный, злой, будто кто горстью загребал и бросал Коле в лицо. Теперь все равно, кто хочет, все может делать ему: собака нападет - уж молчи и за камень не хватайся; или мальчишки пристанут. Коля перелез через барьерчик, через голые кусты, пошел по мокрой дорожке парка. Он забрался вглубь, где круглая площадка огорожена кустами, запрятал ранец в кусты. Сел на мокрую скамью, огляделся - никого! Сдернул фуражку и дрожащей быстрой рукой отцепил с околыша гимназический герб. Как разжалованная, арестантским, уголовным глазом глянула фуражка. Теперь не гимназист. Скажу: "Выгнали из гимназии". Какое кому дело, просто мальчик! Коле видны были внизу под откосом часы на башне. Было половина девятого, и сейчас кончилась в гимназии молитва и начинается первый урок. И Коля решил, что будет сидеть на этой скамейке, вот тут на дожде, до самых двух часов и не шевельнется. И чем хуже, чем мучительнее сидеть, тем лучше. И Бог видит, какой я несчастный, и что вовсе не для радости я здесь сижу, и никто пусть не понимает, все ведь скажут, что мерзавец и прохвост.
   По красным прутьям кустов ползли капли и в тишине громко падали на палый лист.
   "Им хорошо, - думал Коля, - просто стой себе и никто, никто им ничего не скажет: стой, и всегда прав..."
   Лужица на дорожке, как грустный глаз, отражала черные ветки и серое небо. "А вдруг побежать сейчас домой, - подумал Коля, - бежать всю дорогу без передышки бегом, прибежать к мулиньке и сказать, сказать, все, как было?" И тут вспомнил утреннее мамино лицо - в доме такое, а ты вон что? И папа дома, наверное, проснулся - и ничего, ничего не выйдет. Коля не мог сидеть, он встал и стал ходить вокруг площадки. До двух часов буду так ходить. Если б можно было рассказать кому-нибудь, а то ведь все только выругают. Самое легкое ругать. А Бог, наверно, все до чуточки знает, - и Коля взглянул на небо. Неба никакого не было: сплошная, мутная белизна стояла над деревьями и из нее капали редкие капли, как с потолка бани. А записку от родителей, почему не был, - это я и завтра не пойду; скажу маме, что голова страшно болит, а потом попрошу записку и буду маме подсказывать, как писать, что было вообще: не мог посещать гимназию по случаю сильной головной боли, а чтоб когда именно, не было сказано, и сойдет. Сойдет наверно, Бог непременно даст, чтоб сошло. Коля вздохнул и медленно перекрестился, с болью прижимая мокрые пальцы колбу. Вдруг голос:
   - Коля!
   Коля дернулся головой и, приоткрыв рот, глядел и не мог сразу узнать: в трех шагах поверх кустов смотрел на него улыбаясь высокий человек.
   - Коля! Ты что ж тут делаешь? Без герба?
   Башкин прямо через кусты, без дорожки продирался к Коле.
   А вы?
   КОЛЯ скорей спрятал руку, которой крестился, в карман, отвернул вбок голову и в сторону, прочь от Башкина, криво улыбался и говорил все:
   - Здрассте... здрассте...
   А Башкин уже шлепал калошами рядом и громко говорил смеющимся голосом:
   - Что ж ты, не узнаешь? Я же знаю, что казну правишь. Правда, ведь казну правишь? - И положил руку на все плечо и наклонился и лезет в лицо заглянуть. И если сейчас скажет, что видел, как крестился, то сейчас же надо бежать вон, куда попало, через кусты, под откос со всей силы. - Коля, да милый мой, - говорил Башкин и совсем наклонился к уху, - да ведь я сам казну справлял. Когда уж в восьмом классе даже был. Ей-богу. Что ж такое? Я не скажу, честное тебе слово даю, не скажу, - весело говорил Башкин, - вот провались я в эту лужу с головой. Идем на скамейку сядем, - и Башкин совсем как товарищ тянул Колю за рукав к скамейке. - Садись, дружище. Я сейчас тоже, знаешь, казну правлю. Верно тебе говорю.
   Коля взглянул на Башкина.
   - Нет, верное слово, казну... Я, может быть, тебе расскажу, как. А ты чего сегодня испугался? Латинского?
   Башкин сидел совсем рядом и сделал заботливое, серьезное лицо и старался заглянуть Коле под спущенный козырек.
   - Латинский я прямо как русский.
   - Так чего же? Ну, значит, письменный ответ сегодня? Да? Письменный? Я угадал, конечно. По арифметике? Да? Я помню, я тоже так из-за арифметики сидел... все пять часов на морозе... в будочке в одной. До сих пор помню. Нет, в самом деле. В сто раз хуже, чем в классе. Верно?
   Коля молчал и глядел в лужицу перед собой.
   - Слушай, Коля, - Башкин просящим голосом заговорил, - слушай, тут же тоска, тут же вешаться только можно в такую погоду, предать праведника и повесить вот на этом мокром суку. Пойдем, знаешь, сейчас ко мне, и я тебе по арифметике все объясню. И потом будешь ко мне приходить. Я ведь знаю, папа платить не может теперь, ну, ты будешь говорить, что ко мне в гости. Я сам зайду и попрошу, чтоб тебя пускали ко мне в гости. Почему же? Как товарищи.
   Коля глядел теперь на Башкина, вглядывался, но все молчал.
   - Ну почему же?.. Если я очень прошу. А ты нацепи сейчас герб. В кармане, небось? - Башкин запустил руку в Колин карман и вытащил оттуда Колину руку с зажатым гербом.
   - Давай, сейчас все устроим! - говорил весело Башкин. - Эх, что там! Раз и два, - он снял с Коли фуражку и очень ловко нашпилил на место герб. Ты со мной не бойся, со мной никто не посмеет. Скажу - воспитатель, и сам я не пустил тебя. Вот и все. Где ранец? Давай его сюда! Смело, чего там! Ранец давай мне. На углу купим газету, завернем ранец и айда ко мне, чай будем пить. А потом домой пойдем к тебе вместе, я скажу, что встретил и затащил к себе. Пусть меня ругают. Идем!
   Башкин схватил ранец, дернул Колю за руку и, перегнувшись вперед, зашагал саженным раскидистым шагом. Коля чуть не бежал рядом.
   - Пошли ходом! - кричал Башкин. - Побежали! - и он зашлепал громадными калошами по лужам аллеи, волок за руку Колю.
   - Я тебя так выучу, - говорил Башкин на улице, - что ты, брат, знаешь! Первым учеником будешь. Не то что казну, а козликом, прямо козликом будешь в гимназию бегать. Прямо, чтоб время провести. Как в гости. Честное тебе слово даю! Хочешь?
   - Хочу, - сказал Коля. - Только зачем вам...
   - А брось! Зачем, зачем! Что, я не могу тебя любить? А? - и Башкин шире замахал ногами. - Что, я не имею права любить?
   Я желаю любить, и к черту все. Все делают пакости и все имеют право! Пра-во! Любить! Башкин вдруг умерил шаг.
   - Ты на товарищей доносил? А? Хоть раз? - наклонился он к Коле. - Ну, хоть немножечко? Не прямо, а боком как-нибудь?
   Коля поглядел в лицо Башкину и потом задумался, глядя под ноги.
   Башкин совсем остановился среди тротуара, и Коля чувствовал, как он глядел сверху на Колино темя.
   Коля покачал головой.
   - Нет? - крикнул Башкин, присев.
   - Нет.
   - Ну хорошо, - снова зашагал Башкин, - а если б ты увидел, что товарищ крадет книги у твоего друга, ну прямо вор, а он сильней всех, и вы все ничего с ним не можете сделать. А другу твоему дома попадет. Думают, что он продает книги и конфеты покупает. И его бьют дома за это, избивают. Так вот как же? Ты покрывать вора будешь?
   - Тогда уж всем классом, - сказал Коля.
   - Все-таки донесете? - крикнул Башкин и сразу стал, топнув.
   - Скажем, - ответил в пол Коля.
   - Ну хорошо. А если так - я бы тебе сказал: Коля, я тебе скажу тайну, не выдай меня. Тебе можно сказать, не выдашь? Ну вот, говоришь - не выдашь, хорошо. А я тебе говорю: я твою маму этой ночью приду и зарежу! Ну? Ах, стой, мы прошли.
   Башкин круто повернул назад, толкнул стеклянную парадную дверь.
   На лестнице было совсем тихо после улицы. Башкин мягко ступал мокрыми калошами по мраморным ступенькам, он шел, наклонясь вперед, и лицо его было вровень с Колиным.
   - Ну? - спросил Башкин, глубоко дыша. - Донес бы? На меня вот донес бы? Ну, папе сказал бы, все равно. А? Сказал бы? Коля молчал.
   - Может быть, даже в полицию побежал бы? Если б я сказал бы: вот сейчас пойду убивать? Побежал бы? Да? Со всех ног? Правда ведь!
   Они стояли на площадке лестницы. Длинное окно с цветными стеклами синим цветом окрасило лицо Башкина.
   Коля глядел на него и не мог сказать ни слова.
   - Ну? Да или нет? Ты головой мотни: да или нет.
   Коля не двигался.
   - Так, значит, ты так вот и дал бы свою маму зарезать, - раздраженно сказал Башкин, - да? Коля затряс головой.
   - Ну конечно, нет! - Башкин побежал по лестнице. - Значит, донес бы, и больше никаких разговоров.
   Башкин на верхней площадке открывал своим ключом дверь.
   - Донес бы значит, безо всяких разговоров и со всех ног, - и Башкин толкнул дверь. - Входи и направо.
   - А вы? - спросил Коля. Башкин снимал калоши.
   - И я, и я войду, - говорил Башкин довольным голосом.
   - Нет, - сказал Коля, - я насчет того...
   - Ты, может быть, боишься, что я про твою казну расскажу? - И Башкин шаловливо трепал Колин затылок. - Снимай, снимай шинель!
   Коля медленно стягивал рукава и, не глядя на Башкина, спросил вразбивку:
   - Нет, а вот... если так... как говорили, резать кто-нибудь. Башкин тер руки, он быстро ходил по ковру, наклоняясь при каждом шаге.
   - Да что ты говоришь, - возбужденным тонким голосом выкрикивал Башкин, - что там маму! Маму - это что! А просто товарища ты, думаешь, не выдал бы?
   И он на минуту остановился и глянул на Колю.
   - Ого, брат! - снова заходил Башкин. - Пусть даже ерунда какая-нибудь, плевательная... да, да, - ну, плюнул товарищ, просто плюнул, куда не надо. А ты видел. Тебя позвали. Говори!
   Башкин стал и топнул.
   - Ты молчать? Из гимназии выкинем! Говори! - Башкин, нагнувшись, шагнул к Коле и сделал злые глаза. Коля улыбнулся представлению.
   - Что? Ты молчать? - Башкин огромным червем показался Коле, и он не мог наверно решить, взаправду он нагнулся и лицо стало не свое, или нарочно и надо смеяться.
   Он попробовал хихикнуть.
   - Что? Хихикать? Хи-хи-кать! - полураскрыв рот, совсем новыми, чужими глазами въедался Башкин в Колю и приседал все ниже, крался, неловко, как складной, коленчатый. - А вот если я тебя здесь сейчас... когда никого тут нет... я с тобой, знаешь... знаешь, что сделаю...
   Коле стало казаться, что Башкин сумасшедший, что в самом деле он все может. Коля кривил с усилием губы в улыбку и пятился к двери.
   - Стой! - вдруг визгнул Башкин и прянул к Коле. И Коля визгнул, сам того не ждав. Башкин липкими, костлявыми пальцами отвел Колину руку.
   - Думаешь, шуточки, - хрипел Башкин в самое лицо Коле. - Шуточки? А ты знаешь, что сейчас будет? - и Башкин медленно стал заворачивать назад Колину руку.
   Коля все еще не знал, наверно ли всерьез и можно ли драться. Он взглянул в глаза Башкину и совсем, совсем не узнал, кто это. Комната была незнакомая, и оттого еще незнакомее и страшнее казалось лицо, страшнее, чем боль в плече. Коля не давал другую руку, но Башкин вцепился. Коля в ужасе хотел только что брыкнуть ногой, но Башкин повалил его спиной на кровать, больно перегнул хребет о железо. Он держал Колю и медленно приближал свое лицо, и чем ближе, - оно становилось все яростней и страшнее; казалось, что копится, копится и сейчас самое ужасное, последнее вырвется оттуда.
   - Не скажешь? - изнутри, не голосом, а воздухом одним сказало лицо.
   - А! - вдруг заорал Коля и закрыл глаза. Он почувствовал, что его отпустили.
   Башкин уж стоял в стороне и веселым голосом говорил:
   - Вот я и знаю, кто плюнул. Правда, ведь знаю? Коля подымался. Он старался сделать шутливое лицо и поправлял волосы.
   Башкин вдруг сорвался.
   - Я сейчас устрою чай. Ты не смей уходить, я ранец возьму с собой. Он раскачивал на ходу ранец за лямку. - Ты чего, кажется, плакать собрался?
   - Ну да, черта с два! - сказал Коля. - Только железка эта проклятая как раз, - и Коля обернулся к кровати и деловито взялся за железное ребро.
   Он мельком видел насмешливое довольное лицо Башкина в створках дверей.
   Коля оглядел комнату, с ковром, с картинами, с бисерными висюльками на электрической лампе. Красный пуф надутым грибом торчал около мраморного столика на камышовых ножках.
   - Да! - влетел в комнату Башкин. - А если б налили полную ванную кипятку и тебя на веревке сверху потихоньку спускали, а товарища за плевок всего час без обеда. А? Ты что? Молчал бы? - и Башкин хитро подмигнул и даже как-то весь тряхнулся расхлябисто, по-уличному.
   И вдруг сел на пуф, опустил голову и стал тереть ладонями лицо и заговорил таким голосом, что Коле показалось, будто уж вечер.
   - Нет, а разве товарищ мог на тебя обидеться за это? За то, что сказал? Выдал? Ты бы обиделся? А? Коля?
   - Я, если такое, ну, не такое, а уж если вижу, что так... ну, одним словом, я сам тогда иду и прямо: это я сделал.
   - А если ты не знаешь, если никто не знает и не узнает, что там с товарищем делают, никто ж не придет и не скажет на себя. Если директор тебе скажет: не смей никому рассказывать, что я пугал тебя, что выключу, а то в самом деле выключу...
   В это время в двери стукнули, двери приоткрылись, просунулась рука с чайником.
   Башкин вскочил.
   - Благодарю! Превосходно! Коля, вон поднос, давай живо. Башкин весело суетился.
   Дураки
   АНДРЕЙ Степанович шел домой - полная голова новостей. Все новости расставлены в голове - одна в другую входит, переходит. Ловкая догадка и опять факты, факты, факты. Ему немного досадно было, что он их не предсказал. "Как же так, уж хотел сказать, тогда, за ужином, при всех, и вдруг чего-то испугался, что проврусь. Вроде этого ведь почти сказал. Досадища какая. Начну так - слушайте: сегодня в одиннадцать часов утра стало известно..." - и он представил напряженное внимание, все лица к нему, и Тиктин прибавил шагу. Скорей обычного шагал он по лестнице и только в передней стал молчалив, медлителен. С радостью заметил два чужих пальто на вешалке - пусть и они слушают. Минута настала: Анна Григорьевна разливала суп.
   - Слушайте! - начал Андрей Степанович голосом повелительным и обещающим. Все обернулись на голос. - Сегодня в одиннадцать часов не двинулся ни один поезд во всей России.
   Все молчали, не трогая супа. Андрей Степанович заправил салфетку.
   - Раз! Сегодня уже с ночи не передавалось никаких, абсолютно, телеграмм! Во всей России. Два! - он строго взглянул на Башкина и ткнул вилкой в хлеб.
   - Так это ведь вчера днем еще...
   - Виноват! - оборвал Андрей Степанович. Надя отвернулась, она откинулась на спинку стула, скрестила руки и стала глядеть в карниз потолка.
   - О том, что делается в Петербурге, мы ничего не знаем. Но вот факты: приехавший вчера из Москвы субъект...
   - А вот ниоткуда не прибывшая, - начала говорить Наденька, все глядя в потолок, - может тебя обрадовать, что сейчас не загорится электричество. И что в доме у нас налито во все чайники и кружки дополна воды...
   Андрей Степанович видел, как Наденька наклонилась к тарелке и начала есть с самым скучающим видом. И ясно, что нарочно. Застукала ложкой по-будничному. Тогда Андрей Степанович решил ударить на весь стол прогнозом: смелым и ошеломляющим.
   - Начнется... - сказал он, нахмурив брови, и стряхнул прядь со лба.
   - По-моему, началось, а не начнется, - сказала Надя и заела слова лапшой,
   - Да, конечно, уже началось, - заговорил Башкин и сплюснул хлебный шарик на скатерти, - началась всеобщая забастовка, которой пугали уж три месяца.
   - Это кого? Вас пугали? - спросил Санька и ткнул открыто локтем Надю, а она недовольно поморщилась в его сторону.
   - Правительство, конечно, пугали. Меня пугать нечего, я уж всеми, кажется, запуган.
   Все ели суп, и все торжественное внимание лопнуло давно, и Андрей Степанович откинулся назад и, ни на кого не глядя, сказал вдоль стола:
   - Может быть, теперь пророки мне скажут: испугалось ли правительство и что оно с перепугу станет делать? Ну-ка... пророки! - повторил Тиктин между ложками супа. - Пророки, которые колесо истории... подмазывают или поворачивают... да-да: так куда же колесо-то обязано... того.
   Все молчали.
   - Так вот - на кого это колесо наедет, сейчас вот, завтра: наедет оно на самодержавие или на нас?
   Тиктин обиженно, зло глядел на дочь. Показалось, что она сейчас начнет деланно свистеть, вверх перед собой.
   - Не удостаивают, - крепко сказал Тиктин. - Вы, может быть, милостивый государь, нам что-нибудь разъясните? - обратился вдруг Тиктин к Башкину.
   - По-моему, - запел Башкин высоким фальцетом, он поднял брови и украдкой глянул, как Наденька. Наденька глядела прямо на него и улыбалась, сощурив глаза. - По-моему, - сказал смелее Башкин, - колесо катится себе, и он обвел в воздухе круг, - катится и катится и, кого надо, того раздавит... - и опять взглянул на Наденьку: - и просто мозжит себе без жалости, - и Башкин сам хихикнул.
   - Кого? Кого? - крикнул строго Андрей Степанович и выпрямился на стуле.
   - Дураков!
   Санька с громом отодвинул стул.
   - Вон! - заорал Андрей Степанович. - Вон! Марш! Башкин водил глазами, Наденька глядела вниз, лица ее не видно.
   - Марш, вам говорят! - Андрей Степанович стоял, тряслась борода, тряслись волосы.
   Башкин встал и, не спуская глаз с Андрея Степановича, все время обратясь к нему лицом, попятился из комнаты. Слышно было, как шумно дышала Анна Григорьевна. Башкин тихо притянул за собой дверь, и медленно повернулась ручка. Андрей Степанович стоял. Все молчали.
   - Пошло все страшно, - сказала Надя, бросила салфетку на стул и вышла деловыми шагами.
   - Дура! - крикнул Андрей Степанович и сел. Он несколько раз черпнул ложкой из порожней тарелки.
   - Морду надо было набить! - Санька стукал кулаком по столу. - Набить рожу подлецу.
   - Прекрати! - сдавленно сказала Анна Григорьевна. Санька осекся и все еще давил кулаком скатерть. - Сами перемигивались... - она кивнула на пустой Надин стул и вдруг всхлипнула и, прижав салфетку ко рту, быстро вышла из-за стола. Андрей Степанович крутым кругом повел за ней глазами. Санька сидел боком к столу и тыкал вилкой в скатерть. До боли во лбу хмурил брови.
   - Позвони, - все прежней крепкой нотой сказал Тиктин. Санька надавил грушу звонка, и закачалась тяжелая висячая лампа. Дуняша вошла с блюдом.
   - Вот манера, - ворчал под нос Санька, - набирать в дом паршивых щенков разных, хромых котят... сволочь всякую... чтоб гадила... по всей квартире... милосердие... - И все краснея, краснея, Санька завертелся на стуле, привстал.
   - Ешь! - скомандовал Андрей Степанович. И они вдвоем зло резали жаркое на тарелках.
   Башкин быстро сбежал с лестницы и хлопнул парадной дверью, быстрым шагом дошел до угла, еще не видя улицы. И вдруг серым мраком запутала, закутала его улица. Он вдруг повернул назад и тут хватился, что уж стемнело, а фонарей нет, и какая-то темная людская вереница громкими сапогами дробит по тротуару, и мягкими кучками опухли все ворота, и в кучках гудит городской шепот. И когда вот крикнул мальчишка, звонко, по-удалому, его сгребли и засунули назад в ворота. Башкин перешел на другую сторону и стал против тиктинской парадной. Он топтался и вздрагивал спиной.
   "Выйдет, выйдет непременно, - думал Башкин о Наденьке, - и тогда я пойду и объясню, сразу же заговорю возмущенно, что колесо - это издевательство. Да просто вызов, конечно же вызов. И не объяснять же суть в самом деле. Суть! Так и скажу - суть! Суть! Суть!"
   В парадной Тиктиных желтый свет - швейцар нес керосиновую лампу. А сзади Башкина все шли люди, и голоса отрывочные, сухим горлом. И по спине ерзал мороз. И вот тяжелые шаги, и уж вблизи только узнал Башкин городовой. Он подходил, широко шагая, как по лесу, чтоб меньше хрустело, и придерживал рукой шашку. Весь нагнулся вперед. Он шагнул с мостовой на тротуар, вытянул вперед шею и цепко глянул на Башкина.
   - Проходи! - И мотнул ножнами в сторону: резко и приказательно. Проходи, говорю, - вполголоса рыкнул городовой.
   Говор у ворот заглох. Башкин стоял, глядел в глаза городовому, сжимал в кармане носовой платок.
   - Пшел! - крикнул в голос городовой и толкнул Башкина в плечо. Башкин споткнулся.
   - Как вы смеете!
   - А, ты еще рассказывать, твою в кости бабушку, - городовой поймал его за рукав, шагнул к воротам, как со щенком на веревке, и от кучки народу отстал дворник, он взял Башкина у локтя.
   - Веди! - зло сказал городовой, и Башкин весь хлестнулся вперед и крикнул от боли меж лопаток.
   - А!!!
   - Молчи, молчи, ты! - хрипло шептал дворник. - Молчи лучше, а то целый не будешь.
   Он вел его по мостовой быстрым шагом мимо темных домов, и пугливый свет мелькал в щелках окон.
   Выл где-то холодным воем фабричный гудок, долго, без остановки, как от боли.
   2-73
   В УЧАСТКЕ за деревянным барьером - Виктор. В фуражке, в шинели, поверх шинели натуго пояс, ременный кушак, на кушаке кобура - в нем грузным камешком револьвер, две обоймы патронов. И шашку Виктор все время чувствовал у ноги. Слушал голоса и шепот. Ведут, ведут. Глухой топот по грязной мостовой. Вдруг крик: "Стой, стой, держи!" - залился свисток, и быстрый топот, дальше, дальше и дальше, свисток и крик... захлебнулся, и снова вскрик дикий и захлопнулся.
   - Поймали. Видать, есть на нем что, того и текал, - сказал полутихо городовой от дверей. - Сказать, чтоб сюдой его вели? Виктор хмурился, и дыхание камнем стало в груди.
   - Пусть... сюда.
   Городовой с визгом приотворил дверь и крикнул вниз:
   - Давай его сюдой!
   И внизу от крыльца крикнули:
   - В дежурную!
   Виктор ждал и вот услышал: голоса, ругань стиснутая и дробные ноги; пыхтят на лестнице. Городовой отпахнул двери, и человека, без шапки, в порванном пальтишке, втолкнули. Он, двое городовых, красные, задохшиеся, тяжело топнули по грязному полу.
   Человек еле стоял, ухватясь за барьер, рука тряслась, лицо было в грязи, и от этого нельзя было узнать, какой человек. Виктор выступил из-за барьера.
   - Вели... а он... текать, сука! - городовой поправлял сбившуюся фуражку.
   - Вы почему же... - начал Виктор. Но в это время ахнул вскрик со двора, отчаянный, последний, и Виктор дрогнул, стиснул зубы:
   - Ты почему ж, сволочь, бежал? А? Бежал чего? Говори! Говори! Говори, сукин ты сын.
   Человек отшатнулся, сощурил, съежил лицо.
   - Говори! - рявкнул городовой и срыву, с размаху ударил человека в лицо. И тупо хлестнул кулак. Человек шатнулся, из носу пошла кровь. Человек открыл рот. Он не кричал и, задохнувшись, выпученными глазами смотрел на Вавича. - Молчит еще, стерва! - и городовой рванул арестованного за ухо, зло и с вывертом.
   - А! у-у! - и человек вдруг заголосил, заревел в слезы, завыл испуганным тонким воем.
   - Убью! - вдруг взвизгнул Вавич и бросился к человеку и не знал, что сделать, и вдруг крепкий голос стукнул сзади: